На синей комете

Глава 17

— Доброе утро, богатей! — произнёс нараспев знакомый голос.

Вкус у меня во рту был препротивный. Пахло тоже отвратно, но чем-то знакомым. Похоже, хлоркой и рыбными палочками. Больничный запах. Открыв глаза, я тут же проверил, где кончаются мои ноги. Сколько мне теперь лет? Шесть? Двадцать шесть? Пальцы пошевелились под одеялом там, где положено. Во мне снова сто тридцать пять сантиметров роста! Мне снова одиннадцать лет! Вздохнуть с облегчением оказалось нелегко — мою грудь крепко стягивали бинты. Надо мной покачивался подвешенный на штативе прозрачный пакет с бесцветной жидкостью; от пакета шла тонкая трубка, которая заканчивалась иглой. Остриё иглы, закреплённое лейкопластырем, уходило мне в руку. Гм, неприятно.

— Тебе иголку навсегда всунули? — Голос шёл от изголовья кровати. Голос Уиллы-Сью.

Ответа я не знал.

— Где я? — Мой собственный голос прозвучал хрипло и надтреснуто.

Так, если Уилла-Сью здесь… и это больница… значит, я… вернулся? И тут же, подтверждая мои предположения, на глаза мне попался больничный штамп на простыне: «Больница Методистской церкви Кейро».

— Где мой папа? — спросил я.

— В пути. Он едет сюда из Калифорнии, — ответила Уилла-Сью. — Мама разыскала его с большим трудом. Представляешь, он работал на какой-то плантации, собирал апельсины! Ты об этом знал? Ну ладно, теперь-то он уволился и возвращается, потому что вы теперь богатеи. Он приедет сегодня вечером.

Краем глаза посмотрев на сестру, я удостоверился, что она ничуть не выросла: те же губки бантиком, те же кудряшки.

— Когда тебя наконец нашли, на тротуаре около вокзала, мама послала твоему папе телеграмму, чтобы он скорей ехал домой. Это очень дорого — послать телеграмму в Калифорнию, через «Вестерн Юнион», чтобы её доставили прямо на ранчо «Индейская роща». Мама заплатила целых три доллара и сорок центов!

— Когда это случилось, Уилла-Сью?

— Сам считай, — беззаботно сказала она. — Мама провела тут с тобой два дня, пока ты сам не мог дышать и лежал в этой отвратительной паровой палатке. Меня даже отправили ночевать к соседям — вот что я из-за тебя вытерпела!

— А потом? — нетерпеливо произнёс я. — Что было дальше?

— Потом ты чуть не умер, — коротко сказала она. — Но не умер.

По тону Уиллы-Сью я не мог понять, рада она, что я не умер, или нет.

— Мама сейчас пошла в кафетерий, хоть чашку чая выпить, — продолжила Уилла-Сью, болтая ногами, которые пока не доставали до пола. — А меня тут оставила.

На стул рядом с собой Уилла-Сью усадила ещё и своих кукол. И то и дело их поглаживала, похлопывала, меняла им позы, словно куклы тоже принимали участие в нашем разговоре.

— А как я чуть не умер? — спросил я.

— У тебя было сломано четыре ребра. Раз! Два! Три! Четыре! — Она поочерёдно загнула четыре пальца. — Ещё у тебя была дырка в лёгких. Как будто воздушный шарик прокололся. Из-за этого у тебя случилось воспаление в лёгких. И температура сорок! Она долго держалась! Ну, ещё бы, тебя же подобрали в Чикаго возле вокзала в одной пижаме! А пижама была из дорогущего магазина «Юные братья Брукс». Мама сказала, что такая пижама стоит целое состояние!

Руки-ноги у меня были точно ватные, и голова пустая… как у плюшевого кролика…

— А почему ты назвала меня богатеем? — превозмогая сонливость, спросил я.

— Ну, вообще-то мне этого знать не положено, — затараторила Уилла-Сью. — Но я спряталась в стенном шкафу, там, где пальто, и всё слышала. Ты был на пороге смерти. Они сказали, что у тебя крома…

— Кома, — вяло поправил я.

— Пришёл сыщик из ФБР, — продолжила Уилла-Сью. — С искусственным глазом.

— Перли Гейтс, — сообразил я. Об этом человеке много писали в газетах, да и Хиссбаум о нём рассказывал.

— A-а, так это имя такое? А я думала, глаз перлимутровый…

— Перламутровый. Не отвлекайся, Уилла-Сью. Что было дальше?

— Пришёл, значит, этот дядька, посмотрел на тебя и говорит: «Что с ним случилось? Его, что, заставили с десятого этажа сигануть? Сказали прыгай, и он…» И только он произнёс слово «прыгай», как ты открыл глаза и начал говорить, говорить, говорить… Без остановки. У тебя температура сорок градусов, а ты говоришь и говоришь. Ты им рассказал про ограбление. Всё-всё! «Теперь мы этих голубчиков поймаем», — сказал Перли Гейтс. И точно! Голубчиков поймали! На границе с Мексикой. Ещё чуть-чуть — и поминай как звали. Но их поймали, и мистер Петтишанкс даст тебе награду. Десять миллионов долларов!

— Тысяч, — уточнил я.

— Ну, десять тысяч, какая разница? — Уилла-Сью пожала плечами. — В понедельник утром он выпишет тебе чек. Это куча денег. Ты больше не будешь с нами жить, Оскар. А ты мне купишь подарок?

— Я куплю тебе новую куклу, Уилла-Сью, — пообещал я. — Честное слово.

Уилла-Сью сложила губки в свой знаменитый бантик.

— Оскар, — проговорила она нежнейшим голоском. — А «прыгай» — это такое волшебное слово, да?

Я не ответил — меня манили тёплые объятия сна. Но память о пережитых за последнее время событиях успела включиться, и обрывки воспоминаний начали складываться в цельную картинку. Мне вспомнился нестерпимый жар, боль в груди, наполненная паром палатка…

Я увидел, как детектив Гейтс строчит в блокноте под мою диктовку. «Стакпоул! — кричал я ему из марева болезни. — Стакпоул и МакГи! Стакпоул похож на обезьяну: он сутулый, почти сгорбленный, у него усы и рябое лицо. МакГи — рыжий коротышка. Они собираются скрыться в Мексике, поедут через Эль-Пасо. Я хотел помочь мистеру Эплгейту!»

На этих словах в памяти у меня произошёл какой-то сбой. А детектив пристал с вопросом: «Кто такой мистер Эплгейт?» Он не понимал, о ком я говорю. «Мистер Эплгейт работал в банке ночным сторожем», — твердил я. А Перли Гейтс сказал: «В банке не было такого сторожа».

Это меня крайне озадачило, и я открыл глаза. Но ни сестру, ни вернувшуюся из кафетерия тётю мне расспрашивать не хотелось. Вскоре они ушли, пообещав прийти уже с папой — как только прибудет его поезд.

Больничная нянечка принесла обед. Кусочки варёной рыбы. Я до еды не дотронулся — оставил стынуть на тумбочке, под железной крышкой… В следующий раз я очнулся уже под вечер.

На подносе лежала свежая газета. С датой на первой странице. Третье января тысяча девятьсот тридцать второго года. Всё произошло десять дней назад. Значит, папа едет сейчас с ранчо «Индейская роща». Ни мистера Тип-топа, ни войны… война ждёт нас в будущем. А пока всё нормально. И ко мне скоро приедет папа! На первой странице бросался в глаза заголовок:

Двойное? Я удивился. Раньше писали про тройное. Я принялся читать статью.

— Но что случилось с мистером Эплгейтом? — сказал я вслух. — О нём ни слова не пишут! Он что, исчез с лица земли? В банке его, судя по всему, в тот вечер не было. И его не убили. Куда же он делся?

В палату заглянула нянечка.

— К тебе гость! — защебетала она. — Ты уже лучше себя чувствуешь? Способен съесть конфетку?

Конфетку? Интересно, кто её прислал? Или принёс? Где же этот гость?

Он вошёл в палату, неуклюже загребая слишком большими для его роста ногами; смущённый, красный как рак; рубашка, по обыкновению, наполовину вылезла из брюк. В руках он держал неплотно закрытую жёлтую коробку с шоколадными конфетами-ассорти, из которой он, похоже, кое-что вытащил. Только что наступил тысяча девятьсот тридцать второй год, а значит, Сирил, как и я, пока учится в пятом классе, а не в военном училище за рекой, в штате Миссури. Всё ещё впереди. До мстительного лейтенанта из призывной комиссии ему ещё расти и расти. Это будет через десять лет.

— Меня отец прислал, — промямлил Сирил. — Ты ведь пострадавший. Ну и награду получишь…

Он вдруг побледнел — увидел иголку от капельницы, введённую в мою вену. Потоптавшись, протянул мне вскрытую коробку с конфетами:

— Отец тебе передал. Чтобы ты выздоравливал побыстрее. Ты прости, я съел пару штук, пока в лифте ехал.

— И ты прости, Сирил… В тот день, со стихотворением Киплинга… Я не хотел, чтобы отец на тебя так напустился.

— Да ладно. — Сирил сунул руки в карманы и, не глядя в мою сторону, спросил: — А эта иголка у тебя… она прямо в руку воткнута?

— Ага.

— Ничего себе! — Он так поразился, что сел мимо стула, на пол.

А я лежал и вспоминал, каким он будет через десять лет. Интересно, можно в этом будущем что-нибудь изменить? Вырастет ли Сирил хорошим человеком, если отец не отправит его после каникул в военное училище?

— Послушай, Сирил, — произнёс я. — У меня кое-что для тебя есть.

— Что? — спросил он без особого интереса.

— Вон, видишь, моё пальто за дверью висит? Залезь в карман и достань то, что там лежит.

Сирил поднялся. Достал сложенный вчетверо листок.

— Так это же стих тот дурацкий, — сказал он, развернув листок. — Только странный он тут, не как в книжке.

— Тут подчёркнуты ключевые слова, для запоминания, — объяснил я. — Надо запомнить только их, а остальное само всплывёт, даже заучивать не придётся.

Сирил несколько раз прочитал текст с подчеркнутыми ключевыми словами. А потом легко вспомнил первую строфу Киплинга.

— Слу-у-ушай, и правда помогает! — воскликнул Сирил. — Ну, ты даёшь, Огилви!

Мы вместе прикончили всю коробку шоколадных конфет и доучили стихотворение.

— Спасибо, Огилви! — Сирил пожал мою левую, свободную от капельницы, руку и улыбнулся. — Теперь меня не отправят в военное училище!

Папа приехал на ночном поезде и тут же взял такси, чтобы ехать в больницу, хотя тётя Кармен советовала ему подождать автобуса. Он вошёл в палату: калифорнийский загар, мозоли сборщика фруктов и праздничная, новогодняя улыбка на лице.

— Папка! — воскликнул я. — Ты настоящий?

Обнять его я не мог, и даже потрогать было сложно — из-за иголки в вене и перевязанной груди.

— Оскар! Оскар! — повторял папа. — Живой! Я боялся, что ты погиб…

— Папочка! — Я разглядывал его с восхищением. Мой, настоящий папка! Не старый, не усталый! — Это ты! Ты даже не лысый!

Папа озадаченно провёл рукой по густым тёмным волосам.

— Оскар, ты о чём? — Он принялся разглядывать таблетки на тумбочке, потом посмотрел, какое лекарство попадает в мою вену через капельницу. — Что тебе дают?

Папа остался со мной до выписки из больницы, он спал прямо на стуле возле моей кровати. А в понедельник мы с ним пошли в банк, и мистер Петтишанкс лично вручил нам чек.

— Что будешь делать, Огилви? — спросил банкир у папы. — Наверное, хочешь выкупить дом?

— Нет, пожалуй. Лучше мы с Оскаром купим апельсиновый сад в Калифорнии, в районе Лос-Анджелеса.

— Сэр, могу я вас спросить?.. — нерешительно проговорил я.

Мистер Петтишанкс снисходительно улыбнулся:

— Выкладывай.

— В тот вечер… когда ограбили банк… там был ночной сторож? Мистер Эплгейт?

— Эплгейт? — Банкир нахмурился. — Я о таком не слышал. Сторож был, его звали Джордж Перкинс, он спрятался в подвале, в туалете, даже носа не высунул. Я его тут же уволил… Удачи тебе, мальчик, — добавил он и угостил папу сигарой «маканудо».

Десять тысяч долларов мы положили в банк. Потом пошли и купили для тёти Кармен новёхонький «бьюик» — чтобы она могла ездить к ученикам сама, не на автобусе. А потом заказали для неё телефон, и мастер из телефонной компании установил аппарат в прихожей.

— Оскар! Ты пускаешь деньги на ветер! — корила папу тётя Кармен, но получалось у неё это как-то неубедительно. И в её голубых глазах сквозил не привычный январский холод, а весёлая голубизна июньского неба.

— Машина — это мелочи! — возражал папа. — Вот на апельсиновый сад в Эль-Сегундо мне и впрямь придётся раскошелиться. А телефон нужен обязательно. Мы с Оскаром будем тебе звонить каждое воскресенье и болтать целый вечер. Прямо из Калифорнии!

Папа купил ранчо «Алая звезда» с апельсиновым садом. Там тут же начали строить для нас дом. До отъезда в Калифорнию мы поселились у тёти Кармен.

Едва ей установили телефон, я улучил момент, когда в доме, кроме меня, никого не было, раскрыл телефонную книгу, которую принесли вместе с телефоном, и набрал номер.

— Общежитие, — произнёс равнодушный мужской голос.

— Скажите, у вас есть постоялец по имени Харольд Эплгейт? — спросил я.

— Сейчас посмотрим… — Смотрел он долго и наконец ответил: — Нету такого… На «Э» есть Энглвайс и потом сразу Эрмон. Нету Эплгейта.

— Но я точно знаю, что он у вас жил! Когда он съехал?

— Парень, не морочь голову. У меня же тут проходной двор! Один приехал, другой уехал. Я что, всех помнить должен? Все записи по старым постояльцам хранятся в конторе.

— Быть может, он оставил адрес для пересылки почты? — настаивал я. — Вы уж простите, но я его племянник, я его давно разыскиваю. Можете мне как-то помочь?

Молчание на другом конце провода затянулось. А вдруг связь вообще прервалась?.. Голос раздался снова лишь через пять долгих минут:

— Нашёл. Он оплачивал комнату по двадцать первое ноября прошлого года включительно. Адреса не оставил. Но ему и не пишет никто. Всё, парень, больше ничем помочь не могу. Будь здоров.

Мы с папой заказали все игрушечные поезда, какие у нас были раньше, на улице Люцифер. И временно собрали макет железной дороги в подвале у тёти Кармен.

— Потом отправим всё в Эль-Сегундо, сынок, — пообещал папа. — Я уже предупредил строителей, что нам нужен просторный и удобный подвал. У нас с тобой будет самый лучший макет, какой только бывает на свете.

— Лучше, чем у Кроуфордов! — добавил я. — Больше и красивее!

Папа посмотрел на меня искоса и хмыкнул. Он теперь всегда так делает, если я забываюсь и упоминаю о чём-то непонятном. Ведь на дворе только тридцать второй год. Папа не знает про макет Кроуфордов. И про Голландца не знает, и про мистера X. Он вообще ничего не знает про то, что произойдёт в мире через десять лет. Но понимает, что я вспоминаю о том, что ещё не случилось. И возможно, даже никогда не случится.

Мы решили остаться в Кейро до Дня независимости, чтобы я мог исполнить данное тёте Кармен обещание и принять участие в конкурсе ораторов. Пусть все узнают, какой она замечательный учитель риторики.

Только мне не понравилось Геттисбергское обращение Линкольна. И вообще ничего из сборника «Знаменитые речи знаменитостей» меня не заинтересовало: все речи были длинные и скучные. Я решил, что прочитаю какое-нибудь стихотворение в честь мистера Эплгейта. Я скучал по нему, но не знал, где его теперь искать.

Однажды, когда я, в очередной раз придя в библиотеку, рылся в сборниках поэзии, пытаясь подобрать стих для конкурса, на глаза мне вдруг попался знакомый корешок. Сборник «Стихи у камелька» стоял на самой верхней полке. Я подкатил лестницу, достал книжку, принялся листать и вдруг… наткнулся на слова, написанные красной ручкой! Киплинг! Я узнал эту страницу. В последний раз я видел её на кухне у тёти Кармен. Книжка тогда была совсем мокрая. И никаких написанных от руки слов в ней не было. Мистер Эплгейт никогда не писал в книгах!

Дыхание моё внезапно участилось. Кажется… я знаю этот почерк! Прямые красные буквы, все до одной заглавные, выстроились ровно, как по линейке!

Каждый удар сердца отзывался у меня в голове, в ушах… Я нашёл на обороте обложки кармашек, в котором хранился листок с датами выдачи и возвращения книги. Всё в чётком хронологическом порядке: сентябрь 1931 года, октябрь 1931 года, ноябрь 1931 года. И вдруг отметка, нарушающая всякий порядок: 3 января 1926-го. Как? Каким образом?

— Клер! — Мой громкий голос взорвал пыльную библиотечную тишину. — Клер! Ты побывала здесь! Ты спасла мистера Эплгейта!

Сообразив, что на мой крик сейчас прибежит библиотекарша, я поспешно написал на той же странице, где сделала запись Клер:

Отчего-то я был уверен, что в один прекрасный день Клер запустит свой экспресс «Двадцатый век», даже шарики-дымовушки не забудет положить в трубу локомотива, и приедет в Кейро. Она уже знает, где искать сборник «Стихи у камелька».

Из библиотеки я вышел на цыпочках, бочком, вежливо кивнув даме за стойкой. Библиотекарша так же вежливо кивнула мне в ответ. В её глазах я был прилежным мальчиком, который ходит в библиотеку, чтобы подготовиться к конкурсу на День независимости. Разумеется, такой мальчик не кричит в стенах столь солидного учреждения и тем более не пишет в библиотечных книжках.

Папа ждал меня на скамейке под раскидистым вязом. После того как меня выписали из больницы, папа никуда не отпускал меня надолго и старался всё время держать в поле зрения. Сейчас, завидев меня, он вскочил и пронзительно свистнул. Мой папа был по-прежнему молодым — с пышной шевелюрой и лёгкой походкой. Его рука, крепкая и надёжная, легла на моё плечо. Я просиял, и мы пошли в центр, выпить шипучки в магазинчике мистера Киношуры.

За последние годы жители Кейро сильно обеднели, это ощущалось даже на улицах: одежда у всех поношенная, взгляды настороженные. Люди боялись будущего. Но папа сказал, что человек по имени Франк Рузвельт уже начинает предвыборную кампанию и при нём — если его выберут — жизнь наладится. Мне ужасно хотелось пообещать ему, что Рузвельт победит. Что он — несмотря на свою болезнь — поднимется на ноги и поставит на ноги всю страну.

А нам с папой предстояло путешествие в Калифорнию, далёкий, полный сюрпризов штат.

— Я купил нам билеты на вечер, на пятое июля, — сказал папа и вынул из кармана билеты. — Поедем в спальном вагоне на экспрессе «Золотой штат». Он уходит с вокзала Дирборн в девятнадцать ноль девять. Ты ещё никогда в жизни не ездил на таком шикарном поезде, Оскар. Никогда в жизни.

Я с ним спорить не стал. Мистер Киношура сделал нам два газированных коктейля с шоколадным мороженым. Никто ещё не знал, что настанет время ненавидеть японцев. И немцев тоже. Вокруг не было людей в форме — ни солдат, ни матросов. И нигде не слышался вой волка.