На Памире

НАЧАЛО

Аспирант — это человек, который должен быть готовым к любым неприятностям. Я был тогда аспирантом, но не знал этой простой истины. Позже я убедился в том, что к неприятностям надо быть готовым на любом уровне научной карьеры, но тогда неприятность застала меня врасплох. Откликаясь на одну из кампаний, кафедра заменила мне тему. Мой небольшой, состоявший из двух сезонов опыт работы в Арктике, которой я решил посвятить свои силы, не был принят во внимание. Мне предложили включиться в академическую экспедицию, направлявшуюся в Заволжье.

Говорят, что судьба играет человеком. Если это так, то на этот раз судьба сыграла со мной, как нужно: академическая экспедиция по каким-то финансовым соображениям весной с выездом задержалась. Летом ехать в выгоревшие степи не имело смысла — экспедицию отложили до осени, а осенью не мог ехать я. Как аспирант, я мог тратить средства на полевые исследования почему-то только в летние месяцы. Зажатый жерновами финансовых инструкций, я оказался у разбитого корыта: в Арктическом институте на мое место уже кого-то взяли, и этот счастливчик был уже на Таймыре, Заволжье отпадало… Чуть теплый ленинградский май подошел к концу, а я околачивался в Ботаническом институте в надежде примкнуть хоть к какой-нибудь экспедиции.

Судьба явилась в образе молодого профессора, читавшего когда-то нам курс ботанической географии. Полюбопытствовав насчет причины бездельного моего пребывания в вестибюле института, он узнал от меня всю горькую правду, подумал с минуту и спросил: «В Таджикистан хотите?» Я сказал, что хочу, поскольку завтра уже июнь, сезон начался и что-то надо делать. Предложи он мне Колыму или Карпаты, я бы тоже согласился. Через полчаса я уже стоял перед человеком, который возглавлял тогда одно ботаническое учреждение в Таджикистане. Он задал мне несколько вопросов и остался, видимо, доволен, так как написал три телеграммы в Таджикистан и велел мне их отправить. Через два дня пришел ответ. Меня назначили начальником геоботанического отряда паст — бищной экспедиции в Таджикистане. Я охнул: какой же я начальник? Пожилой ботаник из Таджикистана, находившийся в Ленинграде в командировке, пояснил мне, что это немыслимое возвышение связано с нехваткой кадров, похлопал меня по плечу и посоветовал дерзать. Выхода не было. Тем более что в телеграмме содержался приказ выезжать немедленно.

Это сейчас, с авиацией, легко «немедленно», а тогда поезд громыхал на рельсовых стыках семь суток. Мимо проплывали леса, луга, пашни, русские избы. Потом лесов не стало, за вагонным окном поплыли распаханные степи. Потом не стало и степей: на равнинах Казахстана виднелись только кустики полыней и соля нок. Стало жарко и пыльно. Запах полыни врывался в открытое окно вагона и вызывал смутную тревогу своей необычностью. Двускатные крыши сменились глинобитными кибитками с плоскими крышами. Между кибитками бродили ослы и верблюды. Потом было синее Аральское море, шумный Ташкент, зеленый Каган. На горизонте появились горы. Теплой душной ночью поезд прибыл на конечную станцию.

Столица Таджикистана встретила меня деловито. Поздравив с приездом, начальник треста тут же подписал приказ о моем зачислении. Вечером, даже не проверив паспорта, мне вручили крупную сумму казенных денег, карабин, карты и кое-какое снаряжение, познакомили с моими «подчиненными» и шофером. Через день он уже крутил баранку на горных дорогах, а мы тряслись в кузове, глотали пыль и глазели на обступавшие нас горы. О том, как я буду объяснять все эти события на кафедре, думать не хотелось. А еще через день я вывел людей в первый маршрут, не успев даже удивиться, что Средняя Азия появилась в моих планах всего лишь две недели назад. И уж конечно, я не знал в тот день, что еще долгих двадцать с лишним лет буду ходить маршрутами по среднеазиатским горам и что запах полыни будет для меня самым желанным из всех ароматов планеты…

В первый сезон отряд стал работать в Центральном Таджикистане. Сильное землетрясение изменило планы, и отряд перебросили в Дарваз. После трехсот видов высших растений, которыми я оперировал на Таймыре, здесь я совершенно утонул во флористическом обилии. Со всех сторон на меня глядели многие сотни совершенно незнакомых видов растений. Перед отъездом в горы я успел вычитать, что в Таджикистане проживает около пяти тысяч видов высших растений. В том районе, где я начал работу, их насчитывалось более двух тысяч. Мои спутники растений тоже не знали. Встретив какой-нибудь банальный подорожник или пастушью сумку, умилялись, как будто встретили знакомого в большом чужом городе. Смешно сказать, но тогда я делал описания растительных сообществ, проставляя вместо названий растений номера листов гербария: не знал названий. Отказываться от работы было поздно. Учиться приходилось на ходу. Осенью я выговорил в Министерстве сельского хозяйства право представить отчет к весне. Зимой, не разгибая спины, сидел в гербарии Ботанического института в Ленинграде и разбирался в коллекциях отряда. Ночами снились распаренные цветки в поле бинокуляра. Потом сверстал кое-как отчет, отправил его в Таджикистан и с дрожью сердца стал ждать разгромной оценки. Ответ пришел благополучный: отчет приняли, велели только уточнить кое-что. Предложили снова приехать. На этот раз мне давали расширенный отряд, в который входили и почвоведы. Выезжая в апреле, я уже знал о горах и растениях куда больше. Кое-что значила прочитанная литература. И опыт прошлого сезона тоже.

Я знал уже, что высотные пояса, по которым размещается растительность в горах, в Средней Азии очень плавно, постепенно переходят друг в друга. Границы между поясами мозаичны: сообщества соседних поясов глубоко проникают на «чужую» территорию. Сухость и континентальность климата как бы сглаживают обстановку, и резкость поясных рубежей исчезает. Не то что в Западном Закавказье или в Карпатах: там границы между поясами резкие. Знал я также, что поскольку склоны гор не похожи на скаты крыши, поскольку они извилисты, то внутри каждого высотного пояса при каждом повороте склона меняется экспозиция, а значит, и растительность тоже. Выходит, что она меняется и снизу вверх, и вдоль склонов. Получается мозаичность, пестрота, положить которую на карту очень трудно. Важно было увидеть в этой мозаике закономерности и именно их отразить на карте. Дело нелегкое, но уже более или менее знакомое. Знал я и о том, что вся поясность в горах Средней Азии континентальная: леса начинаются не от подножий гор, а выше, повисая где-то в средней части склонов, там, где влажнее всего. И леса эти — не совсем леса: кустарников там больше, чем деревьев, а деревья, если они есть, не образуют сплошного полога, растут друг от друга на значительном расстоянии. Из-за сухости деревья направляют корневые системы не вглубь, а в стороны. Так лучше улавливаются осадки. Получается лес, сомкнутый под землей и разреженный на поверхности. Это уже не лес, а редколесья. Можжевеловые, фисташковые, ореховые, кленовые…

Но самое главное из того, что я узнал за зиму, заключалось в содержании самой растительности. До поездки в Среднюю Азию я знал леса, луга, болота и тундры. Видел их. С этим запасом представлений и начал работу, пытаясь каждый раз находить аналоги тому, что знал. И чем больше работал, тем меньше этих аналогов находил. Мало того что леса здесь не были похожи на те, что я знал раньше, что луга складывались из неизвестных мне растений, а болотца встречались лишь в крошечных западинках с родниковым увлажнением. Мне встречались такие растительные сообщества, которых я никогда не видел и не знал, как их назвать. Травостой, названный луговым, оказывался через два месяца выгоревшим и засохшим. Значит, не луг это. Что же? Заросли гигантских зонтичных, скрывавших нас на склонах с головой, к осени желтели, и на месте пышных травостоев торчали лишь сухие дудки. Что это за тип растительности? На луга совсем не похоже. А на каменистом склоне встречались заросли полушаровидных подушек, растопыривших иглы во все стороны. Это уж и вовсе ни на что не похоже. Лес был так разрежен, что не мог затенить травостой. В болоте не только завязнуть — ноги замочить не всегда можно было. Когда появлялись ковыли, следовало полагать, что это степь. Это вытекало из вузовских курсов. Но тут же, подавляя злаки, в изобилии росли колючие травы. Рядом росли травы не колючие, а вонючие — с резким эфирным запахом, преимущественно губоцветные. Среди них степные злаки и вовсе чувствовали себя подавленно. Куда прикажете отнести все это? И не луга, и не степи вроде. А кустарниковые заросли? Это же не лес, где должны господствовать деревья. Что же это за тип растительности?

Направляясь в горы Средней Азии во второй раз, я уже знал, что самый ложный путь ботанического познания в Средней Азии — это поиски аналогов типам растительности средних и высоких широт. Таких аналогов там чаще всего попросту нет. Растительность в среднеазиатских горах оригинальная, и если на что и похожая, то только на растительность, расположенную к западу или к востоку, но не к северу. Этих средиземноморских, центральноазиатских, иранских, туранских и прочих типов растительности там было намного больше, чем мы привыкли встречать на севере. Вместо трех-четырех типов растительности, которые я знал раньше, в Таджикистане было более десятка: степи, нагорные ксерофиты, эфемеретум, редколесья, тугаи, шибляки, пустыни, томилляры, подушечники, колючетравья, криофитон, да еще луга, травяные болота, леса… Вся эта растительность ложилась на карту, образуя очень пестрый узор. Каждый тип растительности к тому же имел свою историю развития, свой возраст. Мало того что все это размещалось в трехмерном горном пространстве — все это еще изменялось во времени. Голова шла кругом, но было безумно интересно. Загадки растительного мира в горах напоминали кроссворд, но не плоский, а объемный и подвижный и оттого особенно трудный и захватывающий.

Второй сезон прошел куда успешнее. Мы дотянули нашу карту по северному склону Дарвазского хребта до самого ледника Гармо. Здесь никто еще геоботаникой не занимался. Сознание приоритета вдохновляло. Мы пускались в отчаянные авантюры с переправами и переходами. Нас было десятеро. Самый старый из нас был на пять лет старше самого младшего, впервые побрившегося. Наш отчет приняли с высокой оценкой. Из Таджикистана я уезжал тогда, не зная, доведется ли вернуться. Срок аспирантуры подходил к концу, а потом уж мою судьбу определит министерская комиссия… Новых друзей я покидал с грустью.

Но… судьба снова «сыграла» со мной как нужно. Я переселился из Ленинграда в Таджикистан. В 1952 году я впервые увидел Памир и понял, что до сих пор была только прелюдия.

Памир потряс меня. Проезжая по Памирскому тракту, я задыхался и буквально, и в переносном смысле — от высоты и от восторга. К высоте я со временем привык, но душевное потрясение увиденным осталось навсегда. Поражало буквально все: грандиозность горных сооружений, сочетание огромных высот с чудовищной сухостью, пастельные тона пейзажей нагорья, бешеный перепад высот на Западном Памире, сумасшедшие каскады рек, нависшие над пустыней ледники, синее до фиолетовости небо, каменные глыбы осыпей, не похожие ни на что виденное растительные ландшафты, в которых не было места лесам и лугам на склонах гор… От всего этого внутри что-то обрывалось и пело. На память приходили картины Рериха, стихи таджикского поэта и зоолога Гуссаковского, образы Федченко, Северцова, Свена Гедипа, Корженевского… Потом память забивало чем-то новым, вынырнувшим из-за поворота дороги.

Некоторое время спустя я перебрался в Хорог. Стал работать старшим научным сотрудником Памирского ботанического сада. Это и было настоящее начало. Не очень, правда, типичное. Но так было.

Прошел год, второй, пятнадцатый… Многое стало привычным: выезжать на Памир по весне, спать там, где застанет ночь, есть что придется, возвращаться домой поздней осенью, с первым снегом. Меня спрашивали, долго ли еще я намерен бродить. Отвечал по-разному, чаще не всерьез. Сам же задумывался: а и правда, долго ли? Кажется, не было уже на Памире мест, где бы я не побывал. К осени чертовски надоедали сухомятка, спальный мешок и штормовка. Хотелось домой, в ванну, к обильному столу, к библиотеке. Уже закончены некоторые обобщения, написаны книги. Уже затрудняли сложные маршруты, которые какие-нибудь десять лет тому назад я проходил запросто. Уже многое примелькалось, и я почти перестал фотографировать: казалось, сфотографировано все. Может быть, и правда пора кончать? Но через минуту эта дикая мысль отбрасывалась. Становилось ясно, что логического конца моей работе нет. К концу каждой экспедиции вопросов, требующих решения, возникало все больше. И каждый новый сезон, каждый новый маршрут воспринимались как начало…