На высотах твоих

Глава 1

Молодой человек в очках в черепаховой оправе сказал «через пару дней».

На самом же деле — с учетом выходных — ему понадобилось четыре.

Сейчас он сидел в кресле для посетителей напротив Брайана Ричардсона в штаб-квартире партии на Спаркс-стрит.

Как всегда в спартански обставленном офисе Ричардсона стояла удушающая жара. Две батареи парового отопления, включенные на полную мощность, булькали, словно кипящие чайники. Несмотря на дневное время, жалюзи на окнах были опущены, ветхие шторы плотно задернуты. Сделано это было для того, чтобы преградить путь сквознякам, так и свистевшим через щелистые окна одряхлевшего здания. К несчастью, одновременно в кабинет не проникало ни капли свежего воздуха.

Снаружи арктический мороз, ударивший еще в воскресенье, сковал ледяным оцепенением Оттаву и всю провинцию Онтарио. Температура упала до двадцати градусов ниже нуля. В кабинете же, судя по стоявшему на столе термометру, было двадцать пять тепла.

На лбу молодого человека блестели крупные капли пота.

Ричардсон поудобнее устроил свое грузное широкоплечее тело в кресле.

— Ну? — вопросительно произнес он.

— Я достал, что вы просили, — спокойным голосом ответил молодой человек.

Он аккуратно положил на середину стола большой конверт коричневой плотной бумаги. На конверте стоял штамп «Министерство национальной обороны».

— Четко сработано, — одобрил Ричардсон. Его охватило растущее возбуждение. Оправдалась ли его догадка, скорее даже подозрение? Точно ли он вспомнил случайно оброненное замечание — смутный намек, не больше, — услышанное на каком-то приеме от человека, которого он даже не знал по имени? Случилось это лет пятнадцать назад, а то и двадцать… задолго до того, как он связал свою жизнь с партией… задолго до того, как Джеймс Хауден и Харви Уоррендер стали чем-то большим, чем просто имена в газетах. Это было так давно, что лица, обстановка, фразы почти стерлись из памяти. Но даже если бы он помнил все до точности, не исключено, что сам намек изначально был ложным. Он очень легко мог и ошибиться.

— Отдохните пока, — предложил Ричардсон. — Можете покурить.

Молодой человек достал плоский золотой портсигар, выбрал сигарету и прикурил от крошечного язычка пламени, прыгнувшего из угла портсигара. Потом, спохватившись, вновь открыл его и приглашающим жестом протянул Ричардсону.

— Нет, спасибо, — отказался партийный функционер. Он уже не глядя шарил рукой в нижнем ящике стола, нащупывая банку с табаком. Набил трубку, не торопясь, раскурил ее и только после этого вскрыл конверт и достал из него тощую зеленую папку. Несколько раз глубоко затянулся табачным дымом и начал читать.

Читал он в полном молчании минут пятнадцать. Но уже через десять минут понял, что в его руки попало именно то, что ему нужно. Память его не подвела.

Закрыв папку, Ричардсон предупредил молодого человека:

— Мне нужно подержать это у себя двадцать четыре часа.

Крепко стиснув зубы, не произнеся ни слова, молодой человек согласно кивнул.

Брайан Ричардсон постучал пальцем по зеленой обложке.

— Полагаю, вам известно, что здесь имеется?

— Да, я прочитал, — два красных пятна ярко вспыхнули на щеках молодого человека. — И должен вам сказать, что, если вы используете это, значит, вы еще более низкий и грязный подонок, чем я всегда считал.

На миг грубоватое лицо Ричардсона побагровело. Голубые глаза сверкнули холодом стального лезвия. Но гнев его тут же погас. Совершенно спокойно он ответил:

— А мне нравится ваша смелость. Могу вам сказать только одно. Бывают моменты, когда жизнь требует, чтобы кто-то и в грязи копался — как бы ему самому это ни было противно.

Молодой человек промолчал.

— Теперь поговорим о вас, — продолжал Ричардсон. Он потянулся к стоявшей на столе корзине, покопался в бумагах и отыскал два скрепленных вместе листка.

Просмотрев их, спросил:

— Вы знаете, где находится Фоллингбрук?

— Да, в Северо-Западном Онтарио.

— Правильно, — кивнул Ричардсон. — Советую приступить к его изучению: география района, местные жители — с этим я вам помогу, — экономика, история и все такое прочее. Этот рейдинг[68] вот уже лет двадцать представляет Хэл Тедеско. На очередных выборах он подаст в отставку, хотя об этом еще и не объявлялось. Фоллингбрук — надежное, гарантированное место, и премьер-министр будет рекомендовать вас на него кандидатом от партии.

— Да, — процедил сквозь зубы молодой человек, — времени вы не теряете.

— Мы заключили сделку, — сухо и резко напомнил ему Ричардсон. — Вы свои обязательства выполнили, теперь — моя очередь.

Указав на зеленую папку, добавил:

— А это верну завтра.

Молодой человек помолчал в нерешительности, потом неловко произнес:

— Не знаю даже, что и сказать.

— А ничего, — посоветовал Ричардсон. Впервые за все время их беседы он улыбнулся. — Основная беда политики в том, что слишком много народу говорит слишком много слов.

Через полчаса, еще раз перечитав содержимое папки, на этот раз с углубленным вниманием, директор партии снял трубку одного из двух телефонных аппаратов, стоявших на его столе. Это был прямой городской телефон, и он набрал номер правительственного коммутатора и попросил соединить его с министерством по делам иммиграции. Переговорив еще с одной телефонисткой и двумя секретарями, он наконец добрался до министра.

Телефонная трубка донесла до него зычный бас Харви Уоррендера:

— Чем могу помочь?

— Я бы хотел встретиться с вами, сэр, — с большинством членов кабинета Брайан Ричардсон был на ты, но Уоррендер составлял редкое исключение.

— У меня как раз выдался свободный час, — предложил Харви Уоррендер. — Заходите, если угодно.

Ричардсон заколебался.

— Мне это не очень удобно, если не возражаете. Вопрос у меня весьма личного свойства. Я подумал, нельзя ли было бы нам встретиться у вас дома сегодня вечером. Скажем, часов в восемь.

— В моем офисе нам никто не помешает, заверяю вас, — настаивал министр.

— Я бы все же предпочел встретиться у вас дома, — терпеливо ответил партийный организатор.

По тону Уоррендера было ясно, что министру возражения Ричардсона очень не по душе. Он раздраженно проворчал:

— Не нравится мне вся эта таинственность. Что у вас за дело-то?

— Личное, я же сказал. Думается, вечером вы сами согласитесь, что обсуждать его по телефону не стоило.

— Слушайте, если вы по поводу этого сучьего сына Дюваля…

— Нет, с ним это не связано, — прервал его тираду Ричардсон. «Во всяком случае, напрямую, — подумал он. — Только косвенно, через целую цепь зловещих событий, которые вызвал к жизни сам того не подозревающий Дюваль».

— Ну, тогда ладно, — нехотя согласился министр. — Если уж так необходимо, приходите ко мне домой. Жду в восемь.

Ричардсон услышал щелчок — министр бросил трубку.

Глава 2

Обитель достопочтенного Харви Уоррендера являла собой внушительного вида двухэтажный дом в Роклифф-парке — в северо-восточной части Оттавы. В начале девятого фары «ягуара» Ричардсона высветили извилистые, окаймленные деревьями бульвары района, некогда известного под более прозаическим названием Маккэйский пустырь, а ныне элегантного привилегированного места обитания столичной элиты.

Проехав еще несколько минут, Ричардсон оказался у дома Уоррендера, стоявшего на ухоженном лесистом участке, к нему вела длинная серповидная подъездная дорожка. На эффектно отделанном тесаным камнем фасаде здания бросались в глаза белые двустворчатые двери, обрамленные по бокам двумя белыми колоннами. Слева и справа от дома Уоррендера, как было известно Ричардсону, находились дома французского посла и одного из членов Верховного суда, а прямо напротив через улицу — лидера оппозиции Бонара Дейтца.

Оставив «ягуар» на дорожке, Ричардсон прошел между колоннами и нажал светящуюся кнопку звонка. Внутри дома послышался мелодичный перезвон.

Дверь открыл сам министр по делам гражданства и иммиграции, одетый в домашнюю куртку и красные кожаные шлепанцы. Вытянув шею, он вглядывался в темноту, придерживая полуоткрытую створку двери.

— А, это вы, — вместо приветствия произнес он. — Ну давайте заходите.

В тоне и манерах министра не было и намека на вежливость. Речь звучала слегка невнятно — причина, как предположил Ричардсон, крылась в стакане, наполненном на первый взгляд неразбавленным виски, который Уоррендер держал в руке. И, очень вероятно, еще в нескольких, ему предшествовавших. «Подобная ситуация, — подумал Ричардсон, — отнюдь не облегчит задачу, с которой я сюда пришел. Но, возможно, и наоборот: действие алкоголя на некоторых людей предсказать невозможно».

Партийный организатор вошел в просторную прихожую, в центре которой на дубовом паркете лежал толстый персидский ковер. Харви Уоррендер указал ему на стул с высокой прямой спинкой:

— Пальто бросьте сюда, — распорядился он и, не дожидаясь Ричардсона, направился через прихожую к открытой двери.

Ричардсон выскользнул из своего тяжелого пальто и последовал за ним.

Приостановившись у двери, Уоррендер кивком пригласил Ричардсона пройти в просторный квадратный кабинет. Три его стены были от пола до потолка заставлены книгами, многие из которых, заметил Ричардсон, щеголяли дорогими переплетами ручной работы. Центр четвертой стены, обшитой дубовыми панелями, занимал массивный камин. Какое-то время назад в нем, видимо, разводили огонь, но сейчас на решетке осталось только несколько едва тлеющих обугленных поленьев. Ближе к одной из стен стоял полированный письменный стол темного дуба, по комнате было расставлено несколько кожаных кресел.

Над камином находилась доминировавшая над всем остальным достопримечательность кабинета.

В дубовой обшивке была устроена прямоугольная ниша, а в ней, иллюминированный искусно скрытой подсветкой, висел портрет молодого человека в форме военно-воздушных сил. Это была точная — только увеличенная — копия картины, помещавшейся в офисе Харви Уоррендера.

Основание прямоугольника образовывало полку, и на ней лежали три предмета: маленькая модель — копия бомбардировщика «москито» времен второй мировой войны, сложенная карта в пластиковом планшете карманного размера и — между ними — выцветшая офицерская фуражка с потускневшей кокардой. Внутренне содрогнувшись, Ричардсон вспомнил слова Милли: «Что-то вроде храма».

Харви Уоррендер сказал близко из-за его спины:

— Это мой сын Говард.

Тон министра заметно смягчился, от него забористо пахло виски.

— Да, я так и подумал, — ответил Ричардсон, у него появилось ощущение, что его вынудили стать участником ритуала, обязательного для всех посетителей. Вот как раз с этим ему и хотелось покончить как можно скорее.

Однако Харви Уоррендера уже было не удержать.

— Думаю, вас заинтересовали эти вещи под портретом. Они принадлежали Говарду. Я потребовал, чтобы мне прислали все, что было при нем, когда его убили в бою. У меня их целая коробка, и каждые несколько дней я произвожу на полке кое-какую перестановку. Завтра вот уберу модель самолета, а вместо нее положу карманный компас. На будущей неделе заменю карту на бумажник Говарда. Только фуражка по большей части остается на своем месте. Мне иногда кажется, что сын вот-вот войдет в эту комнату и наденет ее по всей форме.

«Ну что на это ответить? — подумалось Ричардсону. — Интересно, много ли еще таких, кто, подобно Уоррендеру, стал жертвой невероятнейшей мороки, заблудился в собственной памяти? Немало, если верить слухам».

— Славный был мальчик. Прекрасный характер, и погиб героем. Полагаю, вам приходилось слышать, — сказал Уоррендер и добавил неожиданно резким и требовательным, чуть ли не угрожающим тоном: — Не могли вы не слышать!

— Ну… — начал было Ричардсон и умолк. Он чувствовал, что все, что бы он сейчас ни сказал, уже не остановит надвигающегося потока воспоминаний.

— Они участвовали в воздушном налете на Францию, — министр по делам иммиграции по-прежнему пьяно комкал слова, но голос его потеплел, было заметно, что историю эту он пересказывал уже много раз. — Летали на «москито» — двухместных бомбардировщиках, да вот взгляните на эту модель. Говард мог не лететь. У него уже было более чем достаточно боевых вылетов. Но он вызвался добровольцем. Его назначили командовать эскадрильей.

— Послушайте, а не лучше ли нам… — вмешался Ричардсон. Надо прекратить это сию же минуту, решил он, это же невыносимо…

Уоррендер даже не заметил, что его перебили. Бас его окреп и заполнил кабинет торжественным рокотом.

— Только благодаря Говарду налет увенчался успехом. Несмотря на массированную противовоздушную оборону, они поразили цель. Это, знаете ли, у них такой термин — «поразить цель».

Понимая, что он бессилен что-либо предпринять, Брайан молча слушал повествование министра.

— На обратном пути самолет Говарда был подбит, а мой сын смертельно ранен. Но он продолжал пилотировать… искалеченный бомбардировщик… борясь за каждую милю… сам умирая, он пытался спасти штурмана.

Голос Уоррендера пресекся, он пьяно всхлипнул. «О Боже, — взмолился про себя Ричардсон, — Боже милостивый, прекрати эту муку». Но это был еще не конец.

— Он дотянул домой… и посадил самолет. Штурман остался жить, а Говард… умер. — Голосом, в котором теперь звучали желчные, сварливые нотки, Уоррендер продолжал: — Его должны были бы посмертно наградить «Крестом Виктории». Или как минимум «Крестом за летные заслуги». Мне порой кажется, что ради Говарда я должен этого добиться… даже теперь…

— Не вздумайте! — почти выкрикнул партийный организатор. — Не ворошите прошлое.

Министр иммиграции залпом осушил свой стакан. Словно спохватившись, бросил Ричардсону:

— Если хотите выпить, налейте себе сами.

— Спасибо. — Ричардсон повернулся к столу, где на подносе стояли стаканы, ваза со льдом и бутылки. Да, сейчас хороший глоток как нельзя кстати.

Ричардсон щедро плеснул в стакан виски, добавил лед и имбирный лимонад. Обернувшись, он увидел, что Харви Уоррендер сверлит его пристальным взглядом.

— А вы мне никогда не нравились, — заявил министр по делам иммиграции. — С самого начала.

— Сдается мне, что не вам одному, — пожал плечами Брайан Ричардсон.

— Вы были человеком Хаудена, — стоял на своем Уоррендер. — Когда Джим предложил сделать вас одним из лидеров партии, я возражал. Думаю, Джим рассказал вам об этом, стараясь настроить против меня.

— Нет, — покачал головой Ричардсон. — Даже словом не обмолвился. Не думаю, чтобы он хотел настроить меня против вас. Зачем ему это?

Неожиданно Уоррендер спросил:

— А вы-то что во время войны поделывали?

— О, был в армии некоторое время. Ничего особенного. — Ричардсон не стал утруждать себя воспоминаниями о трех годах в пустыне, в Северной Африке, потом в Италии, о тяжелых боях, может быть, одних из самых ожесточенных за всю войну. Бывший сержант Ричардсон теперь редко заговаривал о том времени, даже с близкими друзьями.

— Вот в чем беда с такими, как вы, у кого кишка тонка. Вы-то все выжили. А самые достойные… — взгляд Харви Уоррендера устремился к портрету, — …многие из них не дожили…

— Мистер Уоррендер, — предложил Ричардсон, — не могли бы мы присесть. Мне нужно поговорить с вами кое о чем.

Ричардсону не терпелось покончить со всем и броситься прочь из удушающей атмосферы этого дома. Впервые он усомнился в здравом рассудке Харви Уоррендера.

— Ну тогда валяйте, — министр по делам иммиграции указал на два стоявших друг против друга кресла.

Ричардсон сел в одно из них, а Уоррендер прошагал к столу и, расплескивая виски, вновь наполнил свой стакан.

Лучше всего, решил Ричардсон, сказать ему прямо и сразу.

— Мне известно о вашей сделке с премьер-министром, — негромко и спокойно произнес он. — Все подробности, все условия.

Повисло растерянное молчание. Потом, злобно сощурив глаза, Харви Уоррендер прорычал:

— Это Джим Хауден рассказал вам. Двуличный предатель…

— Нет, — энергично замотал головой Ричардсон. — Шеф мне ничего не говорил, да он и не подозревает, что я знаю. Думаю, он был бы просто потрясен, если бы догадался.

— Врешь, сукин ты сын! — Уоррендер вскочил, еле удержавшись на ногах.

— Думайте что хотите, — все так же сдержанно заявил Ричардсон. — Но зачем мне вас обманывать? В любом случае вопрос, как я узнал, не имеет значения. Главное то, что я об этом знаю.

— Ну ладно, — взорвался Уоррендер. — Значит, заявились меня шантажировать. Так вот что я вам скажу, мистер партийный функционер, выскочка вы этакий, мне наплевать, что вы пронюхали о нашей сделке. Грозите мне разоблачением? А последним-то смеяться буду я. Я вам еще покажу! Созову репортеров и все им выложу — прямо здесь и сегодня же!

— Вы все же присядьте, пожалуйста, — настойчиво попросил его Ричардсон. — И давайте не повышать голос. А то вашу супругу потревожим.

— Ее нет дома, — коротко бросил Уоррендер, но все-таки сел в кресло. — Здесь вообще больше никого нет.

— Я пришел к вам не угрожать, — продолжал Ричардсон. — Я пришел просить вас, молить, если хотите.

«Сначала испробую самый очевидный путь, — подумал он, — хотя надежды на успех почти никакой. Но к альтернативному способу придется прибегнуть только тогда, когда все другие средства будут исчерпаны».

— Молить? — удивился Уоррендер. — Это в каком же смысле?

— В буквальном. Умоляю вас, освободите вы шефа от вашей хватки, порвите с прошлым, верните ему бумагу с текстом вашего соглашения…

— Ну конечно, — саркастически обронил Уоррендер. — Ничего другого я и не ждал.

Ричардсон старался, чтобы его голос звучал как можно убедительнее:

— Теперь уже никакой пользы вам не будет, мистер Уоррендер. Ну разве вы сами не понимаете?

— Я понимаю только одно. Мне вдруг пришла догадка, зачем вы все это затеяли. Спасаете свою шкуру, вот что. Если я разоблачу Джима Хаудена, ему конец. А вместе с ним и вам тоже.

— Уверен, что так и будет, — устало согласился Ричардсон. — Хотите верьте, хотите нет, но меня это мало волнует.

Он сказал правду, убеждал Ричардсон сам себя, об этом он думал меньше всего. Но действительно, зачем же он все это затеял? Из личной преданности Джеймсу Хаудену? Отчасти да, но здесь все-таки нечто большее. Не заключалась ли разгадка в том, что Хауден — при всех его недостатках — на посту премьер-министра был благом для страны, и какие бы излишества он себе ни позволял в стремлении сохранить власть, разве он не возвращал сторицей служением нации? Хауден — и Канада тоже — заслуживал лучшей доли, нежели крах в бесчестье и позоре. «А может быть, — думал Ричардсон, — то, что я сейчас делаю, и есть проявление чувства, родственного патриотизму, что-то вроде троюродного патриотизма».

— Так я отвечу вам «нет», — заявил Харви Уоррендер. — Твердо и бесповоротно.

Значит, придется все же прибегнуть к секретному оружию.

Ричардсон и Уоррендер в гнетущем молчании испытующе разглядывали друг друга.

— А если бы я вам сказал, — медленно начал Брайан, — что имею некоторые сведения, которые заставят вас передумать… сведения, которые мне не хотелось бы обсуждать даже с глазу на глаз с вами, вы изменили бы свою позицию?

Министр по делам иммиграции ответил безапелляционным тоном:

— Ни на земле, ни в небесах не найдется такой силы, чтобы принудить меня взять свои слова обратно.

— А по-моему, найдется, — вполголоса возразил Брайан Ричардсон. — Видите ли, я знаю правду о вашем сыне.

В кабинете воцарилось молчание, которому, казалось, не будет конца.

С лицом, залившимся смертельной бледностью, Харви Уоррендер выдавил из себя свистящим шепотом:

— Что это вы там знаете?

— Помилуйте ради Бога, — запротестовал Ричардсон. — Ну разве вам недостаточно того факта, что я знаю. Не вынуждайте меня пересказывать всю эту историю.

И вновь зловещий шепот:

— Говорите, что вы там знаете? Значит, не будет между ними никаких намеков, никаких недомолвок; мрачной и трагической правды не избежать.

— Хорошо, — упавшим голосом произнес Ричардсон. — Очень жаль, что вы так настаиваете. — Он посмотрел Уоррендеру прямо в глаза. — Ваш сын Говард никогда не был никаким героем. Он был предан суду военного трибунала за трусость, проявленную перед лицом противника. За то, что бросил в бою своих товарищей и подверг опасности их жизни. За то, что стал причиной гибели своего штурмана. Военный трибунал признал вашего сына виновным по всем пунктам. В ожидании приговора он покончил жизнь самоубийством — повесившись.

В лице Харви Уоррендера не осталось ни кровинки. Через силу Ричардсон угрюмо продолжал:

— Да, воздушный налет на Францию действительно был. Но только ваш сын никем не командовал, кроме одного-единственного своего штурмана. И своего самолета. И добровольцем он не вызывался. Это было его первое задание, самый первый вылет.

Губы у партийного организатора пересохли. Он торопливо облизал их и вновь начал говорить.

— Эскадрилья летела в оборонительном боевом порядке. В районе цели их атаковали самолеты противника. Другие летчики прорвались и отбомбились, некоторые были сбиты. Ваш же сын, несмотря на мольбы штурмана, разорвал строй и повернул назад, оставив своих товарищей в уязвимом положении.

Уоррендер дрожащей рукой поставил стакан.

— На обратном пути, — монотонным голосом излагал Ричардсон, — в самолет попал зенитный снаряд. Штурман был тяжело ранен, но ваш сын остался невредимым. И тем не менее ваш сын бросил штурвал, оставил кресло пилота и отказался управлять бомбардировщиком. Штурман, несмотря на раны и тот факт, что он не был обученным летчиком, взял на себя управление поврежденным самолетом и в попытке дотянуть до дому…

«Если сейчас закрыть глаза, — мелькнуло в голове у Ричардсона, — я, словно наяву, увижу эту страшную сцену: тесная кабина вся в крови штурмана, оглушительный рев моторов, зияющая пробоина от снаряда, пронзительно свистит врывающийся сквозь нее воздух, резкие хлопки снарядов, рвущихся снаружи кабины… А внутри кабины… все обволакивает страх, подобно липкому зловонному облаку. И в углу кабины — скорчившаяся в животном ужасе жалкая фигурка сломленного человеческого существа. Ах ты, бедняга, — пожалел его про себя Ричардсон. — Застигнутый страхом врасплох бедняга. Ты просто сломался, вот и все. Ступил через тот незримый край, на котором балансируют многие из нас. Знает Бог, ты поступил так, как часто хотелось другим. Кто мы такие, чтобы теперь тебя осуждать?»

Слезы текли по лицу Харви Уоррендера. С трудом встав на ноги, пошатываясь, он выговорил слабым голосом:

— Я больше не желаю вас слушать.

Ричардсон смолк. Да и рассказывать осталось совсем немного. Вынужденная посадка в Англии — все, что смог сделать штурман. Страшный удар о землю, экипаж извлекают из-под обломков. Говарда Уоррендера — каким-то чудом целым и невредимым, штурмана — при последнем издыхании. Потом врачи скажут, что он мог бы остаться жить, если бы не огромная потеря крови из-за перенапряжения при управлении самолетом… Военный трибунал, приговор — виновен… Самоубийство… А в конце всего — дело замято, тема закрыта.

Но ведь сам-то Уоррендер знал. Знал — и создал лживую и наивную легенду о геройской гибели сына.

— Что вы хотите? — спросил Уоррендер тусклым голосом. — Что вам от меня нужно?

— Бумагу с текстом соглашения между шефом и вами, — отчетливо произнес Ричардсон.

На миг к Уоррендеру вернулись силы для отпора.

— А если я не отдам?

— Я очень надеялся, что такого вопроса вы мне задавать не станете, — попробовал урезонить его Ричардсон.

— И тем не менее я его задаю.

Брайан тяжело вздохнул.

— В таком случае я подготовлю изложение протоколов судебного заседания военного трибунала, размножу его в больших количествах и копии анонимно разошлю по почте всем, кто хоть что-нибудь значит в Оттаве: депутатам парламента, министрам, журналистам, общественным деятелям, сотрудникам вашего собственного министерства…

— Вот свинья! — оборвал его Уоррендер, задыхаясь от ненависти. — Подлая ты, вонючая свинья!

Ричардсон пожал плечами.

— Я не собираюсь ничего делать, если вы меня сами не вынудите…

— Люди поймут, — заявил Харви Уоррендер. Щеки его начали розоветь. — Они поймут меня, говорю я вам, и посочувствуют. Говард был молод, совсем еще мальчик…

— Они вам всегда сочувствовали, — заметил Ричардсон. — И даже теперь, может быть, пожалеют вашего сына. Но не вас. Вас уже один раз пожалели, и хватит…

Партийный организатор кивком указал на портрет в мастерски освещенной нише, на лежавшие под ним нелепые и бессмысленные реликвии.

— Они припомнят вам этот фарс, вся Оттава будет смеяться над вами.

Про себя же Ричардсон усомнился в точности своих предсказаний. Конечно, слухов и сплетен пойдет масса, но вот что до смеха… Порой люди проявляют способность к неожиданно глубокому пониманию и состраданию. Большинство, вероятно, будет гадать, какой причудливый душевный вывих толкнул Харви Уоррендера на этот обман. Не перенес ли он на сына свои собственные мечты о славе? Или горечь разочарования, трагедия смерти пошатнули его рассудок? Сам Ричардсон сейчас переживал только острую боль жалости.

Но Уоррендер поверил, что станет посмешищем. Мышцы его лица судорожно дергались. Вдруг он бросился к камину, схватил кочергу и принялся яростно колотить по портрету… пока от него не остались только рама и жалко поникшие клочки холста. Одним ударом он вдребезги разбил маленький самолетик, швырнул карту и выцветшую фуражку в камин.

Он обернулся и злобно выдавил, прерывисто дыша:

— Ну, теперь доволен?

Ричардсон уже был на ногах. Сдерживая себя, спокойно ответил:

— Мне жаль, что вы так поступили. Вот это совсем лишнее.

Из глаз Уоррендера вновь полились слезы. Неуверенными шагами он добрался до кресла и, словно машинально, потянулся за стаканом с виски.

— Ладно, — чуть ли не шепотом проговорил он. — Я отдам соглашение.

— И все копии, — уточнил Ричардсон, — с вашей гарантией, что больше ни одной не существует.

Уоррендер покорно кивнул.

— Когда?

— Мне нужно два-три дня. Придется ехать в Торонто. Бумага там, в банковском сейфе.

— Хорошо. Но отдадите ее прямо шефу. И он не должен знать, что сегодня здесь происходило, — предупредил Ричардсон. — Это входит в нашу с вами договоренность, вы поняли?

Вновь послушный кивок головы.

Придется, таким образом, верить ему на слово. Но Уоррендер от него не отступит. В этом Ричардсон был уверен.

Харви Уоррендер вскинул голову, глаза его горели нескрываемой ненавистью. «Удивительно, — подумал Ричардсон, — как мгновенно меняется настроение у этого человека».

— А было время, когда я мог сломать вас пополам, — мечтательно произнес Уоррендер и добавил с некоторой даже дерзостью и вызовом: — Но я ведь все еще член кабинета, не забывайте.

В ответ Ричардсон равнодушно пожал плечами. И, не удержавшись, все-таки сказал:

— Если откровенно, теперь вы больше ничего не стоите. — И уже в дверях бросил через плечо: — Не вставайте, я сам найду дорогу.

Глава 3

Сидя за рулем «ягуара», Ричардсон почувствовал, как наступает реакция — волнами нахлынули стыд, отвращение и глубокая подавленность.

Сейчас Брайану Ричардсону было, как никогда, необходимо общество понимающего человеческого существа. Подъезжая к центру города, он остановился у будки телефона-автомата. Не выключая двигателя «ягуара», набрал номер телефона Милли. Ждал, беззвучно моля: «Пожалуйста, окажись дома. Ты мне так нужна сейчас. Пожалуйста, ну пожалуйста». Нудно звучали и звучали гудки, но к телефону никто не подходил. Наконец он повесил трубку.

Кроме своей квартиры, идти ему было некуда. Он даже поймал себя на том, что втайне надеется, что хотя бы на этот раз Элоиза может быть дома. Но ее не было.

Он прошелся по одиноко пустым комнатам. Потом взял стакан и непочатую бутылку виски. И с упрямой методичностью стал напиваться.

Через два часа, глубокой ночью, Элоиза Ричардсон, невозмутимо хладнокровная, неописуемо красивая и элегантно одетая, ступила на порог своей квартиры. Пройдя в гостиную с ее стенами цвета слоновой кости и шведской ореховой мебелью, она обнаружила своего распростертого на беловатом ковре и пьяно храпевшего мужа. Рядом с ним валялись пустая бутылка и опрокинутый стакан.

Брезгливо сморщив очаровательный носик, Элоиза поспешила в свою спальню и, как обычно, заперла за собой дверь.