На Памире

ТРИ ПУТИ К САРЕЗСКОМУ ОЗЕРУ

Парадом командовал Гурский. Ему принадлежала идея. К тому же он был нашим директором, да еще и профессором. Техническое оснащение экспедиции было возложено на Запрягаева. У него был к этому талант. На мою долю оставалась работа «на подхвате», так как у меня не было ни идей, ни технической одаренности. Такое распределение обязанностей было справедливым и по соображениям стажа: Анатолий Валерьянович Гурский к тому времени разменивал свой пятнадцатый памирский год, Михаил Леонидович Запрягаев — четвертый, а я — только первый, если не считать кратковременной поездки сюда за два года до описываемых событий. А события в этот момент развертывались жаркие. На Памирской биологической станции обсуждалась идея Гурского. Поскольку биостанция Гурскому не подчинялась по служебной субординации, обсуждение носило совершенно свободный характер. Кирилл Владимирович Станюкович — директор биостанции и тоже профессор — назвал всю идею авантюрой. Гурский же доказывал реальность идеи и перечислял все ее достоинства. Идея зародилась на Западном Памире и теперь вместе с сотрудниками Памирского ботанического сада была импортирована Гурским сюда, на Памирское нагорье. Оба директора спорили в любую свободную от работы минуту. Сотрудники поддерживали своих директоров. На стороне биостанции было большинство, опиравшееся на двадцатилетний памирский опыт Станюковича, на нашей стороне был Гурский, переспорить которого все равно было невозможно. Полемика закончилась неожиданно:

— Кирилл Владимирович, вы дадите нам мешковину или нет? — спросил Гурский.

Станюкович молча посмотрел на него, ушел на склад, вернулся с рулоном мешковины и буркнул с высоты громоздкой своей фигуры:

— Берите. Это лучше, чем потом тратиться на три венка к похоронам.

Капитулировал Кирилл Владимирович, надо признать, с обычным для него юмором, хотя и мрачноватым на сей раз. Впрочем, капитуляцией это, пожалуй, не назовешь: каждый все равно остался при своем мнении. Но отныне план больше не обсуждался, и вчерашние оппоненты помогали нам снарядиться, чем могли. Запрягаев, получив мешковину, оклеил ею дно фанерной плоскодонки, просмолил ее несколько раз, и на этом сборы закончились.

Так мы впервые собирались в путь к Сарезскому озеру. А плоскодонка нужна была для того, чтобы реализовать идею Гурского о сплаве на Сарез по реке Мургабу. Именно этот способ достижения цели и вызвал споры. Сказать, что сплав по бурным рекам не является традиционным способом передвижения на Памире, — значит впасть в явное преувеличение: сплав там вообще не применялся тогда еще ни одной экспедицией.

Вечером был прощальный ужин. Под общий хохот Гурскому присвоили шуточное звание адмирала Сарезского озера. Даже эполеты из фольги на него нацепили. Потом все разошлись спать.

Я уснул не сразу. Тараща глаза в темноту комнаты и слушая дружный храп моих товарищей, я перебирал в памяти все, что знал об удивительном озере, к которому предстояло плыть.

1911 год. В ночь на 7 февраля огромный участок склона Музкольского хребта обрушился и завалил мирно спавший кишлак Усой. Все жители (считают, что их было около двухсот) погибли, не успев, видимо, даже сообразить, что произошло. Говорят, в живых остался только один житель Усоя, который гостил в ту ночь в другом кишлаке. Отчего произошла эта катастрофа, остается неясным: то ли землетрясение вызвало обвал, то ли обвал огромных масс породы вызвал денудационное землетрясение, толчки которого ощутили в ту ночь в пяти тысячах километров от Усоя, в Пулкове. Может быть, вскорости и забылся бы этот случай: мало ли местных, жителей гибло тогда на Памире от разных причин. Но кишлаку Усой суждено было войти в географическую литературу, даже в энциклопедии и учебники. Завал, который с тех пор называют Усойским, перегородил реку Мургаб огромной плотиной, выше которой уровень воды стал быстро подниматься. Через год после катастрофы вода затопила кишлак Сарез, жители которого переселились в другие места. Выше завала образовалось озеро, которое стали называть Сарезским. Длина его сейчас достигла 61 километра, а глубина возле завала — более полукилометра. Поскольку скопившаяся в озере вода вскоре стала фильтроваться через завал, рост озера прекратился. Вытекавшая из-под завала вода возобновила нижнее течение Мургаба, который после впадения в него реки Кудары называется уже Бартангом.

Как-то, рассматривая топографическую карту 1904 года, я увидел на ней не существующие сейчас кишлаки Усой и Сарез. Абсолютные высоты на карте были отмечены в футах. Я пересчитал их на метры, сравнил с современными картами, и получилось, что сейчас кишлак Сарез находится под двухсотметровой толщей воды. Мне даже снился этот подводный кишлак. Однажды мне довелось побывать в поселке, жители которого оказались переселенцами (или потомками переселенцев) из кишлака Сарез. Там я услышал легенду, согласно которой обитатели Сареза зажили так богато, что перестали уважать ближних, угнетали собратьев, вот аллах и покарал их. Почти библейский сюжет…

Вот такими трагическими событиями сопровождалось образование озера. Когда о нем пишут, всегда оперируют астрономическими цифрами: столько-то кубометров породы свалилось в Мургаб, столько-то кубических километров воды скопилось над завалом… Эта вода вызывала беспокойство. Мургаб ежегодно приносил ее кубическими километрами, а прочность завала была неизвестна. А ну как вода озера прорвет завал! Страшно подумать! Все эти кубические километры сметут тогда все поселения ниже завала. И не только но Бартангу, но и по Пянджу. К озеру посылались экспедиции, о судьбе завала спорили ученые, разделившиеся, как положено, на оптимистов и пессимистов, на озере поставили гидрометеостанцию.

Добираться до озера трудно: тропы по Мургабу затоплены озером, по Бартангу путь идет по опасным навесным тропам — оврингам, а с юга тропа хотя и безопасна, но идет она через высокий перевал, и дорога выматывает путника. Собственно, по южной-то тропе летом и поддерживалась связь с метеостанцией. В общем, из-за своей труднодоступности окрестности озера были изучены слабо, в том числе и ботаниками. У нас этот район вызывал несколько разный интерес: Запрягаев собирался отыскать в этом изолированном месте редкие растения для пересадки их в ботанический сад; Турского, кроме того, интересовали пойменные леса по нижнему Мургабу, а мне просто-таки необходимо было взглянуть на растительность, которую вот уже около полувека не топтал и не травил скот, поскольку все скотопрогонные пути были затоплены озером. На планете осталось так мало нетронутых мест, а возле озера — естественный заповедник.

По южному пути Гурский ходил когда-то на Сарез (именно так сокращенно принято называть озеро). Для него южный маршрут был уже слишком банальным. Вот он и придумал этот сплав по Мургабу. Идея была здоровой: пока река течет по плоскому нагорью Восточного Памира, течение не должно быть бурным, а когда начнется уклон русла в сторону глубоких ущелий Западного Памира, течение должно замедлиться благодаря подпору вод Сареза: как-никак, а точка, к которой стремилась вода Мургаба, начиная с 1911 года стала выше на полкилометра. Если иметь хорошие «плавсредства» и надежный экипаж, то Мургаб сам донесет путешественников до озера со всем снаряжением. Плавсредством стала фанерная плоскодонка, а экипажем — мы с Гурским и Запрягаевым.

Михаил Леонидович Запрягаев — научный сотрудник Памирского ботанического сада, лесовод по специальности, бывалый и умелый во всех отношениях человек. Я не знаю, кто лучше него мог собрать гербарий, разыскать редкое растение, связать оборвавшийся трос, выкопать и довезти до места живое растение, упаковать любой груз так, что приятно посмотреть. Что касается меня, геоботаника, то я был научным сотрудником того же сада, моложе всех в нашем «экипаже». Наш директор — человек совершенно исключительный. Крупный ученый-лесовод, Гурский поражал умением делать своими руками все то, чего требовал от подчиненных. Многочисленные таланты, чудовищная эрудиция, неугомонность, личная храбрость и некоторая доля артистизма сливались в очень сложный образ блестящего, по не всегда легкого в общении человека.

…За первый день сплава (это было 14 августа 1954 года) мы проплыли километров тридцать. По нагорью Мургаб протекал неторопливо. Местами его русло петляло. Если бы не горы вокруг, можно было бы подумать, что мы плывем не через горную страну, а через равнину. Но заблуждения на этот счет исключались: гигантские осыпи сползали со склонов к реке, а гребни гор сужали обзор. Если не считать нескольких участков с более быстрым течением, сплав протекал спокойно, даже с некоторыми удобствами. Плавно проплывавшие мимо нас берега располагали к неторопливым размышлениям. Гурский думал вслух, мы с Михаилом молчали: не хотели перебивать эти феерические монологи, слушать ко торые можно было без конца, так они были интересны.

Временами мы причаливали к берегу, собирали коллекции, делали описания, фотографировали. Доплыли до лагеря геологов, попили у них чайку, поспрашивали о состоянии русла реки внизу, но геологи дать сплавную характеристику Мургабу затруднились. Поплыли дальше. Довольные итогом первого дня, крепко уснули под захватывающий рассказ Гурского о творчестве Ивана Бунина.

…За второй день мы проплыли уже около ста километров. Вокруг ни души. Даже тропы не видно было. Плыли уже без комфорта. Река неслась все быстрее. Берега проносились мимо, почти не задерживая нашего внимания, которое полностью было сосредоточено на русле. Перед бурными перекатами мы приставали к берегу, выбирали путь, по которому должна была проскочить лодка, а потом очертя голову направляли ее в кипящую воду. Временами лодка чиркала дном об камни, но заваренная в смолу мешковина, которой Михаил оклеил дно нашей посудины, предотвращала проломы. Иногда мы выпрыгивали в воду и торопливо сталкивали лодку с мели, чтобы стремительная вода не успела перехлестнуть через борта. Охрана труда гарантировалась тремя автомобильными баллонами, игравшими роль спасательных кругов.

Сплав становился все быстрее. Широкая в начале путешествия долина Мургаба становилась все глубже и уже. Падение русла возрастало. Еще с утра мы проплыли мимо первых прирусловых лесов из ивы. Нагорье безлесно, и появление лесов знаменовало переход к Западному Памиру. Когда мы причаливали к берегу для работы, то все больше убеждались в том, что район необитаем. Лес умирал естественной смертью. Засохшие ивы и тополя лежали тут же. Ни одного следа топора. И это среди пустынных склонов, на которых топлива не сыщешь. Такое было возможно только в необитаемых местах.

Поражали кусты терескена. Стравленные на нагорье скотом, ощипанные холодными ветрами, высотой не более тридцати сантиметров, здесь кусты были в рост человека. Появились первые кустики смородины. Дыхание теплого запада становилось все ощутимее, а сплав — все быстрее и опаснее. Там, где русло расширялось, течение становилось спокойнее, и Гурский каждый раз говорил, что это уже подпор вод Сарезского озера и что теперь течение убыстряться не будет. Но за очередным поворотом Мургаб снова ревел между камнями, и мы с Михаилом тактично воздержались от критики прогнозов Анатолия Валерьяновича, тем более что для критики времени уже не оставалось: только успевай поворачиваться.

Сплав закончился к вечеру второго дня. Правда, мы этого еще не знали и, когда впереди послышался особенно устойчивый рев воды, решили было, что это очередной порожистый перекат, каких уже немало осталось позади. Но потом Гурский вдруг забеспокоился и велел пристать к берегу. И вовремя! Впереди Мургаб входил в узкую теснину, зажатую между скальной стеной и отвесно размытым каменистым склоном. Над тесниной временами появлялась радуга, не сулившая сплаву добрых перспектив. Пешая разведка показала, что перед нами каскад. Спущенный на воду баллон мгновенно исчез в белой пене. Проходить каскад на лодке нечего было и думать: склонности к самоубийству ни у кого из нас не обнаруживалось.

На этот раз перед сном о Бунине не вспоминали, разговоры велись вокруг проектов преодоления каскада. Предлагались и отвергались предложения одно смелее другого. Наконец уснули, мудро решив: утро покажет, что к чему.

Но ничего вдохновляющего утро не принесло. Со скалы, на которую я взобрался, было видно за каскадом устье Западного Пшарта. От него до Сареза рукой подать. Были хорошо видны плоские, покрытые ивняками террасы урочища Чат-Токой. Но… до него было два километра каскада. Лодку перенести через скалу тоже нельзя: она намокла, отяжелела, и мы втроем еле вытащили ее на берег. Пройти пешком вдоль русла левым берегом тоже было невозможно: сверху время от времени с гудением падали камни. Справа была отвесная скала. Перевалить ее можно, но что нам было делать дальше без лодки? Пешком крутые берега Сарезского озера не пройдешь.

Подвели итоги. Выходило, что Кирилл Владимирович как в воду глядел: операция провалилась. Надо было возвращаться. Но как? Троп нет. Если идти пешком, не все прибрежные скалы можно обойти, и тогда надо переправляться на другой берег. Для этого нужна лодка. А лодка против течения сама не пойдет, ее надо тащить бечевой. Тащить могли только двое. Третий должен был оставаться в лодке и отталкивать ее шестом от берега. Попробовали. Получается. На том и порешили. Я написал записку, в которой изложил суть дела в юмористических тонах, сунул листок в бутылку и подвесил ее к одиноко стоявшей иве. Потом мы двинулись, как бурлаки, против течения. Бечеву тянули мы с Турским, в лодке оставили Запрягаева, у которого от холода и сырости открылась фронтовая рана. Превозмогая боль, он исправно отталкивал лодку от берега.

Не хочется вспоминать подробности возвращения. Закон сохранения энергии действовал неумолимо. Вниз мы плыли по течению два дня, вверх тащили лодку мускульной силой почти неделю, да и то не весь путь, а лишь до первой тропы. Идти приходилось по колено, а то и по пояс в холодной воде. От холода и воды кожа на ногах и руках лопалась, струпья кровоточили. Ноги были обмотаны тряпьем, так как обувь, которая в воде вмиг бы раскисла, берегли для сухопутной части путешествия: нам только и не хватало появления на людях босиком. Решили, что, как только дойдем до надежно!! тропы, пойдем пешком, унесем с собой все, что сумеем, а лодку бросим. Тропа появилась к концу недели…

На биостанцию заезжать не стали: очень уж «нетоварный» был у нас вид. Адмиральские эполеты и торжественные проводы вспоминать не хотелось. Оставили на мургабской почте открытку для Станюковича и уехали попутной машиной в Хорог «зализывать раны». Открытку, как потом выяснилось, Кириллу Владимировичу вручили только через две недели, и товарищи беспокоились о нас. Они запрашивали метеостанцию на Сарезе, расспрашивали геологов, которых мы на обратном пути не застали на прежнем месте, даже пытались создать поисковую группу, но догадались наконец запросить Хорог…

Парадом командовал я. В моем распоряжении было двое рабочих, а они командовал и конем и мулом. Это уже была система субординации. Мы шли вверх по Бартангу к Сарезскому озеру. В сезоне 1955 года это был уже второй заход на Бартанг. Первый совпал с половодьем и кончился неудачно: завьюченный мул ступил мимо края затопленной тропы и со всем грузом сорвался в бурную реку. Мула мы вытащили, груз тоже, но он был безнадежно испорчен, и мы вернулись, так как продолжать путь без продовольствия и снаряжения было бессмысленно. Теперь, к осени, Бартанг поутих, и мы рассчитывали добраться до Сареза, сделав по пути кое-какую работу. В прошлом году не удалось добраться до озера с востока, сплавом сверху, и мы решили дойти до него с запада караваном снизу, по долине Бартанга.

Долина — это громко сказано. Здесь не было и намека на широкое русское долинное раздолье. Бартанг течет в узком ущелье, почти в каньоне. Течет бурно, несет миллионы тонн песка, ила, всевозможных взвесей. Горы вокруг медленно, сантиметра на три в год, поднимаются, а Бартанг тоже медленно, но неуклонно врезался в свое ложе, пропиливая борта ущелья, как ленточной пилой. Процесс этот, с остановками правда, длится вот уже добрый миллион лет, и глубина ущелья местами достигает полутора километров. Над ущельем горы становятся положе, а потом снова круто вздымаются острыми гребнями. Со дна ущелья их не видно, только кусочек синего неба очерчивается рваными краями скал. Солнце освещает дно ущелья всего лишь несколько часов в сутки, а потом снова ложатся глубокие тени. По склонам ползут вниз каменистые осыпи. Вода подмывает их, каменные глыбы и щебень сползают в реку, а на их место наползают все новые тонны камней.

По осыпям проложены временные тропы. Временные потому, что стоит пройти по ним, как они тут же оползают, и следующему путнику надо протаптывать новую тропу, выше первой. На особо подвижных сланцевых осыпях шагать надо быстро, чтобы не успеть сползти в реку. А как тут быстро пойдешь, если в поводу идет завьюченный конь?!

Но тропы на осыпях — это еще цветочки. Ягодки же — это овринги, навесные тропы. Там, где река отшлифовала отвесную стенку какой-нибудь скалы, обойти которую сверху невозможно, строят овринг. В расщелины скалы забивают колья, на колья укладывают и крепко привязывают к ним жерди, на них насыпают хворост, поверх которого кладут плоские камни. Все это сооружение укрепляют снизу подпорками, косо упирающимися в ту же скалу. Получается что-то вроде балкона без перил шириной до полутора метров. Это и есть овринг. Длина некоторых оврингов достигает двух-трех сотен метров. Ходить по оврингам, даже если они исправны, опасно и неприятно. Но если овринг давно не ремонтирован, если камни просыпались сквозь разлезшийся хворост в реку и в дырах под ногами несется бурая вода Бартанга, становится и вовсе не по себе.

До первого овринга мы добрались на второй день пути. Овринг был короток, всего метров тридцать, но на вид стар и ветх. Когда я ступил на него, он заскрипел и зашатался. Обратно меня как ветром сдуло. Шакар Шамиров, рабочий родом из Шугнана, тоже не добился успеха: не пройдя и пяти метров, он совсем было перестал двигаться, потом, тихонечко ступая, вернулся, сплюнул и сказал, что неплохо бы вернуться домой, раз уж так получилось. Положение спас Гулямад, рабочий, взятый в отряд накануне в одном из бартангских кишлаков. Он молча прошелся по всему оврингу, попрыгал кое-где для пробы и сказал, что овринг хороший, крепкий, только починить его надо немного.

Командование парадом перешло к Гулямаду. Мы с Шакаром таскали хворост, обрубали ветви прибрежных ив, выворачивали на осыпи плоские камни и все это сносили Гулямаду, который ловко ремонтировал овринг. По всему было видно, что дело это для него привычное. Часа через два все было готово. Я прошел по оврингу туда и обратно, и, хотя он скрипел и шатался по-прежнему, уверенность Гулямада передалась и мне. Мы начали проходить овринг сложным маневром. Сначала перенесли на себе груз. Потом Гулямад расседлал коня и мула, снял с них уздечки, подвел коня к оврингу, встал позади и слегка шлепнул его по крупу. Это был решающий момент. Копя за светло-серую масть звали Зайчиком. Был он холен, хорошо упитан на травах ботанического сада, тяжел, избалован и норовист. Если он откажется идти, то заставить его нельзя будет никакими силами. Зайчик долго нюхал камни овринга, потом осторожно ступил на него и медленно пошел, все время что-то вынюхивая под ногами. Прошел овринг, встал на твердый склон и обернулся, как бы требуя похвалы. Тогда мы отпустили мула. Он всегда верно следовал за Зайчиком и сейчас, видя его на той стороне овринга, смело пошел вперед и прошел благополучно. Потом по одному перешли к копям и поклаже мы. Испытание было выдержано.

Завьючив мула и Зайчика, двинулись дальше, обогащенные не только переживаниями, но и ценным опытом. По правде говоря, этот опыт пригодился лишь частично, поскольку каждый овринг был совершенно индивидуален и тактику проходки в деталях приходилось менять. Но мы уже верили в свои силы и в мудрость наших животных, а вера — великая сила.

Когда мы прошли наш первый овринг, я стал расспрашивать Гулямада: что это кони вынюхивают под ногами на овринге? Гулямад усмехнулся:

— Я нарочно старые камни, что лежали на овринге до нас, оставил везде, где можно было. Конь идет и боится. Нюхает — ходили до него другие кони или нет? Если ходили, уже не страшно. И шагает. А старые камни на овринге всегда конем пахнут.

Н-да! Целая наука…

Некоторые скальные откосы с оврингами можно было обойти сверху. Тогда мы двигались вверх по склону извилистой тропой, поднимались, обливаясь потом, в лучшем случае на полкилометра, а иногда и на полтора. Потом следовал крутой спуск, когда вьюки сползали коням на загривки и постоянно требовали дополнительного крепления. Спускались к Бартангу метрах в трехстах выше того места, с которого начинали подъем, но уже за оврингом. Количественный выигрыш был ничтожным, но качественный — бесспорным: не нужно было проходить овринг, нервничать и рисковать.

Проходка оврингов и подвижных троп на осыпях, постоянные перевьючивания животных, затяжные обходы скал поверху из-рядпо нас выматывали. За день мы редко продвигались вверх по ущелью больше чем на десять — двенадцать километров. Правда, много времени отнимала и работа — описания растительности, сбор гербария, необходимые измерения.

На четвертый день пути подошли к симпатичному зеленому кишлаку, который прилепился на подмытой террасе и жил за счет поливных полей и садов да скота, выпасаемого на верхних пастбищах над ущельем. За неторопливым чаепитием мы узнали, что верхние овринги по этому берегу обрушились и пройти там нельзя, но по противоположному берегу путь надежный. Я посмотрел на ревущий Бартанг и поежился: «А как туда перебраться?» Мне сказали, что ничего нет проще, надо только дождаться бригадира. Он вернется к вечеру с пастбищ и тогда все устроит.

Бригадир оказался молодым долговязым парнем. Узнав, что нам нужно переправиться через Бартанг, он сказал, что делать это надо утром, когда воды будет поменьше и кони по известному ему броду смогут перейти. Потом он кликнул добровольцев и собрал со всего кишлака турсуки. Это бараньи шкуры, снятые целиком, как чулок. Все отверстия в шкуре туго завязаны, кроме одного. Через него шкуру надувают и тоже завязывают. Получается пузырь. Десяток таких пузырей-турсуков привязывают к раме из жердей. Получается миниатюрный «Кон-Тики». Все приготовления делались обстоятельно и неторопливо. Задача заключалась в том, чтобы переправиться в два приема, не больше, иначе у коней от холода может случиться судорога.

Рано утром подъехали к броду. Рассвет чуть брезжил, было холодно, и от мысли, что сейчас нужно лезть в ледяную воду, по спине бегали мурашки. Часть поклажи положили на турсуки, часть, крепко привязав, оставили на коне и муле. Двое добровольцев вскочили на них и, пронзительно крича, погнали животных в воду. Где-то на середине реки вода чуть не опрокинула мула, но он устоял и вырвался на тот берег. Между тем бригадир велел мне раздеться и лечь на турсуки рядом с поклажей вниз животом. Потом столкнул турсучный плот в воду, сам в чем мать родила вспрыгнул на него, и мы помчались вниз по реке. К берегу мы пристали в полукилометре от того места, где вышли из воды Зайчик и мул. Развьюченных, их снова прогнали через Бартанг, на них уселись Шакар и Гулямад и благополучно переправились. Бригадир переплыл на турсуках на свой берег. Вся переправа заняла считанные минуты. Когда, помахав нам на прощание, бригадир с товарищами потащили плот к себе в кишлак, а мы, вздрагивая от холода, одевались, еще не рассвело до конца и в нашем распоряжении был длинный день, полный неожиданностей…

Неожиданности на Бартанге не заставляют ждать себя долго. Мост через Бартанг вполне соответствовал той характеристике, которую ему дали несколько часов назад жители другого кишлака, в котором мы тоже чаевали и говорили о дороге. Нам сказали, что мост цел и что по нему свободно проходят кони. Как раз то, что нам нужно. Мост был действительно цел. Ширина его, метра два, была достаточной, чтобы прошли конь и мул. Перил у моста, конечно, не было, поскольку мост был рассчитан на местных жителей, у которых голова никогда не кружится от такого пустяка, как несущаяся внизу вода. Это был типичный перекидной мост, какие сплошь да рядом строили раньше в Таджикистане. С обоих берегов укладывались переложенные камнями бревна так, чтобы каждый верхний ряд выдвигался над нижним в сторону середины реки. Верхние ряды бревен, далеко выдвинутые с обоих берегов навстречу друг другу, соединяли длинными жердями, поперек которых укладывали и привязывали прутья или доски. В данном случае были доски. Это был очень хороший мост. Все мосты этой конструкции пружинили и прогибались под ногами. Они могли и раскачиваться, наподобие качелей. Но этот мост выглядел вполне внушительно.

Первым на него взошел Гулямад с мулом на поводу. Я шел сразу за мулом. Прошли вполне благополучно. Но когда я оглянулся, мне стало не по себе: Шакар с Зайчиком на поводу не дождался, пока мост перестанет качаться после нас, и смело пошел вперед. Длина моста была метров двенадцать. Я увидел Шакара с конем уже на середине. Мост раскачивался, как качели в парке, и Зайчик шел как-то не по-лошадиному, широко расставив ноги, а Шакар шагал впереди, ничегошеньки не замечая. В любую секунду коня могло сбросить в реку, а за ним полетел бы и Шакар, намотавший повод на руку. В ту же секунду я вспомнил, что плавать Шакар не умеет. Да если бы и умел… Внизу не река, а мясорубка. В какой-то момент Шакар взглянул на меня. По-видимому, лицо мое было достаточно выразительным, так как он тут же бросил повод и вмиг проскочил мост. Не желая отставать, Зайчик ударил в галоп и в два прыжка оказался рядом с нами. Такого обращения с собой мост не вынес: одна продольная жердь лопнула и провисла, часть досок слетела в кипящую воду, но… мы были уже на другом берегу. И тут мы начали хохотать, вспоминая все детали переправы. Хохотали долго. Кажется, это называется нервной разрядкой…

Сентябрь надвигался на нас быстрее, чем мы продвигались к цели. Когда мы добрались до Рошорвских даштов, что расположены на высоте трех тысяч метров, с утра стало примораживать. За неделю мы прошли всего девяносто километров и поднялись лишь на километр. А сколько раз по пути мы поднимались и на километр, и на полтора, а потом снова спускались к Бартангу! Километр подъема оказался, так сказать, суммарным итогом за неделю. Маловато!

Даштами в Таджикистане называют плоские места в горах. Рошорвские дашты — это древние террасы. К Бартангу они обрываются почти полукилометровой стеной, и добираться до них надо было по оврингу, построенному в виде зигзага. На даштах нам предстояла работа дней на пять. Когда мы ее выполнили, двинулись дальше. Предстояло пройти еще километров тридцать, подняться на Усойский завал, а там и Сарезское озеро. Но сначала нужно было спуститься с Рошорвских даштов к притоку Бартанга — реке Рохац. Поскольку овринг был уже знаком нам по подъему, обратный путь опасений не вызывал.

Сначала действительно все шло нормально. Овринг петлял крутыми зигзагами, то расширяясь на скальных площадках, то снова сужаясь. На одном из поворотов завьюченный мул встал. Поскольку пять дней назад он прошел это место завьюченным, я счел его остановку капризом и стал подгонять животное камчой. Ни в какую! Мул словно врос в овринг. Он косил на меня глазом, вздыхал, но не двигался. Шакар понаблюдал некоторое время эту сцену, а потом сказал:

— Знаешь, мул — он, конечно, ишак. Но давай на этот раз его послушаемся. Не зря же он упрямится.

Мула развьючили, и он тут же шагнул вперед, прошел поворот и остановился, покорно дожидаясь, пока его снова завьючат. Только тогда я догадался, в чем дело. Оказывается, при переходе снизу вверх мул ступал на этом повороте овринга с узкого места на широкое, при обратном же ходе ему предстояло, круто развернувшись, ступить на узкий карниз. Вьюк при этом мог зацепиться за скалу, а мул — сорваться вниз. Мул понял все это значительно раньше меня. Нет, мул явно не был ишаком…

К реке Рохац благодаря мулу мы спустились благополучно. Но при переправе через эту бурную, уже знакомую нам речушку Зайчик оступился, рухнул в воду, сбросил с себя Гулямада, бережно прижимавшего к груди собственные штаны, которые он желал потом надеть сухими, и ухитрился стряхнуть с себя вьюки. Наверное, их крепление ослабло при спуске. Зайчик и Гулямад выскочили на противоположный берег. Штаны Гулямада унесло. Вьюки, зацепившиеся за камень, удалось вытащить. Но… этот эпизод уже предопределил неудачу похода. Дело, конечно, не в том, что Гулямад остался без штанов: мой старый комбинезон понравился ему даже больше, чем уплывшая деталь гардероба. Беда была в том, что большая часть продовольствия, фотоаппарат, альтиметр и многое другое снаряжение от пребывания в воде пришли в полную негодность. После двухчасовой инвентаризации стало ясно, что нужно возвращаться.

И на этот раз добраться до Сарезского озера не удалось…

Парадом снова командовал Гурский. Теперь нас было пятеро. Кроме Гурского и меня в походе участвовали геоморфолог Р. И. Селиванов, его коллектор В. И. Андреев и рабочий ботанического сада Миралибек. Транспортным средством служили те же Зайчик и мул. На них была завьючена вся поклажа. Люди шли пешком.

Обсудив весь накопленный нами опыт продвижения к Сарезу, мы решили летом 1957 года идти наверняка, то есть южным путем, относительно торным. Путь шел через перевал Ляпгар на условном стыке между хребтами Рушанским и Северо-Аличурским, переходящими друг в друга без заметного перерыва.

Против кишлака Байкала, что стоит на Памирском тракте, мы переправились в три приема через Гунт, широко расплескавшийся здесь по каменистым перекатам, и пошли вверх по реке, начав свой путь с абсолютной высоты три тысячи метров. Было еще несколько переправ через притоки Гунта. Тропа становилась все менее заметной. Видно, не часто заходили сюда жители нижних гунтских кишлаков.

Сначала мы проходили мимо пойменных лесов Гунта. Потом свернули в долину реки Лянгар. По мере выматывающего подъема, не требовавшего, правда, никаких технических ухищрений, наши сапоги то шуршали по кустам полыни и жесткому ковылю, то хрустели по колючим растениям-подушкам и наконец стали поскрипывать по эдельвейсам и мелколепестникам. На высоте 4600 метров подъем кончился. Перевал Лянгар. Начали спуск в озерную котловину Уч-Куль, лежащую всего на триста метров ниже перевала. От котловины тропа ринулась вниз вдоль круто падающей реки, стекавшей к Сарезскому озеру. Высотные пояса пошли в обратном порядке На подходе к озеру в долине появились можжевеловые редколесья, кусты жимолости, шиповника, смородины, ивы. Тропа скатилась к отметке 3239 метров. Перед нами сверкал неправдоподобной синевой Ирхтский залив Сарезского озера. Весь путь от момента переправы через Гунт занял три дня. И… никаких приключений.

Вечером работники метеостанции угощали нас вкусной дикой козлятиной, пространно отвечали на наши расспросы о их жизни и работе, наперебой расспрашивали нас. По всему было видно, что нам рады. Не потому, что это мы, а потому, что гость в этих местах редок да и вообще на Памире гостеприимство традиционно и являет здесь свои лучшие образцы.

С утра начали работу, каждый свою. Я ползал по осыпям, уходившим прямо в воду залива. Таких гигантских осыпей я до тех пор не видывал. Добрых полкилометра по вертикали каждая, они почти целиком перекрывали склоны гор в окрестностях залива. На осыпях росло множество интересных для меня растений, и гербарная папка к концу дня едва вмещала собранную коллекцию. Чтобы взобраться на верхнюю часть осыпи, приходилось долго пыхтеть, преодолевая не только крутизну уклона, но и сползавшие под ногами камни. Зато вниз я скатывался за несколько минут. Перебирая ногами, в клубах пыли я скользил вниз вместе со щебнем прямехонько в воду. Она была до того прозрачной, что на подводной части склона на большую глубину был виден каждый камень. Бросил монету. Прошла чуть ли не минута, но мелькание серебряного кружочка в глубине еще виделось. Попробовал искупаться. Нырнул, но тут же выскочил как ошпаренный: вода была ледяная. Увидев меня одевающимся, Гурский поинтересовался, как водичка. Я сказал, что вода отличная. Он мигом скинул с себя все и кинулся в воду. Вынырнул, подмигнул мне и стал неторопливо плавать. Розыгрыш не получился.

Через несколько дней, закончив работу в окрестностях залива, решили сходить на Усойский завал — цель нашего путешествия. К вечеру надо было вернуться на метеостанцию, поэтому вышли мы чуть свет. Миралибек тащил на себе треногу, Андреев — теодолит, остальные загрузились рюкзаками с едой на день и снаряжением, а конь с мулом остались пастись возле метеостанции. Тропа сначала шла вдоль берега залива, потом стала очень круто забирать вверх, и мы выбрались на перевал Шадау.

С шестисотметровой высоты озеро выглядело до того красивым, что дух захватывало. Бывшая долина Мургаба была залита водой цвета берлинской лазури. Причудливо изгибаясь, озеро терялось на востоке за несколькими выступами склонов. Слева под нами был виден Усойский завал, в который упирались все эти кубические километры синей воды. Сбоку от завала лежало еще одно озеро — маленький Шадау-Куль. С другой стороны был виден участок музкольского склона, с которого сорвалась в 1911 году вся масса завала. Тишина космическая. Даже ветра не было. Разговаривать не хотелось. Стояли, смотрели, совершенно зачарованные. Потом спохватились, стали фотографировать. Гурский предложил каждому из нас вообразить, как выглядела долина до затопления. Это было нетрудно: в 1883 году горный инженер Д. Л. Иванов составил удивительно точное описание этой части долины Мургаба, тогда цветущая и приветливой, а теперь затопленной холодными водами…

Спустились к Усойскому завалу. Это было грандиозное сооружение, сложенное каменными глыбами, часть которых превышала размером двухэтажный дом. Глыбы громоздились хаотически. Некоторые из них качались, когда на них ступали, и тогда становилось страшновато. С внутренней стороны завала вода завихрилась воронками. Бросил в воду спичку. Ее быстро затянуло в глубину. Туда же ушел и брошенный куст полыни. Это вода фильтруется через пустоты завала. Точная дата его образования делала завал привлекательным объектом изучения для ботаников. Можно было провести инвентаризацию флоры и установить, какие растения поселились здесь за сорок шесть лет. Этим мы с Гурским и занялись. А Селиванов с Андреевым стали прокладывать теодолитный ход через завал. Оказалось, что самая низкая перевальная точка завала возвышается над озером на сорок, а над внешним подножием завала — на двести десять метров. Получалось, что вода озера выбивалась из-под завала на сто семьдесят метров ниже его зеркала.

Гурский спилил корявый куст терескена, подсчитал годичные слои. Усмехаясь, предложил подсчитать и мне. Подсчитал. Получилось более семидесяти лет.

— Ну и что? Бывают терескены и постарше, лет по триста.

— А возраст завала? — подсказал Гурский.

И верно! Куст терескена был старше Усойского завала, на котором он рос, лет на тридцать. Как это могло случиться? Гурский пояснил: когда-то этот куст рос по правому борту долины Мургаба. Во время катастрофы 1911 года вместе с массами породы и почвы куст пролетел около четырех километров, рухнул сюда и… выжил.

Через час выяснилось, что кустов и растений-подушек в возрасте старше завала было несколько. Живые свидетели катастрофы, к сожалению, молчаливы. Вокруг этих старых растений поселились на завале и молодые. Установили, что за последние сорок шесть лет на завале поселилось двадцать видов растений. Совсем неплохой темп зарастания.

Когда мы спустились к вырывавшемуся из-под завала Мургабу, Гурский удивился: фронт воды достигал нескольких сот метров. За восемь лет до этого, сказал Гурский, фронт был вдвое меньше. Вода как бы выдавливалась озером через завал сотнями белых струй. Шум стоял невообразимый. Ниже разрозненные потоки сливались в единое русло Мургаба.

…День клонился к вечеру. Чтобы вернуться на метеостанцию, нужно было подняться на завал, пройти через Шадау и километров пятнадцать пологого спуска по осыпям. Добраться до темноты нечего было и думать. И тут у Гурского неожиданно возник новый план. Он вообще был мастером подобных импровизаций. Он предложил вообще не возвращаться, а двигать вниз по Бартангу и вернуться в Хорог с другой стороны, сделав кольцо в двести километров. Селиванов и Андреев бурно поддержали идею. Ни они, ни Гурский до этого по Бартангу не ходили. А я ходил. Для меня этот маршрут не представлял особого интереса, и я настаивал на возвращении к озеру, к которому я так давно стремился. Но их было трое, к тому же они не знали бартангских дорог, им необходим был мой опыт, и мне пришлось уступить. Еды у нас при экономном расходовании хватило бы еще на день. А там пойдут населенные пункты — не пропадем. Правда, не было спальных мешков, но ведь мы должны были двигаться вниз, к теплу…

Написали записку друзьям с метеостанции, отдали ее Миралибеку, нагрузили на него треногу с теодолитом и велели возвращаться к заливу и ехать обратно в Хорог пройденным уже маршрутом. Сами же померзли ночку под завалом и с рассветом двинулись вниз по Мургабу, а потом по Бартангу. К вечеру впереди показалась стена Рошорвских даштов. Для меня круг замкнулся. Для моих спутников он замкнулся в Хороге через пять дней.

С тех пор прошли богатые событиями годы. Но я никогда не забуду, как только с третьего захода попал на Сарез… всего на четыре дня. Не забуду и лазурную тишину этого уникального озера, угрожающе нависшего над ущельем Мургаба-Бартанга. Впрочем, через год после нашего третьего похода на Сарез эта тишина была нарушена: экспедиция Кирилла Владимировича Станюковича спустила на сарезскую воду моторно-парусный плот и положила на карту растительный покров района, не считающегося с тех пор малоизученным. К началу шестидесятых годов был рассчитан и водный баланс озера. Оказалось, что каждую секунду в озеро поступает сорок девять кубометров воды, через завал фильтруется чуть больше сорока семи кубометров, но разница около двух кубометров в секунду не накапливается, а испаряется, и уровень озера остается стабильным. Прорыва Усойского завала ожидать не приходится. К счастью…

Еще через несколько лет по Бартангскому ущелью пробили автомобильную дорогу. Другую дорогу, по Кударе, тянут к Рошорвским даштам. Овринговая экзотика уходит в прошлое.

…Осенью 1968 года в шести тысячах километров от Сарезского озера на экране кинотеатра я прочел свою записку, подвешенную за четырнадцать лет до этого к одинокой иве на берегу Мургаба перед каскадом в конце нашего сплава. Записка провисела на дереве двенадцать лет. В 1966 году я рассказал о ней начальнику киноэкспедиции Андрею Вагину. Экспедиция собиралась повторить наш сплав на Сарез, но уже на более высоком техническом уровне. Вагин разыскал меня на Западном Памире, чтобы учесть наш опыт. И учел. Экспедиция обошла непроходимый каскад с помощью каравана, предусмотрительно посланного ей навстречу по долине Западного Пшарта, и благополучно доплыла на надувном понтоне до Сарезского озера. И отсняла интересный кинофильм. Моя записка в документальном киносюжете послужила своеобразной завязкой.

Вот, кажется, и все. Впрочем, нет… В шестидесятых годах мне довелось подолгу летать над Сарезским озером на специальном самолете экспедиции. Сверху озеро производило грандиозное впечатление. Но это уже было не то. Для былого очарования чего-то не хватало. Может быть, трудностей пути? Или молодости?