На южном берегу

VI

Сейчас мной снова овладевает это странное чувство. Хочется что-то делать, как-то выразить себя, свои настроения. Едва ли не каждый день пишу стихи, иногда и по нескольку в день. Не знаю, как бы я переносил это напряжение, если б не стихи. Конечно, я понимаю: то, о чем пишу, не могу показать никому; одно предположение, что кто-то не поймет, отнесется к моим опусам с холодным сердцем, скептически или вовсе равнодушно, пугает меня.

Наверное, это и не стихи даже, а... вот именно, мои настроения. Записи для себя. Я не хочу перечитывать их, убежден, что увижу там немало наивного, несовершенного, иногда беспомощно детского... Но — не могу не писать! Сколько раз до меня по самым разным поводам произносились эти слова. Неужели все по кругу?

Так хочется с кем-нибудь посоветоваться. Просто поговорить по душам, но всерьез, не случайно. Я запутался-таки в своих отношениях с людьми. Ну и глупец! Так хорошо мне было с дядей Миколой, так легко и просто почувствовал я себя, когда начал жить у него в Киеве, так мне было радостно, я и учиться начал куда лучше, а все благодаря ему... И вот — покатилось одно за другим, и уже не могу ему открыться, с каждым разом все больше отдаляюсь, даже самому больно. А как тут быть?

В конце концов — все только из-за этой истории. Собственно, проще простого сказать, что запутался. А может, я просто становлюсь взрослым, и дело, кроме всего прочего, еще и в этом?

Через несколько месяцев мне будет уже девятнадцать. Когда-то, не так давно, я мечтал об этом возрасте. Хотел почувствовать себя полноправным мужчиной. А сейчас? Меня это пугает. Как-то незаметно ушло время, и уже все смотрят на меня не как на мальчика, а как на взрослого. Вчера на обеде, когда мы стояли в кафе самообслуживания и я оказался последним, женщина заняла за мной очередь, привела свою подругу и выразительно показала на меня: «Я вот за этим мужчиной...» Никто не обратил на это никакого внимания, а я как-то сжался весь внутри. Ребята болтали себе дальше, а я думал: «Ну что, Роберто, время твое уже отсчитывается, слышишь?»

И чем дальше, тем острее я чувствую, что время идет, что я должен что-то принципиально изменить в себе. Потому что сейчас я словно застыл на мертвой точке, и мне надо любой ценой, даже напрягая все силы, сдвинуться с места, направить себя, и тогда легче будет идти дальше. Потому что с течением времени я внешне как будто и стал взрослым, а на самом деле (этого никто не видит) еще во многом остался таким, как был. Довольно.

Последний разговор с отцом перед отъездом в Киев окончательно доказал, что он меня совсем не понимает, просто неспособен понять мое нынешнее состояние, потому что абсолютно забыл то время, когда ему самому было восемнадцать лет.

Я понимаю — он заботится обо мне, беспокоится, что я уже второй год не могу поступить в университет, считает, что у меня есть все данные, но я недостаточно работаю. А когда я сказал, что, может, и хорошо, что я не поступил, что моя работа на заводе дала мне то, чего ни один университет не дал бы никогда, он очень обиделся. А я понял-таки, и только теперь, именно на заводе, что такое физический труд, что такое отношения взрослых людей, что такое производство. И думаю, каждому такое не помешало бы. Родители очень радовались, что я с тех пор, как живу у Миколы, стал лучше учиться. Только я ведь знаю, что послали меня в Киев к дяде Миколе ради него. Это я потом понял. Он всегда любил меня больше других братьев и с радостью взял к себе. Все же хорошо, что я жил у него, когда разыгралась эта последняя история и они разошлись окончательно. Тогда я ему все-таки помог, знаю, но дальше...

Сейчас я уже могу понять, каким наивным и (надо быть перед собой честным) самонадеянным я был, когда заканчивал десятый класс.

Естественно, мои победы особенно увеличили мой вес в собственных глазах. И кроме того, я был просто-напросто убежден, что должен поступить: ведь в последнем классе я хорошо и легко (слишком легко) учился. Но как выяснилось, то, чего хватало на четверку в школе, при поступлении в университет значило гораздо меньше. То был холодный душ — мой первый провал. А сейчас? Сейчас я и сам не знаю. В этом году вуз уже значил для меня далеко не так много, — я осознал, что еще не представляю достаточно точно своего места во взрослой жизни.

Думаю, что попаду в университет в следующем году. А за этот год я обязан себя понять. Понять, чего хочу. Дело в том, что временами мне трудно объяснить даже собственные поступки и чувства. Я поймал себя на том, что всегда углублен в самого себя, причем принципиально, и что бы ни делал, получается в первую очередь для себя, а уж потом думаю о ком-то. Когда я это осознал, стало так гадко и досадно, что долго не мог найти себе места.

Собственно, так поступает большинство. Вот ребята в нашем дворе — тоже как будто так, да и у нас в ремонтно-механическом... Хотя нет, подожди, Роберто, ты снова спешишь сделать всех такими же плохими, как сам! Надо поменьше смотреть на тех, кто берет в расчет только себя, а почаще присматриваться к тем, кто нацелен на добро для других. Такое свойство человека всегда заметно, да и все его уважают. Как вот Игоря Георгиевича, мастера нашего цеха. Так что дело действительно во мне самом.

Я должен научиться быть жестоким к себе, не давать себе поблажки, хочется там чего-нибудь или не хочется, и поступать точно понимая, что делаю. Мне кажется, это и есть настоящая взрослость.

Дорогие родители! Вот они боятся и переживают за меня, совсем не представляя, какой я на самом деле, кто я, что знаю, что делаю, чем живу. Мне и самому трудно оттого, что иногда я приезжаю домой как чужой, посторонний человек. Я вырос, а родители этого не заметили. Мама всегда привыкла видеть меня маленьким, и у нее, да и у отца, никак не укладывается в голове, что я способен решить что-то серьезно, что-то делать такое, что и они делают, что я имею право жениться, иметь детей, что я уже голосовал, что посторонние могут уже сказать обо мне «этот мужчина».

Видно, контакт у нас утрачен, и не знаю, когда он вернется, и вернется ли вообще. Потому что стать снова маленьким я не смогу никогда.

Отныне я буду вести себя, приезжая к родителям, иначе — спокойно, серьезно, сосредоточенно. Идеально. Для них.

Но куда же мне деваться с собой настоящим, которого сейчас одинаково утомляет и нагрузка, и ничегонеделание, который представляет из себя огромную кучу разнообразнейшего хлама, где так трудно навести порядок?.. Как же мне выйти из этой глупой ситуации с Миколой? Он иногда тоже с грустью смотрит на меня, видит, понятное дело, видит, что я не откровенен... А меня это как ножом режет, но я же не могу! Я не имею права!

Кажется, эта поездка с киногруппой в Крым будет для меня во многом поворотным пунктом.

Одна из идей, снова увлекших меня в связи с этим кино, — Испания. Где-то в глубине души я понимаю, что это детские восторги, что Испания, которой я брежу, совсем не та, что в действительности. И когда отец поехал туда, я видел, после возвращения он начал говорить об Испании как-то иначе. То есть все так, но он с детства многое забыл, а теперь увидел другой и во многом чужой мир. Но я, даже я, чувствую себя немного испанцем. И пусть Леся высмеяла меня (наверное, в принципе правильно), но я просто не так высказался. Я имел в виду, что во мне все же есть испанец... Как жаль, что я не умею оформлять свои мысли...

Не знаю, чувствовал ли себя кто-нибудь на съемках этого фильма так, как я! Я и страшно рад, что нахожусь здесь, что принимаю хоть какое-то участие в работе над этой темой, и вместе с тем меня отталкивает фальшивость кино. Все эти невсамделишные страсти, повторение героических сцен... Война, убийства — а потом перерыв на обед. Не могу на это спокойно смотреть!

Испания для меня что-то святое, та, республиканская Испания и Интернациональная бригада. Подумать только — со всего света люди шли умирать за Испанию, за ее свободу! И среди них были дядя Андрий и мой отец. Они встретились там, и была еще отцовская сестра Мария-Тереза, невеста дяди Андрия, но она погибла вместе со всей отцовской семьей, а еще раньше мой дед погиб на фронте в рядах республиканской армии, и мой отец воевал с Андрием, и отцу моему было четырнадцать, а Андрию — девятнадцать или двадцать, почти как мне, А потом они воевали во Франции, а потом... О, они настоящие братья, и я не встречал людей, теснее связанных меж собой. Я завидую нм во многом. И все же...

То время миновало. Я уже начинаю осознавать себя по-настоящему и вижу: у каждого должна быть своя Испания, и наступит момент, когда за нее нужно будет биться. Что-то должно достаться и на мою долю.

Наверное, я напрасно ругаю кино, потому что оно дает-таки немало, и сколько есть прекрасных и честных фильмов. Но когда видишь его обратную сторону, то вся привлекательность исчезает...

Это, наверное, и во всем так. И в людях тоже. Пока не узнаешь человека до конца... Интересно, а как Леся выглядит в действительности, если бы ее увидеть всю, со всеми настроениями и мыслями? Мне кажется, она много бы потеряла! А может, и наоборот? Гм, интересная, но до чего же скверная мысль! А что Виталий? А Юрко? А Сашко?

А я сам? Как я стану выглядеть перед другими, если показать меня не с парадной стороны?

Ну, вот я и возвратился на круги своя — так, кажется, говорят? Хватит о себе. Лучше о других. Вот, знакомство с Виталием. Можно сказать, даже приятельство. Разговоры с ним влияют на меня, на мои мысли, вообще на мое внутреннее состояние. Он хоть и старший, но держится со всеми как-то свободно и ровно, и все его уважают, а в то же время он сам держит всех на расстоянии. Можно поучиться!

Во всяком случае, мне с ним и интересно, и легко, и приятно. Я, наверное, не ошибусь, если замечу, что и он меня выделяет среди других ребят в группе. Мы, как говорится, с ним «сошлись» и теперь везде ходим на пару. Собственно, все началось с того разговора, когда мы шли с танцев в Алушту. А сейчас у меня иногда возникает ощущение, что я знаю Виталия уже очень давно, ну, с год или около того.

Мы уже договорились, что, конечно, и в Киеве будем встречаться и тому подобное. Только кое-что меня настораживает. Я подумал — а не случится ли и теперь, после нашего возвращения в Киев, то же, что случилось, например, когда я возвращался из пионерских лагерей.

Там иногда с кем-нибудь такими становились друзьями, ну, водой не разлить, а когда встречались потом, то как будто и говорить не о чем, а уж о письмах и речи нет. Все пропадало куда-то, будто и не было дружбы.

Конечно, взрослые люди — это совсем другое дело, но так ли уж совсем другое? Я, например, во многом еще точно такой же, как был. Очень мне хотелось бы, чтобы дружба с Виталием осталась. Если только он пойдет ко мне навстречу, то я сделаю все, чтобы его не потерять. Мне кажется — одно то, что я с ним переговорил за это время о многих вещах, сильно помогло мне, а впереди еще столько всего, столько жизни! Да и просто он симпатичный человек. Интересно, как его воспримет мой дядя Микола?

Но меня немного обижает, что Виталий иногда делает скидку на мой возраст. Говорит, говорит, дальше, видно, хочет сказать что-то еще, а потом махнет рукой и переходит к другой теме.

Я, конечно, не настаиваю, это не мое дело, но все-таки. Мне кажется, что я мог бы показать даже свои стихи и вообще доверить многое — он поймет. Но поскольку Виталий чего-то недоговаривает, то и мне не пристало лезть к человеку в душу со всякими откровенностями.

Ну, поживем — увидим.

Каждый человек — целое мироздание, как сказал кто-то из поэтов, и очень правильно сказал. Я смотрю иногда на какого-нибудь старика и думаю: а ему ведь тоже было когда-то восемнадцать лет, и он любил кого-то, страдал, колебался, искал. И вот его время миновало, он уже совсем стар, — что же он чувствует сейчас, из чего состоит жизнь для него? Приходит страх — я тоже буду старше, и в то же время интересно: а как я проживу свой век, каким стану?

Ведь каждый человек живет глубокой внутренней жизнью, абсолютно неповторимой и интересной, единственной. Я заметил однажды, как Виталий говорил о чем-то с Юрком. Все привыкли, что Юрко — балагур, такой из себя весельчак-шутник, и вдруг я увидел на лице его выражение, которого никак не ожидал. Они с Виталием разговаривали не то в шутку, не то всерьез, будто балансировали на ниточке разговора; вечерело, мы сидели на берегу над морем. Я что-то бренчал на гитаре, на которой так и не научился играть толком. Вот Юрко — тот играет, как говорит. Он отдал мне гитару, я подбираю что-то, а они беседуют.

Виталий. Человек не должен окончательно замыкаться в себе, это как глиняный горшок: если все залепить, а потом обжечь на огне, то впоследствии не сможешь сделать даже маленькой дырки, не повредив вещь, а можно и вообще расколоть ее, пробивая отверстие. Так лучше хоть дырочку, а оставить, пусть небольшую даже, но оставить...

Юрко. Человек не горшок, упадет — не разобьется. С миру по нитке — голому веревка! Ты не думай, я сейчас шучу, но есть и такая поговорка. А почему она есть и такая? Почему люди переделали хорошую в плохую, почему в человеке, где-то внутри, сидит зло?

Виталий. Во-первых, не в каждом оно сидит. Во-вторых, переделали поговорку те, кто не верит, те, кто носит в себе это зло. Поверь, у меня есть некоторые основания сомневаться в людях, но в полной мере я этого себе никогда не позволю, потому что не верить в людей — это не верить, в первую очередь, в самого себя, не верить в то, что делаешь.

Юрко. Хорошо ты поешь, да только соловья баснями не кормят. Тебе никогда не приходило в голову, что, когда ты открываешься перед другим человеком полностью, становишься беззащитным! Я убежден, что и тебе, как каждому, приходилось ощущать собственную слабость, страх перед жизнью, перед людьми, как большим аморфным целым, перед вселенной, в которой ты маленькое, никому не нужное ничто. Можно вдолбить себе в голову что угодно, можно даже научить себя мыслить так, а не иначе, но все равно остается напоследок голая, отвратительная правда — в конце у каждого смерть.

Виталий. Правда не бывает отвратительной, Юрко, когда идет речь о таких вещах. А осознание конца лишь увеличивает ценность человеческой жизни. Мысль, что он не вечен, заставляет человека, если он думает и мыслит, наполнять по возможности свое время, самого себя, свое существо, чем-то более достойным. На все можно смотреть по-разному, Юрко!

Могу лишь добавить, что мы часто считаем: пока мы не живем по-настоящему, сейчас — это что-то временное, а вот завтра — начнется подлинная жизнь. Когда-нибудь потом. А потом человек оглядывается — уже и жизнь прожил, уже и жить некогда, а он все собирается и собирается... Нельзя, конечно, жадничать, но надо ощущать каждое мгновение, помнить, что оно единственное, что сегодня ты тоже проживаешь частицу своей жизни, которая никогда не возвратится. И потому нынешний день тоже должен иметь свой вес. К сожалению, человек понимает это только тогда, когда становится старше, когда уже потеряно много времени. А юноша понимает подобные вещи скорее теоретически, пока что-то не заставит его всерьез задуматься...

Юрко. Это уже правда, чистая правда. Только есть между людьми небольшая разница. Кое-кому и не надо ощущения неповторимости каждого мгновения. Живет как бабочка: пока не сгорит, летает. А сгорел — так и надо. Я думал над этим не раз. И между прочим, давно уже, я был совсем мальчиком, очень много стояло передо мною проблем — как быть дальше? Все, абсолютно все я должен был решить сам. И немного вроде бы потерял времени, хотя вот сейчас все еще не убежден в окончательности выбора... Но я живу, и я знаю, что живу...

Мне очень хотелось вмешаться в этот разговор, но я промолчал, и правильно сделал, потому что чувствовал — они оба помнят обо мне, и может, просто вдвоем они бы так не говорили. Это я и по себе знаю: когда возникает слушатель, да еще и не совсем посторонний... Но меня поразил Юрко. Куда девались его веселые шутки, его вечная улыбка и абсолютная уверенность в себе? У него даже голос был какой-то другой, в сумерках он не заботился о выражении своего лица — его никто не мог увидеть, но месяц был настолько ярким, и светил он прямо нам в глаза, что я хорошо видел и Виталия, и Юрка. Юрко говорил и смотрел перед собой, в море, и черты его лица заострились и приобрели какую-то неожиданную, ну, трагичность даже, что ли. Видно было — все, что он говорит, что так не вязалось с его ежедневным поведением, поднято изнутри, из глубины. Я никак не ожидал, что он вот такой. Я почувствовал еще большую симпатию к нему, и когда потом поделился на этот счет с Виталием, тот, усмехнувшись, сказал, что Юрко, по его мнению, очень глубокий и своеобразный человек, только страшно закомплексованный. Я не очень-то его понял, хотя уже представляю себе, что такое «закомплексованность». Но с тех пор у нас с Юрком установились какие-то более тесные отношения. Незаметно создалась такая группа — мы с Виталием, Юрко, и еще Сашко с нами бывает часто. Симпатичный паренек, но еще маленький.

А сегодня, пытался целый вечер не думать про Лесю, потому что из-за той ситуации, что сейчас сложилась, это для меня самый трудный вопрос. И самый главный. У нас как будто все идет хорошо, прекрасные отношения, понимание, симпатия. Но я чувствую, что все это только может стать тем, что называется любовью, но еще не она сама. Потому что у меня за душой такое, от чего она, наверное, отшатнулась бы. В то же время я не хочу ее обманывать, я не должен оставлять все на «как-то да будет», потому что ни к одной девушке или женщине так еще не относился.

Я хочу быть честным, хочу начать все сначала, хотя это и невозможно, хотя, может, я и не испытывал бы сейчас таких чувств, не имел за душой пережитого. Я хочу прийти к Лесе с чистым сердцем, с чистыми намерениями. И не знаю, как это сделать.

Ну вот, кажется, наши уже возвращаются из кино. Так я и не уснул. А может, это и хорошо, кое о чем поразмышлял. Все-таки время от времени надо вот так приподняться над собой, посмотреть, чем живешь и как...