На синей комете

Глава 6

Я ждал целую вечность. Было тихо. В конце концов лежать на колкой поверхности стало совсем невмоготу. Я выкатился из кустов и кое-как встал на ноги. Надо найти телефон. Вызвать полицию. Вызвать «скорую» для мистера Эплгейта. Да, конечно, и как можно скорее! Но где же мистер Эплгейт? Я нахмурился. Что-то я упустил… забыл… кажется, с мистером Эплгейтом что-то случилось… Вдруг я пошатнулся и без сил рухнул на скамейку. Наверно, так чувствуют себя марафонцы после финиша. Отдышавшись, попробовал встать. Так, теперь надо сделать несколько шагов… Краёв у макета больше не было, и вестибюля банка я уже не видел. Только песчаные дюны Индианы, а за ними воды Мичигана. С озера дул пронизывающий ветер, нагоняя сильную волну. Одетый в один свитер, я тут же озяб. Волосы запорошило песком.

Я потрогал снег на низкой сосенке. Настоящий. Не слюдяной, а ледяной. На руке, кроме быстро таявшего снега, остались клейкие следы смолы. Пальцы у меня покраснели от холода. Скамейка, на которой я сидел, была не оловянной, а стальной: стальные брусья на каменных тумбах. Я вспомнил выстрелы… грабителей… Прислушался. Никаких звуков. Вообще нет ощущения гулкости, которое обычно присутствует в вестибюле Первого национального банка в центре города Кейро. Мои лёгкие заполнял воздух с озера, солоноватый и влажный.

Чуть выше и дальше по берегу виднелись железнодорожное депо и станционное здание. Оно показалось мне знакомым, особенно орнамент над главным входом и бело-изумрудный узор на стенах круглой надстройки. В то же время я знал, что никогда тут не был. Я вообще никогда нигде не был — ни разу не покидал Кейро за все одиннадцать лет жизни.

Но всё же я знал это место. Я находился около станции «Песчаные дюны» на Южнобережной железнодорожной линии. Как же мне добраться домой? Где мой дом? Где знакомый и понятный мир? От ужаса меня прошиб пот, и промокшая рубашка тут же заледенела на холодном ветру. Часы на станционном здании показывали четыре минуты шестого.

Внезапно из-за поворота со свистом и рёвом выехал знакомый состав и, скрежеща тормозами, подкатил к платформе. Этот поезд я ни с чем не спутаю! «Синяя комета»!

«На второй путь прибыл поезд до Чикаго. Отправление в семнадцать ноль четыре», — объявил голос из громкоговорителя.

Я подбежал к вагонам. Я знал каждый вагон этого поезда, каждое перильце, каждую табличку. Но тут всё было не игрушечное, а большое и стальное. Настоящая «Синяя комета». До Чикаго. Локомотив не попыхивал дымком из шарика, а выпускал клубы настоящего густого пара. Шатуны огромных стальных колёс были покрыты горячей от трения смазкой, густой и чёрной, и припорошены песком. На стекле кабины по углам поблёскивал иней. Прозвучал сигнал к отправлению — оглушительный, пронзительный.

— Отъезжающие! По вагонам! — объявил кондуктор. Медные пуговицы на его форме завораживающе блестели в дверном проёме, над ступенями вагона. Красная фуражка была так красива — глаз не отвести.

Я вбежал в первый после паровоза вагон, он назывался «Вестфалия», и нашёл себе место у окна.

— Предъявите билеты! — провозгласил с порога контролёр.

Я отчаянно рылся в тонком кошельке из кожзаменителя, который мне подарили на именины в воскресной школе при церкви Пресвятой Девы Марии Скорбящей.

Кошельки для мальчиков обычно украшала вышивка, сделанная суровой ниткой: силуэт ковбоя. Кондуктор не сводил глаз с кошелька. Я быстро пролистал пачку билетиков, стянутую резинкой, и нашёл те, что пришли в коробке вместе с «Синей кометой». Ага, попробуем вот этот! Я протянул кондуктору билет с тёмно-синей с серебром надписью: «СИНЯЯ КОМЕТА — школьный».

Протянул и затаил дыхание. Сейчас он рассмеётся и выгонит меня из поезда. Но кондуктор спокойно проштамповал билет и сунул его в специальную ячейку за моим сиденьем. Потом спросил:

— До Чикаго едешь, сынок?

Куда же я еду? Неужели мой план, который, в сущности, был не планом, а просто мечтой, сработает? Вдруг я всё-таки еду сейчас не домой, не в Кейро, не к тёте Кармен и её рыбным запеканкам? Могу ли я надеяться, что с «Синей кометы» можно пересесть на другой поезд, на третий?..

— Я еду в Калифорнию, — ответил я спокойно, чуть растягивая слова. — Папа будет встречать меня в Лос-Анджелесе.

Кондуктор кивнул, словно я не сообщил ему ничего из ряда вон выходящего.

— Тогда тебе предстоит пересадка, сынок, — сказал он. — Сейчас поедешь до вокзала Дирборн, до Чикаго. На пересадку у тебя всего пятнадцать минут. Так что, не теряй времени, иди на девятый путь, к экспрессу «Золотой штат». Найти несложно: там большая надпись Линия «Рок-Айленд». Экспресс отходит в семь часов девять минут. Запомни: девятнадцать ноль девять, секунда в секунду.

Кондуктор перешёл к следующему пассажиру. Машинист снова дал свисток, и поезд тронулся. Несколько минут я просто смотрел в правое окно и любовался пологими песчаными холмами Индианы. Потом пошли закопчённые здания — цеха на задворках заводов и фабрик.

На следующей остановке, «Гэри», в вагон вошла пожилая дама и, приветливо улыбнувшись, села рядом со мной. Она чем-то напоминала миссис Олдерби.

— Молодой человек, — обратилась она ко мне спустя некоторое время.

— Да, мэм?

— Наверно, это не моё дело, но левая щека у вас измазана чем-то зелёным.

Я поднёс ладонь к щеке. Так и есть, вечнозелёная трава прерии, что в штате Небраска. Точнее, в штате Небраска на макете Петтишанкса. Я быстро стёр зелёную пыль.

Стряхнуть её на пол я не осмелился — вдруг даме это не понравится и она пожалуется кондуктору? Поэтому я сунул руку в карман рубашки и обтёр её там о ткань. А дама достала из сумочки носовой платок и смахнула с моего лица остатки искусственной травы.

— Вот теперь, дружок, ты выглядишь очень славно, — сказала она и извлекла из сумочки вязанье.

Я откинулся на обтянутую синим плюшем спинку сиденья и вздохнул. Глубоко и горько. Я пытался вспомнить всё, что произошло в банке, восстановить в памяти всю цепочку событий. Из-за натянутых на головы шёлковых чулок я не разглядел лиц грабителей: они представлялись мне плоскими блинами. Детали ограбления выветрились из памяти, словно клочья облаков. Преступники снимали маски хоть на миг? Они обращались друг к другу по имени? Я прикрыл глаза и слегка выпятил подбородок, мне так легче сосредоточиться… Нет, не помню. Мысль ускользает — угрём, ужом из рук.

За окном нёсшегося на всех парах поезда мелькали крыши и фабричные трубы. Из труб поднимался грязный дым. Сажа вылетала и кружила над городом Гэри чёрной метелью, затмевая небо.

Давай, Оскар, держись, — велел я себе. — Надейся и читай «Отче наш».

Трудно сказать, где в нашем странном мире таится Бог, но, где бы Он ни был, я обращался к Нему совершенно искренне. Ведь я каким-то чудом оказался в поезде, и теперь еду к папе! Больше я ничего не знал и не понимал, но я ехал к папе, и мне этого было довольно. Впереди показались огни огромного величественного города, обрамлявшие полукружье озера Мичиган. Я еду в Чикаго. А оттуда отправлюсь в Лос-Анджелес.

Кондуктор не ошибся: экспресс «Золотой штат» стоял под парами на девятом пути. Добравшись до вагона, я вдруг понял, что чувствую себя не очень-то хорошо, и, войдя в первое попавшееся купе, забрался на верхнюю полку, даже не сняв одежды и обуви. В висках у меня стучало. Голова была как котёл. Нет, как огромный, набитый ватой арбуз. Не скажу, что у меня что-то конкретно болело. Я не поранился и не ушибся. Но всё тело ныло, будто подверглось какому-то безумному, неестественному испытанию.

Где-то вдалеке, через шесть вагонов от меня, пронзительно засвистел тепловоз. Я почувствовал, как заурчали-заскрипели шестерни и валы, заклацали сцепки, и тяжёлые вагоны, один за другим, потянулись за тронувшимся с места локомотивом. Как ни старался, я не мог оторвать свинцовую голову от подушки, не мог открыть глаз. По коридору прошёл проводник. Он энергично стучал в каждое купе и сообщал:

— Леди и джентльмены! Ужин в две смены. Пер-р-рвая смена через полчаса. Чер-р-рез полчаса! Коктейли в бар-р-ре.

Есть хотелось ужасно. Я мог бы съесть сейчас десяток бутербродов с бобами — самое скверное изобретение тёти Кармен, — но это не имело значения. Через полминуты я уже провалился в сон.

Спал я без просыпу. Так и не пошевелился ни разу — лежал как тряпичная кукла. Проснулся, когда поезд, резко вздрогнул, остановился где-то в ночи. «Де-Мойн! Де-Мойн, — объявил проводник. — Просьба не покидать вагон. Скоро отправление».

Я снова начал засыпать, но тут меня обдало холодом: кто-то открыл дверь купе и поставил чемодан на нижнюю полку. Кто бы ни был этот человек, он и не подозревал о моём присутствии. Я же рассматривал его из-за поручня, который тянулся вдоль моей полки, — такие поручни необходимы, чтобы пассажир не свалился вниз. Мой попутчик переоделся в полосатую бело-голубую пижаму, почистил зубы, умылся и побрился; всё это время он напевал залихватскую студенческую песенку, которую я слышал когда-то от папы. Слова он знал, но мелодию сильно врал.

В следующий раз я проснулся уже утром, когда косые лучи солнца проникли в окно и осветили моё лицо. Я широко открыл глаза.

Оскар, куда тебя занесло? — спросил я себя. — Как ты сюда попал?

Ответа у меня не нашлось.

Если возможно ущипнуть свою память, считайте, что я общипал её со всех сторон. Если возможно разбудить разум, поверьте — я будил его колотушками. Но ничегошеньки не помнил и не понимал. В детстве мне подарили книжку с картинками про тролля. Фокус состоял в том, что увидеть этого тролля можно было, лишь взглянув на картинку уголком глаза, искоса. Если же я смотрел на картинку прямо, тролль тут же исчезал. События в Первом национальном банке сильно напоминали мне этого тролля. Я перевернулся на спину и ощупал себя с головы до пят. Никаких ушибов или ощутимых повреждений. Согнул поочерёдно руки и ноги. Вроде всё работает.

— С Рождеством! — послышался голос снизу.

Ой! У меня же есть попутчик! Ночной «певец»! Я натянул одеяло до носа и свернулся калачиком. Потом робко выговорил:

— Кто вы?

— Прозвище моё — Голландец. Так и называй. А ты-то кто такой?

Говорил молодой человек определённо приятнее, чем пел. Услышав его жизнерадостный, мелодичный голос, самого бархатного тембра, какой мне только доводилось слышать в жизни, я расхотел бояться.

Осмелев, я свесил голову через поручень и глянул вниз. Голландец одарил меня улыбкой, лучезарной и тёплой, как июньское утро. Пышные каштановые волосы он расчесал на пробор, но с одной стороны они лежали послушно, а с другой вздымались вихром. Голландец носил очки в толстой роговой оправе.

— Меня зовут Оскар, — ответил я, разглядывая его футболку с эмблемой колледжа «Эврика».

— Ты путешествуешь один? — спросил молодой человек.

— Да, сэр.

— А встречать-то тебя будут?

— Да, сэр. — Я кивнул и прибавил: — Папа встретит. В Лос-Анджелесе. Это далеко, в Калифорнии.

При этом я умолчал о том, что папа меня не ждёт и не имеет ни малейшего представления о том, что со мной произошло. Да я и сам этого не знал.

— Отлично! — Голландец, встав, протянул мне руку. — Рад знакомству, Оскар. Ты симпатичный парень. — Он опять улыбнулся, и я, не удержавшись, улыбнулся в ответ. Он так наклонял голову набок, так улыбался — устоять было невозможно. — Что же ты намерен делать в Калифорнии?

— Не знаю, — признался я. — А вы?

— У меня там девушка. А в колледже сейчас каникулы. Девушка пригласила меня познакомиться с семьёй. Даже уговорила своего старика купить мне билет. Представляешь? Он выслал мне билет и двадцать долларов на еду в дороге. Иначе я не выбрался бы в такую даль. — Голландец засмеялся. — На самом деле я вполне уложился бы в пять долларов[9]. На двадцать наемся, как фон-барон.

Я слушал голос Голландца, точно музыку. Судя по всему, он человек правильный, с сильным характером. И хорошо, что правильный, потому что доверие к нему возникало сразу. Наверно, не только у меня. Ну, а мне от такого попутчика стало так спокойно на душе — куда угодно можно ехать.

И тут я вспомнил, что сильно проголодался.

Голландец стоял внизу: высокий, широкоплечий, с широкой улыбкой — точь-в-точь киноактёр, из тех, что играют ковбоев в фильмах о просторах прерий и Диком Западе.

— А я решил, что вы едете в Голливуд, — сказал я искренне. — Вы бы здорово смотрелись в вестернах, мистер Голландец.

Он рассмеялся.

— Какой я мистер? Просто Голландец. Отец так прозвал. Хотя голландцев мы в глаза не видели. Вообще, будь проще, Оскар… Давай на «ты»? — предложил он. И прибавил: — Так ты правда думаешь, что мне надо попытать счастье в кино?

— Конечно, Голландец! — Я воодушевился. — Тебя ждёт слава! Только очки надо снять.

Голландец снял очки.

— Ну вот. Теперь я не похож на зануду профессора, — сказал он. — Но зато ничего не вижу. — Он засмеялся и присел, чтобы завязать шнурки. — А что твой отец делает в Калифорнии? — спросил он. — В кино снимается?

— Нет, — печально ответил я. — Он апельсины собирает. Дома, в Иллинойсе, он продавал трактора, но его уволили. Его компания, «Джон Дир», позакрывала филиалы по всей стране.

Голландец завязал шнурки и притопнул обеими ногами.

— Скоро позакрывают все банки. И все люди станут безработными, — предсказал он.

Однако Голландец по природе своей был оптимистом. Мой папа называл таких людей «солнечными». Тучи и облака омрачали их небосклон лишь мимолётно. Голландец снова широко улыбнулся и сказал:

— Что ж, Оскар, давай-ка умывайся и приходи завтракать. Жду тебя в вагоне-ресторане. Договорились?

— Договорились! — воскликнул я и радостно спрыгнул с верхней полки.

Я почистил зубы щёточкой и пастой, которыми линия «Рок-Айленд» снабжает всех своих пассажиров. В том же пакетике нашлась расчёска, рядом висело накрахмаленное полотенце. В общем, я смог привести себя в полный порядок.

Поезд, насколько я мог судить, нёсся на всех парах. Вагон и меня вместе с ним сильно качало из стороны в сторону. Проходя по коридору, я смотрел в окна, на убегающий назад и вдаль зимний пейзаж: ещё не вспаханные поля с остатками сухих колосьев и стеблей, за ними поля под паром — и так до самого горизонта. Ветер гонял лёгкие метёлки кукурузы. Иногда однообразие пейзажа нарушал силуэт силосной башни, подпиравшей набрякшее холодное небо. Я добрался до вагона-ресторана, который представлял собой два сцепленных между собой вагона почти в хвосте поезда.

— Пожалуйте сюда, молодой человек, — сказал швейцар и усадил меня напротив Голландца.

Плотная белоснежная скатерть, тяжёлые серебряные ножи и вилки. На тарелочке прямо передо мной лежала — нет, стояла! — свёрнутая конусом полотняная салфетка с вышитыми на ней переплетёнными буквами Л, Р и А, первыми буквами названия Линия «Рок-Айленд». Сверху на неё был надет рождественский веночек. Швейцар снял веночек, встряхнул и расправил салфетку и ловким движением повязал её мне на шею. Затем с улыбкой вручил мне меню.

В ресторане было полно народу. Интересно, как они тут оказались? Неведомо как и откуда — вроде меня? Или, как положено нормальным пассажирам, приехали из дома на вокзал на «фордах» и «кадиллаках»? Выяснить это не представлялось возможным, но потерянных и озадаченных лиц вокруг я не заметил. Похоже, у всех всё нормально.

Довольный Голландец попивал кофе и листал вчерашнюю вечернюю газету «Дневник Де-Мойна». Надолго его внимание привлекли только новости спорта. Он читал, поигрывая серебряным ножиком.

— Здешние ложки-вилки и ножи нарочно делают такими тяжёлыми, — заговорил он. И вдруг спросил: — Знаешь почему? Чтобы пассажирам, которые норовят прихватить что-нибудь с собой из вагона, не пришло в голову красть столовое серебро… Итак, ковбой, что ты желаешь на завтрак?

Я заглянул в меню.

— Наверно… манную кашу.

Дешевле манной каши в этом меню ничего не было. А у меня имелся только один доллар — папин доллар, присланный на Рождество. Но меня терзал такой голод, что я мог съесть кашу вместе с тарелкой.

Голландец поморщился.

— Неужели ты любишь манную кашу?

— Терпеть не могу. Но тётя Кармен заставляет. Каждое утро. Не отвертишься.

Я вынул из кошелька помятый доллар, разгладил и положил на край стола.

Голландец заказал ветчину и пресные вафли. Это такие оладьи из вафельницы. Заказал для нас обоих! Такой роскошью у тёти Кармен даже не пахло.

— Спрячь свой доллар, — велел Голландец. — Я угощаю.

— Знаешь, ты так похож на киноактёра, — восхищённо сказал я. — Прямо не верится, что я сижу рядом и запросто с тобой разговариваю.

— Вряд ли меня возьмут в Голливуд, ковбой. Скорее всего, они скажут: «Гуляй, братец, отсюда. Ты не нашего поля ягода. Возвращайся на Средний Запад». — Он передал мне газетный вкладыш с комиксами.

Официант принёс еду. Я расправился с оладьями и ветчиной в мгновение ока — как голодный иммигрант из далёких стран. Помню, так — всё подряд, что давали, — ел мальчик из Армении, сидевший возле ящика для подаяний на ступенях церкви Пресвятой Святой Девы Марии Скорбящей у нас в Кейро.

Голландец оставил себе спортивный блок, а остальную часть газеты отложил — первой страницей вверх. И я тут же увидел на ней кричащий заголовок. И собственную фотографию! Придвинув газету, я прочитал всё, с начала до конца.

Мистер Эплгейт погиб! Не может быть! Это какая-то ошибка!

Где, интересно, они раздобыли мою школьную фотографию? Рубашка в клетку, застёгнутая доверху, улыбка до ушей, россыпь веснушек, вихор надо лбом. Ну и рожа! Хорошо бы Голландец не узнал.

Он посмотрел на меня поверх газеты. Читал? Не читал? Читал — не читал?

— Эй, друг, ты себя нормально чувствуешь? Уж прости, но видок у тебя какой-то кривой.

— Разве?

— Оскар, послушай, я много лет работаю спасателем — все годы, что учусь в колледже. Спас кучу утопающих. У тебя лицо такого цвета, будто ты выхлебал полбассейна.

— Я бы рассказал… Но ты не поверишь… — промямлил я.

— Если я, по-твоему, еду в Голливуд, то готов поверить даже в сказку, — сказал Голландец и допил кофе. — Рискни, расскажи.

Подошёл официант с кофейником и наполнил его чашку снова. Голландец заткнул салфетку за ворот и принялся за еду.

Я колебался. Я же о нём ничего не знаю. Совсем ничего. Он просто попутчик. Как говорит тётя Кармен, «первый встречный-поперечный». Зато папа говорит: «Если у человека крепкое рукопожатие и он смотрит тебе в глаза, ему обычно можно доверять. Только проверь, не политик ли он. С политиками надо держать ухо востро». Голландец всегда смотрит прямо, глаз не отводит. И руку мне крепко пожал, когда знакомился…

— А ты, случайно, не политик? — спросил я, следуя папиному совету.

— Упаси боже![10] Ну же, Оскар. Рассказывай. Что с тобой случилось? Как ты попал в этот поезд?

Терять мне было нечего.

— Знаешь, наверно, я умер, — ответил я. — И попал на небеса.

Поезд накренился на повороте, и я придержал тарелку, чтобы она не сползла со стола. На тарелке ничего не было, я давно всё съел. Хм… Разве покойники едят оладьи? И ветчину? И вообще, мне всё ещё хочется есть. Может, я всё-таки не покойник?

Голландец полил свои оладьи сиропом из миниатюрного графинчика с надписью Линия «Рок-Айленд».

— Умер? В одиннадцать лет? — Он рассуждал серьезно и не требовал отправить меня в сумасшедший дом. — Оскар, я гарантирую, что ничего подобного с тобой не произошло. Ты вполне живой. Если, конечно, этот скорый поезд не идёт прямиком в рай. — Он указал вилкой за окно, и я перевёл взгляд на пролетающий мимо пейзаж.

Мы как раз проезжали станцию под названием «Ист-Либби». На платформе стоял фермер: руки в карманах широкого комбинезона, лицо морщинистое, потемневшее от солнца. Он смотрел куда-то вдаль, куда уходили рельсы. Возле его ног, на платформе, лежало старое запылённое седло. Миг — и фермер исчез. Остался в прошлом. Время и пространство, — вспомнил я. — Время и пространство — это единое целое. Как же зовут того профессора, который до этого додумался?

От основной дороги отделилась колея и убежала на север, через сухие зимние поля с редкими сломанными или согнутыми до земли стеблями кукурузы. Вдали темнела очередная силосная башня. М-да, что-то не похоже на рай.

— Одно я знаю точно, — сказал Голландец, отправив в рот немаленький кусок ветчины. — За окном Канзас, конкретно — городок Ист-Либби. Хороший городок, конечно, но до рая ему далеко.

Голландец вытер рот салфеткой и, подозвав официанта, заказал нам ещё по порции оладий с ветчиной.

— Надеюсь, у тебя интересная история, Оскар, — произнёс он. — Нам надо скоротать почти двое суток. Так что вперёд, рассказывай.

Я кивнул на газету. Голландец взял её в руки. Прочитав главную новость на первой странице, он присвистнул на весь ресторан. И принялся сличать меня с фотографией. То на фото взглянет, то на меня. Попеременно.

— Это правда? — наконец спросил он.

— Правда.

— Ничего себе сюжетец, Оскар! Ты сам-то в порядке?

— Вроде да. Но я ничего не помню. Помню только, что их было двое и вошли они очень тихо. Ударили сторожа, мистера Эплгейта, по голове. Мистер Эплгейт был моим лучшим другом! Он погиб! Это я виноват, что он погиб! Я забыл запереть дверь и включить сигнализацию! — Я всхлипнул. — Он погиб из-за меня… я так его любил…

— Погоди-ка, — сказал Голландец. — В чём ты, собственно, виноват? Кто в него стрелял? Ты?

— Нет.

— Послушай, они же пришли грабить банк. Заперто, не заперто — неважно. Они бы всё равно проникли внутрь. Тебе винить себя не в чем.

Я в этом сомневался. Но всхлипывать перестал.

— А как ты попал в этот поезд, Оскар?

Ну как объяснить, что я прыгнул и оказался внутри макета?

— Не знаю, Голландец. Правда, не знаю. Я как бы нырнул… прыгнул вперёд… и очутился на станции «Песчаные дюны», это у нас, в Иллинойсе. Сел на первый же поезд до Чикаго, а на вокзале Дирборн пересел в этот поезд. И заснул.

Голландец достал из кармана трубку, набил табаком и закурил.

— Оскар, — сказал он, — ты по-прежнему бледный, даже зелёный, как кикимора болотная. Уж не знаю, что с тобой случилось, но ты пока не оправился от потрясения. Вроде утопленника, которого только что откачали. Тебе надо прийти в себя. А для этого хорошо бы поспать. Возвращайся в купе, забирайся наверх, на свою полку, и дрыхни.

Проснулся я только вечером, в Денвере. Поезд как раз остановился, и с платформы донеслось: «Посадка на поезд до Лос-Анджелеса!» Голландца в купе не было. Вскоре поезд тронулся. Я улёгся на живот, поудобнее, и долго смотрел за окно, на редкие огоньки в темноте. Поезд без остановки проехал какой-то городок, но его название на фронтоне станционного здания я прочитать не успел — платформа скрылась в темноте, а мимо потянулись закрытые на засов двери и витрины магазинчиков и их отражения на мокрых, мощённых камнем тротуарах, там и сям освещённых одиноким фонарём. Поезд, постукивая колёсами, нёс меня всё дальше и дальше — прочь от городка, уже невидного, уже забытого. Он остался в прошлом. Я меж тем продолжал думать об ограблении.

Голландца я нашёл в вагоне-ресторане.

— Привет, ковбой! — сказал он, увидев меня. — Выглядишь получше. Садись-ка. Тут для тебя новости.

На столе лежала свежая газета.

Я снова достал свой доллар и стал, нахмурившись, изучать меню. Пожалуй, можно взять бутерброд с сыром. Одну половинку съесть сейчас, а вторую оставить на завтрак.

— Давай но бифштексу? — предложил Голландец.

— Ну что ты! У меня денег не хватит, — ответил я.

— Я угощаю.

— Правда? Спасибо! Я уже два года не ел бифштекс!

Ещё он заказал для меня апельсиновую шипучку. Её я тоже давно не пил, даже вкус стал забывать. Тётя Кармен не одобряет газировку с сиропом.

Себе Голландец заказал шерри-бренди. Напиток в стакане он покрутил против часовой стрелки, как положено, я такое в каком-то фильме видел. Потом отпил глоток и протянул мне вечернюю газету «Новости Скалистых гор».

— Мы стояли в Денвере пять минут, — сказал он. — Мальчишка продавал прямо на платформе.

Свежая, холодная на ощупь газета пахла типографской краской.

— Как видишь, они работают, — заметил Голландец. — ФБР — это не хухры-мухры.

— Ничего себе! — воскликнул я. — Целых пять тысяч!

— Оскар, похоже, тебе улыбнулась удача, — сказал Голландец. — Ты станешь знаменитым быстрее меня. На такие деньги твой отец сможет купить целую апельсиновую плантацию.

Я вздохнул.

— Но я ведь ничего не помню, понимаешь, Голландец? Какой от меня прок, если я не знаю, как они выглядели? Мне кажется, что они называли друг друга по имени, да и лица их я видел… Но всё в таком тумане — ничего не вспомнить… — Голос у меня дрогнул.

— Пойдём-ка в вагон-салон и всё обсудим. Подробно, шаг за шагом. Ты вспомнишь, — заверил Голландец. — Но прежде надо придумать, как дать знать твоему отцу, что с тобой всё в порядке. Представляешь, как он волнуется? Он ведь тоже мог прочитать в газетах, что тебя похитили.

— Но как с ним связаться?

Мы расположились друг против друга в больших мягких креслах вагона-салона. Через проход от нас сидели две дамы и трещали как сороки. Салон экспресса «Золотой штат» оборудован потолочными окошками, и там, у нас над головами, плыло ночное звездное небо.

— Оскар, попытайся вспомнить, — начал Голландец. — Каким образом ты попал в этот поезд. По порядку…

— Ну… был сочельник. Мистер Эплгейт впустил меня в банк, мы с ним стали запускать поезда. Уже не в первый раз. На улице началась метель, настоящий буран. Когда я только вошёл, один паровоз соскочил с рельсов. Тяжёлый, такие больше двух килограммов весят. А под ним была стеклянная Миссисипи — мистеру Петтишанксу её на заказ делали, специально для этого макета. Упади этот паровоз на стекло — бед не оберёшься. Ну вот я и побежал, подхватил паровоз, а про сигнализацию забыл… И мистер Эплгейт погиб… — Я запнулся. — Мне нет прощения… Я знаю…

— Продолжай, Оскар, — мягко сказал Голландец. — Постарайся вспомнить.

— Помню, как колокола храма Святого Спасителя пробили пять: я считал удары. Я прижался щекой к краю макета и так, сбоку, смотрел на «Синюю комету». Это мой поезд. Он тогда отходил от станции «Берега Беверли» на Южнобережной линии. Я люблю так смотреть, глаза — вровень с рельсами. Составы тогда выглядят совсем как настоящие.

Голландец ободряюще улыбнулся.

— И что случилось дальше? — спросил он.

— Дальше всё как в тумане. Они вошли, это я помню. На голове у каждого был женский чулок, тоже помню… потом шум… удар… а потом уже помню, как сажусь в «Комету» на станции «Песчаные дюны».

— А ты лица их видел? Или только чулки?

— По-моему, видел…

— Ты бы их узнал?

— Не уверен… Вот! Я ещё вспомнил!

— Что, Оскар? Говори!

— Кто-то крикнул «Прыгай!».

— Кто это был? Кто мог крикнуть?

— Наверно, мистер Эплгейт… Больше ничего не помню.

— Оскар, думаю, дальше было вот что, — произнёс Голландец уверенно. — Эти головорезы тебя связали, запихнули в мешок, а мешок — в багажник. Так оно и было, спорим?! А потом ты, хоть и перепугался насмерть, удрал от них в районе этих «Песчаных дюн». Ухитрился сбежать и сесть в поезд. Это единственное объяснение, которое приходит на ум.

Я покачал головой.

— Нет, Голландец, всё было не так. Я попал в тот поезд, в модель, на макете. Попал из другого мира, настоящего. Может, это как-то связано с этими… мистер Эплгейт мне объяснял… с карманами времени. У немцев над ними целая лаборатория работает.

— Да ну? И что это такое?

— Какая-то продвинутая научная теория. Голландец, не мучай меня. Я и в столбик-то делить толком не умею.

Он затянулся и выпустил изо рта три идеально круглых колечка дыма.

— И всё-таки у тебя шок, ковбой, — заключил он. — Психическая травма. Ты был на волосок от смерти и никак не придёшь в себя. Так случалось на войне с нашими солдатами, которые воевали против Гансов во французских окопах. Знаешь, что было с ними потом, после войны? Вернулись они домой — половина с этой самой травмой. Ты, Оскар, наверняка видел, как укокошили твоего Эплгейта. Так? В газете пишут, что зрелище было неприглядное. Вот с тех самых пор у тебя мозги набекрень.

— Мы подружились с мистером Эплгейтом. Уже после папиного отъезда. Он меня столько раз выручал… — печально произнёс я. — Наверно, я просто не хочу помнить, что он умер. Иначе мне кошмары будут сниться до конца жизни.

— Оскар, но если ты хочешь получить вознаграждение, пять тысяч баксов, тебе придётся прищучить этих головорезов.

— Да разве я не понимаю? На пять тысяч долларов мы можем выкупить дом, и папа вернётся из Калифорнии.

— Ладно, отдыхай пока, — сказал Голландец, заново набивая трубку отборным табаком «Принц Альберт». — Ты всё вспомнишь, Оскар. Непременно вспомнишь. Это как засевшая заноза — тянешь-тянешь, и в конце концов она сама выходит.

Мы были уже в предгорьях. Пейзажа за окном не разглядеть, разве что редкие огоньки в темноте, но я почувствовал, что поезд сбавил скорость: перестук колёс замедлился, с каждым метром мы забирались всё выше — вверх по склону. Это восточные отроги Скалистых гор.

Голландец прав. Невозможно нырнуть или впрыгнуть в макет и оказаться внутри… Внутри чего? Ведь я еду в настоящем поезде, ем настоящие оладьи, а за окном настоящие прерии и горы! Значит, всему, что со мной произошло, надо найти разумное, а не безумное объяснение.

Я заснул, а проснувшись, увидел, что мы уже в Альбукерке: с платформы мне в глаза бил яркий свет фонарей. Я тут же вспомнил, что мне только что приснилась другая станция, «Песчаные дюны», где я садился на «Синюю комету». Может, грабители меня тоже ударили по голове? Я потерял сознание, а они засунули меня в багажник и увезли? Потом я очнулся и сбежал где-то в окрестностях «Песчаных дюн»? Что ж, логично.

Но тут я внезапно вспомнил кое-что очень важное! Церковные колокола бьют пять раз — я это чётко слышу. Причём слышу это в банке, и храм совсем рядом, на перекрёстке. А на часах станционного здания было семнадцать ноль четыре. «Синяя комета» отходила от станции «Песчаные дюны» в семнадцать ноль четыре! Выходит, что бандиты ограбили банк, похитили меня и увезли за тридевять земель за четыре минуты? Невозможно! Нереально! За четыре минуты такое может произойти только чудом. Значит, я всё-таки прыгнул в макет? Значит, я сел в игрушечный поезд и путешествую теперь где-то во времени и пространстве, между небом и землёй?

Напротив меня сидел Голландец и снова держал в руках газету: он перечитывал заметку об ограблении банка. И в этот момент меня осенило. Я посмотрел на дам, которые по-прежнему оживлённо болтали через проход от нас. Да-да, я их уже видел — раньше, в моём поезде, они были крошечные, оловянные. И Голландца помню: молодой человек в оловянных очках, читающий оловянную газету. И я был в том вагоне: оловянный мальчик, сидящий напротив молодого человека в очках! Мы ехали бесконечно, круг за кругом, по тёмным туннелям, через реки и горы, с востока на запад, через Денвер и Альбукерке, а потом обратно через Солт-Лейк-Сити… Я еду в экспрессе «Золотой штат» и смотрю в окно, а другой Оскар, Оскар-великан, возможно, как раз сейчас смотрит на меня в подвале на улице Люцифер…