На высотах твоих

Глава 1

«Ванкувер пост», газета, отнюдь не склонная к чинности и благопристойным недомолвкам, подала статью Дана Орлиффа о потенциальном иммигранте Анри Дювале как материал, представляющий высокий общественный интерес. История Анри помещалась в левом верхнем углу первой полосы всех вышедших в канун Рождества выпусков и уступала первое место только вчерашнему убийству на сексуальной почве, которое оставалось гвоздем номера. Разверстанный на четыре колонки заголовок гласил:

Под заголовком была напечатана большая — на четыре колонки по сорок строк каждая — фотография молодого зайца на фоне судовой спасательной шлюпки. В отличие от обычных газетных снимков на этот раз объектив поймал всю глубину экспрессии, которую не смогла испортить даже грубая офортная печать; в выражении лица Дюваля ясно виделись тоска, надежда и что-то похожее на душевную чистоту.

В общем, статья и снимок производили такое сильное впечатление, что выпускающий редактор нацарапал на сигнальном экземпляре: «Отлично, будем продолжать тему», — и отослал его в отдел городских новостей. Редактор отдела позвонил Дану Орлиффу домой и предложил: «Постарайся раскопать что-нибудь еще к четвергу, Дан, и посмотри, что можно вытянуть из иммиграционной службы, кроме их обычной чепухи. Похоже, эта история может вызвать огромный интерес».

В самом городе интерес возник сразу на высоком уровне и не стих даже во время рождественского праздника. По всему Ванкуверу и в его окрестностях история зайца с «Вастервика» стала главной темой разговоров в домах, клубах и барах. У некоторых скитания молодого человека пробудили чувство жалости, другие зло критиковали «проклятых чинуш» и «бюрократическую бесчеловечность». Тридцать семь телефонных звонков, первые из которых начали поступать в редакцию уже через час после публикации, содержали поздравления в адрес «Пост» за ее инициативу в привлечении общественного интереса к этому делу. Как обычно в таких случаях, все звонки были тщательно записаны и зарегистрированы с тем, чтобы впоследствии продемонстрировать рекламодателям, какое воздействие на общественное мнение оказывает типичная для «Пост» информация.

Были и другие признаки. Пять местных диск-жокеев[20] сочувственно упомянули историю Дюваля в своих передачах по радио, а один из них посвятил запись «Тихой ночи»[21] Анри Дювалю, «если наш друг из-за семи морей настроился сейчас на самую популярную в Ванкувере радиостанцию». В одном из ночных клубов Чайнатауна исполнительница стриптиза под гром аплодисментов объявила, что очередное свое раздевание посвящает «тому одинокому парнишке на корабле». В церквах были поспешно пересмотрены и переписаны по меньшей мере восемь рождественских проповедей, главной темой которых теперь стал «странник, стоящий у врат твоих».

Пятнадцать читателей были настолько тронуты публикацией, что написали письма редактору; четырнадцать посланий были опубликованы. Пятнадцатое, отличавшееся изумительной бессвязностью, разоблачало эпизод как часть заговора с целью внедрения инопланетян, а самого Анри Дюваля — как марсианского агента. За исключением автора этого последнего письма, остальные в своем большинстве были единодушны в том, что кто-то просто обязан предпринять что-либо, однако не разъясняли, кто и каким образом.

Несколько человек предприняли практические шаги. Активист Армии спасения и католический священник наметили посетить Анри Дюваля и впоследствии осуществили эти планы. Богатая вдова некоего золотоискателя собственноручно завернула в подарочную бумагу посылку с едой и сигаретами и отправила ее со своим одетым в форму шофером за рулем белого «кадиллака» на «Вастервик». В последний момент она, спохватившись, добавила виски любимого ее покойным супругом сорта. Шофер сначала решил было стянуть бутылку, но по дороге обнаружил, что напиток по своим качествам сильно уступает той марке, которую он предпочитал, и потому вновь небрежно обернул бутылку в нарядную бумагу и доставил по назначению.

Торговец электротоварами, терзаемый предчувствием неизбежного банкротства, снял с полки новый портативный радиоприемник и, сам даже не зная почему, написал на коробке имя Анри Дюваля и привез его на судно. Железнодорожник-пенсионер, коротающий свой век на месячную сумму, которая, может быть, и была достаточной, если бы стоимость жизни оставалась на уровне 1940 года, вложил в конверт два доллара и отправил их почтой в редакцию «Ванкувер пост» для передачи зайцу. Группа водителей автобусов, прочитавших до выхода на смену статью в «Пост», пустили по кругу форменную фуражку и собрали семь долларов тридцать центов. Владелец фуражки вручил их лично Анри Дювалю рождественским утром.

Волны поднялись и далеко за пределами Ванкувера. В первый раз статья появилась в десятичасовом выпуске «Пост» утром 24 декабря. К десяти часам десяти минутам телеграфное агентство Канэдиан Пресс переработало и сократило сообщение и передало его для печати и радиостанций Западного полушария. Еще одна телеграмма доставила изложение статьи газетам Восточной Канады, а отделение Канэдиан Пресс в Торонто переправило ее нью-йоркским службам Ассошиэйтед Пресс и Рейтер. Эти информационные агентства, сидевшие в праздничные дни на голодном пайке новостей, еще слегка сократив историю Анри Дюваля, распространили ее по всему миру.

Йоганнесбургская «Стар» уделила этой новости около дюйма пространства на своей полосе, а стокгольмская «Еуропа пресс» — четверть колонки. Лондонская «Дэйли мэйл» расщедрилась на четыре строки; «Таймс оф Индиа» выразила свое отношение в редакционной статье. Мельбурнская «Геральд» опубликовала целый абзац, так же поступила и «Прэнса» в Буэнос-Айресе. В Москве «Правда» цитировала сообщение в качестве образчика «капиталистического лицемерия».

В Нью-Йорке постоянный представитель Перу в ООН, узнав об истории Дюваля, исполнился решимости выступить с запросом к Генеральной Ассамблее, что можно предпринять по этому поводу. В Вашингтоне британский посол услышал сообщение по радио и нахмурил брови.

Новость достигла Оттавы во второй половине дня — как раз вовремя, чтобы попасть в последние выпуски двух столичных вечерних газет. «Ситизен» опубликовала телеграмму Канэдиан Пресс на первой полосе под заголовком:

Более умеренная «Джорнэл» поместила сообщение на третьей странице, озаглавив его:

Брайан Ричардсон, погруженный в размышления о проблемах, которые встанут перед партией, когда секретные вашингтонские предложения будут преданы гласности, прочитал обе газеты в своем скудно обставленном офисе на Спаркс-стрит. Он был крупным голубоглазым и рыжеватым мужчиной атлетического телосложения. Лицо его по большей части хранило выражение добродушного скептицизма; Ричардсон, однако, мог неожиданно вспылить; от него исходило ощущение скрытой силы. Сейчас его тяжелая широкоплечая фигура расслабленно возлежала в кресле, ноги удобно устроены на обшарпанном столе, в зубах зажата трубка.

В пустом офисе стояла тишина. Его заместитель и сотрудники, составлявшие довольно многочисленный штат партийной штаб-квартиры, разошлись по домам — многие нагруженные коробками с рождественскими подарками — еще несколько часов назад.

Тщательно прочитав обе газеты от корки до корки, он вновь вернулся к статье о злополучном зайце. Богатый опыт наделил его тонким чутьем на политические неприятности. По сравнению с куда более крупными грядущими проблемами упомянутое дело казалось малозначительным. Но в то же время за такого рода эпизод публика, вероятнее всего, ухватится. Он вздохнул; временами ему казалось, что досадным неприятностям не будет конца. Премьер-министр после утреннего разговора Ричардсона с Милли пока еще ему не звонил. Раздраженно отложив газеты, Брайан набил трубку и приготовился ждать.

Глава 2

Менее чем в четверти мили от Брайана Ричардсона сенатор Ричард Деверо, коротавший время до вылета в Ванкувер в священных и неприступных стенах Ридо-клуба на Веллингтон-стрит, также прочитал обе газеты. Он аккуратно положил сигару в пепельницу и с блаженной улыбкой вырвал статью о судовом зайце из газетной страницы. В отличие от Ричардсона, страстно надеявшегося, что этот эпизод не причинит правительству беспокойства, сенатор, являвшийся председателем организации оппозиционной партии, был радостно уверен в противоположном.

Сенатор Деверо совершил эту мелкую кражу в читальном зале Ридо-клуба — квадратном просторном помещении, окна которого выходили на Парламентский холм, а двери охранялись бронзовым бюстом королевы Виктории. Для стареющего сенатора и читальный зал, да и сам клуб были давно освоенной средой обитания.

Члены Ридо-клуба Оттавы (иногда они особо подчеркивают его географическую принадлежность) стремятся напрочь отгородиться от окружающего мира и проявляют при этом такую осмотрительность, что нигде на стенах клуба не найти даже таблички с его названием. Прохожий нипочем не определит, что именно помещается в этом здании, и вполне может принять его за частный, может быть, несколько староватый особняк.

Внутри клуба царит утонченная атмосфера, несущая отпечаток избранности. И хотя члены клуба не дают обета молчания, большей частью в нем стоит гробовая тишина, так что новички невольно переходят в разговорах на шепот.

Членство в Ридо-клубе формально не ограничено никакими цензами, но составляет его в основном политическая элита Оттавы — министры кабинета, судьи, сенаторы, дипломаты, военачальники в чинах, высокопоставленные чиновники, горстка доверенных журналистов, а также несколько рядовых депутатов парламента, которые могут позволить себе высокие взносы. Несмотря на декларируемое стремление клуба оставаться вне политики, в его стенах улаживается множество политических дел. Фактически некоторые из серьезнейших решений, затрагивающих развитие Канады, были выработаны закадычными друзьями по клубу за бренди и сигарами вот в этих глубоких, обтянутых красной кожей креслах, в одном из которых сейчас умиротворенно развалился сенатор Ричард Деверо.

Перешагнувший несколько лет назад семидесятилетний рубеж, Ричард Бордем Деверо являл собой весьма импозантную фигуру — высокий рост, прямая спина, ясные глаза, здоровая полнота, благоприобретенная в течение жизни, начисто лишенной физических усилий. У него было заметно выпуклое брюшко, не достигавшее, однако, неприличных размеров. Манеры его представляли добродушную смесь грубоватой резкости и откровенной прямолинейности, которые приводили сенатора к желаемой цели, но редко кого обижали. Он был весьма словоохотлив и, казалось, никогда не слушал собеседника, хотя на самом деле мало что проходило мимо его ушей. Сенатор обладал престижем, влиянием и огромным богатством, которое обеспечивалось лесодобывающей империей в Западной Канаде, завещанной ему предыдущими поколениями Деверо.

Поднявшись из кресла и не вынимая изо рта сигары, сенатор прошел к двум телефонным аппаратам, связанным с городом напрямую и укромно установленным в самой глубине клубных помещений. Ему пришлось набрать два номера, прежде чем он нашел нужного абонента. Со второго раза сенатор обнаружил-таки достопочтенного Бонара Дейтца, лидера парламентской оппозиции. Дейтц находился в своем офисе в Центральном блоке.

— Бонар, мальчик мой, — приветствовал его сенатор Деверо, — я весьма рад, хотя и немало удивлен такому вашему усердию в канун Рождества.

— Писал письма, — коротко ответил Дейтц, — уже собираюсь домой.

— Прекрасно! — возрадовался сенатор. — Не заглянете ли в клуб по дороге? Тут кое-что возникло, и нам необходимо встретиться.

На другом конце провода была предпринята попытка протестовать, но сенатор решительно ее пресек:

— Ну-ну, мальчик мой, разве так поступают, если хотят, чтобы мы победили на выборах и сделали вас премьер-министром вместо этого пустозвона Джеймса Хаудена. А вы ведь хотите стать премьер-министром, так ведь? — голос сенатора обрел медоточивые нотки. — Не беспокойтесь, Бонар, мальчик мой, вы им будете. Теперь уже скоро. Итак, жду.

С коротким смешком сенатор повесил трубку и прошествовал к одному из кресел, расставленных в главной гостиной клуба. Его хитрый и изворотливый ум уже напряженно обдумывал способы, как обратить прочитанное им в газете сообщение на благо оппозиции. Вскоре, по мере того как он все глубже погружался в свои излюбленные интеллектуальные экзерсисы, его окутало плотное облако сигарного дыма.

Ричард Деверо так и не стал государственным деятелем, не был он и подлинным законодателем. Его коронной сферой являлись политические махинации, которыми он и занимался всю свою жизнь. Он наслаждался полуанонимной властью. В своей партии сенатор очень редко занимал выборные должности (его нынешний пост председателя организации был запоздалым исключением), и все же в партийных кругах пользовался таким авторитетом и властью, которых до него удостаивались немногие. Ничего дурного или бесчестного в этом не было. Его положение просто основывалось на двух факторах — природная политическая проницательность, благодаря которой коллеги охотно прибегали к его советам, плюс разумное и расчетливое использование денег.

По истечении какого-то времени, в один из периодов пребывания его партии у власти, эти два фактора принесли ему наивысшее вознаграждение, какого удостаиваются самые преданные ее сыны, — пожизненное назначение в канадский сенат, члены которого однажды были очень точно названы одним из сенаторов «высшим классом среди пенсионеров Канады».

Подобно большинству в братстве сенатских старейшин Ричард Деверо весьма редко посещал немногие поверхностные обсуждения, которые верхняя палата проводила в подтверждение своего существования, и всего дважды брал там слово. В первый раз для того, чтобы предложить выделить сенаторам дополнительные места на автостоянке на Парламентском холме. Во второй — заявить жалобу на сквозняк, производимый вентиляционной системой в помещении сената. Оба его выступления привели к практическим результатам, чего, как сухо заметил сам сенатор Деверо, «нельзя сказать о большинстве речей в сенате».

Со времени его телефонного звонка прошло уже десять минут, а лидер оппозиции еще не появлялся. Сенатор, однако, не сомневался, что Бонар Дейтц не преминет прибыть, и смежил веки, решив слегка вздремнуть. Почти мгновенно — сказались возраст и плотный ленч — он погрузился в глубокий сон.

Глава 3

Достопочтенный Бонар Дейтц прикрыл за собой тяжелую дверь своего офиса — комнаты 407-С в безлюдном и безмолвном Центральном блоке парламентского комплекса. Его легкие шаги отдавались резким эхом в длинном коридоре, их звук летал меж сводчатыми готическими арками и бился об облицованные известняком стены. Он оставался, чтобы написать несколько личных писем, и задержался за этим занятием дольше, чем предполагал. Теперь еще придется заехать в Ридо-клуб, где его ждет сенатор Деверо, а это значит, что домой он вернется с большим опозданием. «Но лучше все же, — решил Дейтц, — повидаться со стариком и узнать, что ему понадобилось».

Не дожидаясь лифта, он начал спускаться по широкой мраморной лестнице, ведущей в коридор первого этажа. Пройти надо было всего два пролета, и он быстро сбегал по ступенькам; его длинная костлявая фигура резко и судорожно дергалась, и поэтому он напоминал заводного игрушечного солдатика. Тонкая изнеженная ладонь легко касалась бронзовых перил.

Тот, кто не был знаком с Дейтцем, поначалу мог принять его за ученого — каковым он, впрочем, и был, — но уж никак не за политического лидера. Лидеры традиционно источают силу и власть, а во внешнем облике Дейтца не было и признака того или другого. Не обладало его длинное треугольное лицо — однажды далеко не симпатизирующий Дейтцу карикатурист изобразил его с миндалевидной головой на фасолевом стебле — и ни малейшей физической привлекательностью, которая некоторым политическим деятелям помогает набирать голоса независимо от того, что они говорят или делают.

И все же в стране у него было на удивление много сторонников — среди искушенных знатоков, кто способен куда глубже и тоньше разбираться в человеческих качествах, нежели те, кто поддерживал его главного политического оппонента Джеймса Макколлама Хаудена. И тем не менее на последних выборах Хауден и его партия нанесли Дейтцу весьма ощутимое поражение.

Войдя в зал Конфедерации — сводчатый наружный вестибюль с его взмывающими ввысь колоннами из темного полированного сиенита,[22] — Дейтц услышал разговор одетого в форму привратника с молодым — почти подростком — человеком в бежевых брюках и куртке.

— Извиняюсь, — убеждал юношу привратник, — не я выдумываю правила, сынок.

— Да я понимаю, но неужели вы не могли бы сделать исключение. — Паренек говорил с американским акцентом; если уж не самой глубинки Юга, то где-то очень близко. — У меня всего-то два дня. Родители уже собираются возвращаться в Штаты…

Бонар Дейтц невольно приостановился. Это, конечно, не его дело, но что-то такое в мальчугане… Он спросил:

— В чем, собственно, проблема?

— Молодой человек хотел бы осмотреть здание, мистер Дейтц, — объяснил привратник. — Я уже сказал ему, что это невозможно, поскольку сегодня праздник и…

— Я из университета Чаттануги, сэр, — представился паренек. — Изучаю конституционную историю. Мне подумалось, что, пока я здесь…

Дейтц взглянул на часы.

— Ну, если мы поторопимся, я покажу вам. Пойдемте со мной.

Кивнув привратнику, он повернулся к лестнице, по которой только что спустился.

— Вот это здорово! — долговязый второкурсник шел рядом с ним легким размашистым шагом. — Просто потрясающе!

— Если вы изучаете конституционную историю, — обратился к нему Дейтц, — то, значит, понимаете различия между канадской системой правления и вашей.

Юноша кивнул:

— По-моему, да. В основном. Главное различие в том, что у нас президент избирается, а ваш премьер-министр — нет.

— Да, как премьер-министр он не избирается, — согласился Дейтц. — Однако чтобы попасть в палату общин, он должен выставить свою кандидатуру и добиваться избрания членом парламента наравне с другими депутатами. После выборов лидер партии парламентского большинства становится премьер-министром и формирует кабинет из числа своих сторонников. — Лекторским голосом Дейтц продолжал объяснять: — Канадская система представляет собой парламентскую монархию с единой непрерывной вертикальной линией власти, идущей снизу вверх от рядового избирателя через правительство до короны. Ваша система отличается разделением власти: часть принадлежит президенту, другая — конгрессу.

— Система «сдержек и противовесов», — уточнил студент. — Только порой «сдержек» бывает столько, что просто ничего не делается.

Бонар Дейтц усмехнулся.

— От комментариев по этому поводу я воздержусь. Чтобы не подорвать двусторонние отношения.

Они вошли в вестибюль палаты общин. Бонар Дейтц распахнул одну из тяжелых двустворчатых дверей и провел юношу в зал заседаний. Они остановились, обволакиваемые глубокой — почти физически ощущаемой — тишиной. В зале горело всего несколько ламп, и его дальние углы и убегающие вверх ярусы кресел терялись в темноте.

— Когда палата заседает, здесь гораздо оживленнее, — сухо заметил Дейтц.

— А я рад, что увидел ее именно такой, — почти шепотом признался юноша. — В этом есть что-то от храма, своеобразное благолепие…

Дейтц улыбнулся:

— У палаты очень давние традиции.

Они пошли в глубину зала, и Дейтц стал объяснять, как премьер-министр и лидер оппозиции — в данном случае он сам — ежедневно встречаются здесь лицом к лицу.

— Понимаете, — сказал он, — мы считаем, что в отсутствии промежуточных звеньев есть много преимуществ. При нашей системе правления исполнительная власть непосредственно подотчетна прямо парламенту за все свои действия.

Студент с любопытством взглянул на своего гида.

— Значит, если бы от вашей партии было избрано больше депутатов, сэр, вы бы сейчас были премьер-министром, а не лидером оппозиции?

— Да, — коротко ответил Дейтц.

С простодушной прямотой юноша спросил:

— И как вы думаете, вам это когда-нибудь удастся?

— Иногда я сам себя спрашиваю о том же, — с кривой усмешкой признался Дейтц.

Поначалу он намеревался уделить экскурсии всего несколько минут, но поймал себя на том, что паренек нравится ему все больше и больше, и, когда осмотр закончился, оказалось, что он занял гораздо больше времени. Опять он позволил себе увлечься, подумалось Дейтцу. С ним это частенько случалось. Порой он задавал себе вопрос, а не в этом ли кроется подлинная причина того, что он не добился больших успехов в политике. Другие — и Джеймс Хауден был одним из них — видели перед собой прямую дорогу и шли по ней, не уклоняясь в сторону. Дейтцу это никогда не удавалось, ни в политике, ни в чем ином.

В Ридо-клуб он прибыл с опозданием на час. Снимая пальто, он вдруг удрученно вспомнил, что обещал жене большую часть дня провести дома. В гостиной сенатор Деверо тихонько похрапывал в блаженном сне.

— Сенатор! — вполголоса окликнул его Бонар Дейтц. — Сенатор!

Старик открыл бессмысленные со сна глаза.

— Боже! — он выпрямился в кресле. — Похоже, я уснул.

— Вам, наверное, показалось, что вы в сенате, — предположил Бонар Дейтц. Он угловато сложился пополам, усаживаясь в кресло рядом с сенатором.

— Тогда бы вам не удалось так легко меня разбудить, — со смешком парировал Ричард Деверо. Поерзав в кресле, он достал из кармана клочок газеты, который вырвал в читальном зале. — Почитайте-ка вот это, мальчик мой.

Дейтц пристроил на носу очки без оправы и внимательно прочитал предложенный текст. Сенатор же в это время обрезал кончик сигары и начал ее раскуривать.

Подняв глаза от газетной вырезки, Дейтц сдержанно сказал:

— У меня два вопроса, сенатор.

— Так не стесняйтесь, мальчик мой, задавайте ваши вопросы.

— Вопрос первый. Поскольку мне уже шестьдесят два года, вы не посчитали бы возможным перестать говорить мне «мальчик мой»?

Сенатор насмешливо хмыкнул.

— Вот от этого у вас, у молодежи, половина неприятностей. Вы все торопитесь стать стариками. Да не тревожьтесь и не спешите так — возраст возьмет свое, и скорее, чем вы думаете. Теперь, мальчик мой, что у вас еще за вопрос?

Бонар Дейтц отрешенно вздохнул. Уж он-то знал, что спорить со стариком бесполезно, тем более что, как он подозревал, сенатор просто его поддразнивает. Он закурил сигарету и спросил:

— Так что там с этим парнем в Ванкувере, как его — Анри Дюваль? Вы что-нибудь знаете?

Сенатор Деверо энергично помахал сигарой.

— Абсолютно ничего. Кроме того, что в ту же секунду, как я прочитал о несчастном юноше и его отвергнутом обращении за разрешением на въезд в нашу страну, я сказал себе: «Вот возможность копнуть как следует грязи и досадить нашим оппонентам».

В гостиной появилось еще несколько завсегдатаев, которые, входя, здоровались с Дейтцем и сенатором Деверо. Сенатор заговорщически понизил голос.

— Слышали, что произошло вчера в государственной резиденции? Драка между членами кабинета!

Бонар Дейтц кивнул.

— И отметьте себе — прямо на глазах у законно назначенного представителя нашего милостивого суверена!

— Бывает, — обронил Дейтц. — Помнится, однажды и наши затеяли потасовку…

— Остановитесь, мальчик мой! — Сенатор Деверо казался совершенно потрясенным. — Вы совершаете непростительный для политика грех — пытаетесь быть честным!

— Послушайте, — посерьезнел Бонар Дейтц, — я обещал жене…

— Буду предельно краток, — перекатив сигару в левый угол рта, сенатор поднял пухлую ладонь и стал загибать на ней толстые пальцы. — Пункт первый — мы знаем, что среди наших оппонентов возникли разногласия, о чем свидетельствует вчерашний инцидент. Пункт второй — из того, что мне донесли мои осведомители, явствует, что искра, приведшая к взрыву, имела отношение к иммиграции и Харви Уоррендеру, этому нашему интеллектуалу с протухшими мозгами. Вы следите за моей мыслью?

— Я слушаю, — кивнул Дейтц.

— Прекрасно. Пункт третий — что касается иммиграции, то отдельные случаи, попавшие за последнее время в поле зрения общественности — мы можем назвать их волнующими и трогательными, — продемонстрировали ужасающее небрежение… ужасающее, конечно, со стороны наших оппонентов, отнюдь не с нашей… ужасающее небрежение практическими аспектами политики и воздействием подобных случаев на общественное сознание. Согласны?

— Согласен, — вновь кивнул Дейтц.

— Великолепно! — просиял сенатор Деверо. — А вот теперь мы подошли к пункту четвертому. Очень вероятно, что наш бесталанный министр по делам иммиграции проявит в случае с этим несчастным юношей Анри Дювалем то же самое пагубное неумение, что и в остальных. Во всяком случае, будем надеяться.

Бонар Дейтц ухмыльнулся.

— Поэтому, — сенатор вещал все еще таинственно приглушенным голосом, — поэтому, говорю я вам, давайте мы — оппозиционная партия — выступим в поддержку этого молодого человека. Давайте обратим его дело в общественную проблему и нанесем удар неуступчивому правительству Хаудена. Давайте…

— Я вас понял, — прервал его Бонар Дейтц. — А заодно и наберем немного голосов. Что ж, неплохая идея.

Лидер оппозиции задумчиво разглядывал через стекла очков сенатора Деверо. «Слов нет, — мелькнула у него мысль, — сенатор сильно сдает во многих отношениях, но, если не обращать внимания на его надоедливый микоберизм,[23] сенатор все еще обладает по-прежнему замечательной политической прозорливостью и хитроумием». Вслух же Дейтц произнес:

— Меня все же больше заботит утреннее сообщение об этой встрече Хаудена с президентом в Вашингтоне. Говорят, что ее целью будут торговые переговоры, но я-то чувствую, что здесь нечто куда более серьезное. Я подумываю потребовать исчерпывающих разъяснений по поводу того, что они намерены обсуждать.

— Настоятельнейше вас прошу не делать этого, — сенатор Деверо отчаянно затряс головой. — Симпатий общественности нам такой шаг не добавит, а в глазах определенных кругов вы можете показаться просто вечно всем недовольным склочником. Ну, что вам жалко, что Хауден время от времени немного проветрится в увеселительной поездке на казенный счет? Это одна из прерогатив власти. Когда-нибудь сами будете так поступать.

— Если и взаправду для торговых переговоров, — медленно проговорил Бонар Дейтц, — то почему именно в это время? Никаких неотложных проблем не существует; нет ничего нового, что вызывало бы споры и разногласия.

— Совершенно верно! — в голосе сенатора зазвучали триумфальные нотки. — Более подходящего времени — когда в его собственном логове все спокойно — Хаудену и не найти, чтобы заработать пару-другую газетных заголовков крупным шрифтом да попасть на фото в такой почетной компании. Нет, мальчик мой, атака в этом направлении вам ничего не даст. Кроме того, если они собираются обсуждать торговлю, то кого это волнует, помимо нескольких импортеров-экспортеров?

— Меня это волнует, — возразил Бонар Дейтц. — Всех это должно волновать.

— Ах-ах! Между тем, что люди должны делать, и тем, что делают на самом деле, большая разница. Нам приходится думать об обычных, средних избирателях, а средние избиратели не разбираются в международной торговле и, более того, не имеют никакого к этому желания. Их волнует то, что поддается их пониманию, — человеческие проблемы, которые будоражат их чувства, чтобы они могли всплакнуть или посмеяться. Что-нибудь вроде вот этого одинокого юноши Анри Дюваля, который так нуждается в друге. Вы ведь станете ему другом, мальчик мой?

— А что, — задумчиво проговорил Бонар Дейтц, — может быть, в этом что-то есть.

Он помолчал, размышляя. Старик Деверо прав в одном: оппозиции необходим хороший, доходчивый для массового сознания повод, чтобы дать крепкого тумака правительству, поскольку в последнее время такие возможности выпадали слишком редко.

Существовала и еще одна причина. Бонар Дейтц остро осознавал, что и среди сторонников с недавнего времени начала усиливаться критика в его адрес. Слишком он умерен, заявляли они, как лидер оппозиции в своих атаках против правительства. Ладно, здесь, возможно, критики правы: он действительно порой проявлял сдержанность и умеренность, которые, по его мнению, были следствием его способности всегда понять точку зрения оппонента. В политических стычках подобное благоразумие может оказаться помехой.

Но ярко выраженная проблема из области прав человека — если, конечно, этот эпизод вписывается в нее, а, похоже, он вписывается — совершенно другое дело. Тут он может сражаться жестоко, нанося правительству удары в уязвимые и болезненные места, и, возможно, поправить свою репутацию. Что еще более важно: схватка такого рода обязательно захватит внимание и вызовет одобрение прессы и публики.

Но поможет ли это его партии на следующих выборах? Они станут подлинным испытанием, прежде всего для него самого. Он вспомнил вопрос, который сегодня днем ему задал юноша-американец. «И как вы думаете, вам это когда-нибудь удастся?» Правдивый ответ на него заключался в том, что все решит следующая избирательная кампания. Бонар Дейтц уже возглавлял оппозицию в ходе одних выборов, которые закончились для нее поражением. Новое ощутимое поражение будет означать конец его пребыванию в лидерах и его амбициям стать премьер-министром.

Так выгодно ли ему ввязываться в бой, как предлагает сенатор? «Да, — решил он, — вероятнее всего, выгодно».

— Благодарю, сенатор, — произнес вслух Бонар Дейтц. — Весьма ценное предложение. Если только есть шанс, мы раздуем из инцидента с этим Дювалем целую проблему; к тому же одновременно мы можем поднять множество других неприятных вопросов, связанных с иммиграцией.

— Вот теперь вы дело говорите, — расцвел сенатор.

— Придется подумать о кое-каких мерах предосторожности, — предупредил Дейтц. Он оглядел гостиную, убеждаясь, что его никто не услышит. — Мы должны быть уверены, что этот малый в Ванкувере на самом деле тот, за кого себя выдает, и что у него действительно неплохая репутация. Это, надеюсь, ясно?

— Естественно, мальчик мой, естественно.

— С чего, по-вашему, следует начать?

— В первую очередь нужно найти этому молодому человеку адвоката. Этим завтра в Ванкувере я займусь сам. Затем мы предпримем ряд юридических шагов, которые, будем надеяться, иммиграционное ведомство встретит со своим обычным и губительным бессердечием. А потом… Все остальное за вами.

Лидер оппозиции кивнул в знак согласия.

— Что ж, пока все звучит логично. Хотя по поводу адвоката есть одно соображение.

— Я найду подходящего человека — такого, чтобы мы могли на него положиться. Будьте уверены.

— Лучше всего, чтобы адвокат не принадлежал к нашей партии, — Бонар Дейтц медленно ронял слова, словно размышляя вслух. — В таком случае, когда мы выйдем на сцену, не будет столь очевидно, что все это подстроено. Вообще говоря, желательно, чтобы адвокат не принадлежал ни к какой партии.

— Разумно. Проблема, однако, в том, что большинство адвокатов поддерживает ту или иную партию.

— Но не все, — осторожно возразил Бонар Дейтц. — Новички, например. Те, кто только-только начинает практиковать, прямо со студенческой скамьи.

— Блестяще! — Лицо сенатора Деверо расплылось в широкой улыбке. — Вот это вы молодец! Мы отыщем непорочного девственника. Этакого ягненочка — и будем водить его на веревочке.

Глава 4

Когда Брайан Ричардсон, натянув боты, плотно обмотав шею шарфом и подняв воротник пальто, вышел из своего офиса на Спаркс-стрит и направился пешком к Парламентскому холму, по-прежнему шел снег, теперь, правда, он падал тяжелыми мокрыми хлопьями. Премьер-министр все-таки позвонил наконец и пригласил: «Вам лучше бы зайти. Есть о чем поговорить». Проталкиваясь сквозь толпы алчущих рождественских покупок, Ричардсон дрожал от холода, который, казалось, еще усиливался свинцово-серыми сумерками, опускавшимися на город.

Ричардсон в равной степени не любил ни зиму, ни Рождество — первую из-за природной физической тяги к теплу, второе по причине агностицизма, который, по его убеждению, разделяло большинство других людей, не желающих, однако, в этом признаться. Однажды он даже заявил Джеймсу Хаудену: «В этом вашем Рождестве в десять раз больше фальши, нежели в политике — в любом из известных вам ее проявлений, только об этом никто не смеет сказать вслух. Знай себе бубнят: „Рождество слишком коммерциализировано“. Какого черта! Как раз лишь коммерческая сторона и имеет во всем этом хоть какой-то смысл».

Эта мысль не случайно пришла сейчас на ум Ричардсону — он оказался рядом с ослепительно освещенными витринами, убранство которых было выдержано в традиционном рождественском духе. Вспомнив попавшееся ему на глаза сочетание рекламных объявлений, он улыбнулся. В витрине магазина электротоваров ярко-зелеными неоновыми буквами горело: «Мир земле, добро людям». Ниже его не менее ярко сияло: «Купите сейчас — заплатите потом».

Кроме нескольких подарков, в том числе и для Милли Фридмэн, которые ему предстояло приобрести сегодня вечером, ничто более, к великой радости Брайана Ричардсона, не обязывало его принимать участие в этом рождественском действе. Не в пример, скажем, Джеймсу Хаудену, который должен завтра утром — впрочем, как и почти каждое воскресенье — непременно показаться в церкви, несмотря на едва ли не столь же полное отсутствие у него религиозных убеждений, как и у самого Ричардсона.

Когда-то, несколько лет назад, еще в бытность Ричардсона сотрудником рекламного агентства, один из крупных клиентов-промышленников заказал ему проведение кампании под лозунгом «Идите в церкви». В какой-то момент заказчик настоятельно предложил, чтобы Ричардсон сам последовал призыву собственной блестяще составленной рекламы и начал посещать церковь. Он уступил — рисковать потерять такого важного клиента он не решился. Потом, когда деловые связи агентства с промышленником прекратились, Ричардсон почувствовал тайное облегчение от того, что ему не требовалось более ублажать этого привередливого клиента.

Поэтому-то Ричардсону так нравилась его нынешняя работа. Ему лично не приходилось никого ублажать, а если возникала такая необходимость, то этим по его указанию занимались другие. Не вставала перед ним и необходимость постоянно заботиться о том, как он выглядит в глазах публики, — это дело политиков. У избавленного от подобных хлопот партийного лидера оставалась одна обязанность — держаться в тени, и под ее покровом он вполне мог жить так, как ему нравилось.

По этой именно причине Ричардсон в отличие от Милли Фридмэн не особенно опасался, что их телефонная беседа, когда они договаривались о свидании, могла быть подслушана; хотя, наверное, подумалось ему, в следующий раз надо будет проявить большую осторожность. Если, конечно, у них будет этот самый следующий раз.

Раз уж на то пошло, об этом следует хорошенько подумать, и, вероятно, разумнее всего после сегодняшнего вечера положить конец эпизоду с Милли Фридмэн.

«Бери и бросай», — мелькнула у него мысль. В конце концов всегда найдется множество женщин, которые могут составить ему приятную компанию — в постели или вне ее.

Милли ему, конечно, нравилась; в ней чувствовались индивидуальность, душевная теплота и глубина характера, которые его привлекали. Да и в тот единственный раз в постели она была неплоха, хотя на его вкус и чересчур сдержанна. Но как бы то ни было, если они будут продолжать встречаться, это грозит эмоциональной привязанностью — нет, не ему, поскольку Ричардсон твердо решил как можно дольше избегать подобного рода вещей. Но вот Милли может пострадать — женщины склонны куда более серьезно воспринимать то, что мужчины считают простой и обычной любовной забавой. И Ричардсону очень не хотелось, чтобы с Милли это случилось.

Простоватая девушка в форме Армии спасения затрясла колокольчиком под самым его носом. Рядом с ней на подставке стоял стеклянный сосуд, в котором виднелись монеты: медь и мелкое серебро.

— Уделите толику от щедрот ваших, сэр, — обратилась она к Ричардсону. — На радость бедным в Рождество.

Голос ее звучал пронзительно, словно истончился от усталости, лицо покраснело от холода. Ричардсон сунул руку в карман и нащупал среди мелочи банкноту. Это оказалась десятидолларовая бумажка, и, повинуясь внезапному порыву, он опустил ее в стеклянный сосуд.

— Господь не оставит вас, — благодарно произнесла девушка. — Да благословит он вашу семью!

Ричардсон улыбнулся. Начни он объяснять, подумалось ему, и вся душещипательная сцена будет испорчена; начни он объяснять, что той семьи — жена, дети, — как он некогда ее себе воображал в моменты, которые сейчас считал приступами слюнявой сентиментальности, у него никогда не было. Зачем объяснять, что между ним и его женой Элоизой достигнуто рабочее соглашение, по которому они жили каждый своей жизнью, каждый своими интересами, но сохраняли внешнюю оболочку супружества — в том смысле, что делили кров, иногда пищу и еще реже — при соответствующих обстоятельствах — утоляли свои сексуальные аппетиты, учтиво пользуясь телом друг друга.

Помимо этого, между ними ничего не было, не осталось уже ничего общего, даже вспыхивавших когда-то горьких ссор. Теперь они с Элоизой никогда не ссорились, осознав, что пропасть между ними настолько глубока, что им не устранить даже мелких разногласий. А в последнее время, когда на первый план начали выходить другие интересы — главным образом его работа в партии, — остальное стало казаться все менее и менее значительным.

Кое-кто мог бы удивиться, почему они так старались сохранить видимость супружеской жизни, поскольку развод в Канаде (за исключением двух провинций) является делом относительно простым. Как правило, судьи довольствовались умеренно лживыми заявлениями сторон. Но, сказать по правде, они с Элоизой в браке чувствовали себя более свободно, нежели если бы его расторгли. В сложившейся ситуации каждый из них мог иметь связи на стороне — что они и делали. Но если такая связь начинала грозить осложнениями, супружеские узы всегда служили весьма удобным поводом, чтобы ее оборвать. Более того, опыт убеждал в том, что новый брак для любого из них, вероятнее всего, окажется не более успешным, чем первый.

Он ускорил шаги, стремясь как можно скорее укрыться от снега и холода. Войдя в безмолвный, пустынный Восточный блок, Ричардсон поднялся по лестнице в офис премьер-министра.

Милли Фридмэн в шерстяном пальто кораллового цвета и меховых сапожках на высоком каблуке надевала перед зеркалом белую норковую шапочку.

— Мне ведено идти домой, — она обернулась, улыбаясь Ричардсону. — Вы заходите. Боюсь, если речь пойдет о заседании комитета обороны, то это надолго.

— Не выйдет, — возразил Ричардсон. — У меня назначена встреча.

— Может, вам ее отменить? — предложила Милли.

Она отошла от зеркала: шапочка сидела как надо. «Изумительно красивая, весьма практичная и очень привлекательная вещичка», — подумал Ричардсон. Лицо Милли сияло, на нем искрились большие серо-зеленые глаза.

— Черта с два! — воскликнул Ричардсон. В его ощупывающем взгляде виделось нескрываемое восхищение. Но тут он напомнил себе о принятом только что решении.

Глава 5

Закончив свой рассказ, Джеймс Хауден устало отодвинул кресло. Напротив него через старомодный письменный стол на четырех ножках, переходивший по наследству от одного премьер-министра к другому, на отведенном для посетителей кресле в молчаливом раздумье сидел Брайан Ричардсон. Его живой, острый ум впитывал и сортировал только что услышанные факты. В общих чертах предложения Вашингтона ему были известны, но подробности он сегодня узнал впервые. Хауден также ознакомил его с реакцией комитета обороны. Сейчас он с привычным мастерством занимался мысленной оценкой выгод и потерь, осложнений и случайностей, действий и противодействий. Детали можно обдумать потом, их будет несметное множество. В данный момент был необходим широкий стратегический план, который — и Ричардсон прекрасно это сознавал — станет наиважнейшим из всех, что ему когда-либо доводилось разрабатывать. Ибо если он потерпит неудачу, это будет означать поражение партии, а может быть, и гораздо больше, нежели поражение — ее полный крах.

— И еще одно, — прервал молчание Джеймс Хауден. Он поднялся из кресла и подошел к окну, выходящему на Парламентский холм. — Адриан Несбитсон должен уйти.

— Нет! — Ричардсон энергично затряс головой. — Может быть, позднее, но только не сейчас. Если вы сейчас уберете Несбитсона, то какую бы причину мы ни назвали, его отстранение воспримут как следствие раскола в кабинете. А хуже этого для нас ничего и быть не может.

— Я опасался, что вы именно так и скажете, — признался Хауден. — Беда в том, что он совершенно бесполезен. Ладно, уж если нет другого выхода, как-нибудь обойдемся.

— Думаете, вам удастся держать его в руках?

— Надеюсь, — премьер-министр потер свой длинный крючковатый нос. — Сдается мне, он чего-то хочет. Можно этим воспользоваться, чтобы с ним поторговаться.

— Я бы не стал на него очень нажимать, — с сомнением в голосе произнес Ричардсон. — Не забывайте, что старик знаменит своей прямотой и упрямством.

— Хорошо, запомню ваш совет, — улыбнулся Хауден. — Есть еще вопросы?

— Да, — отрывисто бросил партийный функционер. — И довольно много. Но прежде всего давайте обсудим расклад по времени. Полагаю, что на такую крупную акцию мы должны получить мандат от народа. Во многих отношениях осенние выборы будут для нас наилучшей возможностью.

— Так долго мы ждать не можем, — решительно возразил Хауден. — Придется решать весной.

— А точнее?

— Я думаю распустить парламент сразу после визита королевы, тогда выборы проведем в мае.

Ричардсон кивнул:

— Может получиться.

— Должно получиться.

— Что вы намерены предпринять после встречи в Вашингтоне?

Премьер-министр задумался.

— Хотел бы информировать парламент, скажем, недели через три.

— Вот тогда все и начнется, — усмехнулся Ричардсон.

— Думаю, вы правы. — На губах Хаудена мелькнула ответная улыбка. — К тому же это даст народу время привыкнуть до выборов к идее союзного акта.

— Если удастся заполучить королеву, это нам здорово поможет, — сказал Ричардсон. — Она побывала бы у нас в промежутке между обнародованием предложений и выборами.

— Мне тоже так подумалось, — согласился Хауден. — Она будет символом всего того, что мы сохраним за собой, и убедит людей по обе стороны границы, что мы не собираемся расставаться с нашей национальной самобытностью и самостоятельностью.

— Надеюсь, до выборов никакого соглашения подписано не будет?

— Нет. Им придется понять, что фактически все будет решаться на выборах. Но все переговоры мы завершим заблаговременно, с тем чтобы потом не терять времени. Время — наиважнейший для нас фактор.

— Как всегда, — согласился Ричардсон.

Наступила пауза, потом он задумчиво продолжил:

— Значит, три недели до того, как все это выйдет наружу, потом четырнадцать недель до выборов. Немного, но, может быть, в этом есть и свои преимущества. Завершить все дело до тех пор, пока раскол не обрел широкие масштабы. — В его голосе зазвучали деловитые интонации. — Вот что я думаю.

Хауден вернулся от окна в свое кресло. Откинувшись на спинку, он сложил кончики пальцев и приготовился слушать.

— Все — я особо подчеркиваю, абсолютно все — зависит только от одного — доверия, — продолжил Ричардсон. — От полного доверия к одному-единственному человеку — к вам. По всей стране и на всех уровнях. Не будет такого доверия — мы проиграли. Если же мы его завоюем — можем победить. — Он умолк, тщательно обдумывая слова, и после недолгой паузы продолжил: — Союзный акт… кстати, по-моему, название надо менять… в союзе такого рода, что вы предлагаете, нет ничего ужасного. В конце концов мы шли к этому на протяжении полувека, и в какой-то степени было бы неразумно от него отказываться. Но оппозиция приложит все силы, чтобы представить такой союз оскорбительным, и, думается, едва ли их можно за это осуждать. Впервые за долгие годы они заимеют настоящую проблему, за которую, конечно, уцепятся зубами и когтями, и Дейтц со своей компанией не преминут выжать из нее все, что смогут. Будут бросаться такими словами, как «предательство» и «продались», а уж вас точно назовут Иудой.

— Меня и раньше обзывали по-всякому, а я тем не менее все еще здесь, не так ли?

— Весь фокус в том, чтобы остаться, — без улыбки ответил Ричардсон. — Нам совершенно необходимо так однозначно укрепить ваш образ в общественном мнении, чтобы народ испытывал к вам абсолютное доверие и был убежден, что все, что бы вы ни предлагали, ему во благо.

— Сейчас, считаете, нам до этого еще далеко?

— Самоуспокоение ни мне, ни вам пользы не принесет, — отрезал Ричардсон, и премьер-министр покраснел, но промолчал. Брайан же продолжал как ни в чем не бывало:

— Наш последний частный опрос общественного мнения свидетельствует, что по сравнению с тем же периодом прошлого года популярность правительства — и ваша тоже — упала на четыре процента. Ваша позиция слабее всего на Западе. К счастью, сдвиги, как видите, не очень существенные, но все же тенденция очевидна. Мы способны преодолеть эту тенденцию, но лишь при одном условии — если будем работать изо всех сил и, главное, быстро.

— Какие у вас предложения?

— Послезавтра я представлю вам список — причем длинный. В основном, правда, предложения будут сводиться к тому, что вам придется на время расстаться со всем этим, — Ричардсон обвел рукой кабинет, — покататься по стране: выступления перед публикой, освещение поездки в прессе, подключим и телевидение повсюду, где удастся заполучить эфирное время. Начать поездку надо бы как можно скорее — сразу после вашего возвращения из Вашингтона.

— Но вы не забыли, что парламент возобновляет работу менее чем через две недели?

— Отнюдь. В какие-то дни вам придется бывать одновременно в двух местах. — Здесь Ричардсон позволил себе подобие улыбки. — Надеюсь, вы не утратили умения высыпаться в самолетах.

— Вы, таким образом, предусматриваете, что часть этой поездки должна состояться перед обнародованием предложений в парламенте?

— Да. Если будем действовать быстро, мы это устроим. Я бы хотел в максимально возможной степени подготовить страну к тому, что ее ожидает, и в этом смысле ваши речи приобретают особую важность. Думается, нам следует подыскать для подготовки текстов новых людей, людей по-настоящему высшего класса, которые помогут вам выступать подобно Черчиллю, Рузвельту и Билли Грэму,[24] вместе взятым.

— Ладно. Теперь все?

— На данный момент все, — подтвердил Ричардсон. — Ах да! Кроме одной, боюсь, неприятной штуки. Небольшой скандальчик в Ванкувере из области иммиграции.

— Опять! — раздраженно воскликнул Хауден.

— Там обнаружился судовой заяц без гражданства, который хочет остаться в Канаде. Печать, похоже, уцепилась за это дело. Думаю, нам лучше уладить его как можно скорее. — Ричардсон изложил премьер-министру подробности сообщений, появившихся в дневных выпусках газет.

В какой-то момент Хауден решил было выбросить инцидент из головы. В конце концов есть пределы круга вопросов, которые должны решаться при личном вмешательстве премьер-министра, да еще в такое время, когда у него выше головы других важных дел… Но тут он напомнил себе о своем намерении решить вопрос с Харви Уоррендером… о своей убежденности в том, что порой незначительные на первый взгляд эпизоды, бывает, обретают чрезвычайную важность.

— Вчера я говорил с Харви Уоррендером.

— Как же, как же, наслышан, — сухо ответил Ричардсон.

— Хотелось бы быть справедливым, — Хауден все еще вел мысленный спор сам с собой. — Кое-что из сказанного Харви не лишено смысла — в частности, об отказе в разрешении на въезд в страну. Вот тот случай, о котором вы мне рассказывали — ну, о депортированной женщине. Она же, оказывается, держала бордель в Гонконге, да к тому же венерическая больная.

— Так ведь газеты не станут этого печатать, даже если мы снабдим их такой информацией, — раздраженно возразил Ричардсон. — Люди поэтому знают одно — правительство, это жестокосердное чудовище, выкинуло вон из страны мать и дитя. Сами понимаете, как оппозиция сыграла на этом. Столько слез в парламенте пролили, хоть галоши надевай.

Премьер-министр усмехнулся.

— Именно поэтому ванкуверское дело надо решать — и быстро, — настаивал партийный организатор.

— Но ведь нельзя же впускать нежелательных лиц — вот как та женщина, например, — в качестве иммигрантов?

— А почему нет? — стоял на своем Ричардсон. — Особенно если тем самым можно избежать невыгодной нам шумихи? Все можно уладить по-тихому. В конце концов в прошлом году мы выдали тысячу двести специальных разрешений на въезд, в основном чтобы ублажить наших парламентариев. И можете быть уверены, что среди этого множества попадались и подозрительные личности. Так что изменится, если таких будет чуть больше?

Цифра тысяча двести поразила Хаудена. Он, конечно, знал, что иммиграционные законы в Канаде частенько обходятся, и подобная практика стала общепринятой среди политических партий формой оказания покровительства и услуг своим членам. Но масштабы его удивили. Он спросил:

— Действительно так много?

— Если по правде, то даже побольше, — сухо объяснил Ричардсон. — Под каждое специальное разрешение попадает от двадцати до пятидесяти иммигрантов, а общее число никто, к счастью, не подсчитывает.

Наступила пауза, потом премьер-министр сдержанно заметил:

— Харви и его заместитель считают, что мы должны неукоснительно соблюдать закон об иммиграции.

— Если бы вы не были королевским первым министром, — бросил Ричардсон, — я бы ответил вам одним коротким ясным словом.

Джеймс Хауден сдвинул брови. «Иногда, — подумал он. — Ричардсон уж слишком много себе позволяет».

Не замечая недовольного выражения на лице премьер-министра, Ричардсон продолжал:

— В последние пятьдесят лет каждое правительство использовало закон об иммиграции для помощи членам своей партии. С чего бы нам вдруг отказаться от этой практики? С политической точки зрения в этом нет никакого смысла.

«Да, — мелькнула у Хаудена мысль, — все это так». Он потянулся к телефонной трубке.

— Хорошо, — сказал он Ричардсону. — Будь по-вашему. Я сейчас же приглашу Харви Уоррендера. — Он попросил оператора на парламентском коммутаторе: — Соедините меня с министром Уоррендером. Возможно, он дома.

Прикрыв ладонью микрофон, премьер-министр спросил Ричардсона:

— Что еще, по-вашему, кроме того, что мы обсуждали, нужно ему сказать?

Ричардсон расплылся в улыбке:

— Попробуйте посоветовать ему потверже стоять на земле обеими ногами. Может, тогда он не будет так часто попадать впросак.

— Если я скажу это Харви, — в свою очередь, ухмыльнулся Хауден, — он засыплет меня цитатами из Платона.

— А вы тогда ответьте ему из Менандра:[25] «Чем выше поднимешься, тем больнее падать».

Брови премьер-министра изумленно поползли вверх. Все-таки в Брайане Ричардсоне было немало такого, чему он не переставал удивляться.

На другом конце провода послышался голос телефонистки, и Хауден, выслушав ее, положил трубку и сообщил:

— Уоррендеры отбыли на праздник в загородный коттедж, и телефона там у них нет.

— А вольготно же вы даете ему жить — не то, что другим, — заметил на это Ричардсон.

— Но уж не в этот раз, — твердо пообещал Джеймс Хауден. — Послезавтра он будет здесь, и мы не дадим раскрутить этот ванкуверский инцидент. Это я вам гарантирую.

Глава 6

До квартиры Милли Фридмэн Брайан Ричардсон добрался в половине восьмого. Руки его были заняты двумя пакетами: один содержал одну унцию[26] духов «Гирлен», которые, как ему было известно, нравились Милли, второй — двадцать шесть унций джина.

К его приходу она переоделась, сменив строгий костюм, в котором была днем, на оранжевые брюки и незатейливый черный свитер, оживляемый лишь тройной ниткой жемчуга. «А в результате, — решил про себя Ричардсон, — изысканная и волнующая простота».

Когда она входила в гостиную, он отметил ее необыкновенную грациозность. Каждое движение Милли отличалось выразительной ритмичностью и экономностью, она редко злоупотребляла жестикуляцией.

— Милли, — произнес он вслух, — вы удивительная девушка.

Позвякивая кубиками льда в бокалах, она принесла коктейли. Под оранжевыми брюками Ричардсон угадывал стройные ноги, упругие бедра, и опять эта бессознательная естественная ритмичность в каждом шаге… «Она похожа на молодую длинноногую скаковую лошадь», — пришло ему в голову абсурдное сравнение.

— В каком смысле удивительная? — поинтересовалась Милли, протягивая ему бокал. Их пальцы соприкоснулись.

— Ну, вам без всяких там обычных прозрачных рубашечек и трусишек с кружавчиками и всего такого прочего удается быть самой сексуальной штучкой из двуногих.

Ричардсон поставил свой бокал, поднялся и поцеловал ее. На мгновение Милли замерла, потом осторожно высвободилась из его объятий и отвернулась.

— Брайан, — спросила она, — думаете, это правильно?

Девять лет назад она познала любовь и непереносимую боль утраты. Она полагала, что не любит Брайана Ричардсона, во всяком случае, так, как Джеймса Хаудена, но относилась к нему с теплотой и нежностью; эти чувства, она знала, могли перерасти в нечто гораздо большее, если позволят время и обстоятельства. Что, как подозревала Милли, едва ли произойдет: Ричардсон женат… очень практичен… и в конечном итоге еще один разрыв… расставание.

— Что правильно, Милли? — решил уточнить Брайан Ричардсон.

— Думаю, вы сами знаете, — ровным голосом ответила она.

— Да, знаю. — Он взял в руки бокал, поднял его к свету, рассматривая содержимое, вновь поставил на столик.

Она хочет любви, призналась себе Милли. Все ее тело до боли жаждет любви. Но внезапно всю ее охватила тоска по чему-то большему, чем одна только физическая близость. Должны же быть какое-то постоянство, определенность. Да так ли они ей нужны в самом деле? Когда-то, когда она любила Джеймса Хаудена, она готова была довольствоваться куда меньшим.

Брайан Ричардсон медленно произнес:

— Я мог бы дурачить вас массой красивых слов, Милли. Но мы оба взрослые люди. Не думаю, чтобы вам это было нужно.

— Нет, — согласилась она. — Дурачить меня не нужно. Но и просто животным я тоже не хочу быть. Должно же существовать что-то большее.

— Для многих людей ничего большего не существует, — резко парировал он. — Если они честны сами с собой.

Через мгновение Ричардсон сам поразился, зачем он это сказал — из-за чрезмерной правдивости и прямоты, а может быть, из жалости к самому себе, из чувства, столь решительно осуждаемого им в других. Но действия, которое произвели его слова на Милли, он не ожидал. Ее глаза заблестели разом навернувшимися слезами.

— Милли, — с трудом выговорил он, — извините.

Она отчаянно затрясла головой, и он решился подойти к ней. Вынув носовой платок, осторожно промокнул ей глаза и мокрые щеки.

— Послушайте же, — настаивал он, — я действительно не должен был так говорить.

— Все в порядке, — овладела собой Милли. — Похоже, вспомнилось, что я женщина.

«Боже ты мой, — подумала она, — что же это со мной происходит, со мной — такой всегда уверенной в себе Миллисент Фридмэн… разревелась как девчонка… Что же этот человек для меня значит? Почему я не могу просто переступить через это, как бывало прежде?»

Ричардсон обнял ее.

— Я хочу тебя, Милли, — прошептал он. — Не знаю других слов, чтобы выразить иначе, но я хочу тебя, Милли.

Он приподнял ее лицо и поцеловал.

А на Милли вновь нахлынули сомнения и нерешительность.

— Нет, Брайан! Ну пожалуйста, не надо! — запротестовала она, но не сделала ни малейшей попытки вырваться из его объятий.

Его ласки пробудили в ней желание, все более острое и жгучее. Вот теперь ей все равно. «Потом опять будет одиночество, — робко шевельнулась у Милли мысль, — и чувство утраты, но это потом…» А сейчас… сейчас, вот оно… глаза закрылись, тело охватила дрожь… сейчас, Брайан, сейчас…

— Ладно, — хрипло выговорила она.

В тишине выстрелом щелкнул выключатель. И донеслось тонкое пронзительное завывание двигателей самолета где-то высоко над городом. Звук приблизился, пронесся над ними и начал замирать вдали: самолет, выполнявший ночной рейс на Ванкувер с сенатором Деверо на борту среди прочих пассажиров, повернул в западном направлении, стремительно набирая высоту в ночной тьме.

— Будь нежным, Брайан, — прошептала Милли. — Сегодня, в этот раз… прошу, пожалуйста, будь нежным.