На Памире

ОПЕРАЦИЯ «ОДУДИ»

Корить было некого. Сам виноват. А еще считал себя образованным человеком! Надо было знать, что затевать поход тринадцатого числа да еще в понедельник — дело гиблое. Так и получилось. С утра поломалась машина, но я решил уехать на попутной. Потом Михаила, с которым мы договорились ехать вместе, начальство отправило в совершенно другую сторону. Но до меня еще не дошло, что во всем виновато тринадцатое число. Не понял я этого и тогда, когда обнаружил свой спальный мешок в арыке. Пока, пренебрегая предупреждениями судьбы, я суетился в сборах, пес, играя, затащил мешок в арык, а вынуть его оттуда и не подумал.

Мне бы тут и спохватиться, сообразить, что все это неспроста, по я запихал в рюкзак запасной мешок, который был мал и рван. Когда попутная машина, не проехав полпути, зачихала и встала, я было подумал, что неудачи пошли что-то очень уж густо, но додумать не успел. Из-за поворота появился новенький попутный бензовоз со свободной кабинкой и усыпил продравшую было глаза бдительность. И только за полдень, подъехав к парому через Бартанг, я понял то, что должен был понять еще в шесть утра: ни одно серьезное дело нельзя начинать тринадцатого, да еще в понедельник. Сочетание неблагоприятных примет на этот раз реализовалось совершенно недвусмысленно. Машины перед паромом вытянулись на добрых полкилометра. Когда мы заняли очередь на переправу, нам сообщили, что паром не ходит из-за большой воды. Сходив к парому, я убедился, что даже у берега он трясется под бешеным напором Бартанга. На реку страшно было смотреть. Серые валы воды стремительно неслись влево, к Пянджу. Тросы, удерживающие паром, были натянуты до предела. Казалось, что они гудят и потрескивают. Но это гудела река.

Паромщики лежали на берегу под навесом и жевали. Водители окружили навес и допрашивали паромщиков о ближайших перспективах с таким пристрастием, будто у тех была лицензия на гидрологические прогнозы по всему Памиру. Слушать вялые ответы паромщиков я не стал. И так было видно, что сегодня переправы не будет. Вернувшись в конец колонны, я обнаружил, что очередь увеличилась. Машины все прибывали. То же самое происходило на том берегу. Не требовалось особой проницательности, чтобы предвидеть неуютный ночлег в обществе десятков, если не сотен людей, жаждавших переправы.

Я решил быть умнее всех и, завьючив на себя рюкзак, пошел потихоньку назад, к кишлаку, зеленевшему километрах в пяти от последней машины. Кишлак был знаком мне. Назывался он Ахзев. Когда мы сегодня проезжали его, вспомнил, что вроде бы тут должен жить бывший мой студент, ныне учитель. Если он там, можно и переждать. Учителя звали Давлятшо. Мы как-то встречались в Хороге, и он звал меня в гости… кажется, именно в Ахзев. Сейчас самое время нанести визит. Я шел к кишлаку и пытался вспомнить, какую оценку Давлятшо получил у меня на экзамене. Так и не вспомнил.

Давлятшо действительно жил в Ахзеве. Дома его, правда, не было. Он уехал вчера в Рушан и теперь застрял на том берегу, Милейшие старики, родители Давлятшо, радушно приняли меня, накормили горячей лепешкой и сладким сухим тутовником, напоили чаем и предложили отдохнуть. Под грецким орехом настелили одеял, на которых я и растянулся с превеликим наслаждением. Солнце еще не скрылось, но жара спала, а под сенью ореха было и вовсе славно.

Вынужденный кейф сопровождался ленивыми размышлениями о задуманной операции под шутливым кодовым названием «Одуди». Так называется ледник в западной оконечности Язгулемского хребта. Ледник разлегся в верховьях трех рек, стекающих в разные стороны. На юг течет Вамардара. Она впадает в Пяндж у Рушана, хорошо видного мне сейчас на том берегу. Когда-то Рушан, ныне райцентр, назывался Кала-и-Вамар. «Кала» значит «крепость». Их тут даже две. Развалины одной до сих пор видны на выступе скалы. Другая, более поздняя, стоит в долине. Крепости когда-то напрочь запирали долину и считались грозными. Сейчас их можно даже не заметить. На западе в Пяндж, делающий здесь характерную петлю вокруг оконечности Язгулемского хребта, с ледника стекает река Шипад. В устье Шипада стоит одноименный кишлак, мирный, без всяких крепостей. На север с Одуди течет Матраундара (или Матравн). Она впадает в Язгулем. Там тоже кишлак, конечно же называющийся Матраун: здесь почти все приустьевые кишлаки названы так же, как реки.

Но нас интересовали не крепости и не названия рек. Интересна была сама топография этого горного участка. Оконечность хребта обрывается к рекам в три стороны. Это значит — три макроэкс-позиции, три ориентировки главных склонов. Каждый такой склон получает разную долю осадков, по-разному прогревается солнцем. Разная и крутизна склонов: северные положе, западные и южные — круче. Все это сулило немалые геоботанические выгоды. Ведь на таких разных склонах и растительность должна быть разной, и высотные пределы растительных поясов. Но это не все. Репутация западной оконечности Язгулемского хребта как очень интересного участка поддерживалась несколькими интересными флористическими находками. В 1928 году Л. Ланина, ботаник советско-германской Памирской экспедиции, работавшей под руководством академика Н. П. Горбунова, нашла в ущелье Вамардары новое реликтовое растение, названное в честь начальника экспедиции баданом Горбунова. Цветущие экземпляры этого редкого растения мы нашли в 1954 году. В том же году, уже на северных склонах, возле Матраундары, я нашел тоже редкое растение и тоже реликтовое — проломник моховидный. Выяснилось, что такой же проломник за пятьдесят два года до нас по Матраундаре нашел ботаник Ф. Н. Алексеенко.

В западной оконечности этого же хребта за год до описываемых событий я нашел еще одну интересную травку из осоковых — схеноксифиум. Травка тоже оказалась реликтовой, к тому же имеющей близких родственников за границей — в Гималаях. Там же, поблизости, в одном из ущелий росли кусты миндаля бухарского. Это, правда, не реликт, но растение для Западного Памира редкое. Нигде южнее этот миндаль в гербарий не собирали. Получалось, что найденные кусты миндаля росли близко к южному краю своего ареала (ареалом называют область распространения). Это тоже привлекало внимание. А возле устья Язгулема обнаружили несколько экземпляров разнолистного тополя, родственного, с одной стороны, знаменитому евфратскому тополю, живущему в Передней Азии, а с другой — центральноазиатской туранге, растущей в Кашгарии. И нигде южнее этот тополь тоже не встречался. Значит, граница еще одного ареала проходит тут же.

Дальше больше. Перед самым началом этого сезона выяснилось, что найденный нами на Вамардаре папоротник криптограмма Стеллера тоже большая редкость и тоже встречается в Гималаях…

Получалось, что западная оконечность Язгулемского хребта, судя только по находкам «в низах», была битком набита всяческими редкостями — реликтами, гималайцами, эндемами, на худой конец растениями, мужественно удерживающими границы своего ареала.

Все это неспроста. Сгущение точек всякого рода интересных находок именно на этом горном участке не могло быть случайным. Надо было выяснить, в чем тут дело. И потом, если уж в нижних поясах найдено так много интересного, стоило «пошарить» и вверху. Это была одна цель. Другая состояла в том, чтобы единым заходом взять профили сразу на трех склонах, спадающих к рекам на север, запад и юг. По замыслу мы с Михаилом Леонидовичем Запрягаевым должны были подняться вместе на ледник Одуди с юга, по Вамардаре, пройти ледник до верховьев Шипада, потом к верховьям Матраундары, потом Михаил по проторенному пути должен был вернуться по леднику к верховьям Шипада, спуститься по этому ущелью к Пянджу и ждать меня в кишлаке, а на мою долю приходился спуск по Матраундаре. Таким сложным ходом убивались сразу три зайца (то бишь брались сразу три профиля — описывалась растительность по всем трем склонам снизу вверх и сверху вниз) и соблюдались правила безопасности: по неизведанным, опасным участкам ледника мы шли не в одиночку, а вместе. Спуск же ниже ледника для каждого из нас, как предполагалось, опасности не представлял.

Таков был план операции «Одуди». Отличный план! И вот он стал рушиться буквально на глазах. Я остался один. Следовательно, ни безопасности передвижения по леднику, ни третьего профиля по Шипаду я обеспечить уже не мог. Я не мог даже перебраться через Бартанг. Разумнее было отложить всю затею до лучших времен, но… я уже был «запрограммирован» и ждать не хотел.

…Очнулся я от холода. Солнце зашло, а я так и задремал поверх одеял. Увидев, что я проснулся, хозяева снова стали угощать меня. За чаем из разговора я узнал, что машин у парома скопилось видимо-невидимо, что паромщики сами живут на том берегу и что ночью, если вода хоть немного спадет, они наверняка попытаются переправиться к себе домой без машин, потихоньку, пока все спят. Это была очень интересная информация. Я решил ночевать не в Ахзеве, а у парома, лучше даже на самом пароме, чтобы не прозевать тайный его отход. Меня отговаривали, но я уже опять «запрограммировался».

У парома было немыслимое столпотворение. Люди жгли костры из сухой травы и полыни, накачивали паяльные лампы, ели, пили чай, укладывались спать кто как мог. Где то раздавалась не очень трезвая песня, где-то хохотали, храпели… Паромщики по-прежнему жевали. Сходни были сняты. Пользуясь сумерками, я подкрался к тросу, крепившему паром к берегу. Закинул на трос одну ногу и, перебирая руками и этой ногой, стал передвигаться к парому. Рюкзак со страшной силой тянул вниз, к воде. Когда я оказался на полпути к цели, отступать уже не стоило. На носу парома я долго оттирал занемевшие ладони. Потом прокрался на корму, пристроился подальше от борта и уснул.

Проснулся от толчка. Открыв глаза, понял: пустой паром причалил к правому берегу Бартанга. Было темно, по по деревянному стуку я догадался, что сбрасывают сходни. Через минуту, проскочив мимо удивленного паромщика, явно не заметившего меня раньше, я уже был на нужном мне берегу. Выбрав не очень каменистое место под орехом, я с трудом втиснулся в старенький спальный мешок. Перед тем как продолжить прерванный сон, поглядел на часы. Было три часа ночи. Стало быть, уже вторник. Тринадцатое число кончилось.

Летние ночи в горах, каким бы жарким ни был день, всегда прохладны. Так было и на этот раз. Под утро в старом мешке я изрядно прозяб. Из-за этого стал ворочаться. Нарушилось какое-то взаимоприспособление между ребрами и камнями, на которых я уснул. В сотне метров от меня нарастал шум начавшейся паромной переправы. Обстановка явно не располагала к сладкому утреннему потягиванию. Сделав еще одну безнадежную попытку уснуть, я выбрался из мешка и сложил пожитки. Сполоснул в холоднущей воде лицо и принялся грызть сухарь, поеживаясь от холода. Какой-то милый старик, увидев это скудное мое одиночество, позвал меня в кибитку пить чай. Такое отношение к любому путнику здесь в обычае. Идти в душное помещение не хотелось, и я честно в этом признался. Тогда старик принес мне под орех шир-чай. Это традиционная утренняя еда на Западном Памире. Именно еда, а не питье. Черный чай заваривается кипящим молоком, туда же кладут соль и топленое масло. Когда привыкнешь к такому «коктейлю», то лучше шир-чая с лепешкой, кажется, и быть ничего не может. Позавтракав, я согрелся и стал внимательнее посматривать вокруг. Переправа машин представляла собой довольно однообразное зрелище, и я переключился на окрестности.

Воды в реке стало заметно меньше: с заходом солнца ледники перестали таять. Бартанг, казалось, вытекал прямо из скальной стены. Рушанский и Язгулемский хребты так близко прижались друг к другу, что лишь при внимательном рассмотрении можно было отсюда увидеть щель в скальных отвесах. Вырвавшись из щели, Бартанг на последнем десятке километров широко расплескивал свои протоки и сбрасывал с себя лишний груз галечника и песка, который он вынужден был нести в узком ущелье. Песок и галька здесь вырастали в острова. Сегодня они есть, завтра их размоет, и они вырастут в другом месте. Острова, добившиеся какой-то стабильности, зарастали ивняками и облепихой. Сейчас, в половодье, они были «по грудь» затоплены и мужественно противостояли бешеному напору воды. Возле этих зарослей течение замедлялось, отложение гальки и песка усиливалось. Острова росли из года в год до тех пор, пока какое-нибудь из ряда вон выходящее половодье не смывало их начисто. II все начиналось заново.

…Кишлак Шуджанд, в котором я находился, довольно типичен для Западного Памира. В знойных равнинах Средней Азии кишлаки другие. Там кибитки находятся за глинобитными дувалами, между которыми протискиваются улочки, настолько узкие, что в них два человека еле расходятся. Зато в этих улочках всегда тень, такая желанная. Здесь все иначе. В горах не бывает такой изнуряющей жары, нет и нужды в тесных тенистых улицах. Кибитки в памирских кишлаках далеко отстоят друг от друга, затененные зеленью садов, посадками тополей, группами тутовника или грецкого ореха.

На каменистом конусе, отложенном боковым притоком Бартанга и им же политом, были разбросаны тут и там на большом расстояний друг от друга деревья грецкого ореха. Что-то вроде очень разреженного парка. Десятки миллионов лет назад эта порода была широко распространена по клочкам суши в Средней Азии, Казахстане, Европе. Тогда было тепло и влажно. Сейчас, когда выросшие хребты отгородили равнины Средней Азии от влажных океанических ветров, стало сухо. Орех стал вымирать. Часть выживших деревьев поселилась в низкогорьях, куда горные реки выносят воду. Другая часть нашла прибежище в горах, главным образом во влажных, где осадков побольше. А некоторые, как вот те, что сейчас передо мной, ухитрились, перемещаясь из поколения в поколение вдоль горных рек, забраться в сухие горы. На Памире они добрались до 2400 метров высоты. Их мало, всего двадцать пять тысяч деревьев на весь Памир. Тут они только возле воды и живут. Давно живут. И долго — лет по триста — четыреста. То дерево, под которым я ночевал, очень старое: ствол треснул, часть ветвей засохла. Но крона еще густая, метров до сорока в диаметре. Такое еще поживет.

Рядом с собой вижу молодой ореховый росток. Дальше — другой. Под кроной, оказывается, разместилось целое семейство проросших орехов. Некоторые ростки до метра, остальные меньше, единичные чуть больше. Ростки какие-то хлипкие. Трудно им выжить под такой густой кроной: света не хватает. Пока эта треснувшая махина не рухнет, не засохнет, молодняку хода пет. Так и будут они дышать на ладан под мрачной сенью старшего.

Я посмотрел на развесистый орех повнимательнее. Трещина в стволе свидетельствует о подорванных силах. Когда-нибудь уже ни один лист не вырастет на его ветвях. Станет светло. Сильнейший из подроста вырвется к солнцу, развернет крону и… станет губить отставших. Такое поведение ореха целесообразно: если вырастут под кроной все проросшие орехи, они задушат друг друга, поскольку для каждого дерева нужна строго определенная площадь. Все на ней жить не могут. Выживает сильнейший.

…К девяти я уже был в Рушане. Раньше приезжать сюда не стоило: магазины открываются только в девять. Догрузив и без того тяжелый рюкзак консервами, куревом и чаем, двинулся вверх по Вамардаре. Тропа, поначалу хорошо видная, вывела на бровку выбитого в скале арыка. Вода из него выливалась на поля в пятнадцати километрах отсюда. Место знакомое. Когда-то мы с Рурским решили пройти этот арык от головы до конца. Ползли почти целый день. Часть арыка шла по отвесным скалам. В них взрывами по всей длине арыка была выбита ниша. Край ниши заложили камнями, облепили дерном. Получилась бровка, сразу за которой местами шел гладкий отвес в пропасть метров на двести. Над бровкой нависал козырек скалы. Под таким козырьком можно было только ползти на четвереньках по узкой бровке. Если сесть на нее верхом, одна нога окажется в воде арыка, а другая повиснет над пропастью. Чего стоило построить такое ирригационное сооружение — подумать страшно…

На этот раз на арыке мне делать было нечего. Я пошел вверх. Выше головы арыка тропа стала еле приметной. Она терялась в камнях и снова появлялась на мелкоземе. Вместе с тропой вокруг появлялись свечки желтых узколистных эремурусов. Это влаголюбивый вид. На сухом Памире эремурусов мало, не то что в горах Дарваза и Гиссара. Там влажно. А здесь эремурусы растут только в местах, где зимой скапливается много снега. Это подтверждает здоровенный снежный мост, остаток былой лавины. Мост виднеется далеко внизу. Шум Вамардары сюда еле доносится.

Тропа забирает вверх все круче. Дышать тяжело. Сочетая приятное с полезным, я часто отдыхаю и одновременно делаю описания растительности, собираю гербарий. Потом снова иду. Особенно задерживаться нет смысла: после полудня в узкое ущелье ударит жаркое солнце и будет тяжелее идти. Надо успеть к этому времени забраться повыше, где прохладнее.

Ущелье Вамардары тесное, темное. Вокруг зубчатые скалы, под ними каменистые склоны, пропиленные рекой. Растительности мало. Редкие участки с полынями, колючими растениями-подушками: акантолимоны, астрагалы, нуты, эспарцеты… Полыней все меньше, подушек все больше. Это я прохожу крутые каменистые участки так называемого денудационного яруса рельефа. Выше путь будет положе. Я не был там, но твердо это знаю. Дело в том, что все многообразие форм рельефа в памирских горах укладывается в правильную схему. Горы ступенчаты. Это потому, что поднимались они с разной скоростью. Когда подъем шел быстро, реки врезались в породу. Тогда формировались крутые откосы. Когда подъем страны замедлялся, крутые скалы начинали разрушаться быстрее, формировались пологие поверхности. Получалась гигантская ступенчатость. Откосы «ступенек» называются денудационными ярусами. Там все осыпается. Там трудно удержаться почвам, растениям. Там нет солончаков, лугов, степей, лесов. Там только колючие подушки, цепляющиеся за грунт. Пологие поверхности «ступенек» называются аккумулятивными ярусами. Там скапливается все то, что обрушилось и было снесено с вышележащего крутого яруса. Там образуются почвы, иногда засоленные. На них бывают луга, степи, пустыни…

Вскоре тропа пошла по более пологим склонам. Она стала двоиться, четвериться, расплескалась на десятки мелких троп. Они хорошо были видны на фоне дернины. Это скотобойные троны. Колючие подушки, не выносящие тяжелых почв, исчезли. Начались степи. Не серебристые, ковыльные, с обликом которых мы связываем обычно степь, а фиолетовые, регнериевьте, удивительно красивые. Вороненые пониклые колосья регнерии Жакемона придавали склонам фантастический, какой-то неземной вид. Делаю описание. Второе. Еще одно… Солнце уже клонится к западу, а я все не могу оторваться. Очень уж интересно. Можно считать, что это первый успех: нигде южнее таких хорошо выраженных регнериевых степей нет.

Да и степи ли это? Дернинки, правда, как и положено настоящим степям, есть. Но листья регнерий не свернутые, как у обычных степных злаков, а шелковистые, чуть опушенные. Эта регнерия куда влаголюбивее многих степных растений — типчака, ко-вылей, тонконога. Что-то вроде сухого луга получается. Как отличить сухой луг от влажного варианта степи, никто не знает. Во избежание лишних споров такие сообщества стали называть луго-степями. Вроде и степи, и луга одновременно. Никто не придерется. В среднеазиатской геоботанике вообще пока много таких компромиссов. Луго-степей, не только регнериевых, много: и в Алайской долине, и в Тянь-Шане, и в Кашгарии — всюду, где для лугов сухо, для ковылей влажно, а для лесов холодно. Происхождение луго-степей не совсем ясное. Одни считают, что они образовались из настоящих степей, другие убеждены, что из лугов. Вот эти, из регнерии Жакемона, похоже, произошли из луговых травостоев. У этого злака много луговых родственников, даже внешне на него похожих. А впрочем, не буду настаивать.

Размышлениям помешал хриплый лай. Здоровенный пес мчался вниз по склону прямо на меня. Это был великолепный экземпляр памирского овчара, с обрубленным хвостом, обрезанными ушами, огромной головой и соответствующей пастью. Любоваться этим красавцем было уже некогда. Подхватив ледоруб, я встал в оборонительную позицию. Драться с псом мне очень не хотелось. Пес, видимо, уловил неуверенность моих движений. Подлетев ко мне, он стал буквально заходиться от яростного лая. Я выставил вперед штык ледоруба и несколько напряженно стал ждать развития событий. Кинуться на штык пес не решался. Его обходные маневры успеха не имели: штык был наготове. Сколько времени мы так крутились, сказать трудно. Уловив в лае пса некоторую утомленность, я решил вступить в переговоры. Когда я заговорил, пес стал лаять потише. Он явно прислушивался. Я продолжал разговор в увещевательном тоне. Лай перешел в глухое взгавкивание. Тогда я вынул из кармана сухарь и кинул псу. Сначала он рыкнул и отскочил в сторону, но тут же разобрался что к чему и стал грызть сухарь. Поглядывал он на меня, казалось, уже не так свирепо. Но когда я опустил ледоруб и хотел идти дальше, пес недвусмысленно зарычал. Это уже было вымогательство, шантаж. Отчаянно ругаясь про себя, я кинул ему еще сухарь и тут же двинулся по тропе. Подхватив сухарь, пес стал грызть его на ходу и потрусил за мной. Покончив с этим сухарем, он уже вел себя миролюбиво. Стража была подкуплена.

Памирские овчары — интересные звери. Вероятно, они представляют собой результат длительной местной селекции при чудовищно строгом отборе. Псы эти очень крупные. Мне встречались экземпляры с головой, значительно превышавшей по размерам мою, и с лапами шире моего кулака. Уши и хвосты у них режут специально. Оперированный таким образом пес получает бесспорные преимущества в драках с волками: тем ухватить пса труднее.

Когда начало темнеть, я при почетном эскорте вышел к айлоку, пастушьему стойбищу. Несколько каменных загородок для овец, той же кладки пара кибиток, сепаратор, фляги для молока — вот и весь пейзаж. Из кибитки, громко окликая меня но имени, выскочил парень в ватнике и побежал навстречу. Я вгляделся. Это был Рамазан, старый знакомый, зоотехник. Когда-то мы с ним встречались на Бартанге и содержательно провели сутки, вися на скалах одного ущелья, передвигаясь по сотне метров в час и ночуя привязанными к ледорубам. Такие сутки сближают. Вот уж не ожидал встретить его здесь. Удача!

На юге темнеет быстро. Через полчаса мы уже сидели при свете коптилки в тесной кибитке и ужинали. За день я проголодался и вел себя не совсем прилично, откровенно радуясь обильной еде. Потом пили чай. Потом долгая беседа.

Рамазан — интересный парень. Говорят, он хороший зоотехник. Он, несомненно, умен. И с юмором. И любознателен чрезвычайно. Меня он представил окружающим как знатока трав. Это была очень приблизительная, но наиболее доходчивая оценка моего научного профиля. Чабаны оживились. Несмотря на темноту, стали выходить и приносить в кибитку разные растения. Осрамиться было нетрудно: они не знали латыни, я же знал далеко не все местные названия. Пришлось давать характеристики «с позиции скота»:

— Это плохая трава. Если корова съест ее, молоко будет плохо пахнуть. А это очень хорошая. А эту надо обходить, а то баран, съев ее, заболеет. И корова тоже заболеет. А эту корова есть не станет, а баран ест. А эту никто есть не станет, даже ишак…

Через полчаса хозяева сочли, что экзамен выдержан. Рамазан был горд. Разговор перешел на общие темы. Собеседники закидывали под язык «насвор». Это табак, перетертый с золой хвойника, известью и маслом. Предложили и мне:

— Зачем куришь? Бери насвор. Он лучше.

— Привык к сигаретам.

— В магазине плохой товар, долго лежит, сигареты тоже.

— Это верно, плесневелые они…

Претензии к состоянию торговли завершились притчей.

— Вот ты не знаешь, наверное, а ведь черепаха — это раньше человек был. Торговец. Обвешивал покупателей, аллах рассердился и зажал его между чашками весов. Так ему и надо.

— Это он правду сказал, — поддержал другой, — Так старики рассказывали. Медведь тоже был человек. Жадный был. Гостей не любил. Вот его аллах и выгнал от людей. От дикости он и оброс шерстью.

Рассказы становились все интереснее. Я спросил про снежного человека, о котором тогда было много разговоров. Вопрос вызвал оживление. Оказывается, все были прекрасно осведомлены об этом загадочном существе. Это «алмасты». Она женщина. Мужчину зовут «войт». Алмасты покрыта волосами. Груди волочатся по земле. Когда крадет детей, сажает их за спину и туда же закидывает грудь, чтобы кормились. Живет в горах. Вниз не спускается. Стра-а-ашная. И войт страшный…

— А кто-нибудь видел сам войта или алмасты?

Оказалось, никто сам не видел, но у каждого был кто-то из родных или знакомых, вполне заслуживающих доверия людей, которые видели.

— Вот мой отец, — начал один из чабанов. — Он охотник был. Пошел в горы нахчиров бить (нахчир — это горный козел). Заночевал на айлоке, в кибитке, такой, как эта. Сварил авкот (еду), поел. Хотел спать лечь. Глянул вверх, а оттуда алмасты смотрит. — Рассказчик указал на дымовое отверстие в потолке.

Слушатели сидели, поеживаясь и затаив дыхание. Рассказчик продолжал:

— Алмасты спустила ноги вниз и достала ими до полу. Отец выстрелил, алмасты закричала, выбежала наружу и в корчах умерла. Когда на следующий день отец с народом вернулся на айлок, тело алмасты растащили волки. Ничего не осталось…

— И никто, кроме отца, так и не видел ее? — бестактно спросил я.

— Никто. Но мой отец никогда не врал…

Рамазан резюмировал:

— Все это до революции было, теперь нет этого.

За рассказами засиделись допоздна. Договорились, что утром Рамазан проводит меня до ледника. Спать я решил на воздухе. Снаружи была холодина: высота как-никак больше трех с половиной тысяч. Мне постелили кошму, накидали на меня одеял, и я крепко уснул под вздохи овечьей отары.

С утра приморозило. Мы с Рамазаном вышли чуть свет. Он нес рюкзак, убедив меня беречь силы на дальнейшее. По холодку мы шли довольно быстро, насколько вообще быстро можно подниматься по склону да еще на большой высоте. Когда я останавливался для работы, Рамазан терпеливо ждал. Тропа лезла вверх по круче, потом вывела нас на каменистую морену и исчезла. А ведь когда-то здесь проходил караванный путь. Дорога в обход Язгулемского хребта по Пянджу проходила тогда по оврингам и считалась опасной. Путь через Одуди физически был труднее, но короче и безопаснее. Это я вычитал в старых книгах. Чабаны вчера подтвердили это, но сказали, что караваны все равно проходили через Одуди редко, а если и проходили, то не из-за оврингов, а из страха: на пянджском пути в старые времена караваны грабили разбойники. А один чабан утверждал, что путь через Одуди был и дешевле, так как за проход по оврингам брали пошлину. Теперь, с постройкой автомобильной дороги, через Одуди только охотники ходят, да и то по двое или с чугурчуками. Чугурчук — это длинный, метра четыре, шест с заостренным концом, вроде копья. Шест прочный, из туркестанской рябины или иргая. На леднике его несут под мышкой. Если провалишься, чугурчук ляжет поперек трещины и не даст погибнуть. Вчера мне предлагали чугурчук, но я отказался: и без того груза много.

У первых снежников мы с Рамазаном распрощались. Он снял рюкзак, пожелал мне успеха и налегке быстро пошел вниз. На альтиметре было четыре тысячи метров. На часах десять утра. На душе было легко.

Ледник Одуди занимает обширное пространство между черными сланцевыми скалами разветвленного здесь гребня Язгулемского хребта. Ледник выпуклый, и противоположного края его не видно. Сначала я пошел, держась поближе к скальной гряде. Наверное, скала представлялась мне надежной твердью, чем-то вроде островка безопасности среди чуждой ледяной стихии. Но потом от гряды пришлось отвернуть. Во-первых, она поворачивала куда-то на восток, мне же нужно было на север. А во-вторых, рядом была широкая щель. Такие трещины между ледником и бортом ледниковой долины называются рандклюфтами. Этот рандклюфт имел в глубину метров пятнадцать. Край ледника нависал над щелью тонким карнизом, и хотелось убраться от этого края подальше.

В полукилометре к северу от рандклюфта из ледника торчала скала. Такие скальные острова среди ледников называют нунатаками. Этот нунатак торчал, как шпиль, проткнувший ледниковую толщу. К нему-то я и направился. Не очень он мне был нужен, этот нунатак, но все же это был хоть какой-то объект на безликой поверхности ледника. Шел очень осторожно. Перед каждым шагом втыкал штык ледоруба в снег. Он был зернистый, плотный. При ударе брызгали осколки льда. Все шло хорошо. До нунатака добрался вполне благополучно. Приятно было встать на надежный выступ сланцевой скалы. Внутренняя напряженность исчезла.

Стал осматриваться. Скала оказалась обитаемой. В расщелине сидела бледно-фиолетовая эрмания. Она из семейства крестоцветных. Ничего удивительного: высокогорья Памира вообще представляют собой царство крестоцветных. Чем выше, тем их больше и численно, и по видовому составу: крупки, эрмании, хорисцоры, четочникп, паррии, резухи, желтушники… десятки видов и родов. А здесь одна эрмания. В единственном числе. Прижалась к черной стенке скалы, укрылась за острым выступом от ветра и живет. Холодно тут. Высота 4200 метров. Ветер. Неуютное местечко… Неподалеку, тоже в расщелине, расположился мелколепестник Ольги. Этот из сложноцветных. Невзрачное растение тряслось на ветру, как в лихорадке. По соседству поселился джунгарский мятлик. Выглядит он не лучшим образом: весь какой-то обтрепанный, будто пропущенный через молотилку. Это ветер его так обработал.

Обхожу скалу. С наветренной стороны поселилась жимолость Ольги. На Памире вообще много растений носит это имя: вновь описанные виды «крестили» так в честь выдающегося ботаника Ольги Александровны Федченко. Кустик жимолости на скале маленький, сантиметров тридцать. Ветер здесь часто несет жесткий леденистый снег. Им, как наждаком, свезена с кустика кора. Листочки потемнели от холода. Но растение вызывает не жалость, а восхищение. Как мужественный солдат, оно стоит насмерть, не сдается.

Пользуясь твердью под ногами, сажусь перекусить. Хлеб, консервы, холодный чай из фляжки. Белое поле ледника, синее небо, яркое солнце и разреженный воздух способствуют вялым размышлениям. Постепенно что-то вводит мысли в русло. Что? Да эти же скальные обитатели: эрмания, мятлик, мелколепестник… крестоцветное, злаковое, сложноцветное. Стоп! Ведь это же перечень ведущих семейств во флоре Памира! Эти три семейства да еще бобовые и маревые входят здесь в первую пятерку семейств, отличающихся особенно большим видовым разнообразием. И именно представители этих семейств оказались самыми выносливыми, раз выжили на этой вот скале. Здорово! Случайность? Правда, тут еще жимолость. Она явно выпадает из этого ряда господствующих семейств. Но ведь три-то вида из четырех в ряду. Значит ли это что-нибудь?

Я быстро завершаю трапезу и пускаюсь в путь. Сначала робко, проверяя перед собой крепость льда ледорубом. Потом смелее. А потом и вовсе зашагал по леднику, как по тротуару. Шел и размышлял, пытаясь хоть как-то упорядочить первое впечатление от сопоставления семейств…

…Провалился я не весь: руки с ледорубом, голова и рюкзак остались на поверхности. Ноги провисли. Я замер. Казалось, если шелохнешься, то… Повел глазами. Метрах в тридцати от меня на снегу сидела альпийская галка и как-то боком поглядывала в мою сторону. Наверное, ждала, когда я окончательно загремлю.

Первая оформившаяся мысль была вполне здравой: «Надо что-то делать, не торчать же так вечно». Покачал ногами. Они висели свободно, не доставая до упора ни с одной стороны. Посмотрел налево — ничего интересного. Глянул направо и… расхотел что бы то ни было предпринимать. Оказывается, я висел на снежной кровле, замаскировавшей трещину. Держался я на огромном своем рюкзаке да на вытянутых вперед руках. Если бы не рюкзак, я ушел бы на дно трещины, пробив снежную толщу, как гвоздь. Справа от меня снег обрушился, и все великолепие ожидавшей меня перспективы хорошо просматривалось. Трещина была глубоченная. Она светилась холодными зеленоватыми сумерками. Были видны торчащие остриями вверх ледяные сосульки-сталагмиты. Они сидели на выступе стенки. Дно скрывалось во мраке. Что лучше: изобразить из себя шашлык, насаженный на ледяной шампур, или же пролететь мимо в черную бездну, чтобы замерзнуть там с переломанными костями? Ничего себе альтернатива. В голову пришла глупая мысль: «Если провалюсь, то не найдут и могут подумать, что я ушел через границу». Это показалось обидным. Вот был бы Михаил со мной… Потом разозлился на себя: «Лодырь! Поленился нести чугурчук!» Злость прибавила решительности.

Теперь все зависело от прочности кровли. Описать все последующее трудно. Я воткнул перед собой клюв ледоруба и стал подтягиваться. Наверное, никогда ни до, ни после мои движения не были такими пластичными — это было что-то среднее между пресмыканием и классическим балетом. Когда я принял почти горизонтальное положение, рюкзак-спаситель навалился сверху, грозя обрушить снежную перегородку, отделявшую солнце от ледяного мрака. Кровля выдержала. Слева в трещину обрушился ее кусок, зазвенел в глубине. Но я уже лежал рядом с провалом. На животе. Надо было сбросить рюкзак и ползти уже без него. Это повысило бы шансы на успех. Но я боялся делать резкие движения и пополз завьюченным. Когда отполз метров десять, понял, что спасен. Но сесть, а тем более встать не решался, Лежа вытащил из кармана сигареты и закурил. Галка сидела на том же месте и по-прежнему глядела на меня. Я понял, что прошло очень мало времени. Курил я минут десять. Только сейчас стало по-настоящему страшно. И холодно. Я был весь взмокший…

Напуганный случившимся, дальше я шел по леднику черепашьими темпами. Каждый шаг многократно проверялся штыком ледоруба. В местах, казавшихся ненадежными, полз. (Пусть бросит в меня камень тот, кто храбрее.) Три километра я шел по леднику несколько часов. Когда добрался до сланцевой гряды, уходившей за пределы ледника, солнце уже катилось к западу, а я был вымотан до крайности. Навалилась апатия. Я тупо-механически переставлял ноги по сланцевой осыпи. Когда внизу показался поселок, я отнес это зрелище за счет расстроенного своего воображения. Никакого поселка здесь, у края ледника, быть не должно. Не было его и на карте. Но когда я спустился ниже, услышал лай собак и стук дизеля, когда увидел людей, то понял, что поселок не представляет собой комплекса моих утомленных ощущений, а существует вполне реально.

Это был поселок горняков. Меня привели к начальнику партии. Он удивился:

— Ты откуда такой?

— Сверху. Из Рушана иду.

— Один?

— Один.

— Ну и псих. А документы у тебя есть?

Я предъявил ему документы и попросил иголку с ниткой. После некоторой беготни игла с ниткой была доставлена из ближайшего барака. Все это время я сидел. Дело в том, что, когда я ухнул в трещину, от штормовых штанов сзади оторвались пуговицы, державшие стандартные подтяжки. На ремне штаны держались плохо. Наверное, за последние часы я отощал, поскольку из тяжелых брезентовых штанов стал просто вываливаться. На людях захотелось привести себя в порядок. Когда подтяжки были намертво пришиты, прорезался голод. Меня накормили, предварительно сунув в руку полкружки спирта. Пока я тут же, в кабинете начальника, расправлялся с бараньим боком, сам начальник, которого все звали просто Володей, занимался делами. Бригадиры, рабочие, маркшейдеры, буровые мастера, подрывники, радист, дизелисты — весь этот люд вливался прибоем в «кабинет», отгороженный тесовой перегородкой от общей столовой, и в том же темпе выливался наружу, получив оперативное разрешение вопросов, назревших на завтрашний трудовой день. Володя был великолепен. Смотреть, как он управляется с делами, было сущим удовольствием. Наконец поток посетителей иссяк. Начальник глянул на меня и торопливо предложил мне спать тут же в кабинете на раскладушке. От спирта, еды и усталости я осовел и еле удерживался в сидячей позиции. Повторного приглашения я ждать не стал. Снов ночью не видел.

Морозное утро было ослепительным. Еще вчера я узнал, что поселок построен здесь, на высоте 3900 метров, только весной. Сюда же пробита автомобильная дорога вдоль Матраундары. В поселке расположен верхний лагерь. Ниже есть еще два. Вот это размах!

Мне предложили дождаться, когда снизу придет машина, чтобы ехать обратным рейсом. Но мне это не подходило. Геоботаник — человек пешего труда: нужно было прокладывать профиль. Двое горных инженеров, у которых были дела в нижнем лагере, взялись проводить меня. Один — москвич Анатолий Комиссаров, другой — молодой душанбинец Слава Михайленко. Эти отличные ребята рассказали мне много интересного о своей работе, живо интересовались растениями, даже показывали засушенные в пикетажках цветы. Я же делал частые остановки для описания сообществ.

От лагеря шли вниз луга. Хохлатковые, луковые, гераневые, горцовые… Травы сплошь задерновали мягкие склоны пригребневой пологой поверхности. Ничего подобного по ту сторону перевала на тех же высотах не было. Вообще луга для горных склонов Памира не типичны. Матраундара — явное исключение. Когда склоны стали круче, луга чуть изредились, но продолжали господствовать в ландшафте. На противоположном склоне долины были видны можжевеловые редколесья. Внизу, на широкой террасе Матраундары, эти арчевники сливались в добрую рощу и смешивались с березняками. Прямо вроде и не Памир, а Дарвазский хребет или Кухистан с их лесами и лугами! С чего бы это? Материал для размышлений накапливался. Сами размышления я отложил на потом: сейчас некогда, надо собирать материал.

К полудню мы спустились на зеленую широкую террасу, которую видели сверху. Это урочище называется Хугаз. Много красивых мест видел я на Памире, но это — одно из немногих, запоминающихся на всю жизнь. Зеленая пойма, покрытая лужайками, арчевниками и березняками, представляет собой как бы дно глубокой чаши, окаймленное осыпями и уходящими в небо скалами. Глубина этой чаши так значительна, что даже в полдень черные тени тут и там прячутся в скальных ущельях. По дну долины вьется русло сравнительно спокойной реки. Она скрывается за мощным крупноглыбовым завалом, чуть было не запрудившим когда-то Матраундару. Все эти элементы пейзажа довольно обычны для Памира. Здесь же очарование создавалось резким контрастом между голыми скалами и брызжущей зеленью поймой. Изумительное по красоте место.

На поляне был разбит лагерь: десятка два больших шатровых палаток, тесовый склад, навес. Кругом были уложены крепежный лес, буры, бухты троса. Тарахтел дизель. На противоположном берегу у штолен возились люди. Под штольнями белели отвалы. Вполне индустриальный пейзаж, прекрасно гармонировавший с пейзажем природным.

На палатке, к которой мы подошли, я увидел два флажка. Один союзный, а другой оказался флагом Грузинской ССР. Из палатки вышел обросший густой черной бородой человек. Рост у него был средний, широченные плечи и грудь делали его почти квадратным. Очень сильные волосатые руки довершали образ. Мои спутники громко приветствовали его:

— Привет, Леван!

— Здравствуйте, малчики, — сказал он с сильным грузинским акцентом.

— Принимай гостя.

— Здравствуй, дорогой. Заходи. Вчера получил посылку. Цинандали есть. Мясо с черемшой есть. Заходи. Малчики, сначала цинандали, дела потом…

Через полчаса, закончив дела и дегустацию цинандали, Анатолий и Слава ушли. Я остался на лагере у Левана. От сегодняшнего маршрута он меня отговорил, мотивируя это тем, что хорошее дело надо начинать с утра. Мы сидели под навесом и разговаривали. В какой-то момент Леван посмотрел на часы, извинился и оглушительно свистнул. На той стороне грянул взрыв. Он свистнул еще. Ахнул второй взрыв. Леван заливисто засвистел, взрывы прекратились, а он, обернувшись ко мне, продолжил разговор. Часа через полтора Леван снова засвистел. Сказал мне, что будет производственное собрание на пять минут. В «пять минут» я не поверил, конечно. Но собрание прошло еще быстрее. Леван влез на ящик перед полусотней рабочих и объявил собрание открытым. С ходу начал выступление:

— Сколько раз говорил — не лезь в забой без каскетки. Упадет камень на дурную башку, кто будет отвечать? Я! — Он ударил себя здоровенным кулачищем в грудь. — Если увижу кого в забое без каскетки, поговорю отдельно! Собрание закрыто. Расходись!

Вернулся под навес и продолжил беседу. И так много раз. Казалось, он целиком поглощен разговором с гостем. Но в любую минуту он знал, что делается в его хозяйстве, и время от времени отрывался от разговора, чтобы вмешаться в ход событий.

Вечером Леван пел грузинские песни, совершенно мне непонятные, но красивые.

У Левана на лагере я прожил три дня. С утра дотемна я ходил по ущельям, лазал на склоны, на скалы. Установил, что ниже Хугаза влаголюбивая растительность исчезала. Там, в узком ущелье, шли обычные для Западного Памира горные полынные пустыни. Искал то место, где в 1902 году Федор Алексеенко нашел проломник моховидный. Не нашел, хотя и имел на этот счет твердое указание гербарной этикетки, в которой рукой Алексеенко было написано, что проломник собран на мокрой скале по реке Матраундаре. Автомобильная дорога не совпадала с трассой старой тропы, и мои поиски были безуспешны. Эту скалу с пролом-ником я нашел три года спустя. А тогда обнаружил еще несколько мест, где рос схеноксифиум. Нашел древовидную жимолость. Наткнулся еще на одно местообитание бухарского миндаля. Собрал в гербарий чилон — средиземноморский кустарник. Отметил гигантизм кустов барбариса. Сделал десятка три описаний. Гербарная папка распухла. Точки с интересными находками на карте сгустились. Сопоставил эти сгущения с местами, где располагалась влаголюбивая растительность, а все вместе — с направлением господствующих ветров, несущих скудные осадки. Получилось вот что.

Луга и арчевники располагались в точности на наветренных склонах или террасах, где зимой скапливалось много снега. Там, где снега было мало, распространились пустыни, степи и луго-степи. В укрытых снегом местах сидели также кусты миндаля и древовидная жимолость. Схеноксифиум всюду рос только на мокрых скалах, по которым стекала родниковая вода. Судя по этикетке, написанной Алексеенко, в тех же условиях росли и подушки проломника моховидного. Короче говоря, все интересное было связано с более или менее увлажненными местами. Ничего бы этого не было, если бы Язгулемский хребет не выдвинулся так далеко на запад. Западный выступ хребта, придающий контуру советского Памира на карте характерные очертания, представлял собой, как выяснилось, уникальный экран, перехватывавший влагу с запада и северо-запада. Когда-то этот хребет был ниже. Пятнадцать тысяч лет назад он был ниже на сто — двести метров, миллион лет назад — на два километра. Ниже были и окружающие хребты. В те времена осадки беспрепятственно проникали не только на северный, но и на южный склон хребта. По мере тектонических поднятий южные склоны получали все меньше влаги, приходившей с северо-запада. Суше стало и в нижних поясах северного склона, так как горные барьеры, через которые влажный воздух проникал сюда, тоже выросли. Теперь осадки выпадали в заметных количествах только в верхних ярусах гор. И все же осадков здесь было больше, чем в южных районах Памира. Этому способствовал выдвинутый на запад выступ хребта. А влаголюбивые реликты, гималайцы и средиземноморцы, а также растущие на краю своего ареала кустарники — это свидетели былых, более влажных и теплых времен. Сейчас здесь влажных участков больше, чем на юге Памира, вот кустарников и сохранилось здесь тоже больше…

Конечно, нужно было еще многое проверять и додумывать, но эта модель представлялась вполне реальной. Как рабочая гипотеза она вполне объясняла сосредоточение интересных флористических находок именно здесь, в западной оконечности Язгулемского хребта. И два профиля, проложенные через хребет, оказались интересными. Что же касается тех трех видов с нунатака, относящихся именно к самым богатым семействам, то, по здравом размышлении, они оказались совсем не такими интересными, как казалось. Я давно заметил, что недостаток кислорода в высокогорьях притупляет мышление. Так и на этот раз. На скалу те виды попали случайно. Но поскольку в богатых семействах видов много, то вероятность случайных попаданий на скалу возросла. Только и всего. Сработал закон больших чисел. К биогеографии этот закон имел лишь косвенное отношение.

Операцию «Одуди» можно было считать выполненной.

Через два дня я вернулся в ботанический сад, очень гордый тем, что в одиночку сделал так много. И только вечером, восстановив все события похода по порядку, я понял, что все это было сделано не совсем в одиночку. Даже совсем не в одиночку. На протяжении всего пути мне встречались хорошие люди — шоферы попутных машин, родители Давлятшо, угощавший меня шир-чаем старик, чабаны, Рамазан, начальник Володя, Комиссаров, Михайленко, Леван. Это они скрашивали мне путевую жизнь, облегчали мою работу. На единственном отрезке пути — на трех километрах ледника Одуди — я оказался действительно один. Это было против всех правил безопасности. Я нарушил их и чуть не погиб. Но в конце концов если уж учиться на ошибках, то их следует время от времени совершать.