На южном берегу

Х

Что это такое со мной сегодня? Ребята давно спят, а я верчусь, верчусь и никак не могу уснуть. Давно уже не было такого. Выспался сегодня на пляже, и, наверное, потому не спится. Еще душно! Никак не найду удобного положения. Уже и одеяло сбросил, и воды напился, а сна ни в одном глазу. Лезут в голову разные мысли. Снова сумбур, после которого так трудно найти покой, забыться во сне. Гоню мысли прочь, а они все равно лезут, обгоняя друг друга. Вот и не сбежишь от себя. Ну надо же, чтобы жизнь повернулась так неожиданно. Еще две недели назад я — если б кто-то предположил такое — только посмеялся бы. Я — актер? С моей рожей? И вот на тебе! Наверное, и в титрах будет обозначено, что роль советского танкиста Валерия исполняет Юрий Цёх. Вот будет шум в институте. И наши ребята с гимнастики, да и все, кто меня знает, от удивления будут только цокать и пожимать плечами: «Это же надо! Цёх — актер, Юрко — и в кино! Во дает!»

И, конечно, дальше: «Ну, этот и сквозь игольное ушко пролезет! Такой уж хват. И все у него легко выходит, все удается... И характер — всегда улыбка шесть на девять. Везет парню!»

А как же — везет парню по имени Юрко Цёх, двадцать два года, украинец, студент второго курса Львовского политехнического института. А еще что? Что я еще? Кто я еще? Чей я?

Везет парню. Перекати-поле. Собственно, род какой-то был, да где его концы? Боратинский детдом — это я помню, а до этого детдом для дошкольников в Любомле. А еще. Конец генеалогического древа. Родился в Любомле. Может, и так, а может, где-то в селе, а может, в Новосибирске, а может... Никто не знал, как я оказался в любомльском детдоме, были только фамилия и имя. Что за фамилия, откуда она взялась, чудная фамилия в сочетании с такой белявой скуластой физиономией. Потом сто семьдесят два роста при семидесяти веса. Гимнаст, пропорции. А как же. Все дается легко. Кандидат в мастера — а как же, само собой.

Улыбка шесть на девять. Всегда. А как же. А кому ты нужен со своими переживаниями, со своим глупым, обиженным «я»?

Запомнил еще со школы, с детдома. «Слышите-знаете, Лариса Павловна, а почему тучи бывают грустные и веселые?» — «Что за вопрос, Цёх; откуда это в тебе?» — «Да это я шучу, Лариса Павловна, просто я хотел, чтобы вы на меня посмотрели». — «Что с тобой, Юрко, может, ты болен?» — «Да нет, я уже иду спать, ха-ха-ха, это у меня перед сном, просто захотелось посмеяться». — «Ну, посмеялся, иди спи, рано в школу...»

Кому ты, в конце концов, действительно был нужен. Юрко? Кто тобой хоть раз заинтересовался, заглянул к тебе вовнутрь? Никто, никогда. Жив, здоров, хорошо учится, спортсмен, веселый характер. Все прекрасно.

Всегда все прекрасно. Так и привык. Так должно быть. Так должно было быть, потому что все хотели видеть меня именно таким. Я и был таким для них. А для себя? Я почти никогда не был собой для себя, пока не начал взрослеть, и с тех пор уже никогда не мог избавиться от разных мыслей. Кто я? Кому я нужен? Что я? С кем я? Что-то около пятнадцати мне было в то лето, когда к нам в Боратинскнй детдом прислали на практику студентов из луцкого пединститута.

И тот, Леонид Николаевич. Гм, ему было едва ли больше, чем мне сейчас. А может, и меньше! Он меня сразу выделил. Коллега, сказал, гимнаст. Мы с ним тренировались тогда вместе, у него был второй разрядку меня третий.

Как я к нему потянулся тогда, как мне хотелось, чтобы этот парень увидел во мне не просто детдомовца из своей группы, а человека, меня самого. Это я сейчас так все понимаю, а тогда мне просто казалось, что это единственный настоящий человек, которого я знал. Я был готов для него на все.

Особенно, когда он приходил к нам в палату после отбоя и рассказывал разные истории о себе или что-то из прочитанного. Каждый хотел, чтобы Леонид Николаевич сел к нему на кровать, когда он приходил к нам вечером. А он всегда садился ко мне. И все привыкли и завидовали мне, а ему обо мне говорили: «Ваш Цёх», — мне было страшно приятно, что я был чей-то.

А однажды он говорил о какой-то книге, и все заснули, только я не спал, и он рассказывал мне одному, и рука его машинально гладила мои волосы или руку, которая лежала на одеяле. А я не двигался, так мне было хорошо. Даже страшно, как было хорошо.

Потом он пожелал мне спокойной ночи и пошел спать, а я еще долго не мог уснуть, думал, чувствовал его руку на своей голове. Наверное, не забуду этого прикосновения никогда. Помню его и сейчас...

А на другой день все пошло кувырком. Мы полезли с ребятами за черешнями в колхозный сад, набрали полные запазухи и пришли в детдом. А из колхоза уже жаловались директору, и он приказал воспитателям, а те — нам, чтобы в сад — ни ногой. Меня Леонид Николаевич предупредил отдельно, и очень сурово. Он вообще относился ко мне придирчиво. Я тогда понял почему — боялся, чтобы не сказали, что он все мне спускает.

Почему я все-таки полез в сад? Что потянуло меня после этого к Леониду Николаевичу? Действительно ли захотелось угостить его лучшими черешнями или, может, я хотел проверить его реакцию, его привязанность ко мне, которую я так ценил, но в которую где-то в глубине души не мог до конца поверить. Сомневался.

Если бы еще никого не было рядом, а то Володька Макуха и Емец стояли неподалеку, когда он ударил по протянутым рукам с черешнями. Черешни полетели мне прямо в лицо, а Леонид Николаевич ударил по моим рукам еще раз.

«Ты что? — воскликнул он. — Издеваешься, что ли? Думаешь, тебе сойдет, если другим не сходит? Распустился, много себе позволяешь...»

Он говорил еще что-то в этом духе, но я уже ничего не слышал. Слезы заволокли мне глаза так неожиданно, что я не успел их удержать, и они потекли по щекам. Я отвернулся и побежал прочь. К нему больше не подходил. Не мог. Я знал, что не прав, знал, что Леонид Николаевич тоже переживает, что ему хочется, чтобы я подошел к нему. Но я не мог.

Он находился у нас еще месяц. Впоследствии наши отношения внешне наладились, но о прежнем контакте не могло быть и речи. А потом он уехал. Мы пошли в школу. А когда встретил его на улице в Луцке — я был уже в десятом классе, — мы даже хорошо поговорили. Он потолстел слегка, женился, работал учителем где-то под Луцком. Во время этого разговора мы оба сожалели о том, что было... Но и это миновало, как все.

Сколько раз я с тех пор убеждался: те, что ушло, — ушло навсегда. Особенно это понимаешь спустя продолжительное время. Время все приглушает, материализует, овеществляет, ставит на свое место.

Немало я прошел и увидел, прежде чем на моей орбите появилась Зоряна.

После армии (это оказался наибольший жизненный тренинг) я был готов идти сквозь огонь и воду. Так мне казалось. Ну, а на практике... прошел в политехнический.

Правильно ли я поступил? Надо ли было сразу после армии идти в вуз? Я хотел как-то определиться. Вот только радиотехника ли мое дело? Даже сейчас не могу сказать.

Зоряна! Что я знаю о ней? Как узнать, что представляет из себя человек, который стоит перед тобой?

В вузе я снова почувствовал себя одиноким. Большой город. Один человек и пятьсот тысяч других, только вокруг хороших и плохих, умных и глупых, талантливых и бездарных. А ты — один.

Сначала в вузе было интересно. А потом снова — что делать? Наука поглощает меня далеко не полностью. А во всем остальном я просто блуждаю. Одна знакомая правильно сказала, что я и сам не знаю, чего хочу. Она напомнила мне Наташу, ту самую, мою первую... Почему меня любят только такие женщины, набравшиеся ума, с жизненным опытом?.. Что же во мне такое? Что я из себя представляю? Я — ничто. Не потому даже, что нет у меня так называемого положения. Я знаю обо всем понемногу. А вообще — ничего. Я умею все делать, и вместе с тем ничего. Я могу выдавать себя за кого-то другого, но рано или поздно этот невольный обман раскрывается. И человек видит, что я такое на самом деле. И отходит. Потому что нет во мне ничего необычного. А просто живет, как мне кажется, преждевременно уставший человек. А чужая усталость никого не интересует и никому не нужна.

Как же будет с Зориной? Три месяца нашей дружбе, и все идет идеально, не считая того, что я выступаю в своей ежедневной маске «слышите-знаете», «веселый Юрко». Вроде с нею у нас и прочнее, чем бывало у меня с другими. Но если и на этот раз все сорвется, то я, наверное, уже долго не поддамся подобным настроениям.

Хорошо мне с Зорькой, но боюсь расслабиться перед ней и лишь частичками открываю себя. И чем больше открываю, тем больше боюсь.

«Ищите и обрящете...» Где искать и что? Прекрасные, но чужие слова... А сейчас? Сейчас я не вижу, для чего я все говорю. Я просто знаю, что так, как живу сейчас, как живут очень многие — по инерции, — не хочу жить.

Во мне существует какой-то страх перед грядущим, нет, не перед ним, а перед тем, что оно окажется не таким, каким я его себе представляю с детства. Хочется избавиться от этой неуверенности навсегда, хочется почувствовать какую-то твердую опору. И не на что пока опереться, не на кого.

Правда, я уже давно понял, что сильный человек должен не искать поддержки, а сам становиться опорой для других. Никогда в жизни я не позволял себе ныть, а сколько людей на протяжении моей, не такой уж долгой, жизни исповедовались передо мной, прибегали к моим советам, искали моего сочувствия. Но впоследствии я осознавал, что им нужно само сочувствие, а не я, жалость, совет, а не человек, к которому они обращаются.

...Главное, на протяжении этого года уточнить: правильный ли курс я взял, будет ли и дальше меня интересовать радиотехника, или речь идет о рецидиве былых занятий в детдомовском радиокружке. Это было бы очень скверно. Но лучше выяснить раньше. Ведь совсем взрослый человек. Даже страшно иногда — столько прожито. И что я видел?

Вот сегодняшний разговор об Испании. Я не знаю, поехал ли бы сам Роберто, с дядей которого, испанским бойцом, как выяснилось, я знакомился. А я наверняка поехал бы первый. Я понимаю, что это значит — быть и биться одному. Я понимаю, что это такое — жажда равенства и одинаково хорошей жизни для всех! Я понимаю, как тем людям была необходима свобода! Я поехал бы! А вот для Роберто, который привык к хорошим жизненным условиям, с папой и мамой под боком, решиться было бы, наверное, куда труднее. Труднее, чем мне. Хотя и он все же поехал бы. Есть в нем, при всех отрицательных чертах, что-то глубоко симпатичное, что-то в нем сразу привлекает людей. И меня, в конце концов, тоже. Хотя я не очень люблю сближаться с человеком, пока не смогу убедиться, что он хочет того же.

А как бы все выглядело, если б мы оказались в Испании, и завтра не съемки, а бой, и людей убивают? Все бы, наверное, стали видны как на ладони. Виталий неглупый парень, здорово он этот вопрос поставил сегодня: кто бы поехал?

Но у нас ведь другая жизнь, другие проблемы. Которые, кстати, тоже надо решать. Наверное, не одной Испанией или чем-то столь же высоким все измеряется. Обычная жизнь, обычные поступки. Или это — тоже Испания, тоже ежедневная проверка — кто ты, какая тебе цена?

Вот об этом бы вспоминать нам почаще!

А Зоряна стала как будто старше за эти несколько месяцев, хотя три года разницы между нами все еще ощущаются. Кое-что она просто не в силах понять, не в состоянии почувствовать. На все нужно время. Как мне хочется, чтобы она не разочаровалась, увидев меня без единого прикрытия. Хочется, чтобы любили не только тогда, когда видят, какой ты красивый и ловкий, а чтоб знали все твои недостатки, изъяны, — и любили не меньше.

Понимаю ли я ее? Я стараюсь. Изо всех сил стараюсь. Хотя понять женщину трудно, я понял это давно. А Зорька такая чистая и непосредственная. Я ее такой и воспринял сразу, с первого вечера. Славная и искренняя девчонка. Хотя и с характером. Но такая славная. Пока что все идет хорошо. А может, я незаметно для себя и правда в нее влюбляюсь?