На высотах твоих

Глава 1

Джеймс Хауден из окна библиотеки резиденции Блэр-хауз разглядывал открывавшийся перед ним вид на Пенсильвания-авеню. Было десять часов утра второго дня его пребывания в Вашингтоне, и через час должна была состояться встреча с участием его самого, президента, Артура Лексингтона и начальника аппарата Белого дома.

Легкий свежий ветерок шевелил тонкие занавеси на открытом окне. Погода в Вашингтоне стояла великолепная: по-весеннему душистый воздух был согрет теплыми солнечными лучами. На противоположной стороне улицы взгляду премьер-министра открывались ровно подстриженные газоны Белого дома, а позади них и сам залитый солнцем особняк.

Обернувшись к Артуру Лексингтону, Хауден спросил;

— Ну, и какие у вас пока возникают ощущения?

Министр иностранных дел, одетый в по-домашнему удобный твидовый пиджак, который он позднее сменит на строгий костюм, оторвался от экспериментов с цветным телевизором. Выключив аппарат, он помолчал, обдумывая ответ.

— Говоря с грубой прямотой, — нетерпеливо произнес Лексингтон, — мы в очень выгодном положении. На нашем базаре спрос превышает предложение. Уступки, на которые мы готовы пойти. Соединенным Штатам нужны, причем нужны отчаянно. Более того, они сами это отлично понимают.

Завтракали они отдельно: премьер-министр с Маргарет в своих апартаментах, а Артур Лексингтон в компании с другими членами делегации в столовой на первом этаже.

Канадцы были единственными обитателями просторной президентской гостевой резиденции, куда они прибыли вчера вечером после званого обеда в Белом доме. Хауден кивнул в знак согласия:

— У меня тоже сложилось такое впечатление.

Премьер-министр оглядел длинную изящную библиотеку. С ее пухлыми диванами и креслами, с огромным чиппендейловским столом и стенами, уставленными рядами книг, она напоминала тихую прохладную заводь. «Именно здесь, в этой комнате, — подумал он, — когда-то отдыхал и беседовал Линкольн, в последующие годы Трумэны проводили часы досуга…».

— Тут еще и всякие мелкие детали приобретают значение, — размышлял вслух Лексингтон. — К примеру, прием, который вам вчера оказали. Мне не известны случаи, чтобы президент когда-либо ранее приезжал в аэропорт, чтобы встретить канадцев. Нас обычно встречает мелкая сошка, и обращаются с нами, как с деревенскими родственниками — даже с премьер-министрами. Однажды, когда Джона Дифенбейкера[47] пригласили на какой-то обед в Белом доме, то засунули его в очередь вместе с пресвитерианскими священниками.

Хауден издал тихий смешок.

— Припоминаю. Он здорово разозлился, и я его понимаю. Это ведь тогда, по-моему, Эйзенхауэр[48] выступил с речью, в которой раз за разом называл нас «Республикой» Канада?

Лексингтон, расплывшись в улыбке, кивнул в знак подтверждения.

Джеймс Хауден сел в кресло.

— Да, они вчера здорово переусердствовали, — заметил он. — Думаю, правда, что, если бы американцы действительно изменились к нам в душе и решили проявить искреннее внимание и заботу, они бы действовали немного тоньше.

Глаза на круглом грубоватом лице Артура Лексингтона, поправлявшего сейчас без всякой нужды и так безукоризненно повязанную «бабочку», засветились веселыми огоньками. «Порой, — подумалось Хаудену, — министр иностранных дел напоминает благодушного школьного учителя, привыкшего к твердому, но терпеливому обращению с буйной ребятней. Возможно, именно поэтому он выглядел и всегда будет выглядеть столь моложаво, несмотря на то, что годы все же берут свое».

— Тонкость и государственный департамент — понятия несовместимые, — заявил Лексингтон. — Я неизменно считал, что американская дипломатия знает только два пути — они либо насилуют других, либо сами охотно сдаются насильнику. По-другому у них редко получается.

Премьер-министр рассмеялся.

— А как сейчас?

Хауден всегда наслаждался вот такими моментами, когда они с Лексингтоном могли побыть наедине. Они давно уже были закадычными друзьями, безоглядно доверявшими друг другу.

Одной из причин, возможно, являлось то обстоятельство, что между ними никогда не возникал дух конкуренции. В то время как остальные члены кабинета явно или тайно жаждали поста премьер-министра, у Артура Лексингтона, как Хаудену было известно с абсолютной достоверностью, в этом отношении не было никаких амбиций.

По правде говоря, Лексингтон, может быть, до сих пор оставался бы послом, с радостью отдаваясь в часы досуга своим двум любимым занятиям: коллекционированию марок и орнитологии, если бы Хаудену не удалось в свое время уговорить его уйти в отставку из дипломатического корпуса и вступить в партию, а затем и стать членом кабинета.

Лояльность и обостренное чувство долга держали его на этом посту, но Лексингтон отнюдь не делал секрета, что с радостью встретит тот день, когда сможет отказаться от государственной деятельности и вернуться к частной жизни.

Лексингтон, прежде чем ответить на вопрос премьер-министра, несколько раз прошел из конца в конец длинного темно-красного ковра. Остановившись перед Хауденом, он сказал:

— Мне, как и вам, не нравится, когда меня насилуют.

— Найдется множество людей, которые станут утверждать прямо противоположное.

— Кое-кто будет утверждать это вне зависимости от занятой нами позиции. И среди них окажутся люди, искренне убежденные в своей правоте, не одни только болтуны и склочники.

— Да, я думал об этом, — произнес Хауден. — Боюсь, что после подписания союзного акта мы многих недосчитаемся и в собственной партии. Но я по-прежнему убежден, что у нас нет иного выхода.

Министр иностранных дел уселся в кресло напротив Хаудена, ловко зацепил ногой и подтянул поближе низенькую скамеечку и удобно вытянулся, устроив на ней обе ступни.

— Я бы хотел быть столь же уверенным, как вы, премьер-министр, — в ответ на резкий взгляд Хаудена Лексингтон покачал головой. — Да нет, поймите меня правильно. Я пойду с вами до конца. Меня лишь тревожит стремительность, с которой все происходит. Наша беда в том, что мы живем во времена концентрированной истории. Те перемены, на которые прежде уходило полстолетия, теперь происходят за какие-то пять лет, а то и меньше. И мы ничего не можем поделать, поскольку подобная ситуация порождена развитием средств связи и общения. Я только надеюсь, что нам удастся сохранить чувство национального единства, но достичь этого будет нелегко.

— А легко в этом плане никогда и не было, — Хауден взглянул на часы. Они должны отправляться через тридцать минут с тем, чтобы до начала официальных переговоров оставить время на встречу с журналистским корпусом Белого дома. Однако, решил премьер-министр, он успеет обсудить с Лексингтоном один вопрос, который занимал его мысли. Сейчас для этого, похоже, самый подходящий момент.

— По поводу национальной самобытности, — произнес он задумчиво. — Не так давно королева упоминала кое-что в этой связи — во время моего последнего визита в Лондон.

— Ну да?

— Леди предложила, я бы даже сказал, настоятельно предложила, чтобы мы восстановили титулы. Причем привела в пользу этого весьма, по-моему, интересный аргумент.

Джеймс Хауден прикрыл глаза, вспоминая происходившую четыре с половиной месяца назад сцену: мягкий сентябрьский день в Лондоне, он прибывает в Букингемский дворец с визитом вежливости, его встречают с должным уважением и без промедлений препровождают к королеве…

— …Прошу, пожалуйста, еще чаю, — предложила королева, и он протянул на блюдце хрупкую чашку с золотым ободком, не в силах противиться мысли — хотя и понимал, насколько она наивна, — что британский монарх в своем дворце собственноручно наливает чай мальчишке из сиротского приюта в Богом забытом Медисин-Хэте.

— Хлеб, масло, пожалуйста, премьер-министр!

На тарелке лежали тончайшие, почти прозрачные, ломтики ржаного и белого хлеба, и он осторожно поднял один. От джема — в золотом судочке были разложены три сорта — Хауден отказался. Чтобы удержать в руках все предметы во время чаепития по-английски, надо было обладать ловкостью профессионального жонглера.

Они были одни в гостиной личных апартаментов — огромном, полном воздуха помещении, выходившем окнами в дворцовый сад, несколько официальном по североамериканским понятиям, но все же не столь напичканном золотом и хрусталем, как весь остальной дворец. Королева, одетая в простенькое желто-голубое платье из шелка, непринужденно скрестила тонкие стройные щиколотки, и Хауден восхищенно отметил про себя, что ни одной женщине не удастся, не прилагая сознательных усилий, держаться с таким же естественным изяществом, каким обладают англичанки из высшего света.

Королева щедро намазала себе клубничный джем и произнесла своим высоким голосом:

— Мой супруг и я часто задумываемся над тем, что Канаде ради ее же собственного блага надо все же более отличаться от других.

Джеймс Хауден испытал сильный соблазн ответить, что у Канады есть достаточно чем выделяться по сравнению с нынешними достижениями Британии, но воздержался, решив, что, вероятно, он не до конца понял свою собеседницу. Уже через мгновение он удостоверился, что так оно и было.

Королева добавила:

— Выделяться в том смысле, чтобы не быть похожей, скажем, на Соединенные Штаты.

— Беда в том, мэм.[49] — осторожно начал Хауден, — что это довольно трудно, когда две страны живут в такой близости и в таких сходных условиях. Время от времени мы пытаемся подчеркнуть наши отличия, хотя и не всегда в этом преуспеваем.

— А вот Шотландия прекрасно преуспела в сохранении своей самобытности, — заметила королева, помешивая ложечкой в чашке с абсолютно простодушным и бесхитростным выражением лица. — Может быть, вам стоило бы кое-чему у них поучиться.

— Ну… — Хауден улыбнулся. «Да, это правда, — подумал он, — Шотландия, утратившая независимость два с половиной столетия назад, отличалась куда большим своеобразием и самобытностью, чем Канада».

Королева задумчиво продолжала:

— Одной из причин, возможно, является то, что Шотландия никогда не забывала своих традиций. Канада же, если вы простите мне такое выражение, кажется, даже торопится от них избавиться. Помнится, отец говорил то же самое.

Королева обезоруживающе улыбнулась, изящество манер и тона лишило ее слова всякого обидного смысла.

— Еще чаю?

— Нет, благодарю вас. — Хауден вручил свою чашку с блюдцем ливрейному лакею, который неслышно вошел добавить кипяток в чайник. Премьер-министр испытал невероятное облегчение от того, что, проявив чудеса эквилибристики, ухитрился ничего не разбить.

— Я действительно очень надеюсь, премьер-министр, что вас не обидели мои слова. — Королева вновь наполнила свою чашку, и лакей исчез.

— Ни в малейшей степени, — ответил Хауден и, в свою очередь, улыбнулся. — Весьма полезно, когда нам время от времени указывают на наши недостатки — даже если не знаешь, что с ними можно поделать.

— А вот, вероятно, что, — со значением произнесла королева, — мой супруг и я часто сожалеем по поводу отсутствия почетного списка награждений из Канады. Мне бы доставило особую радость, если бы была восстановлена традиция награждения титулами к Новому году и монаршему дню рождения.

— Дворянские титулы — вещь в Северной Америке весьма щекотливая, мэм. — Джеймс Хауден поджал губы.

— В какой-то части Северной Америки — возможно, но мы же ведем речь о нашем доминионе? — Несмотря на всю вежливую сдержанность этих слов, они содержали в себе укор, и Хауден, помимо своей воли, покраснел.

— По правде говоря, — добавила королева с тенью улыбки, — у меня создалось впечатление, что в Соединенных Штатах за титулованными британцами просто гоняются.

«Вот она меня и приложила, — мелькнуло в голове у Хаудена. — Что правда, то правда — лордов американцы обожают!»

— Как меня информировали, — спокойно продолжала королева, — наше награждение титулами прекрасно зарекомендовало себя в Австралии, не говоря уже, конечно, о самой Британии. Возможно, и вам в Канаде это может помочь оставаться непохожими на Соединенные Штаты.

Джеймс Хауден терялся в догадках, как ему воспринимать подобные вещи и, соответственно, как поступать. В качестве премьер-министра независимого государства, входящего в Содружество,[50] он обладал в тысячу раз большей властью, нежели королева, и все же обычай тем не менее требовал от него принять чисто фиктивную роль смиренной покорности. Титулы в наши дни — все эти «сэры», «лорды» и «леди» — стали, конечно, полной бессмыслицей. Канада распрощалась с ними еще в 30-е годы, и сохранившиеся среди канадцев старшего поколения немногочисленные титулы произносились сейчас со скрытой снисходительной усмешкой.

С нарастающим раздражением премьер-министр посетовал про себя, что монаршая особа никак не желает довольствоваться ролью украшения, которую ей в общем-то все и отводили, и принимается плести королевскую паутину интриг.

За предложением королевы, подозревал Хауден, кроется страх, присутствие которого постоянно ощущаешь в Лондоне, страх, что Канада неуклонно ускользает из объятий короны — как случилось с остальными странами Содружества — и что необходимо испробовать все средства, даже шелковые путы, чтобы приостановить этот процесс.

— Я информирую кабинет о вашем пожелании, мэм, — промолвил Джеймс Хауден. Это была вежливая ложь, он и не собирался делать ничего подобного.

— Как изволите, — королева грациозно склонила голову и добавила: — Да, в связи с предметом нашего разговора хотелось бы подчеркнуть, что одной из счастливейших наших прерогатив в награждении титулами мы считаем присвоение титула графа премьер-министрам по выходе их в отставку. Мы были бы необыкновенно рады распространить этот обычай и на Канаду.

Она с невинным простодушием уставилась прямо в глаза Хаудену.

Титул графа. Вопреки всем его убеждениям, воображение Хаудена разбушевалось вовсю. Едва ли не самый высокий титул в британском дворянстве, выше стояли только маркизы и герцоги. Он, конечно, никогда не примет этого титула, но, если бы и согласился, то как стал бы себя величать? Граф Медисин-Хэтский? Ну нет, слишком уж диковинно, да и отдает какой-то глухоманью — людям на смех. Тогда граф Оттавский? Да, вот это то, что нужно. Звучит и несет в себе глубокий смысл.

Королева взяла салфетку и легкими движениями отерла капельку джема с кончика пальца у холеного ногтя, затем поднялась. Джеймс Хауден последовал ее примеру. Чаепитие закончилось, и королева, проявляя такт и внимание, как она часто поступала в неофициальных случаях, решила немного проводить премьер-министра.

Они уже прошли почти половину гостиной, когда появился беззаботно веселый супруг королевы. Принц вошел через узкую дверь, замаскированную высоким зеркалом в золоченой раме.

— Чайку немного не осталось? — жизнерадостно спросил он.

Увидев Хаудена, воскликнул:

— Как! Вы нас уже покидаете?

— Добрый день, ваше королевское высочество, — склонился в поклоне Хауден. Он был достаточно искушен, чтобы не поддаться на фамильярность. Принц вообще-то крепко пошатнул чванливую напыщенность, окружавшую трон, но по-прежнему требовал должного к себе почтения, и его глаза умели сверкать, а тон — обретать ледяную холодность, когда он ощущал в нем недостаток.

— Ну, если вам действительно так уж нужно уходить, пройдусь-ка я с вами, — объявил принц.

Хауден склонился к протянутой руке королевы и церемонно, как и требовал данный момент, направился спиной к выходу.

— Осторожно! — окликнул его принц. — Кресло по корме слева.

Сам принц также предпринял шутливую попытку попятиться, и лицо королевы окаменело. Хауден подумал, что иногда она, наверное, считает, что жизнерадостность ее супруга заходит слишком далеко.

В изысканно орнаментированной прихожей, где Хаудена ожидал ливрейный лакей, чтобы сопроводить его к автомобилю, премьер-министр и принц обменялись на прощание рукопожатием.

— Ну, тогда привет вам, — с непоколебимой невозмутимостью воскликнул принц. — До отъезда в Канаду попробуйте заскочить к нам еще разок.

Десять минут спустя, направляясь из Букингемского дворца в Дом Канады, Джеймс Хауден с улыбкой перебирал в памяти эти эпизоды. Он восхищался решительностью принца неизменно избегать всяческих формальностей, несмотря на то что, когда обладаешь таким постоянным рангом, как супруг королевы, можно было бы эту самую непринужденность то напускать на себя, то нет — по собственной прихоти. Именно постоянство такого рода вызывает к человеку уважение, а вот политики — как, например, сам Хауден — всегда помнят, что сроку их пребывания на посту в один не столь уж далекий день придет конец. Безусловно, в Англии большинство выходящих в отставку министров кабинета награждаются титулами в память об их добросовестном служении стране. Однако в наши дни система эта так старомодна… абсурдная головоломка. В Канаде все это будет выглядеть еще смешнее… граф Оттавский, ни больше ни меньше. Вот позабавились бы его коллеги!

И все же, если признаться честно, он полагал, что обязан тщательно изучить предложение королевы, прежде чем отвергать его окончательно. В том, что леди говорила о необходимости отличия Канады от Соединенных Штатов, был смысл. Возможно, он все-таки должен прозондировать свой кабинет, как обещал. Если это на благо страны…

Граф Оттавский…

Однако он не только не стал прощупывать членов кабинета по этому поводу, но и вообще вплоть до сей минуты в Вашингтоне никому ни словом не обмолвился о предложении королевы. Сейчас, умолчав об упоминании королевой его собственной персоны, Хауден в окрашенных юмористическими нотками тонах передал Артуру Лексинггону содержание состоявшейся в Букингемском дворце беседы.

Закончив, он вновь взглянул на часы и убедился, что до того момента, когда им предстоит пересечь Пенсильвания-авеню и направиться к Белому дому, осталось всего пятнадцать минут. Поднявшись, он опять прошагал к открытому окну гостиной.

— Ну и что вы думаете обо всем этом? — спросил он, не оборачиваясь.

Министр иностранных дел сбросил ноги со скамеечки и, встав, потянулся. На лице его отражалось веселое недоумение.

— Это, конечно, будет отличать нас от Соединенных Штатов, спору нет. Вот только, по-моему, не в том и не так, как хотелось бы.

— Мне тоже так подумалось, — ответил Хауден. — Но должен признаться, что, на мой взгляд, вот это соображение ее величества насчет отличия может быть хорошо воспринято публикой. В будущем, знаете ли, любая вещь, что поможет Канаде выделяться каким-то своеобразием, обязательно обретет особую важность, — он почувствовал на себе испытующий взгляд Лексингтона и добавил: — Но если вы так против, забудем об этом. Просто в свете просьбы нашей леди я считал, что нам следует обсудить это предложение всем вместе.

— От обсуждения-то никакого вреда не будет, как я полагаю, — согласился Лексингтон. Он вновь принялся расхаживать по длинному ковру.

— Дело в том, — осторожно проговорил Хауден, что мне хотелось бы, чтобы именно вы подняли этот вопрос в кабинете. Уверен, что было бы много лучше, если бы инициатива исходила от вас, а я тогда бы смог подождать со своим суждением до тех пор, пока не выскажут мнение остальные.

— Я бы хотел подумать, премьер-министр, если не возражаете, — с сомнением в голосе протянул Артур Лексингтон.

— Конечно, Артур. Как вы сами решите.

«Совершенно очевидно, — решил про себя Хауден, — если уж этой темы вообще касаться, то подход к ней требуется чрезвычайно осторожный и осмотрительный».

Лексингтон приостановился у полированного столика с телефоном. Криво усмехнувшись, спросил:

— Может, до нашего свидания со своей судьбой кофейку попросим?

Глава 2

Через разделявшую их полоску газона президент окликнул своим глубоким грубовато-добродушным голосом группу нервно суетившихся фоторепортеров;

— Вы, ребята, уже отсняли пленки на два полнометражных фильма!

Повернувшись к стоявшему рядом премьер-министру, спросил:

— Как думаете, Джим? Пройдем внутрь и приступим к работе?

— Жаль, конечно, мистер президент, но, видимо, придется, — ответил Джеймс Хауден.

После сырой и холодной оттавской зимы он наслаждался теплом и солнцем. Соглашаясь с предложением президента, Хауден приветливо кивнул этому невысокому широкоплечему человеку с резкими чертами костлявого лица и решительно выдающимся подбородком. Только что закончившаяся встреча «на свежем воздухе» с аккредитованными при Белом доме журналистами оставила в душе Хаудена глубокое удовлетворение. На всем ее протяжении президент, проявляя необыкновенную любезность, сам говорил весьма мало, то и дело обращаясь к премьер-министру и переадресовывая ему чуть ли не все задаваемые репортерами вопросы. Так что печать, телевидение и радио будут сегодня и завтра цитировать именно Хаудена. А потом, когда они по просьбе фоторепортеров и телеоператоров прогуливались по южному газону Белого дома, президент искусными маневрами выдвигал Джеймса Хаудена на самые выгодные позиции перед батареей разнокалиберных, объективов. «Такое внимание и забота, редкостные для Вашингтона по отношению к канадцу, — подумал Хауден, — весьма благотворно скажутся на моей репутации на родине».

Он почувствовал, как сильная широкопалая ладонь президента приглашающим жестом сжала его руку, и они направились к лестнице, ведущей в особняк.

— Послушайте, Джим, — знакомый гнусавый говор уроженца Среднего Запада, к которому президент с неизменным эффектом прибегал в своих телевизионных выступлениях, — а что, если мы обойдемся без этих штучек вроде «мистер президент», а? Вы ведь, надеюсь, знаете, как меня зовут?

Искренне польщенный, Хауден ответил:

— Почту за честь, Тайлер.

Какой-то частичкой мозга он уже прикидывал, как ему якобы ненароком довести информацию об их столь близких отношениях с президентом до сведения газет. Тогда он сможет уличить во лжи некоторых своих критиков, которые постоянно брюзжали по поводу того, что в Вашингтоне правительство Хаудена ни во что не ставят. Премьер-министр, естественно, сознавал, что большинство оказанных ему вчера и сегодня любезностей обусловлено сильной позицией Канады на предстоящих торгах. И он не только не собирался ее сдавать, но надеялся укрепить еще больше. Тем не менее понимание всей подноготной отнюдь не должно мешать ему испытывать чувство довольства или пытаться приумножить политический капитал при каждом удобном случае.

Пока они шли по мягко пружинившему под ногами газону, Хауден обратился к президенту:

— У меня, к сожалению, до сих пор не было возможности лично поздравить вас с переизбранием.

— О, спасибо, Джим! — Здоровенная ручища президента чувствительно шлепнула по плечу премьер-министра. — Да, выборы прошли просто замечательно. Я могу с гордостью заявить, что такого количества голосов еще не получал ни один президент Соединенных Штатов. И в конгрессе, как вы знаете, у нас подавляющее большинство. Это тоже кое-что значит — ни один президент до меня не пользовался столь широкой поддержкой и в палате представителей, и в сенате. Скажу вам по секрету, что нет такого законопроекта, который я не смог бы провести. О, конечно, ради этого приходится идти на кое-какие маленькие уступки, но они картины не меняют. А ситуация сейчас просто уникальная!

— Ну, уникальная, возможно, только для вас. — Хауден решил, что полушутливая-полусерьезная подначка не повредит. — А при нашей-то парламентской системе находящаяся у власти партия всегда способна обеспечить принятие тех законов, что ей угодны.

— Что правда, то правда! И не подумайте, что я да и кое-кто из моих предшественников тоже вам не завидуем. Знаете ли, чудо, что наша конституция вообще работает, — голос президента окреп. — Беда в том, что нашим отцам-основателям[51] так не терпелось отречься от всего британского, что вместе со всем дурным они отбросили и очень много полезного. Ничего не поделаешь, приходится довольствоваться тем, что есть.

Они подошли к окаймленным балюстрадой широким ступеням, поднимающимся к украшенному колоннами Южному портику. Указывая дорогу гостю, президент запрыгал через две ступеньки, и Джеймс Хауден, решив не уступать, последовал его примеру.

Однако на полпути премьер-министр остановился, ловя ртом воздух и чувствуя, как все его тело заливают струи пота. Его темно-синий костюм тонкой шерсти, идеальный для Оттавы, в солнечном, теплом Вашингтоне оказался слишком тяжелым. Он пожалел, что не привез с собой ни одного из летних костюмов, но даже поверхностный их осмотр перед отъездом выявил, что все они не годятся для такого торжественного случая. Президент, как ему доложили, сугубо внимательно относится к своему платью и, бывает, меняет костюмы по несколько раз в день. Но ведь глава исполнительной власти в США в отличие от канадских премьер-министров не удручен заботами о деньгах на личные нужды.

Эта мысль мимолетно напомнила Хаудену, что он так и не сообщил Маргарет о том, насколько осложнилось их финансовое положение. Представитель «Монреаль траст» ясно заявил: если они не перестанут тратить те несколько оставшихся тысяч их капитала, по выходе в отставку его средства к существованию будут равны заработку мелкого ремесленника. До этого-то, конечно, на самом деле никогда не дойдет — можно обратиться к Рокфеллеровскому и другим фондам. Рокфеллер, например, в день выхода в отставку Макензи Кинга пожаловал этому ветерану на посту премьер-министра сто тысяч долларов, но одна только мысль о том, что придется активно искать американскую подачку, какой бы щедрой она ни была, жалила его своей унизительностью.

Президент тоже остановился несколькими ступенями выше. С раскаянием в голосе попросил:

— Простите меня, ради Бога. Я постоянно забываюсь и вытворяю такое вот с людьми.

— Поделом мне, самому надо было думать, — возразил Джеймс Хауден. Сердце его колотило в ребра, слова с трудом прорывались через тяжелое дыхание.

Как и всем остальным, Хаудену была известна давняя страсть президента к поддержанию физической формы в себе и в окружающих. Длинная вереница помощников из Белого дома, в том числе и немало выдохшихся генералов и адмиралов, спотыкаясь, сошла с дистанции, изнуренная до потери сил ежедневными занятиями президента гандболом, теннисом либо бадминтоном. И частенько с губ президента срывались сетования на то, что «у нынешнего поколения пузо, как у Будды, и плечи, как уши у спаниелей». Президент же возродил любопытный вид досуга Теодора Рузвельта, который во время загородных прогулок ставил себе целью идти по прямой линии, не обходя препятствия — сараи, деревья, стога сена, — а преодолевая их. В отличие от Рузвельта он даже попытался повторить нечто подобное в самом Вашингтоне, и, вспомнив об этом, Хауден спросил:

— А как дела с вашими путешествиями от точки А к точке Б по кратчайшему пути?

Президент смешливо фыркнул, лениво шагая по ступеням и стараясь держаться рядом с премьер-министром.

— Пришлось отказаться в конце концов. Возник целый ряд проблем. Взбираться на здания здесь мы не можем, разве что на самые маленькие, тогда мы решили проходить сквозь них — как прямая выведет. Ну и местечки попадались нам по пути, доложу я вам, туалет в Пентагоне, например. Вошли через дверь, вышли через окно, — воспоминания об этом его вконец рассмешили. — А однажды с моим братом очутились в кухне отеля «Статлер», забрели прямо в холодильную камеру. Войти-то вошли, а вот выйти… Если только взорвать.

Хауден рассмеялся.

— А что, надо и нам в Оттаве попробовать. Есть там кое-кто из оппозиции, кого бы мне очень хотелось видеть уходящим по прямой — особенно если они будут идти, и идти, и идти без остановки.

— Оппозиция ниспослана нам во испытание, Джим.

— Наверное, так. Но некоторые из них — так прямо не испытание, а сущее наказание. Да, кстати, я тут привез вам несколько новых образцов скальных пород для вашей коллекции. Наши эксперты сказали, что они уникальны.

— Ну, вот за это спасибо, — обрадовался президент. — Я действительно вам очень признателен. И ваших людей от меня поблагодарите, пожалуйста.

Из затененного Южного портика они вошли в прохладу Белого дома, затем через вестибюль и коридоры проследовали в рабочий кабинет президента, расположенный в юго-восточном углу здания. Распахнув белую одностворчатую дверь, президент пригласил Хаудена войти.

Как и в предыдущие несколько раз, когда он бывал здесь, Хаудена восхитила простота кабинета. Овальной формы помещение со стенами, обшитыми по пояс человеку деревянными панелями и однотонным серым ковром, было обставлено весьма скупо: широкий письменный стол, расположенный прямо по центру, и за ним — мягкое вращающееся кресло, позади которого стояли два флага в золотой бахроме: американский государственный и личный президентский. Напротив высоких — от пола до потолка — окон и застекленной двери, выходящей на наружную террасу, почти всю стену справа от стола занимала обитая блестящим шелковистым Дамаском софа. Сейчас на ней сидели Артур Лексингтон и адмирал Левин Рапопорт. Последний представлял собой крошечного тощего человечка, чья несуразно огромная голова с торчащим крючковатым носом доминировала над остальной частью тела. При появлении президента и премьер-министра Лексингтон и Рапопорт встали.

— Доброе утро, Артур, — тепло приветствовал министра президент, протягивая ему руку. — Джим, вы ведь знакомы с Левином, конечно.

— Да, — подтвердил Хауден, — встречались. Как поживаете, адмирал?

— Доброе утро, — весьма прохладно буркнул адмирал Рапопорт и коротко кивнул головой. Он редко позволял себе большее, поскольку у него не хватало терпения ни для пустяковых разговоров, ни для светских церемоний. В частности, отсутствие адмирала, специального помощника президента, на вчерашнем государственном банкете было замечено и отмечено.

Когда все четверо расселись, слуга-филиппинец внес поднос с напитками. Артур Лексингтон выбрал себе шотландское виски с водой, а президент — сухой херес. Адмирал Рапопорт свирепо мотнул головой в знак отказа, а перед Хауденом слуга, расплывшись белозубой улыбкой, поставил стакан виноградного сока со льдом.

Пока разбирались и расставлялись напитки, Хауден незаметно разглядывал адмирала, вспоминая все, что он слышал об этом человеке, который, как утверждали некоторые, обладал сейчас буквально такой же властью, как и сам президент.

Четыре года назад капитан ВМФ США Левин Рапопорт был обычным морским офицером на грани принудительной отставки — принудительной потому, что вышестоящие адмиралы уже дважды обходили его с повышением, несмотря на его нашумевшую блестящую карьеру пионера подводных запусков межконтинентальных ракет. Беда заключалась в том, что почти никто не любил Левина Рапопорта как человека, а на удивление большое число его влиятельных начальников питали к нему чувство активной ненависти. Последняя проистекала по большей части из-за давней привычки Рапопорта оказываться неизменно правым по любому серьезному вопросу, затрагивающему военно-морские силы, но, мало того, потом еще и без колебаний заявлять: «А что я вам говорил!», — поименно называя тех, кто ему ранее возражал.

Добавьте к этому чудовищное самомнение (полностью оправданное, но тем не менее весьма неприятное), потрясающе дурные манеры, нетерпимость к уставным «каналам» и бюрократическим процедурам и нескрываемое презрение к тем, кого капитан Рапопорт по интеллекту ставил ниже себя — а таковых оказывалось большинство.

Чего только не смогли предвидеть морские военачальники, принимая решение избавиться от необузданного гения, так это яростной шумихи, поднятой конгрессом и общественностью, убоявшихся колоссальной утраты, которую понесет нация, если мозг Рапопорта перестанет активно заниматься своим делом. Один из конгрессменов лаконично прокомментировал сложившуюся ситуацию: «Какого черта, нам нужен этот мерзавец».

Поэтому, осыпаемый тумаками с двух сторон — тут вовсю старались и сенат, и Белый дом, — военно-морской флот дал полный назад и присвоил Рапопорту контрадмирала, избежав, таким образом, его увольнения в отставку. Два года и два очередных звания спустя Рапопорт (к тому времени полный адмирал и еще более колючий, чем прежде) вследствие целой серии новых блестящих свершений был изъят президентом с военно-морской стези и назначен начальником президентского аппарата.

Уже через несколько недель благодаря неистощимой энергии и бесспорным способностям новичок взял в руки такую непосредственную власть, какой никогда не знали его предшественники — такие как Харри Хопкинс, Шерман Эдам или Тед Соренсон.

С тех пор список достигнутых под его руководством успехов, широко известных и оставшихся в тайне, приобрел впечатляющие размеры. Новая программа иностранной помощи, которая, хотя и запоздало, начала завоевывать Америке уважение вместо осуждения; для укрепления внутренней экономики — аграрная политика, которой фермеры сопротивлялись всеми силами, утверждая, что она не будет работать, но которая (как и предсказывал Рапопорт с самого начала) дала отличные результаты; чрезвычайные меры в области научных исследований и — с прицелом в будущее — возрождение научного образования и фундаментальной науки. Были ужесточены меры и по соблюдению закона: с одной стороны, нанесен удар по махинациям в промышленности, с другой — произведена чистка профсоюзов, кульминацией которой явилось свержение главаря профсоюзной мафии Лафто, водворенного за решетку.

Кто-то, вспоминалось Джеймсу Хаудену, в один из задушевных моментов спросил у президента: «Если Рапопорт так уж хорош, то почему он не занял ваше место?» Президент, как утверждает молва, на это добродушно улыбнулся и сказал: «Просто потому, что избрали меня. Левину и шести голосов не набрать, даже если бы он баллотировался на пост живодера».

Все это время, пока президента восхваляли за его прозорливость в поисках талантов, адмирал Рапопорт продолжал вызывать враждебность и неприязнь к себе в тех же пропорциях, что и прежде — если не в больших.

Сейчас Джеймс Хауден мысленно спрашивал себя, как этот неприятный и грубый субъект повлияет на судьбу Канады.

— Прежде чем мы начнем, — произнес президент, — хотел бы поинтересоваться, есть ли у вас все необходимое в Блэр-хауз?

Артур Лексингтон поспешил ответить, улыбаясь:

— Нас там просто заласкали.

— Что ж, рад слышать. — Президент устроился поудобнее за большим столом. — Иногда у нас там, через улицу, случаются небольшие неприятности — вроде той, когда арабы подожгли свои благовония, а вместе с ними заодно и часть дома. Надеюсь, вы-то хотя бы не станете отдирать панели, как русские, в поисках спрятанных микрофонов.

— Обещаем вам этого не делать, — заявил Хауден, — если, конечно, укажете, где они установлены.

Президент издал свой характерный горловой смешок:

— Вам лучше запросить по этому поводу Кремль. Я не удивлюсь, если они воткнули свой передатчик, пока там находились.

— А может быть, это и неплохо, — шутливо заметил Хауден. — По крайней мере они хотя бы так нас услышат. А то по другим каналам у нас не очень получается.

— Да, — согласился президент. — Боюсь, вы правы.

Неожиданно наступило молчание. Через приоткрытое окно едва слышно доносились шум уличного движения и детские крики на игровой площадке Белого дома. Откуда-то неподалеку скорее угадывался, чем слышался, приглушенный стенами дробный перестук пишущей машинки. Хауден обостренно ощутил, что атмосфера резко изменилась от легкомысленной веселости к гробовой серьезности. Он спросил:

— Чтобы исключить недопонимание, Тайлер, вы по-прежнему придерживаетесь мнения, что открытый крупный конфликт в сравнительно недалеком будущем неизбежен?

— Всем сердцем и душой, — ответил президент, — я бы желал сказать «нет». Но могу сказать только «да».

— И мы к нему не готовы, не так ли? — вступил в разговор Артур Лексингтон.

Президент подался всем телом вперед. Позади него ветерок колыхал занавеси и легонько шевелил флаги.

— Нет, джентльмены, — тихо проговорил он. — Мы не готовы и не будем готовы, если Соединенные Штаты и Канада, действуя во имя свободы и надежды на лучший мир, в котором мы живем, не станут плечом к плечу на защиту своей единой границы и нашей общей обороноспособности.

«Ну, вот, — мелькнула у Хаудена мысль, — как быстро мы подошли к главному». Под испытующими взглядами собеседников он сообщил как само собой разумеющееся:

— Я много думал над вашим предложением относительно союзного акта, Тайлер.

По лицу президента скользнула тень улыбки.

— Могу себе представить, Джим.

— Есть много возражений, — сказал Хауден.

— Когда речь идет о делах такого масштаба, — спокойно согласился президент, — было бы удивительно, если бы их не было.

— С другой стороны, — объявил Хауден, — могу сообщить, что мои главные коллеги и я понимаем значительные преимущества, вытекающие из вашего предложения, но только при условии удовлетворения определенных требований и предоставления особых гарантий.

— Вот вы говорите о требованиях и гарантиях, — впервые нервно вытянув шею, подал голос, резкий и звенящий от напряжения, адмирал Рапопорт. — Вне всяких сомнений, вы и упомянутые вами коллеги учитываете, что любые гарантии, откуда бы они ни исходили, окажутся бессмысленными, если не будет обеспечено выживание.

— Да, — ответил Артур Лексингтон, — мы думали об этом.

Поспешно вмешался президент:

— Я хочу, чтобы мы помнили одно, Джим, и вы тоже, Артур, что время работает против нас. Поэтому-то я и призываю действовать очень быстро. По этой же причине мы должны говорить совершенно открыто, пусть даже при этом придется взъерошить чьи-то перышки.

— Разве что на вашем орле,[52] — сурово усмехнулся Хауден. — Что вы предлагаете для начала?

— Давайте еще раз пройдемся по всем пунктам, Джим. Обсудим то, о чем мы с вами говорили на прошлой неделе по телефону. Удостоверимся, что мы понимаем друг друга. А там посмотрим, куда компас покажет.

Премьер-министр бросил быстрый взгляд на Лексингтона, который ответил едва уловимым кивком головы.

— Хорошо, я согласен, — произнес Хауден. — Вы будете начинать?

— Да. — Президент поудобнее устроил свое широкоплечее тело во вращающемся кресле, сев вполоборота к остальным и лицом к солнечному сиянию за окном. Повернувшись, он посмотрел Хаудену прямо в глаза.

— Я говорил о времени, — медленно начал президент. — О времени для подготовки к неотвратимому, как мы знаем, на нас нападению.

Артур Лексингтон спросил вполголоса:

— И сколько, по-вашему, нам отведено?

— Времени у нас нет, — твердо заявил президент. — По всем прикидкам и логике мы его исчерпали. И если у нас будет какое-то время на что-нибудь — оно будет нам даровано одной только Божьей милостью. Вы верите в милость Божью, Артур?

— Ну, — протянул с улыбкой Лексингтон, — это штука довольно туманная.

— Но она существует, поверьте мне, — широкопалая ладонь поднялась над столом, словно благословляя присутствующих. — Милость Божья однажды спасла британцев, когда они остались в одиночестве, может она спасти и нас. Я молю Бога об этом, молю даровать нам один только год. На большее рассчитывать нам не приходится.

— Я лично надеюсь на триста дней, — вставил Хауден.

Президент кивнул, соглашаясь.

— И если мы их получим, то только от Бога. И сколько бы нам ни было отпущено, уже завтра будет днем меньше, а через час — часом меньше. Так что давайте обсудим ситуацию, какой мы, в Вашингтоне, сейчас ее видим.

Пункт за пунктом, с мастерским чувством последовательности и дополнением необходимых деталей — о сути. Сначала факторы, которые Хауден излагал своему комитету обороны: первостепенное значение защиты американских продовольственных зон — ключ к выживанию после ядерного налета; цепь ракетных баз вдоль американо-канадской границы; неизбежность ракетного перехвата над канадской территорией; Канада, превращенная в поле боя, беззащитная, уничтоженная взрывом и радиоактивными осадками, лишенная продовольственных зон, отравленных радиацией…

Затем альтернатива: передислокация ракетных баз на Север, превосходящая ударная мощь США, ранний перехват и снижение уровня радиоактивных осадков на территории обеих стран, предотвращение сражения непосредственно над обжитыми землями Канады, шанс на выживание… Но отчаянная необходимость молниеносных действий, возможность для Америки быстро взяться за дело, заключение, как и предлагалось, союзного акта, полная передача обороны Канады в ведение Соединенных Штатов, совместное проведение внешней политики, роспуск всех канадских вооруженных сил с немедленным их воссозданием и принятием общей присяги на верность, отмена всех пограничных ограничений, таможенный союз, двадцатипятилетний срок действия, гарантия суверенитета Канады во всех не упомянутых особо делах…

Закончил президент простым заявлением:

— Перед лицом общей опасности, которая не знает границ и не признает суверенитета, мы предлагаем союз в дружбе, уважении и чести.

Наступила пауза, во время которой небольшой, но крепко сбитый человек пытливо разглядывал через стол своих собеседников. Вновь поднялась широкопалая ладонь, отбросив со лба знакомый всем седеющий вихор. «В глазах президента светились ум и живость, — подумал Джеймс Хауден, — но и безошибочно угадывалась печаль — печаль, может быть, человека, который столь мало приблизился к осуществлению мечты всей своей жизни».

Молчание нарушил Артур Лексингтон, сдержанно обронивший:

— Какими бы ни были мотивы, мистер президент, отказаться от независимости и изменить ход истории за одну ночь — дело нелегкое.

— Тем не менее, — заметил на это президент, — ход истории все равно изменится, будем мы его направлять или нет. Границы не есть вещь неизменная, да они таковыми никогда и не были за всю историю человечества. Все известные нам сейчас границы со временем либо изменятся, либо исчезнут вовсе — и наши собственные, и канадские не составляют исключения. И процесс этот не будет зависеть от того, попытаемся мы его ускорить или нет. Государства могут просуществовать столетие, ну, два, возможно, и дольше, но отнюдь не вечность.

— Я-то здесь с вами согласен, — Лексингтон чуть заметно усмехнулся. — А вот как все остальные?

— Ну, зачем же все, — покачал головой президент. — Патриоты — ярые патриоты по крайней мере — не умеют мыслить широко и наперед. Но вот остальные, если объяснить им все ясно и понятно, посмотрят, когда будут вынуждены, правде в глаза.

— Со временем, может быть, — возразил Джеймс Хауден. — Но как вы сами подчеркнули, Тайлер, и я с вами полностью согласен, время — единственное, чего нам не хватает.

— В таком случае, Джим, я бы хотел послушать, что вы предлагаете.

Пришел его час. «Настала пора, — подумал Хауден, — торговаться — открыто, жестко и упрямо. Наступил решающий момент, когда должно определиться будущее Канады — если у нее есть будущее. Спору нет, даже если сейчас они достигнут широкого соглашения, последуют дальнейшие переговоры, в ходе которых эксперты с обеих сторон станут разрабатывать детали — великое множество деталей. Но все это будет после. Серьезные широкомасштабные вопросы, крупные уступки, если их удастся вырвать, будут решены здесь и сейчас между президентом и им самим».

В овальном помещении повисла тишина. Не слышны были более ни уличный шум, ни крики детей — наверное, переменился ветер, смолкла и пишущая машинка. Артур Лексингтон сменил позу; сидевший рядом с ним на софе адмирал Рапопорт оставался — как и с самого начала — недвижим, словно прикованный к своему месту. Скрипнуло кресло под шевельнувшимся президентом. Встревоженные его глаза вопрошающе изучали полное задумчивости ястребиное лицо премьер-министра. «Вот мы четверо, — подумал Хауден, — обычные смертные люди из плоти и крови, те, кто скоро умрет и будет забыт… и все же решение, которое мы сейчас примем, будет воздействовать на весь мир на столетия вперед…»

В гнетущей тишине Джеймс Хауден терзался в нерешительности. Теперь, когда все стало явью, его, как и ранее, охватили сомнения. Ощущение истории боролось в нем с Трезвой оценкой общеизвестных фактов. Было ли одно его присутствие здесь — по самой своей природе — предательством собственной страны? Были ли практические соображения, которые привели его в Вашингтон, постыдными или добродетельными? Он ведь уже прогнал от себя мучившие его призраки и страхи. Но нет, они восстали в нем с новой силой, вновь — грозные и осязаемые.

Потом он стал убеждать себя, как бывало и в прежние дни, что ход истории давно разоблачил национальную гордость — несгибаемого сорта — как злейшего врага человечества. Платили же за нее дорогой ценой лишений и страданий простые люди. Государства приходили в упадок из-за кичливого тщеславия, а ведь умеренность могла бы способствовать развитию их цивилизации и спасти их от исчезновения. Он был преисполнен решимости не допустить упадка Канады.

— Если заключить союзный акт, — начал Джеймс Хауден, — мне потребуется мандат от наших избирателей. Это значит, что я должен бороться на выборах и победить.

— Чего-то в этом роде я и ждал, — констатировал президент. — И как скоро?

— В предварительном порядке, я бы сказал, в начале июня.

— Да, раньше у вас никак не получится, — согласился президент.

— Кампания будет весьма короткой, — подчеркнул Хауден, — а оппозиция — очень сильной. Поэтому мне надо предложить народу что-то особенное.

— Уверен, мистер президент, что политик с таким богатейшим практическим опытом, как у вас, поймет, как нам это необходимо, — вставил Артур Лексингтон.

Президент расплылся в широкой улыбке.

— Я не решаюсь выразить согласия из страха, что вы, ребята, тут же поймаете меня на слове. Давайте скажем так: да, я уверен, что вам придется повозиться с оппозицией, но это же в конце концов нам всем здесь не в новинку. Вы все равно победите, Джим, у меня нет сомнений. Что же касается второго пункта — да, я понимаю.

— Есть целый ряд пунктов, — заявил Хауден.

Президент откинулся на спинку кресла.

— Выкладывайте!

— После заключения союзного акта должны быть обеспечены развитие канадской промышленности и занятость, — ровным четким голосом стал перечислять Хауден. Он был не просителем, но равным среди равных, пусть никто в этом не сомневается. — Американские капиталовложения и предприятия в Канаде должны не только сохраниться, но и расшириться. Мы не хотим, чтобы из-за таможенного союза «Дженерал моторе» свернула свою деятельность в нашей стране, объединяясь с Детройтом, или чтобы так же поступили «Форд» и «Дирборн».[53] То же самое относится и к более мелким промышленным предприятиям.

— Согласен, — бросил президент. Он поигрывал карандашом, постукивая им по столешнице. — Слабая промышленность невыгодна обеим сторонам. Думаю, здесь можно что-нибудь придумать, и я бы сказал, что у вас будет больше промышленных предприятий, отнюдь не меньше.

— Специальная гарантия?

Президент кивнул:

— Специальная гарантия. Наше министерство торговли и ваши люди из торговли и финансов могут выработать поощрительную формулу налогообложения.

Слушая их, адмирал Рапопорт и Артур Лексингтон делали пометки в своих блокнотах.

Хауден поднялся из своего кресла, прошелся по ковру.

— Сырье, — заявил он. — За Канадой остается контроль над разрешениями на добычу, мы также хотим гарантий против контрабандного вывоза. Нельзя допустить, чтобы американцы устроили себе золотое дно — тащили все сырье подряд для обработки где-нибудь за пределами Канады.

Адмирал Рапопорт резко бросил:

— В прошлом вы охотно распродавали ваши сырьевые ресурсы, если цена вас устраивала.

— Это в прошлом, — столь же резко парировал Хауден. — А мы сейчас говорим о будущем.

Он начинал понимать, почему неприязнь к помощнику президента получила столь широкое распространение.

— Не стоит спорить, — вмешался президент в назревавшую перепалку. — Необходимо расширять обрабатывающую промышленность на местах, и это будет полезно обеим странам. Дальше.

— Оборонные контракты и экспорт по линии иностранной помощи. Причем в основных отраслях. Самолеты и ракеты, скажем, а не одни только болты и гайки.

Президент вздохнул.

— Здесь нам достанется от наших лоббистов. Ну, как-нибудь справимся.

— Один из министров моего кабинета мне будет нужен здесь, прямо в Белом доме. Кто-нибудь, достаточно близкий к вам, чтобы интерпретировать наши обоюдные точки зрения.

— Я и сам собирался предложить вам что-то в этом же роде, — заметил президент. — Что там у вас еще?

— Пшеница! — воскликнул Хауден. — Ваш экспорт и безвозмездные поставки лишили нас наших традиционных рынков. Более того, Канада не способна конкурировать с Соединенными Штатами в производстве зерновых в условиях такого широкомасштабного его субсидирования, как у вас.

Президент бросил взгляд на адмирала Рапопорта, который, подумав несколько секунд, объявил:

— Мы могли бы гарантировать наше невмешательство в части коммерческой продажи канадского зерна и предоставить Канаде первоочередное право продавать свои излишки — на уровне, скажем, прошлогодних показателей.

— Ну, как? — обратился президент к Хаудену, вопросительно подняв бровь.

Премьер-министр не спешил с ответом, после некоторого раздумья он сказал:

— Я готов согласиться с первой частью сделки, а вторую оставить для дальнейших переговоров. В случае расширения вашего производства должно расти и наше тоже — с соответствующими гарантиями.

— Не пережимаете, Джим? — поинтересовался президент тоном, в котором слышались холодные нотки.

— Не думаю, — Хауден твердо посмотрел собеседнику в глаза. Он пока не собирался идти на уступки. Кроме того, самое его серьезное требование было еще впереди.

Наступила пауза, потом президент кивнул.

— Ладно, переговоры так переговоры.

Беседа продолжалась — по вопросам торговли, промышленности, занятости, международных отношений, консульской деятельности, валютных операций, отечественной экономики, распространения власти канадских гражданских судов на американских военнослужащих… По всем пунктам американская сторона шла на уступки, которых добивался премьер-министр, иногда, правда, с некоторыми изменениями. В ряде случаев для этого требовалось дополнительное обсуждение, но по большей части Хауден получал желаемое сразу. Удивляться тут нечему, мелькнула у Хаудена мысль. Американцы, совершенно очевидно, предвидели его требования, и президент пришел на переговоры готовым действовать — и действовать быстро.

Если бы время было обычным настолько, насколько обычен любой отрезок времени в истории, рассуждал Хауден, уступки, которые он уже вырвал, устранили бы все те препятствия с пути будущего развития Канады, которые предыдущие правительства пытались ликвидировать на протяжении целых поколений. Однако, напомнил он себе, нынешнее время далеко не обычное, да и в будущем у них уверенности нет никакой.

Наступил и прошел час ленча. Поглощенные своими делами, они наскоро перекусили ростбифом, салатом и кофе прямо в президентском кабинете.

На десерт премьер-министр погрыз плитку шоколада, которую положил в карман перед уходом из Блэр-хауза.

Запасом шоколада вчера позаботился их обеспечить канадский посол, поскольку слабость премьер-министра к сладкому была хорошо известна его друзьям и близким.

А потом наступил момент, которого так ждал Джеймс Хауден.

Еще до ленча он попросил карту Северной Америки, и, пока они были заняты едой, ее доставили и повесили на стене кабинета напротив президентского стола. Это была крупномасштабная политическая карта, на которой территория Канады обозначалась розовым цветом. Соединенных Штатов — светло-коричневым и Мексики — зеленым. Посредине резкой длинной черной линией пролегла американо-канадская граница. Рядом с картой, прислоненная к стене, стояла указка.

Джеймс Хауден обратился прямо к президенту:

— Как вы отметили час-другой назад, Тайлер, границы не являются неизменными. Мы в Канаде, если союзный акт станет законом в обеих наших странах, готовы принять изменение границы как данность. Вопрос в том, готовы ли к этому вы?

Президент, нахмурив брови, напряженно подался вперед, навалившись грудью на стол.

— Боюсь, я не совсем понимаю вас, Джим.

Лицо адмирала Рапопорта оставалось бесстрастным.

— Когда начнется ядерный налет, — начал говорить премьер-министр, тщательно подбирая слова, — всякое может случиться. Мы можем одержать своего рода победу, а возможно, нас ждут разгром и вторжение, и тогда нынешний план нам не поможет. Существует и вероятность того, что мы попадем в тупиковую ситуацию, когда и мы, и наш противник окажемся в равной степени истощенными, бессильными и беспомощными.

Президент издал протяжный вздох.

— Все наши так называемые эксперты твердят мне, что мы буквально изничтожим друг друга за какие-то несколько дней. Одному только Богу известно, как много или мало они знают на самом деле, но ведь нужно на чем-то основывать свои планы.

Хауден улыбнулся пришедшей ему в голову мысли.

— Я знаю, что вы хотели сказать насчет экспертов. Мой парикмахер отстаивает теорию о том, что после ядерной войны планета треснет ровно посредине, а потом развалится на кусочки. И порой я задумываюсь, не назначить ли мне его в министерство обороны.

— Вас удерживает лишь то, — вставил Артур Лексингтон, — что он чертовски хороший парикмахер.

Президент расхохотался. Лицо адмирала Рапопорта скривилось в едва заметной гримасе, которую при богатом воображении можно было принять за улыбку.

Вновь став серьезным, премьер-министр продолжал:

— Имея в виду цели нынешней беседы, я бы полагал, что при рассмотрении послевоенной ситуации мы должны исходить из предположения, что не потерпим поражения.

— Согласен, — кивнул президент.

— В таком случае, — заявил Хауден, — как мне кажется, перед нами два основных варианта. Во-первых, оба наших правительства — в Канаде и в Соединенных Штатах — могут прекратить функционировать полностью, закон и порядок перестанут существовать. Тогда все, что бы мы здесь ни говорили или ни делали, к тому времени окажется бесполезным. Думается, что при этом варианте ни одному из нас в этой комнате не придется стать свидетелем происходящего.

«Как же обыденно мы говорим обо всем этом, — подумал Хауден, — о жизни и смерти, о выживании и уничтожении, свеча горит, свеча погасла… И все же в глубине души мы никогда не смиримся с правдой. Мы всегда надеемся, что что-нибудь как-нибудь предотвратит этот безвозвратный конец».

Президент молча поднялся из-за стола. Повернувшись спиной к остальным, он отодвинул занавеску и посмотрел через окно на газон Белого дома. Солнце уже скрылось, заметил Хауден, небо затянули грязно-серые слоистые облака.

Не оборачиваясь, президент обронил:

— Вы упоминали два варианта, Джим.

— Да, — подтвердил Хауден. — Второй вариант, на мой взгляд, более вероятен.

Президент отошел от окна и вернулся к своему креслу. Лицо у него, заметил про себя Хауден, выглядело теперь куда более усталым, чем раньше.

Адмирал Рапопорт поинтересовался:

— Так что там насчет второго варианта? — нетерпеливый тон адмирала подстегивал: «Да не тяни же!»

— Существует возможность, — ровным голосом продолжал Хауден, — что оба наших правительства останутся до определенной степени дееспособными. Однако Канада по причине нашей географической близости к противнику примет на себя самый жестокий удар.

Президент вполголоса проговорил:

— Джим, клянусь вам, как перед Богом, мы сделаем все, что в наших силах… и до, и после.

— Знаю. Меня больше беспокоит «после». И если у Канады есть будущее, вы должны дать нам к нему ключ.

— Ключ?

— Аляска, — тихо вымолвил Джеймс Хауден. — Аляска — ключ к будущему Канады.

Он услышал собственное учащенное дыхание, внезапно слившиеся в причудливую мелодию звуки улицы: далекий автомобильный гудок, шорох первых капель дождя, нежную птичью трель. Артур Лексингтон, совершенно непоследовательно подумал премьер-министр, может без труда определить, что эта за птица щебечет там, за окном… Артур Лексингтон, орнитолог… Достопочтенный Артур Эдвард Лексингтон, член Тайного совета, магистр гуманитарных наук, министр иностранных дел, это его повеление значится на каждом канадском паспорте: «Именем ее величества королевы… предъявителю сего разрешается свободное и беспрепятственное передвижение… оказывать содействие и защиту…» Артур Лексингтон, у которого сейчас ничего не выражающее, как у игрока в покер, лицо… Артур Лексингтон, бросивший вместе с ним, Джеймсом Хауденом, вызов всей мощи и целостности Соединенных Штатов.

«Вы должны отдать нам Аляску, — повторил он про себя, — Аляска — это ключ».

Тишина. Оцепенение.

Адмирал Рапопорт рядом с Лексингтоном на диване, застывший, словно каменное изваяние. Никаких чувств на лице, обтянутом морщинистой, высохшей, как древний пергамент, кожей. Только под непомерно огромным лбом холодной сталью отливают глаза, устремленные на премьер-министра. Ну, давай же… переходи к делу… не тяни время… да как ты смеешь!..

Как он посмел… Как он смеет стоять лицом к лицу с главой самой могущественной в мире власти… он, лидер не столь большой и не столь сильной страны, — внешне спокойный, внутренне — комок нервов, его сумасшедшее, немыслимое требование уже высказано вслух…

Он вспомнил разговор с Артуром Лексингтоном одиннадцать дней назад, перед заседанием комитета обороны. «Американцы никогда не пойдут на это. Никогда», — сказал тогда Лексингтон. А он ответил: «Если окажутся в безвыходном положении, то могут и согласиться».

Аляска. Аляска — это ключ.

Президент не сводил с него глаз, В них светилось изумленное неверие.

И по-прежнему мертвая тишина.

После паузы, которая показалась бесконечной, президент поерзал в кресле. На удивление ровным голосом произнес:

— Если я вас правильно понял, то не могу поверить, что вы это серьезно.

— За всю свою политическую жизнь я никогда не был более серьезен, — твердо заявил Хауден. — Ведь это именно вы, Тайлер, говорили сегодня о нашей «общей крепости», это вы заявили, что в политике мы должны стремиться решить вопрос «как», а не уповать на «если», это вы подчеркивали неотложность проблем и отсутствие времени. — Джеймс Хауден приостановился, чтобы перевести дыхание, и продолжил решительно и четко: — Хорошо, заявляю вам сейчас от имени правительства Канады, что мы согласны со всем, что вы сказали. Но я также заявляю, что для выживания Канады — и это наше последнее слово, если вы хотите заключить союзный акт, — Аляска должна стать канадской.

Президент проговорил почти просящим тоном:

— Джим, но это же невозможно, поверьте мне.

— Да вы с ума сошли! — одновременно с ним выпалил побагровевший адмирал Рапопорт.

— Нет, это возможно! — почти выкрикнул Хауден. — И я отнюдь не сумасшедший. Я в своем уме. В своем уме настолько, чтобы желать своей стране выжить. В своем уме настолько, чтобы бороться за ее выживание, что, видит Бог, я и буду делать, пока хватит сил.

— Но ведь не таким же образом…

— Послушайте же меня! — Хауден стремительно прошел к карте и взял указку. Кончиком ее он провел широкую дугу от востока к западу вдоль 49-й параллели, затем такую же — по 60-й. — Между этими двумя линиями, как заявляют и ваши, и наши эксперты, будут расположены крупные очаги разрушений и выпадения осадков. Это если нам повезет. Если же нет, то им будет подвержена вся территория страны целиком. Поэтому наш единственный шанс на возрождение, наша единственная надежда собрать воедино все, что останется от Канады, состоит в том, чтобы создать новый национальный центр вдали от разрушений — вплоть до того времени, когда мы сможем прийти в себя и вернуться, если нам это вообще будет суждено.

Премьер-министр умолк, угрюмо оглядывая свою аудиторию. Президент не мог отвести глаз от карты. Адмирал Рапопорт приоткрыл было рот, словно хотел вновь перебить Хаудена, но тут же сжал губы в тонкую линию. Артур Лексингтон украдкой изучал профиль адмирала.

— Территория, на которой Канада могла бы привести в порядок свои силы, должна отвечать трем основным требованиям, — продолжал Хауден. — Она должна лежать южнее верхней границы произрастания лесов и субарктической зоны. В противном случае у нас не будет возможностей для налаживания коммуникаций и поддержания жизни. Во-вторых, эта область должна располагаться западнее нашей совместной цепи ракетных баз на севере. И в-третьих, эта территория не должна быть подвержена выпадению радиоактивных осадков, либо уровень их должен быть минимальным. К северу от 49-й параллели есть только одно место, отвечающее всем этим требованиям. И это Аляска.

Президент вполголоса спросил:

— А откуда же такая уверенность относительно осадков?

Хауден прислонил указку к стене.

— Если бы в данный момент мне пришлось искать на случай ядерной войны самое безопасное место в Северном полушарии, я бы выбрал Аляску. Она защищена от вторжения. Ближайшая крупная цель, Владивосток, расположена на расстоянии трех тысяч миль. Вероятность осадков в результате либо советских налетов, либо наших ничтожно мала. И если вообще можно утверждать что-нибудь с полной уверенностью, так это то, что Аляска выживет.

— Да, — проговорил президент. — Здесь я согласен с вами. По крайней мере по этому пункту. Что же касается остального… сама по себе идея весьма остроумна и, должен признать честно, не лишена здравого смысла. Однако вы, несомненно, должны понимать, что ни я, ни конгресс не можем торговать одним из штатов нашего государства.

— В таком случае, — ответил Хауден ледяным тоном, — у моего правительства еще меньше оснований торговать всей страной.

Адмирал Рапопорт свирепо фыркнул:

— Союзный акт не предусматривает никакой распродажи!

— А вот это едва ли похоже на правду! — резко бросил, вмешиваясь в беседу, Артур Лексингтон. — Канаде придется заплатить дорогую цену.

— Ха! Да какую там цену! — в голосе адмирала зазвучали язвительно-режущие нотки. — Это соглашение будет актом удивительной щедрости к жадной, разболтанной стране, которая превратила трусость, двойную игру и лицемерие в национальное развлечение. Вы вот тут болтаете о восстановлении Канады — а чего вам об этом беспокоиться? Америка уже однажды сделала это за вас, может, и еще раз восстановим вашу страну.

Джеймс Хауден с искаженным яростью лицом вскочил с кресла, в котором только-только устроился. Едва сдерживая себя, выдавил ледяным голосом:

— Не уверен, что я должен выслушивать подобные вещи, Тайлер.

— Я тоже, Джим, — спокойно ответил президент. — Но ведь мы согласились говорить начистоту, а порой лучше открыто высказать все, что думаешь.

Чуть ли не дрожа от негодования, Хауден вспылил:

— Должен ли я считать, что вы присоединяетесь к этой злобной клевете?

— Ну, Джим, я допускаю, что все сказанное могло бы быть облечено в более тактичную форму, но это не в привычках Левина, хотя, если вам угодно, я приношу извинения за выбранные им выражения. Но я бы хотел также отметить, что он прав в том смысле, что Канада всегда стремится урвать побольше, вот даже и сейчас, при всем при том, что мы предлагаем по условиям союзного акта, вы требуете еще большего.

Теперь Артур Лексингтон вскочил на ноги. Подойдя к окну и уставившись оттуда на Рапопорта, он заметил:

— Видимо, потому, что имеем право на большее.

— Ну уж нет! — тоненько выпалил адмирал, словно ужаленный. — Я сказал, что канадцы — жадный народ, вы таки жадные и есть. Тридцать лет назад вам захотелось американского уровня жизни. И захотелось заполучить его за сутки. Вы предпочли забыть, что американцы целое столетие добивались такого уровня жизни — в поте лица своего и нещадно затягивая пояса. Вы пустили в распыл ваше богатство, ваши сырьевые запасы — и это вместо того, чтобы их умело, экономно и рачительно использовать. Вы пустили американцев разрабатывать то, что вам досталось-таки даром, от рождения, милостиво позволили американцам идти на любой ради вашего блага риск и управляться со всеми делами. Вот как вы купили ваш уровень жизни, а теперь чихать вам на все, что у нас есть общего!

— Левин… — увещевающим тоном попытался было одернуть адмирала президент.

— И лицемеры, я вам говорю! — словно не слыша, не унимался разбушевавшийся адмирал. — Вы продали свое первородство, а теперь бросились разыскивать его, болтая всякую чепуху об отличительном канадском характере. Ладно, может, такой когда и был, но вы размякли и разленились и так утратили весь ваш канадский характер, что ни одной королевской комиссии, сколько бы их ни было, никогда его теперь не сыскать.

Исполненный ненависти к этому типу, Джеймс Хауден прерывающимся от злости голосом воскликнул:

— Ну, не так уж мы и размякли! Вам, может быть, приходилось в связи с двумя мировыми войнами слышать такие названия, как Сен-Элои, Вими, Дьепп, Сицилия, Ортона, Нормандия, Каен, Фалес…

— Исключения только подтверждают правило, — отрезал адмирал. — И мне также припоминается, что, пока американские морские пехотинцы гибли в Коралловом море, парламент Канады вел бесконечные дебаты, объявлять ли мобилизацию, которую вы так и не провели.

— Мы должны были считаться со многими факторами, — возмущенно возразил Хауден. — Квебек, необходимость компромисса…

— Компромиссы, двойная игра, трусость… Какая нам к черту разница, если они у вас стали национальным видом спорта. Да вы будете вести двойную игру даже в тот день, когда Соединенные Штаты ринутся в бой, защищая вашу Канаду ядерным оружием — тем самым оружием; которое у нас есть, чему вы очень рады, но которое заиметь сами вы со свойственным вам лицемерием и фарисейством не изволите.

Адмирал, тоже вскочив на ноги, выпрямился во весь свой крошечный рост и уставился в лицо Хаудену. Премьер-министр едва подавил в себе острое желание наброситься на него с кулаками и осыпать эту ненавистную физиономию градом ударов. Враждебное молчание прервал президент.

— Вот что я вам скажу: почему бы вам обоим, ребята, не сойтись завтра на рассвете на берегу Потомака, а? — предложил он. — Мы с Артуром будем секундантами, а пистолеты и мечи я, так уж и быть, где-нибудь одолжу.

Лексингтон сухо поинтересовался:

— А какое оружие вы бы сами порекомендовали?

— Ну, на месте Джима я бы выбрал пистолеты, — усмехнулся президент. — Единственный корабль, которым Левину за всю его жизнь удалось покомандовать, на стрельбах ухитрился не поразить ни одной мишени.

— Снаряды-то никуда не годились, — пробормотал адмирал, и впервые подобие улыбки мелькнуло на его лице. — А разве не вы в то время были министром ВМС?[54]

— Кем я только не был, — протянул президент, — сразу и не вспомнишь.

Несмотря на несколько спавшую напряженность, жаркие волны гнева продолжали накатывать на Хаудена. Он жаждал нанести контрудар, ответить американцам тем же, опровергнуть все сказанное, выложить им все, что вертелось у него на кончике языка: обвинение в жадности едва ли было уместно со стороны страны, ожиревшей и отяжелевшей от богатства… И уж не Соединенным Штатам обвинять канадцев в трусости — сами-то они практиковали корыстный и эгоистичный изоляционизм до тех пор, пока не были вынуждены отказаться от него под угрозой смерти… Даже нерешительность и колебания Канады были много лучше, нежели грубейшие промахи и наивная неумелость американской дипломатии с ее грубой верой в доллар как ответ на все проблемы… Америка с ее непоколебимой уверенностью в неизменности своей правоты, с ее нежеланием понять, что иные концепции и иные системы правления тоже могут иметь свои благие стороны, с ее упрямой поддержкой в зарубежных странах марионеточных и безнадежно дискредитировавших себя режимов… А у себя дома бойкие и насквозь лживые разглагольствования о свободе — из тех же уст, что, не стесняясь, вовсю поносят любого инакомыслящего… да много кое-чего еще найдется сказать, очень много…

Джеймс Хауден чуть было не начал говорить… яростно, бессвязно… но вовремя себя остановил.

«Иногда, — мелькнула у него мысль, — молчание есть лучшее проявление государственной мудрости. Никакое перечисление ошибок и упущений не может быть односторонним, и большая часть из того, что наговорил здесь адмирал Рапопорт, как ни горько, была правдой».

Кроме того, каким бы человеком ни был Рапопорт, глупцом его не назовешь. В глубине души премьер-министр инстинктивно подозревал, что перед ним разыграли спектакль, в котором его же самого и сделали невольным участником. Не было ли это умышленной попыткой, искусно осуществленной адмиралом, вывести его из равновесия, подумал Хауден. Может быть, и так. Может быть, нет. Но от свары пользы все равно никакой не будет. Хауден исполнился решимости не дать увести себя в сторону от основной проблемы.

Не обращая внимания на остальных, он остановил взгляд на президенте.

— Хочу, чтобы все было совершенно ясно, — заявил он ровным голосом, — без уступки по вопросу об Аляске никакого соглашения между нашими двумя правительствами быть не может.

— Джим, но должны же вы понять наконец, что все это просто немыслимо, — президент казался столь же спокойным и владеющим собой, как и всегда, однако Хауден заметил, что пальцы его правой руки нервно барабанят по столешнице. — Не могли бы мы возвратиться немного назад? — предложил президент. — Поговорим о других условиях. Возможно, удастся найти еще кое-какие выгоды для Канады.

— Нет, — покачал головой Хауден с решительным видом. — Во-первых, я не считаю ситуацию немыслимой, а во-вторых, говорить мы будем или только об Аляске, или нам вообще говорить не о чем.

Теперь он был убежден — они действительно пытались вывести его из себя. Хотя, даже если бы американцам это удалось, они вряд ли получили бы преимущество. Но с другой стороны, он, конечно, мог раскрыть карты и показать, как далеко готов идти на уступки, если его вынудят. Президент был весьма искушен в ведении переговоров и даже малейшего подобного намека без внимания никогда бы не оставил.

— Хотелось бы изложить вам условия, которые мы имеем в виду. Прежде всего проведение на Аляске свободных выборов под нашим совместным наблюдением. Голосование должно быть по принципу «да» или «нет».

— Да вам никогда не победить, — заявил президент, но прежней уверенности в его глубоком низком голосе уже не было.

У Хаудена появилось ощущение, что какими-то неведомыми путями, исподволь ход переговоров изменился в его пользу. Он вспомнил, как Артур Лексингтон сказал ему утром: «Говоря с грубой прямотой, мы в очень выгодном положении. Уступки, на которые мы готовы пойти. Соединенным Штатам нужны, причем нужны отчаянно».

— Если откровенно, — признался Хауден, — то я думаю, что мы обязательно победим. С такой целью мы и поведем нашу кампанию. На Аляске всегда существовали сильные проканадские настроения, а в последнее время они еще более окрепли. Более того, известно вам это или нет, но позолота на вашем правлении там сильно потускнела. Вы не оправдали их ожиданий, и они чувствуют себя забытыми и очень одинокими. Если же Аляска перейдет к нам, мы создадим там второй центр власти. Превратим Джуно[55] или, скажем, Анкоридж[56] во вторую столицу Канады. Мы сосредоточим все силы на преимущественном развитии Аляски по сравнению с остальными нашими провинциями. Мы все сделаем для того, чтобы они больше не чувствовали себя брошенными.

— Сожалею, — твердо заявил президент, — но для меня все это неприемлемо.

«Наступил момент, — понял Хауден, — ходить с козырей».

— Возможно, вам будет легче согласиться, — сдержанным тоном начал он, — если я сообщу, что инициатива в этом деле исходит не от Канады, а от самой Аляски.

Президент вскочил, уперев тяжелый взгляд в Хаудена.

— Объяснитесь, пожалуйста, — резко потребовал он.

— Два месяца назад ко мне тайно обратился представитель группы видных граждан Аляски. Сегодня я всего лишь изложил предложение, которое он мне тогда сделал.

Президент обошел стол и приблизился чуть ли не вплотную к Хаудену.

— Имена, — бросил он. В голосе его звучало недоверие. — Я должен знать их имена.

Артур Лексингтон протянул премьер-министру лист бумаги, а тот передал его президенту.

— Вот здесь все имена.

Президент принялся читать список, на лице его появилось сложное выражение изумления, сомнений, растерянности. Закончив, он отдал лист адмиралу Рапопорту.

— Я даже не буду пробовать… — в первый раз речь его зазвучала с запинками. — Я даже не стану пытаться скрывать от вас, что эти имена и информация… для меня это неожиданный удар… такое потрясение…

Хауден выжидательно молчал.

— Предположим, — медленно проговорил президент, — но только предположим, что плебисцит состоялся, и вы проиграли.

— Как я уже сказал, мы рассчитываем на обратный результат. Тем более что выступим с особо привлекательными предложениями — как вы постарались облечь союзный акт в весьма привлекательную форму. Да и вы сами будете призывать голосовать «за» во имя единства и безопасности Северной Америки.

— Вы так думаете? — вскинул брови президент.

— Да, Тайлер, — непреклонно ответил Хауден. — Такое условие будет частью нашего соглашения.

— Но даже при всем этом вы можете потерпеть поражение, — настаивал президент. — Население может сказать «нет».

— Совершенно очевидно, что, если такое произойдет, мы согласимся с их решением. Канадцы ведь тоже верят в право на самоопределение.

— В таком случае, что станет с союзным актом?

— Его это никак не коснется, — заявил Хауден. — С вашим обещанием о передаче Аляски или по крайней мере о проведении там плебисцита я могу победить на выборах в Канаде и получить мандат на заключение союзного акта. Плебисцит же будет проведен после выборов, и, какими бы ни были его результаты, мы не откажемся от того, что уже сделано.

— Да-а… — Президент бросил взгляд на адмирала Рапопорта, чье лицо хранило непроницаемое выражение. Словно размышляя вслух, проговорил: — Это будет означать конституционный конвент в штате… с такими условиями, видимо, можно выходить на обсуждение в конгрессе…

Хауден заметил вполголоса:

— Позвольте мне напомнить вам ваше собственное заявление по поводу поддержки в конгрессе. По-моему, ваши слова звучали так: «Нет такого законопроекта, которого я не смог бы провести».

Президент звучно стукнул себя кулаком в ладонь.

— Проклятие, Джим! Ну и мастер же вы ловить человека на слове.

— Должен предупредить вас, мистер президент, — усмехаясь, обратился к нему Артур Лексингтон, — у данного джентльмена память на устную речь работает, как магнитофон. Некоторым у нас дома это порой причиняет большие неудобства.

— Могу себе представить, клянусь Богом! Джим, разрешите задать вам один вопрос.

— Пожалуйста.

— Почему вы так уверены, что сможете добиться того, что требуете? Вам же нужен союзный акт, и вы сами об этом знаете.

— Да, нужен, — подтвердил Джеймс Хауден. — Но откровенно говоря, я убежден, что вам он нужен еще больше. И вы сами подчеркивали, что время сейчас важнее всего.

В кабинете наступило молчание. Президент глубоко вздохнул. Адмирал Рапопорт пожал плечами и отвернулся.

— Предположим, но только предположим, — едва слышно произнес президент, — что я согласился на ваши условия с последующим, конечно, одобрением конгрессом. Как вы намерены объявить об этом?

— Заявление в палате общин через одиннадцать дней.

Вновь пауза.

— Вы должны правильно понять… я всего лишь предполагаю… — слова вырывались с трудом, словно против воли. — Но если это и произойдет, то я буду обязан выступить с идентичным заявлением перед совместной сессией обеих палат конгресса. Наши заявления должны совпадать по времени до секунды.

— Да, — согласился Хауден.

Он знал, что победил. Он ощущал на губах сладостный вкус этой победы.

Глава 3

В отдельном салоне «Вэнгарда» Маргарет Хауден, в новом серовато-синем костюме и велюровой шляпке, аккуратно сидевшей на ее красивых седых волосах, высыпала содержимое своей сумочки на столик, укрепленный перед ее креслом. Сортируя скомканные американские и канадские купюры — мелкого главным образом достоинства, — она взглянула на мужа, углубившегося в чтение редакционной статьи во вчерашней торонтской «Дейли стар». Пятнадцать минут назад, после торжественной церемонии проводов с участием вице-президента США, с почетным караулом морских пехотинцев, их специальный рейс отбыл из вашингтонского аэропорта. Сейчас, в это позднее солнечное утро, они летели над рваными кучевыми облаками на Север — домой, в Оттаву.

— Ты знаешь, — сказал Джеймс Хауден, переворачивая страницу, — я частенько спрашиваю себя, почему бы нам теперь не отдать управление страной авторам редакционных статей? Они знают решение всех проблем. Хотя, с другой стороны, если они станут править страной, возникнет вопрос, кому писать редакционные статьи.

— А почему бы не тебе? — спросила Маргарет. Она положила банкноты рядом с уже пересчитанной кучкой серебра. — Тогда, может быть, мы смогли бы почаще бывать вместе, и мне не приходилось бы ходить по магазинам, чтобы как-то убить время в таких поездках. О Боже! Боюсь, я была весьма расточительна.

Хауден невольно улыбнулся. Отложив газету, спросил:

— И сколько?

Маргарет сверила подсчитанную сумму с исписанным листком бумаги, к которому были приколоты квитанции из магазинов.

— Почти двести долларов, — сообщила она сокрушенно.

С губ его уже готов был сорваться сдержанный упрек, но он вовремя вспомнил, что не посвятил Маргарет в их самую последнюю финансовую проблему. Деньги истрачены — так что толку теперь беспокоиться? Помимо того, обсуждение их финансового положения, которое неизменно приводило Маргарет в расстроенные чувства, потребовало бы от него больше энергии, чем ему в данный момент хотелось тратить. Так что вслух он произнес:

— Тебе в отличие от меня положены таможенные льготы. Так что на сто долларов можешь ввезти беспошлинно, а остальное придется объявить в таможенной декларации и заплатить кое-какую пошлину.

— И не подумаю! — возмутилась Маргарет. — Ничего абсурднее в жизни не слышала. Прекрасно же знаешь, что таможенники к нам и близко не подойдут, если, конечно, сам не напросишься. Ты имеешь право на привилегии, так почему бы ими не попользоваться?

Инстинктивным движением она прикрыла ладонью тоненькую пачечку долларов.

— Дорогая, — терпеливо обратился он к ней (они уже далеко не впервые заговаривали об этом), — ты знаешь, как я отношусь к подобным вещам. Что поделать, если я убежден, что должен вести себя так, как закон обязывает обычного гражданина.

Залившись румянцем, Маргарет ответила:

— Абсолютное ребячество, вот и все, что я могу сказать.

— Может быть, — стоял он на своем. — И все же поступай, как я прошу.

Его вновь охватило нежелание пускаться в пространные объяснения, подчеркивать, что политическая мудрость состоит в том, чтобы быть безупречно честным в мелочах, даже в том, чтобы не позволять себе скромной контрабанды, которой занимались большинство канадцев, пересекавших границу. Кроме того, он постоянно помнил, как легко людям, подобным ему, споткнуться именно на ничтожных, а иногда и невинных проступках. Всегда найдутся низкие душонки, особенно в рядах конкурирующих партий, которые так и смотрят, чтобы ты хотя бы чуть-чуть поскользнулся, а уж газеты потом с наслаждением распишут. На его памяти были политические деятели, с позором отлученные от общественной жизни, — и всего-навсего из-за таких мелких прегрешений, которые в других кругах заслужили бы самое большее — это снисходительное порицание. Были и такие, что годами набивали карманы огромными суммами государственных денег, но попадались — обычно по собственной неосторожности — на каких-то пустяках. Он сложил и убрал газету.

— Да не расстраивайся ты так, дорогая, что на этот раз придется заплатить пошлину. Скоро, может, не только пошлин, но и таможенного досмотра вообще не будет, — вчера он уже рассказал Маргарет в общих чертах о союзном акте.

— Я и не расстраиваюсь, — заявила жена. — Просто я всегда считала полной глупостью всю эту процедуру — осмотр багажа, заполнение деклараций — между двумя столь близкими во всем странами.

Хауден улыбнулся, но решил все же воздержаться от лекции по истории канадских тарифов, которые и обеспечили возможность исключительно благоприятных условий в союзном акте. «А условия действительно выгодные», — подумал он, откинувшись на спинку удобного мягкого кресла. Он опять, в который уж раз за последние двадцать четыре часа, погрузился в размышления о несомненном успехе его переговоров в Вашингтоне.

Конечно, президент не взял на себя никаких твердых обязательств в отношении их требования о передаче Аляски. Но он возьмет на себя обязательство провести на Аляске плебисцит, в этом Хауден был уверен. Безусловно, чтобы свыкнуться с подобной идеей, требуется время. Поначалу такое предложение в Вашингтоне — как в свое время самому премьер-министру — покажется чудовищным и невероятным. Но при углубленном обдумывании оно оказывалось всего лишь разумным и логичным продолжением союзного акта, по которому Канаде предстояло идти на столь большие уступки.

Что же касается плебисцита на Аляске, то в дополнение к поддержке, которой он там уже заручился, Канада предложит столь соблазнительные условия, что трудно будет против них устоять, более того, он заблаговременно пообещает щедрую компенсацию тем жителям Аляски, кто не пожелает оставаться под новым режимом, хотя он надеялся, что таких найдется немного.

В любом случае после вступления в силу союзного акта границы между Аляской, Канадой и континентальной частью Соединенных Штатов станут чисто символическими. Для Аляски вся разница будет заключаться в том, что править ею станут канадские закон и администрация.

Единственный серьезный фактор, который он не обсудил с президентом, — это возможность того, что Канада, несмотря на предполагаемые разрушения, выйдет из войны более сильным, а значит, и более важным партнером по союзному акту. Однако, что касается этого обстоятельства и его практического эффекта, их значимость может показать одно только время.

Под ровный гул турбовинтовых двигателей «Вэнгард» стремительно скользил на север. Взглянув в иллюминатор, Джеймс Хауден увидел, что под самолетом по-прежнему простираются зеленые поля.

— Где мы сейчас, Джейми? — поинтересовалась Маргарет.

Он посмотрел на часы.

— Только-только пролетели Мэриленд, так что, думается, мы над Пенсильванией. Затем останется штат Нью-Йорк, а там — несколько минут, и мы дома.

— Ох, хотя бы в Оттаве снег не шел, — сказала Маргарет, убирая счета и деньги. — К холоду хорошо привыкать постепенно.

«Я бы тоже хотел многое делать постепенно», — подумал Хауден. В идеале они должны были медленно и продуманно мобилизовать влиятельную поддержку союзному акту. Однако, как всегда, времени у них было в обрез, и ему придется идти на риск и действовать без промедления.

К счастью, теперь у него было что предложить. Договоренность по поводу Аляски плюс другие существенные уступки — солидный багаж, который можно смело предъявить парламенту и избирателям. Премьер-министр был убежден, что в сочетании с серьезностью момента, которую излишне подчеркивать, этого достаточно для победы на выборах и получения тем самым мандата на заключение союзного договора.

Даже если оставить в стороне международный кризис, время для этого подошло. Еще десять или пять лет тому назад, когда поиски так называемой канадской индивидуальности, сопровождавшиеся шовинизмом, были в самом разгаре, союзный акт был бы отвергнут сразу и без раздумий. Но с тех пор настроения в народе значительно переменились.

Естественно, оппозиция во главе с Бонаром Дейтцем будет бороться всеми доступными ей средствами. Но он их одолеет, в этом он был уверен. Крайний национализм в наши дни воспринимается таким, какой он есть по своей сути, — опасным и узко корыстным. Опасным еще и потому, что на некоторое время отдалил Канаду от ее самого могучего друга в этом враждебном мире. Теперь же узы культуры, идеализма, товарищества и порой даже любви открыто и свободно связывали Север и Юг во всевозрастающей степени. Не то, чтобы люди перестали критически относиться к Соединенным Штатам, напротив, США частенько приводили в отчаяние не только своих друзей, но даже фанатичных поклонников. Однако при всех недостатках глубоко в сердцевине лежала общая порядочность — в разительном контрасте с воспаленно-агрессивной злобой в остальном мире.

Маргарет взяла «Дейли стар» и принялась листать страницы.

— Смотри, Джейми, а здесь, оказывается, гороскопы. Ты прочитал свой?

Обернувшись к ней, Хауден ответил довольно раздраженно:

— Нет, и мне бы не хотелось, чтобы ты начинала все сначала.

Про себя же он подумал, не пытается ли Маргарет слегка отомстить ему за их небольшой спор из-за таможни. В самое последнее время их отношения стали несколько натянутыми, возможно, потому, предположил Хауден, что они так мало бывают вместе. Когда же в последний раз им удалось поговорить как следует?.. Ах да, в тот самый вечер, когда произошел инцидент с Уоррендером в правительственной резиденции. Он понимал, что ему следует уделять Маргарет больше внимания, но день так короток, а дел так много, и все важные, и сделать их может только он сам. Вот, может быть, когда все подготовительные мероприятия, которые он наметил, будут завершены, у него будет оставаться побольше времени…

— Господи, какая же невообразимая чушь! — Маргарет брезгливо шелестела страницами. — Нет, правда! «Стар» вроде бы такая праведная в разоблачении то того, то этого, а тут публикует подобное вранье, да еще каждый день.

— А может быть, им самим стыдно, — прокомментировал ее замечание муж. — Но они должны учитывать, что это помогает продавать газету. Поэтому и помещают гороскопы на самых последних страницах в надежде, что их никто не заметит, кроме людей, которые их читают.

— Ты только послушай! Предсказание тебе на сегодня, Джейми. Стрелец, — Маргарет, повернув страницу к свету, прочитала с расстановкой: — «Важные и благоприятные колебания Венеры. Не тревожьтесь за последствия ваших усилий, они были правильными и принесут плоды в будущем. Продолжайте их и не теряйте веру в себя. Но опасайтесь облаков, они все увеличиваются в размерах».

Маргарет с негодованием отбросила газету.

— Что за чушь! Просто какая-то потрясающая чепуха!

— И не говори, — согласился Джеймс Хауден.

А про себя подумал: все же весьма странно, опять это упоминание об облаке. Как он там читал всего недели полторы назад? «Остерегайтесь небольшого облачка не крупнее мужской ладони» — именно в этих выражениях. Но ведь это же фраза из Ветхого завета, точно. Предание об Илии, узревшем поднимавшееся из моря облачко… а потом его коснулся ангел, и он совершил помазание царям… а еще позже разделил воды Иордана и вознесся на небеса в огненной колеснице. Но для Илии облачко стало знамением силы. А как для него, Джеймса Хаудена? Предупреждение? Но против чего? Неожиданно на память пришли слова старушки миссис Зидер… в тот день в суде Медисин-Хэта… «Я родилась под знаком Стрельца, дорогуша. Вот увидите».

— Джейми! — окликнула его Маргарет.

— Что такое? — он с трудом оторвался от своих мыслей.

— О чем это ты так задумался?

— Ничего, дорогая, просто немного отключился.

Несколько минут спустя Маргарет гордо объявила:

— Командир Гэлбрейт приглашает меня к себе в кабину. Думаю, мне нужно пойти.

— Несомненно, дорогая, — кивнул он. — И пожалуйста, извинись за меня на этот раз.

Он посмотрел на часы.

— Пока тебя нет, я переговорю с нашим юным Праузом. Последние два дня его буквально распирает. Видимо, по его мнению, важные новости.

Несмотря на внушительный антураж в составе трех министров кабинета и старших сотрудников его аппарата, летевших сейчас в носовом отсеке, премьер-министр во время пребывания в Вашингтоне виделся почти исключительно с Артуром Лексингтоном.

— Хорошо, — сказала Маргарет. — Я пошлю его тебе.

Эллиот Прауз, вошедший в салон из носового отсека после ухода Маргарет, был одним из двух помощников премьер-министра. Молодой, привлекательной атлетической внешности, состоятельный и поэтому независимый с финансовой точки зрения обладатель диплома об отличном окончании Макгиллского университета, он проходил в этой должности политическую стажировку, что в наши дни стало довольно распространенным среди тех молодых людей, чьи устремления имели целью куда более высокие посты. Через несколько лет он подаст в отставку и выдвинет свою кандидатуру в члены палаты общин.

Пока же партия на всю катушку пользовалась его умом и знаниями, а он, в свою очередь, получал уникальную возможность изучать внутреннее устройство исполнительной власти, что в конечном итоге сократит ему путь к министерскому креслу.

Джеймс Хауден так и не смог определить для себя, насколько ему по сердцу Прауз, который временами бывал невыносимо, раздражающе серьезен. Однако сейчас, в упоении успехом вашингтонских переговоров, премьер-министр решил блеснуть широтой и щедростью души. Приглашающим жестом руки указав помощнику на кресло напротив, он поинтересовался:

— Итак, Эллиот? Вижу, вы чем-то озабочены?

— Да, сэр. — Прауз аккуратно разместился на краешке кресла, конечно, как всегда, с выражением необычайной серьезности. — Если помните, я начал докладывать вам вчера…

— Помню, помню, — подтвердил Хауден, — и очень сожалею, что не дослушал. Возникли особые проблемы — часть из них вам известна — и я просто не смог уделить времени…

Ему показалось, что молодой собеседник начинает проявлять признаки нетерпения. Ну-ну, этому тоже следует научиться, если хочешь заниматься политикой, — привыкнуть к бесконечным разговорам, по большей части пустым и ненужным, но это уж издержки производства, так сказать.

— Мне звонили мистер Ричардсон и мисс Фридмэн, — сообщил Эллиот Прауз. — По поводу того дела в Ванкувере. По линии иммиграционной службы.

— Помилуйте, ради Бога! — взорвался Джеймс Хауден. — Я об этом уже столько наслушался, что на всю жизнь хватит!

— Судя по всему, в Оттаве, кажется, придерживаются другого мнения. — Прауз просмотрел какой-то лист в папке, которую он принес с собой.

Хауден вспылил:

— Неужели людям больше нечем занять свои куриные мозги? Они разве не знают, что в мире происходят еще и другие события — причем куда поважнее!

Объявление о союзном акте начисто вытеснит с газетных страниц всю эту трескотню об иммиграции. Когда он выступит с сообщением, у газет и места-то ни для чего больше не найдется. Однако сейчас еще слишком рано…

— Я ничего не могу ответить вам, сэр, по этому поводу, — самым серьезным тоном заявил Прауз, который неизменно буквально понимал все вопросы, в том числе и риторические. — Но у меня есть все данные на сегодняшний день относительно поступивших на ваше имя телеграмм и почты, касающихся упомянутого предмета, сэр.

— Докладывайте, — соизволил Хауден.

— С момента вашего отлета из Оттавы и по сегодняшнее утро на ваше имя поступило двести сорок телеграмм и триста тридцать два письма. За исключением двух телеграмм и восемнадцати писем, все остальные содержат выступления в защиту того человека на судне и критику правительства.

— И то ладно, — проворчал Хауден, — хотя бы двадцать человек в своем уме отыскалось.

— Произошли также некоторые новые события. — Прауз вновь сверился со своими записями. — У этого человека на судне, как оказалось, есть адвокат, который позавчера добился ордера ниси. Слушание состоится в Ванкувере сегодня днем.

— Ничего не выйдет, — скучающе заявил Хауден. — Древняя юридическая уловка, я сам ею сколько раз пользовался.

— Да, сэр. Насколько я понимаю, в Оттаве придерживаются такого же мнения. Однако мистера Ричардсона очень беспокоят масштабы и тон газетных публикаций. Он просил меня доложить, что статьи неуклонно увеличиваются в размерах, и большинство из них помещается на первых полосах. Некоторые из ежедневных газет Востока направили в Ванкувер для освещения этого дела собственных корреспондентов. Опубликовано четырнадцать редакционных статей с критикой вашего заявления перед отлетом в Вашингтон. Мистер Бонар Дейтц также при любой возможности выступает с заявлениями, содержащими нападки на правительство. Как выразился мистер Ричардсон, «оппозиция раздувает шумиху».

— А что, он думал, они станут делать? — сердито буркнул премьер-министр. — Поддержат нас дружными аплодисментами?

— По правде говоря, я не знаю, что он думал по этому поводу, — удрученно признался Прауз.

— Слушайте, а почему вы должны отвечать на каждый вопрос? — в раздражении сорвался Хауден.

— Я всегда полагал, что вы ждете ответов на свои вопросы, — тон молодого человека выражал вежливое недоумение.

Несмотря на охватившую его злость, Хауден невольно улыбнулся.

— Ладно, вы ни в чем не виноваты. Да и никто, наверное, не виноват, кроме… — премьер-министр оборвал себя, мысли его вернулись к Харви Уоррендеру.

— И еще одно, — услышал он голос Эллиота Прауза. — Мистер Ричардсон просил предупредить вас, что в аэропорту вас ждет куча репортеров со множеством вопросов. Он говорит, что не знает, как вы сможете от них уклониться.

— А я вовсе и не собираюсь уклоняться, — мрачно, чуть ли не угрожающе пообещал Джеймс Хауден. Он посмотрел прямо в глаза своему помощнику. — Вы, говорят, умнейший молодой человек. Так что бы вы мне предложили?

— Ну-у… — в нерешительности заколебался Прауз.

— Валяйте, — разрешил Хауден.

— Если позволите, сэр, вы необычайно сильны и неотразимы, когда выходите из себя.

Хауден вновь не удержался от улыбки, но покачал головой.

— Тогда и вы разрешите предупредить вас на будущее — имея дело с прессой, никогда, слышите, никогда не выходите из себя.

Всего через несколько минут, он, похоже, забыл свой собственный совет.

Это случилось после приземления в Оттаве. Они подрулили, как и все прибывающие спецрейсы, к гражданской части аэропорта, а не к отведенным Королевским ВВС площадкам, откуда взлетал «Вэнгард». После ухода Эллиота Прауза Джеймс Хауден, забыв свое недавнее раздражение, мысленно ликовал по поводу своего триумфального возвращения домой, несмотря на то что успехом переговоров в Вашингтоне мог поделиться лишь с крайне узким кругом посвященных.

Глядя в иллюминатор, Маргарет заметила:

— Смотри, какая огромная толпа собралась на обзорной площадке. Думаешь, это они нас встречают?

Отстегнув привязной ремень, он наклонился вперед и посмотрел через плечо Маргарет. Действительно, мгновенно определил он, несколько сотен, большинство людей — в темных пальто и шарфах, там, видимо, холодно, передние ряды притиснуты к перилам. Уже прямо на их глазах толпа все пополнялась вновь прибывающими.

— Вполне возможно, — горделиво ответил он. — В конце концов премьер-министр Канады имеет кое-какой вес, знаешь ли.

— Надеюсь, нас не задержат. Я что-то немного устала, — пожаловалась Маргарет.

— Думаю, что это ненадолго, хотя мне все же придется сказать несколько слов.

Мысленно он уже складывал фразы: …чрезвычайно успешные переговоры (он мог так сказать, не предваряя событий)… объявление о практических результатах последует через несколько недель… стремление к более сердечным (лучше не говорить близким) отношениям между двумя странами… счастлив возобновить давнюю дружбу с президентом…

«Что-нибудь в таком духе, — решил он, — отлично подойдет к данному случаю».

Двигатели смолкли, дверь в фюзеляже самолета распахнулась, к ней подъехал трап. Миновав группу почтительно выжидавших пассажиров спецрейса, Джеймс Хауден и Маргарет вышли первыми.

В просветы между облаками неярко светило солнце, по взлетному полю гулял пронизывающий северный ветер.

Когда они, частично защищенные от порывов ветра, остановились на верхней площадке трапа, Хаудену пришло вдруг в голову, что толпа, стоявшая не более чем в ста ярдах от них, ведет себя странно тихо и спокойно.

Стюарт Коустон спешил ему навстречу, протягивая руку.

— Приветствую от всех нас! — сиял он широкой улыбкой. — И добро пожаловать домой!

— Боже милостивый! — воскликнула Маргарет. — Да нас же всего три дня не было.

— А нам показалось, много дольше, — заверил ее Коустон. — Мы так скучали.

Пожимая руку Хаудену, Весельчак Стю, понизив голос, прошептал:

— Чудесный, замечательный результат. Вы сделали для страны огромное дело.

Спускаясь по трапу вслед за Маргарет, Хауден тихо поинтересовался:

— С Люсьеном Перро говорили?

Министр финансов кивнул.

— Как вы и распорядились, по телефону. Перро и проинформировал, но никого больше.

— Прекрасно! — одобрил Хауден. Они направились к зданию аэропорта. — Завтра проведем заседание кабинета, а сегодня вечером я бы хотел встретиться с вами, Перро, и может, еще кое с кем. Лучше в моем офисе.

— Неужели обязательно сегодня, Джейми? — запротестовала Маргарет. — Мы оба устали, и я действительно так рассчитывала на спокойный вечер.

— Будут у нас еще спокойные вечера, — пообещал ей муж с нетерпеливыми нотками в голосе.

— Может, заглянете к нам, Маргарет, — предложил Коустон. — Дэйзи будет рада.

— Спасибо, Стю, — покачала головой Маргарет. — Только не сегодня.

Они были на полпути к зданию аэропорта. Позади них по трапу спускались остальные пассажиры спецрейса.

И вновь премьер-министр обратил внимание на безмолвно разглядывавшую их толпу. С некоторым недоумением обронил:

— Уж очень они как-то тихо себя ведут, а?

На лице Коустона появилось выражение озабоченности.

— Мне рассказывали, что туземцы здесь настроены недружелюбно, — и добавил: — Демонстрация организованная, их привезли в автобусах.

И в этот момент, словно слова министра послужили сигналом, разразилась буря.

Сначала понеслись душераздирающие вопли, свист и мяуканье. Потом послышались выкрики, в которых уже можно было разобрать отдельные слова вроде «Сквалыга!», «Диктатор!», «Бездушный подонок!». «Выбросим тебя вон!», «Недолго тебе быть премьер-министром!», «Подожди до следующих выборов!»

В тот же момент над толпой взметнулись плакаты. До поры до времени их прятали, но теперь буквы бросились Хаудену в глаза:

Стиснув челюсти, премьер-министр спросил Коустона:

— Вы знали об этом?

— Брайан Ричардсон предупредил, — с убитым видом признался министр финансов. — По его сведениям, все это закуплено и оплачено оппозицией. Но, честно говоря, я не предполагал, что будет так скверно.

Премьер-министр проследил взглядом за телекамерами, которые дружно развернули свои объективы в сторону плакатов и завывающей толпы. Сегодня вечером эту сцену увидит вся страна.

Им ничего не оставалось делать, как продолжать идти к зданию аэропорта под нарастающий рев злобных выкриков. Джеймс Хауден взял Маргарет за руку и выдавил из себя улыбку.

— Веди себя, словно ничего не случилось, — настойчиво прошептал он. — И не беги так.

— Пытаюсь, — пробормотала Маргарет. — Но с трудом.

Когда они вошли в здание аэропорта, улюлюканье приутихло. Их ждала группа репортеров, позади них маячила высокая фигура Брайана Ричардсона.

Хаудены остановились, и какой-то репортер, совсем мальчишка, тут же выпалил:

— Премьер-министр, сэр, не изменили ли вы свою точку зрения на дело Дюваля?

И это после Вашингтона… после переговоров на высшем уровне… после демонстрации подчеркнутого уважения со стороны президента… после его личного успеха… Подобный первый вопрос был последним унижением. Опыт, мудрость, осторожность мигом покинули Хаудена, и премьер-министр с нескрываемым гневом заявил:

— Нет, я не изменил своей точки зрения, и очень маловероятно, что когда-нибудь это сделаю. То, что здесь сейчас произошло, — на тот случай, если вы не заметили, — есть заранее спланированная политическая демонстрация, устроенная безответственными элементами. — Карандаши репортеров торопливо бегали по блокнотам, а Хауден тем временем продолжал: — Эти элементы — мне нет нужды называть их по именам — используют данный пустяковый вопрос в попытке отвлечь внимание общественности от успехов и достижений правительства в куда более важных сферах. Более того, должен вам сказать, что пресса, продолжая раздувать этот незначащий вопрос в тот момент, когда стране предстоят действительно ответственнейшие и великие решения, либо введена в заблуждение, либо проявляет безответственность, либо и то, и другое вместе.

Он увидел, как Брайан Ричардсон почти в трагическом отчаянии умоляюще трясет головой. Ладно, отмахнулся про себя Хауден, пресса достаточно часто делает по-своему, а иногда нападение есть лучшая защита. Однако, слегка остыв, он продолжал уже более сдержанно:

— Вы наверняка помните, джентльмены, что я уже отвечал терпеливо, пространно и подробно на вопросы по этому поводу всего три дня назад. Но если вы успели забыть, я должен вновь подчеркнуть, что правительство твердо намерено неукоснительно следовать правовым нормам, как они зафиксированы в законе об иммиграции.

Кто-то со зловещим спокойствием спросил:

— Хотите сказать, что оставите Дюваля гнить на судне?

— Меня этот вопрос не касается, — отрезал премьер-министр.

Фраза была катастрофически неудачной — он имел в виду, что данное дело находится вне его компетенции. Однако упрямство не позволило ему взять свои слова обратно и пуститься в объяснения.

К вечеру эта фраза облетела всю страну от побережья до побережья, ее цитировали телевидение и радиовещание, а редакторы утренних газет озаглавили — с незначительными вариациями — отчеты о прибытии премьер-министра следующим образом: