На синей комете

Глава 5

— Оскар! — сказала тётя Кармен вечером, когда мы помолились и почти приступили к ужину. — Можешь больше не переписывать Киплинга. Наказание снято. — Она наградила меня ледяной улыбкой.

— Спасибо, мэм. У меня высвободится много времени. — Я знал, что пошутил в папином стиле, да и улыбка моя сейчас походила на папину. До ушей.

— Ты спас наши задницы, Оскар, — пропищала Уилла-Сью.

Тётя Кармен, нахмурившись, посмотрела на Уиллу-Сью и приложила палец к губам.

— Мама, ты же сама сказала: «Оскар Огилви-младший сегодня спас наши задницы»! В автобусе сказала. Я своими ушами слышала!

— Оскар, — произнесла тётя Кармен, — ты сегодня замечательно выступил.

— Спасибо, мэм. Уж этот стих я точно помню наизусть.

— Кстати, Оскар, ты знаешь, что каждый год в День независимости, четвёртого июля, у нас в городе проводится конкурс среди пятиклассников? Участвуют по одному ребёнку из каждой школы. Надо прочитать речь какого-нибудь крупного исторического деятеля. Если с тобой поработать, ты вполне сможешь пройти отборочный тур в школе. Пожалуй, надо подготовить тебе программу.

— Для мамы это очень полезно, — объяснила Уилла-Сью. — Если ты выступишь четвёртого июля перед всем городом, мы получим много новых учеников и денег. Ведь все будут знать, что ты — мамин племянник! Главное, чтобы ты слова не перепутал!

— Тише, Уилла-Сью, — сказала тётя Кармен, но я уже раскусил её коварный план.

— Целую программу? — Я даже не донёс до рта очередную ложку бобовой запеканки с треской.

Про конкурс в День независимости я знал. Мы с папой никогда не пропускали общегородской праздник с пикником: бродили от одного духового оркестра к другому, смотрели парад. Но когда на сцену выходил какой-нибудь тугощёкий очкастый отличник, готовясь произнести все четырнадцать тезисов Вудро Вильсона об условиях мира по окончании Великой войны, папа говорил: «Пошли-ка отсюда, Оскар. А то он сейчас тоску нагонит!»

Однако тётя Кармен прочитать мои мысли не могла. Она развивала свою идею:

— Так… Что бы для тебя выбрать? Можно, конечно, речь Теодора Рузвельта про человека «на арене борьбы». Он произнёс её в Сорбонне в тысяча девятьсот десятом году. Или прощальную речь Джорджа Вашингтона. А как ты относишься к Гёттисбергской речи Авраама Линкольна? Это очень сильная речь!

Кровь отлила у меня от лица и ушла в пятки — вместе с душой и способностью соображать.

— Может, я их сначала почитаю? — наконец пролепетал я.

В тот вечер на тумбочке возле моей кровати появилась тёткина книжка — «Знаменитые речи знаменитостей».

И мы с тётей Кармен каким-то образом, без обсуждений, почти без слов, пришли к соглашению: она разрешит мне днём, после школы, навещать мои поезда в Первом национальном банке. А я к четвёртому июля выучу Гёттисбергскую речь Авраама Линкольна.

— Приветствую, мой друг! — сказал мистер Эплгейт, распахивая передо мной огромные пятиметровые двери банка с тяжёлым бронзовым орнаментом.

Чтобы впустить меня, он предварительно отключал сигнализацию. Когда я входил, мы задвигали засов, запирались наглухо и снова включали сигнализацию — мистер Эплгейт давно показал мне, как это делается.

— Не дай бог, чтоб она затрезвонила, Оскар, — говорил он. — Сюда тут же хлынут толпы полицейских, завоют сирены, и старик Петтишанкс от нас мокрого места не оставит!

Работая ночным сторожем, мистер Эплгейт накопил на термос. Туда он наливал горячий шоколад и брал с собой на дежурство. Мы пили шоколад каждый день, а потом запускали поезда. Перед огромным, занимавшим весь вестибюль макетом стоял маленький автомат со щелью для монет, украшенный зелёными ветками падуба и рождественскими веночками с красными лентами. На автомате бросалась в глаза надпись:

Мне не нужно было вступать в этот клуб. Мистер Эплгейт умел включать реле бесплатно, опуская в щель одну и ту же монетку на шнурке. Эту монетку я повесил себе на грудь, рядом с медальоном с изображением моего ангела-хранителя.

«Синюю комету» мистер Петтишанкс поместил на Южнобережную линию, так что поезд ходил теперь по кольцу: от Южной оконечности озера Мичиган до Чикаго. Я смотрел на него, не сводя глаз, круг за кругом. Разумеется, это был именно мой поезд. На паровозе сбоку — знакомая царапинка, которую папа тщательно затёр наждаком, а потом покрасил синей эмалевой краской. В заднем, экскурсионном вагоне — два сиденья, которые папа развернул специально для нас, чтобы мы любовались Атлантическим океаном, когда поедем по побережью. Стёкла во всех вагончиках папа всегда протирал замшевой тряпочкой, и они сияли до сих пор. Поблёскивали и металлические прутья по бокам паровоза.

Конечно, мистер Петтишанкс заменил папин самодельный макет покупным — с фирменными туннелями, горами и станциями, — одним из тех, какие выпускали компания «Лайонел» и другие изготовители игрушечных поездов. В восточной части макета находился нью-йоркский Центральный вокзал. Если заглянуть сквозь арочные плексигласовые окна, можно было разглядеть крошечные зодиакальные созвездия, мерцающие на высоких потолках, и десятки оловянных фигурок: люди спешили по своим делам. На этом вокзале сходились сразу десять путей. Ещё десять вели на вокзал Дирборн в Чикаго. Чуть поодаль «текла» река Миссисипи с голубым пупырчатым покрытием — в ней, словно в настоящей воде, отражались огоньки бегущих поездов. На западе темнели Скалистые горы, а их белые пики искрились от мелких крупинок слюды, из которой был сделан искусственный снег. К одной из гор прилепился вокзал города Денвер — точно звезда на ёлке, над всеми остальными игрушками. Скалистые горы на этом макете были метра полтора высотой.

А за всеми горами и равнинами лежала земля моего сердца, Калифорния. На макете у Петтишанкса вся она была в крошечных апельсиновых садах: деревья — из того же материала, что пенковые трубки, а кроны — из клочковатой, выкрашенной под зелень ваты. Сады «росли» на холмах и в долинах, окружавших конечную, крайнюю западную станцию всего макета — лос-анджелесский вокзал, воспроизведенный в точности, до мельчайших деталей. Я никогда не видел этот вокзал в каталоге фирмы «Лайонел». Должно быть, его производит другая фирма, а может, даже какой-нибудь искусный умелец, на заказ. Если так, значит, он дорогущий. Стоит, наверно, целое состояние.

Вокруг вокзала змеились тротуары, выложенные из крошечных жёлтых кирпичиков — очень ровно, один к одному. У главного входа на краю тротуара виднелась надпись ТАКСИ, а рядом пристроились три миниатюрные машины с шашечками. У каждого такси имелось на крыше маленькое табло, величиной с жвачку-подушечку: «свободен/занят». Когда мистер Эплгейт включал освещение всего макета, табло начинали светиться зелёным светом, зазывая пассажиров.

— Старик Петтишанкс обзавёлся всем, что есть в каталоге «Лайонел», — сказал однажды мистер Эплгейт. — Он любит поезда. Приходит каждое утро за час до открытия банка, пьёт кофе, курит свои сигары и любуется поездами. Не знаю, что он будет делать, когда закончатся рождественские праздники, право слово, не знаю.

Я очень удивился:

— А я думал, он забрал поезда для сына. Для Сирила.

— Для Сирила?! — Мистер Эплгейт расхохотался. — Старик клянётся, что не подпустит своего сынка к поездам на пушечный выстрел! Ни за что на свете! Сирил тут же устроит крушение, и пяти минут не пройдёт! Перетопчет газоны, переломает семафоры и разобьёт вокзальное окно. Сирил — обалдуй.

На сочельник валил снег. Я вынул почту из ящика. Среди счетов оказалось письмо. Мне! От папы! На этот раз папа написал в уголке обратный адрес: О. Огклви, ранчо «Индейская роща», Резеда, Калифорния. Я вскрыл конверт. Хорошие новости! Папа наконец нашёл работу. Неважно какую. Он работает сборщиком апельсинов. Главное, что за это платят. Кроме рождественской открытки папа вложил в конверт один доллар. Без комментариев, но я понял, что это подарок на Рождество. Среди хороших новостей была и плохая. Папа прислал вырезку из «Фермерской газеты». Заметка называлась: «Дир закрывает филиалы».

Сердце у меня ёкнуло. Папина компания, «Джон Дир», закрыла все представительства в Калифорнии из-за кризиса в сельском хозяйстве… Я поднёс к губам долларовую бумажку и поцеловал. Этот доллар, немалые для тридцать первого года деньги, заработал мой отец. Папа трогал его, клал в конверт — далеко-далеко, за три тысячи километров отсюда. Я его сохраню.

Угрюмое, затянутое низкими облаками небо потемнело. Дрожа на ветру, я побежал на автобусную остановку — как раз подходил семнадцатый. Когда я постучал в двери банка, ветер завывал уже не на шутку.

— Надо же, какой снегопад! — сказал мистер Эплгейт, впуская меня внутрь. — Почище знаменитой метели тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года. Этак мы тут застрянем, Оскар. Домой не попадём!

Вдруг раздался скрежет. За спиной мистера Эплгейта тяжёлый локомотив «Пенсильванского экспресса» сошёл с рельсов и повис на эстакаде, чудом не рухнув вниз. Он держался на одной межвагонной сцепке и раскачивался над хрупкими голубыми водами Миссисипи. Колёса крутились в воздухе.

— Сейчас сорвётся! — закричал я и, скинув пальто на огромное кожаное кресло, бросился спасать макет.

— Молодчина! — сказал мистер Эплгейт, когда я подхватил тяжёлый, почти трехкилограммовый состав, который через секунду наверняка разбил бы стеклянную реку вдребезги. — Старик Петтишанкс, должно быть, выложил за эту речку кругленькую сумму. На заказ делали.

Если б ты, не дай бог, не успел, мне пришлось бы работать на Петтишанкса бесплатно. Лет пять, не меньше!

Мы с мистером Эплгейтом починили колею — совсем как когда-то делали мы с папой. А потом зарядили паровозы и тепловозы специальными шариками, чтобы они пускали дымок, как настоящие.

— Всё готово? — улыбнувшись, спросил мистер Эплгейт.

— Все по местам! Провожающих прошу выйти! Отправляйте! — отозвался я.

Мистер Эплгейт потянул рычажок на главном пульте, и все составы — двадцать один пассажирский и один товарный — одновременно тронулись с места, набирая скорость.

Свет в огромном вестибюле банка был выключен, горели лишь два слабых настенных светильника в помещении за окошками, где сидят кассиры. Зато сияли вокзалы и огни на железнодорожных переездах. А снаружи покачивались фонари на столбах, и вьюга, наметая сугробы на Вашингтон-авеню, сотрясала высокие десятиметровые окна Первого национального банка. Был сочельник, канун Рождества.

В банке, конечно, не так уютно, как в подвале нашего с папой дома на улице Люцифер, но я смирился и с этим. Главное, что я теперь могу навещать «Синюю комету» и воображать — пусть всего на несколько минут, — будто я дома, с папой, в нашем отдельном подвальном мирке. Только мы и поезда.

В тот вечер, в сочельник, я по обыкновению улегся головой на край макета, прижался щекой к траве у поворота, у самых рельсов, и смотрел, как пролетает мимо меня экспресс «Золотой штат» — прямиком в Калифорнию. Оловянный мужчина в вагончике читал оловянную газету, а оловянный мальчик смотрел прямо на меня. Вот бы оловянный Оскар мог сейчас запрыгнуть в вагон и оказаться в том, другом мире!

— Ты хочешь спать, Оскар? — спросил мистер Эплгейт.

— Нет… Я просто представляю… Мечтаю…

— О чём?

Я постеснялся сказать мистеру Эплгейту, что порой, когда я прижимаюсь щекой к макету, мне и вправду кажется, будто я ростом с этих оловянных человечков и могу попасть в ту жизнь — на вокзал, в поезд, в горы, сделанные из папье-маше. Всё это становилось для меня настоящим.

— Папа тоже всегда спрашивал, не сплю ли я…

— Ты очень скучаешь, — понимающе сказал мистер Эплгейт.

На меня нахлынула такая тоска, что я даже не смог ответить. Просто смотрел на «Счастливого воина», который как раз появился из проложенного в горе туннеля, посвистывая и выплёвывая облачка белого дыма.

— Мистер Эплгейт, как вы думаете, долго такому маленькому поезду добираться из Кейро до Лос-Анджелеса? До Калифорнии?

— Ну что ж, давай посчитаем, Оскар, — предложил мистер Эплгейт. — Если поезд отправляется из пункта А в восточной части макета, с того конца вестибюля, в пункт Б на крайнем западе и доходит туда примерно за шестьдесят секунд, а между пунктами А и Б примерно семьдесят два метра, какова скорость поезда?

Я поделил расстояние на время и ответил:

— Один и два десятых метра в секунду. Сейчас пересчитаю на километры в час… Примерно четыре километра триста метров. А проехать надо три тысячи километров… Получается… Семьсот часов! Почти месяц!

— Очень хорошо, считать умеешь, — сказал с улыбкой мистер Эплгейт. — Но ты кое о чём забыл!

— О чём?

— О теории относительности профессора Эйнштейна, — ответил мистер Эплгейт. — Теперь пробуй решить такую задачу: поезд отправляется из пункта А и через шестьдесят секунд добирается до пункта Б, а расстояние между этими пунктами составляет три тысячи километров, то есть почти столько же, сколько от Чикаго до Лос-Анджелеса. Какова скорость поезда?

— Три тысячи километров в минуту? — Я посчитал, водя пальцем по ладони. — Выходит, сто восемьдесят тысяч километров в час!

Мистер Эплгейт снова улыбнулся.

— Известно, что на подобной скорости любая ракета раскалится до такой степени, что просто расплавится или рассыплется. Но даже если корпус ракеты сделан из какого-нибудь удивительного тугоплавкого, ещё не изобретённого вещества, пассажир ракеты мгновенно умрёт от перегрузок.

— Но всё-таки? Такая скорость возможна? — спросил я.

Мистер Эплгейт вздохнул.

— Эйнштейн не додумал эту идею до конца. Он всего лишь математик, Оскар. Он тоже кое о чём забыл. Например, об отрицательной скорости. И о временных карманах.

— Что за карманы?

— Ну, если коротко, Оскар… Если ты сядешь в нашу воображаемую ракету и полетишь с востока на запад, то попадёшь в завтрашний день.

— В будущее?

— Да. При движении с востока на запад ты попадёшь в будущее — в завтрашний день и послезавтрашний… Если лететь достаточно долго, то и в более далёкое будущее. На столько дней вперёд, на сколько захочешь.

— Но Калифорния находится как раз к западу от нас, и там сейчас меньше времени, чем здесь. Другой часовой пояс. Разница два часа, — заспорил я.

Мистер Эплгейт опять улыбнулся.

— Ты слышал, что существует международная демаркационная линия суточного времени? Ведь время — это поток, бесконечный поток. Люди не знали, как с ним поступить, и придумали линию, провели её условно на глобусе: тут одни сутки, а там уже следующие… Но в сущности, Оскар, такой линии не существует. И если твоя ракета пересечёт эту линию триста шестьдесят пять раз, ты окажешься на год впереди реального времени. Так можно почти мгновенно улететь и на десять лет вперёд, и на сто. Точно так же, если двигаться с запада на восток, можно попасть во вчерашний день или перепрыгнуть сто, тысячу вчерашних дней и оказаться в далёком прошлом. С будущим сложнее. Его ещё не было. Чтобы туда попасть, надо в какой-то момент снизить скорость и запрыгнуть во временной карман. Эйнштейн представлял себе время в виде реки. Временной карман позволяет как бы сковать её льдом и приземлиться на поверхность. Для этого надо использовать отрицательную скорость. Вот тогда всё получится…

В голосе мистера Эплгейта появились особые ноты… Я понял, что он говорит о несбыточном.

— В журнале «Наука» пишут, что немецкие учёные разрабатывают эти идеи в секретных лабораториях. Исследуют временные карманы. Они построили простейший ускоритель частиц в бункере под какой-то горой в Шварцвальде. И экспериментируют там с улитками и другими моллюсками. Посылают их путешествовать взад-вперёд во времени. Скоро перейдут на мышей и шимпанзе. Однажды они попробуют отправить человека в прошлое, в тысяча девятьсот четырнадцатый год, чтобы полностью изменить результаты Великой войны.

— Как это изменить? Ведь немцы проиграли войну. Мы разгромили их в пух и прах!

— В том-то и дело! Именно поэтому они жаждут покопаться в истории, изменить её ход. Разгромить в пух и прах нас. Может, у немцев и получится, кто знает? В Германии есть очень умные учёные. — Мистер Эплгейт в очередной раз улыбнулся, на этот раз печально. — Я мог стать учёным, Оскар. Мог возглавить Американскую лабораторию отрицательной скорости. Но такой лаборатории нет. Американская наука не верит в отрицательную скорость.

— Почему вы не стали учёным, мистер Эплгейт?

— Теперь я уже стар, Оскар, — ответил мистер Эплгейт. — А в юности я был самым способным аспирантом на матфаке в Университете штата Техас. У меня были молодые, дерзкие мозги. Я написал диссертацию по теории отрицательной скорости, исходя из теории взаимного преобразования массы и энергии, которое описывает формула Эйнштейна: «е равно м-ц-квадрат». Я довел идеи Эйнштейна до ума и до логических выводов. Я хотел защищаться в Принстоне, Оскар! Я хотел изменить мир!

Мистер Эплгейт судорожно сглотнул и развёл руками — точно выронил что-то драгоценное, чего уже не вернёшь.

— К сожалению, никто из математиков Принстонского университета в моей диссертации не разобрался, — продолжил он. — Учёную степень я не получил. Особых денег в семье не было, поэтому я не мог учиться дальше, я пошёл работать. Стал учителем математики в старших классах, а не великим учёным, как профессор Эйнштейн.

Мистер Эплгейт поднял повреждённый паровоз, лежавший на краю макета. Перевернул, раскрутил колёса…

Я отправился в другой конец вестибюля. Мне очень нравилось наблюдать за поездами с разных точек. «Синяя комета» двигалась по кромке берега вдоль дюн штата Индиана.

Вот она отошла от станции «Берега Беверли» в сторону «Песчаных дюн». Мой поезд, мой любимый поезд, папин подарок на последний день рождения. Он ехал и посвистывал, словно окликал меня: «Привет, Оскар! Я тебя вижу!»

Я прижался щекой к яркой вечнозелёной траве, которая покрывала прерии Небраски к западу от Чикаго, и предался мечтам. Вообразил, что приближается настоящий поезд… Колокола храма Святого Спасителя, что стоял в конце улицы, пробили пять… «Синяя комета» приближалась — огромная, настоящая, — а я смотрел на неё снизу, от рельсов. И вдруг заметил в дальнем углу вестибюля какие-то фигуры.

Я замер, как был, полулёжа, не поднимая головы. Двое мужчин, с натянутыми на голову шёлковыми чулками, проникли в банк совершенно бесшумно. Как, каким образом? О Господи! Я же не запер дверь! Я забыл включить сигнализацию!

Вместе с грабителями в вестибюль проник ветер и даже залетел снег. Повеяло холодом. Преступники подкрадывались к мистеру Эплгейту сзади. Я хотел крикнуть, предупредить, но не успел. Я даже не успел открыть рот, а мистер Эплгейт уже получил по голове тяжёлой битой. Всё, что произошло дальше, мне помнится смутно, как в тумане. Думаю, это длилось недолго — может, пару минут, — но само время превратилось в улитку, оно не шло, а ползло. Я наблюдал за происходящим, словно смотрел кино, причём в замедленной съёмке. Я застыл, как каменная статуя, но, услышав выстрел — или нет, что-то громче и страшнее выстрела, — содрогнулся.

Один из грабителей тут же меня заметил и наставил на меня пистолет. Дуло смотрело мне прямо между глаз. В этот момент раненый мистер Эплгейт, хрипя, прошептал:

— Прыгай, Оскар! Скорее!

Всего в полутора метрах от меня — взведённый курок. На нём — указательный палец с обкусанным ногтем. Я вдохнул запах, который исходил из ствола, от смазанных деталей. И жутко испугался.

Макет по-прежнему простирался на уровне моих глаз. Я зажмурился и… нырнул. Позади меня грохнул выстрел, громкий, как салют на празднике.

Летел я не хуже циркового акробата, которого с помощью специальной пушки отправили по воздуху через всю арену. Приземлился на локти и колени. И понял, что пропал. Стреляя в летящую утку, можно промахнуться, но утка сидящая — идеальная мишень. Ещё один выстрел, и мне конец. Не открывая глаз и почти не дыша, я притаился на какой-то жутко колючей поверхности. Один из грабителей длинно выругался где-то совсем рядом. Потом я ясно расслышал: «Какого чёрта? Где мальчишка? Он что, в воздухе растаял?»

Я зажмурился ещё плотнее и вовсе перестал дышать, но понимал, что шансов нет. Так просто они не уйдут. Гневный, требовательный голос орал где-то рядом, вокруг, сбоку, сверху:

— Где этот паскудный мальчишка? Куда делся?..

Снова ругань, и снова разъярённый крик:

— Где же он?

— Нету здесь никакого мальчишки, — послышался другой голос. — Померещилось нам. Давай смываться побыстрее, пока полиция не нагрянула.

Раздался ещё один выстрел. Прямо передо мной простучал колёсами поезд, безмятежный, спокойный, как будто стрельба и вопли звучали не рядом, а совсем в другом мире. Всё, больше не могу не дышать, надо вдохнуть! В мои ноздри тут же проник резкий запах. И я его узнал. Так пахло в подвале нашего дома на улице Люцифер, когда мы с папой покрывали листву и траву на макете вонючим зелёным веществом. Да-да, точно! Оно называется «Сохну вмиг». Мы с папой сделали великое множество кустов и деревьев из дешёвой сушёной губки, которую потом красили. Листва на макете мистера Петтишанкса воняет точно так же, он тоже красит кусты и деревья этой гадостью. А что это вокруг? Колючие кусты? Можжевельник!

Я приподнял голову над кустами и огляделся. Снег у меня под коленями был не холодным, а слюдяным, и ярко искрился. Ещё рядом со мной стояла скамейка, оловянная скамейка, и я смотрел на неё снизу. На планке было выбито: КОМПАНИЯ «ЛАЙОНЕЛ». Я понял, где нахожусь. Ошибки быть не могло.