На синей комете

Глава 1

Мы жили в городе Кейро, в штате Иллинойс. Улица наша называлась Люцифер, а дом стоял на самом дальнем её конце, неподалёку от Миссисипи. Вдоль песчаной дорожки, что вела к дому, высились чёрные ели. Сейчас по усыпанной еловыми иглами дорожке шёл пана. Моё сердце ёкнуло и застучало часто-часто — ведь папа нёс на плече большую красную картонную коробку с надписью ЛАЙОНЕЛ — РОЧЕСТЕР — НЬЮ-ЙОРК. «Синяя комета»! Королева поездов! Подарок на день рождения!

Я ждал папу на крыльце, под тусклой лампочкой-сорокаватткой. На её желтоватый свет из черноты спешили мотыльки и сонные майские жуки, точно народ на вокзал перед отходом поезда. На плите в кухне вился парок над нашим с папой ужином.

Раньше этот дом на улице Люцифер был маминой радостью и гордостью. Когда я только родился, она всё тут обустроила, повесила жёлтые занавесочки и покрасила наличники в ослепительно-белый цвет. Сохранилась фотография, всего одна, сделанная простеньким старым фотоаппаратом. Уголки на ней загнулись от времени. На фото мы втроём: я, папа и мама. Я там тощий веснушчатый малыш лет трёх, с задорным вихором на лбу.

Мама работала счетоводом совсем рядом с домом — на фабрике пиротехники «Люцифер». Из-за этой фабрики наша улица и называлась Люцифер. Однажды в окно склада, где мама следила за отгрузкой товара, влетела шаровая молния. Очевидцы рассказывали, что молния сначала остановила настенные часы, а потом, шипя, нырнула в ящик с бенгальскими огнями, который стоял возле маминого стула. Ещё все очевидцы в один голос говорили, что мама ничего не почувствовала, просто не успела почувствовать, потому что взрыв произошёл мгновенно. Сам я помню только пожарную машину — она пронеслась за окном нашей кухни. А потом, откуда ни возьмись, появилась тётя Кармен и не дала больше смотреть — закрыла мне глаза ладонью.

На месте фабрики «Люцифер» осталось пепелище. Производство объявили опасным и восстанавливать фабрику не стали. Многие думали, что папа тут же уедет в другие края, прочь от страшных воспоминаний. Но он не смог расстаться с домом, с жёлтыми занавесочками и наличниками, покрашенными маминой рукой. И уж конечно, он категорически отказался перебраться в тот район, где жила его сестра, тётя Кармен. Она вечно пыталась учить папу уму-разуму.

— Жизнь должна войти в свою колею, — твердила она при каждом удобном случае. И добавляла громким шёпотом: — Найди себе хорошую женщину, Оскар. Мальчику нужна мать, а тебе жена. А то вы даже забываете постричься вовремя. И запеканку на обед сделать некому!

— Может, сначала тебе пару подыщем? — всегда предлагал папа в ответ.

Тётя Кармен жила без мужа, но у неё имелись приёмная дочка Уилла-Сью, куча глиняных статуэток на полках и белочки на резных ставнях. Мне однажды объяснили, что тётя Кармен никогда не выходила замуж, потому что выходить было не за кого: слишком много молодых людей полегло в сражениях Великой войны[2].

— Хорошего мужа найти куда труднее, чем хорошую жену, — раздражалась тётя Кармен.

Я часто воображал, какую жену подыскала бы для нас тётя Кармен, дай ей волю. Наверно, похожую на даму с рекламного календаря «Кока-колы»: чёрные волосы с косым пробором, белое платье с голубыми полосками, которые складываются в узор из ромбиков, большие красные губы и белоснежные зубы.

— Такую женщину, как твоя мама, мне не найти, два раза так повезти не может, — говорил мне папа. — А новая жена нам только мешать будет.

Папа боялся, что новой жене не понравятся поезда в подвале и она запретит нам их запускать.

Так что мы не стали искать новую жену, а тихо и мирно жили вдвоём, причём я, Оскар-младший, отвечал за готовку. Я занялся этим делом классе во втором — как только смог, встав на крепкий табурет, дотянуться до плиты. По воскресеньям я делал оладьи, а по будням поджаривал на завтрак сосиски. И никаких запеканок в нашем меню не значилось.

Выглядело это меню так:

Меню оставалось неизменным, потому что оно нас вполне устраивало. С одной стороны, разнообразное, а с другой — никакой гадости, вроде печёнки или шпината. Всё съедобно.

Продукты я покупал сам. Заходил в бакалейную лавку Рубина по дороге из школы, и бакалейщик плюсовал стоимость покупок к нашему счёту. А дома я выкладывал всё на стол и принимался готовить еду.

Мы ловко управлялись, папа и я. Папа работал в компании «Джон Дир», крепкой и надёжной, откуда никогда и никого не увольняли. Он продавал фермерам тракторы. Папа даже установил в прихожей телефон, чем сильно рассердил тётю Кармен. Ну, а я сам чистил свои башмаки и вовремя делал уроки. Вот мы с папой и порешили: никакая новая жена нам не нужна. Мы и так замечательно проживём. Без жены, которая будет всё время красить губы и пичкать меня рыбьим жиром.

Первую железную дорогу папа купил, чтобы отвлечься от тяжёлых дум после маминой смерти. Дорога была простенькая — всего один круг. Вокзальное здание папа смастерил из деревяшек и покрыл песочно-бурой краской — точь-в-точь такое здание стояло в центре нашего городка. Ещё папа сделал восемь крошечных вывесок и написал «Кейро» синими буквами на белом фоне. Я прикрепил вывески на карнизы вокзала на хромовых цепочках от ключей — знаете, такие, сделанные из крошечных шариков? Потом мы проложили рельсы: на восток и на запад. Железнодорожное полотно сделали из толчёного гравия, закрепив его на слое столярного клея.

Потом папа заказал семафоры и автоматические шлагбаумы из каталога «Лайонел», чтобы было интереснее запускать наш первый поезд — самый обыкновенный товарняк. Ещё папа взял тонюсенькую соболью кисточку, в которой было от силы шесть волосинок, и нарисовал на боку паровоза «Счастливого воина», символ местной железнодорожной линии. Наш «Воин» выглядел как настоящий — тащил товарный вагон с брёвнами, каждое с сигарету длиной, два вагона с рогатым скотом, один с углём, один служебный, а ещё рефрижератор, внутри которого вместо льда лежали стеклянные кубики размером с самые мелкие игральные кости.

Вслед за «Счастливым воином» мы приобрели пригородный поезд, «Южнобережный экспресс». Он у нас ходил от Чикаго до дюн в штате Индиана и обратно. В пассажирских вагонах можно было зажигать и гасить свет. Для этого состава мы построили целых три станции, а детали для них купили по каталогу компании «Айвз», которая делала точные-точные копии вокзалов — даже лучше, чем «Лайонел».

А потом папа приобрёл самый большой паровоз, какой только нашёлся в каталоге: из серии 260, с красным габаритным фонарём на одном боку и зелёным на другом. Под паровым котлом тоже имелась лампочка: она подсвечивала красные угольки, и они мерцали, как настоящие. Медная отделка, местами красноватая, местами желтоватая, ярко сияла. Посверкивали никелированные ободья на колёсах. К этому паровозу мы цепляли и грузовые вагоны, и три пассажирских — спальные пульманы. Поезд мы назвали «Ракета Чокто», и ходил он по отдельной линии до Скалистого острова. При таком количестве линий на одном столе стало тесно. Мы приставили второй и начали возводить на западе горы — выложили основания из жёстких планок от жалюзи, покрыли их гипсом и покрасили серой краской, как будто это гранит. Потом всё было щедро опрыскано песком, клеем и таинственным зелёным порошком, купленным у городского аптекаря Хопа Шамвея.

— Ты ведь не собираешься глотать эту гадость, верно, Оскар? — спросил Хоп у папы, выставив на аптечный прилавок целую коробку зелёного порошка.

— Ни за что! — ответил папа. — Мы не лечимся, а строим Трансконтинентальную железную дорогу.

Ах, как же тщательно мы её строили!

Каркас для гор, каньонов и перекинутых между ними мостов мы сделали из деревянных перекладин, расположив их крест-накрест, как железные балки аттракционов с горками, которые возводят в луна-парках. Внутри гор пролегал туннель. Под эстакадой текла река из серебристой фольги — мы её подсинили и даже изобразили рябь на воде прозрачным клеем, какой обычно используют для авиамоделей. Рельсы тянулись вдоль всей этой конструкции длиной в два стола, а потом заворачивали и уходили в туннель. Вскоре туннелей стало два, а потом и три.

— Оскар, да ты вконец сбрендил! — воскликнула тётя Кармен, приехав к нам на День благодарения. В подвал она спустилась «на запах» — проверить, откуда пахнет смолой и лаком.

Моя мелкая двоюродная сестрёнка, Уилла-Сью, тоже прибежала в подвал и даже рот разинула от удивления.

— Ничего тут не трогай, а то ещё током дёрнет! — предупредила её тётя Кармен.

— Хочешь, покажу, как поезда ходят? — щедро предложил я Уилле-Сью, хотя особо тёплых чувств к ней не питал.

Эта девочка досталась тёте Кармен от ещё одной их с папой сестры, упоминать которую было не принято. Лишь однажды я случайно подслушал разговор взрослых. Оказывается, настоящая мать Уиллы-Сью может в один прекрасный день одуматься и появиться на горизонте. Однако шли дни и годы, и шансы на её исправление и возвращение таяли. Сама Уилла-Сью с первого дня, как попала к тёте Кармен, называла её мамой. Уилла-Сью умела складывать губки бантиком и вечно цеплялась за юбку тёти Кармен. Сейчас она, по обыкновению, потянула большой палец в рот, но бдительная тётя подскочила к ней, точно кошка к мыши, и строго сказала:

— Уилла-Сью, дорогая, следи за руками!

— Девочки не любят поезда… — заскулила Уилла-Сью и всё-таки сунула палец в красный ротик секунд на тридцать, пока тётя Кармен выговаривала папе за то, что он спускает зарплату на заводные игрушки — всё равно что в сортир.

— Кармен, ты заблуждаешься, — с усмешкой возразил папа. — Это не заводные игрушки, а Трансконтинентальная железная дорога.

Папина тёплая, надёжная рука легла мне на затылок. А потом папа закурил длинную сигару, чтобы «выкурить» тётю Кармен и Уиллу-Сью из подвала.

Я очень любил вечера, даже не берусь сказать, какие больше — летние или зимние. Я просто любил вечера.

С апреля по сентябрь мы, прямо в подвале, слушали по радио репортажи о бейсбольных матчах. Матч шёл, а поезда тоже шли в прохладном полумраке — каждый по своей колее.

В подвале, почти под потолком, имелось два оконца, и летние вечера за ними длились и длились, медленно растворяясь в ночи. Когда становилось особенно душно, мы эти окна открывали, и внутрь врывался горячий ветер бескрайних равнин.

— Чувствуешь запах? — спрашивал папа. — Это люцерной пахнет. Издалека, из Канзаса.

Как слаженно нам работалось в такие вечера! Мы чинили пути, настраивали пульты управления, устанавливали новое железнодорожное оборудование.

В тысяча девятьсот двадцать восьмом году папина фирма процветала, они продали кучу тракторов. И редкая неделя у нас обходилась без заветной красной коробки, а то и двух, которые прибывали из Рочестера, что в штате Нью-Йорк. В Рочестере находился главный офис компании «Лайонел». В любую коробку с поездами они всегда вкладывали бумажную фуражку железнодорожника с синими и белыми полосками и набор билетиков, напечатанных для каждого поезда — в соответствии с маршрутом. Фуражки я никогда не носил, считал их малышовыми, а вот билетики, цветные и совсем как настоящие, собирал и хранил; по крайней мере, десяток билетов, перетянутых резинкой, всегда лежали у меня в кошельке.

Зимой солнце садилось рано, раньше, чем я приходил из школы, а папа с работы. За ужином мы обсуждали, что надо построить, отремонтировать или опробовать этим вечером. А потом выключали свет и спускались в подвал. В безлунные вечера наш дом был почти неразличим в темноте, если смотреть с фасада, с улицы Люцифер. Ветер — ледяной, как где-нибудь на севере, на Аляске, — гнул одинокие ели, а мы с папой стояли в подвале и любовались на снующие туда-сюда поезда, на облачка дыма, которые выпускали паровозы, на пучки света от фар, на серебрящиеся от света рельсы…

— Слышишь вой ветра? — спрашивал папа. — На фермах, в полях его слышно ещё отчётливее. Вой ветра разносится далеко, по всей прерии. Фермеры его слышат, когда косят и ворошат сено. Он доносится до соседнего города. Его слышат все: и хорошие люди и плохие, и в церкви и в тюрьме. Для многих вой ветра — точно вой волка.

— Какого волка? Почему? — спрашивал я.

Но папа никогда не отвечал.

Модели фирмы «Лайонел» доподлинно воспроизводили настоящие поезда, которые курсировали по стране: и локомотивы[3], и товарные вагоны, и пульманы[4]. Каждый останавливался на своих станциях, а потом спешил дальше — к Скалистым горам, через реку Колорадо и назад — сквозь туннели к южным окраинам Чикаго. За один вечер наш трансконтинентальный экспресс «Золотой штат» не раз пересекал страну с северо-востока на юго-запад, от Лос-Анджелеса до Чикаго, и возвращался назад. Погода на его маршруте всегда была безветренная и сухая, мигали станционные огоньки, и полосатые шлагбаумы на железнодорожных переездах опускались, едва приближался поезд.

К двадцать девятому году у нас было уже десять полных составов. Я больше всего любил «Синюю комету». Папа тоже считал, что этот поезд — самый лучший из всех моделей, выпущенных фирмой «Лайонел»: впереди синий, точно сапфировый, паровоз с синим тендером, а за ним — пассажирские вагоны с медными табличками, на которых выгравированы имена знаменитых астрономов: Вестфал, Фай и Барнард. Крыши легко снимались, и можно было рассмотреть устройство каждого вагона: там открывались и закрывались двери на петлях, зажигался свет, поворачивались сиденья, а туалеты были прекрасны, как кафедральные соборы с высокими сводами.

Экскурсионный вагон с большими застеклёнными окнами мы с папой прицепили в конец состава. Потом папа взял пинцет и, откинув плексигласовую крышу вагона, повернул два синих сиденьица так, чтобы с них можно было обозревать окрестности.

— Знаешь, Оскар, — произнёс папа, — в один прекрасный день мы с тобой отправимся в Нью-Йорк и сядем там на «Синюю комету». Билеты купим заранее — вот на эти места. И всё Восточное побережье будет у наших ног! Мы поедем вдоль океана до самого Атлантик-Сити. Там уличные художники, которые сидят на дощатом помосте возле пляжа, нарисуют наши портреты, а потом мы с тобой пойдём есть такие длинные турецкие конфеты: внутри орешки, а снаружи что-то вроде сладкой красной резины. Может, на твой следующий день рождения и отправимся в путешествие!

Однако мои следующий день рождения мы провели дома, в Кейро. Путешествовали только в подвале, но этих воображаемых поездок мне было вполне довольно. Иногда я прижимался щекой к искусственной траве перед самыми рельсами.

— Оскар, ты хочешь спать? — спрашивал тогда папа.

— Нет, просто смотрю, — отвечал я. — Просто смотрю.

А смотрел я так: закрывал глаз, который был ближе к земле, а другим заглядывал в вагоны кативших мимо пассажирских поездов. Вагончики нам поставляли с людьми: плоские оловянные фигурки виднелись в каждом окне. Вон там — силуэты двух женщин в шляпках, лицом друг к другу; женщины жестикулируют, наверно о чём-то беседуют… А вон там оловянный мужчина читает газету. А вот оловянный мальчик. Над ним с подносом стоит проводник, но мальчик не обращает на него внимания, мальчик смотрит, пристально смотрит прямо на меня: два крошечных отверстия — его глаза — словно поворачиваются. Мы провожаем друг друга взглядом, и в этот миг всё на макете оживает, люди и здания становятся настоящими, и вот я уже там, с ними, — бегу по зелёной-презелёной траве, взбегаю на платформу и… Я искренне верил, что вот-вот поднимусь по ступенькам в вагон «Синей кометы» и уеду далеко-далеко по рельсам, которые змеятся в ночи через прерию, меж пшеничных полей, а на горизонте будут темнеть Скалистые горы.

Я верил! И не было мальчишки счастливее меня в целом городе Кейро и даже в целом штате Иллинойс. Я, Оскар Огилви-младший, кружил по железной дороге вместе с поездами, а мой папа, большой и надёжный, стоял рядом, перед огромным пультом, и управлял сразу всеми поездами. Перестук их колёс и помигиванье семафоров[5] посылали мне ясный сигнал: всё в этом мире возможно, всё впереди.