На задворках галактики. Книга 2

Глава 4

Было свежее морозное утро. Офицер комендатуры сверял список, стоя в окружении санитаров и свежих гробов. В три ряда, поставленные прямо на снег, гробы загородили половину заднего дворика госпиталя. В сухом воздухе разносился лишённый интонаций голос:

— …Прапорщик Михеев, сто сорок пятый стрелковый. Прапорщик Фок, сто сорок пятый стрелковый. Прапорщик Прокопчук, сто сорок пятый стрелковый. Младший воентехник второго разряда Моргунов, шестнадцатая бригада связи. Прапорщик Кондрашов, девяносто первый стрелковый…

Он читал ещё долго, один из санитаров делал пометки в толстой тетради. Лежавшие в гробах не умерли от ран, их убили этой ночью. Убили подло, внезапно, кого в тёмных подворотнях, кого во сне. Пятая колонна в Белоградье нанесла свой удар.

Во дворике Масканин не задержался. Быстрым шагом он пересёк площадку и вошёл в распахнутую провожатым дверь в мертвецкую.

Внутри было до неприятного холодно. На улице минус пять, а здесь плюс. Но всё равно как будто холодней. Он шёл быстро, но едва успевал за санитаром. Плохо освещённые коридоры, всюду на полу и на стенах потресканный кафель. И покойники, покойники, покойники. Они были везде: на железных каталках, на полу вдоль стен, в углах и даже кое-где лежали штабелями. Большинство — скончавшиеся от ран, но были и погибшие ночью в городе. И почему их не хоронят? Для чего их накапливать? Впрочем, мёртвым было всё равно, они не возражали.

Провожатый, дюжий мужик в грязном фартуке поверх застиранного солдатского кителя, бойко нырнул в освещённый проход и вывел, наконец, к явно заскучавшей группе коллег, судмедэксперта и военпрокурора. Отдельно от всех стояла бледная дамочка в форме с эмблемами прокуратуры. Секретарь, наверное, или стенографистка.

— Ну наконец-то, — выдал вместо приветствия прокурор, открывая кожаную папку. Затем не торопясь, беря двумя пальцами за кончики листов, начал перечитывать свои бумаги. — Итак, поручик, пройдите к столу и осмотрите…

Масканин остался на месте, застыв истуканом. В центре комнаты, на железной каталке лежало до шеи укрытое заляпанной простынёй тело. Знакомые черты лица навек перекошены судорогой боли, на лбу здоровенная гематома.

— Это он, — выдал Масканин бесцветным голосом. — Это мой сержант.

— То есть, вы опознаёте сержанта Круглова, — произнёс военпрокурор. — Подойдите поближе и назовите по каким…

— Да он это. Леонид Круглов, командир отделения моей роты.

— И тем не менее, — нудил военпрокурор, — назовите по каким особенностям вы его узнаёте?

— Какие, к чёрту, особенности? Нос картошкой и уши приоттопыренные? Сказал же, это мой сержант. Я почти год его знаю.

— Нет, поручик, мне нужны более весомые подтверждения. Как то: родинки, татуировки, шрамы, родимые пятна и прочее.

— Да не знаю я у него родинок. Татуировок вольногоры не делают, ибо срам. А шрамы… Он был ранен шрапнелью в поясницу, вчера только из госпиталя, даже отпуск не отгулял.

Военпрокурор удовлетворённо кивнул и сделал знак санитарам. Те стянули простынь и ловко перевернули тело, руки и ноги почему-то оказались не связаны.

— Так… Вот они шрамы и как раз на пояснице, — военпрокурор сделал несколько шагов и посмотрел на судмедэксперта.

— Шрапнель, — кивнул тот.

— Пишите, — обратился военпрокурор стенографистке. — Личность убитого сержанта Круглова подтвердил его командир — поручик седьмого егерского вольногорского полка Масканин Эм Е. Опознание проводилось в присутствии понятых: судмедэксперта и санитаров войскового подвижного госпиталя одиннадцать сорок пять…

Масканин его больше не слушал. В один момент вся вселенная сфокусировалась на трёх маленьких аккуратных дырочках на спине сержанта. Две — точно в позвоночнике по центру спины, одна под левой лопаткой.

— Когда это произошло? — спросил Масканин.

— Около четырёх часов назад, — ответил судмедэксперт. — Между пятью пятнадцатью и шестью.

— Под самое утро, значит — Масканина взяла злость. Приказано ж было всем в расположении сидеть! И куда Круглов помёлся? Кто-то сегодня схлопочет по морде. — Свидетелей, конечно, не было?

— Не было, — согласился военпрокурор. — Даже выстрелов никто не слышал. Тело обнаружил патруль в шесть двадцать две в снегу у мостовой. Ни оружия, ни документов, ни наград и денег. Стреляли, предположительно, с расстояния метров в тридцать. Вероятно, используя глушитель. Скорее всего из полуавтоматического пистолета малого калибра, например, из хаконского 'Ланцер-2'.

— Знакомая штука, — кивнул Масканин. — попадались. А теперь разрешите откланяться. Спешу.

На самом деле он никуда не спешил, просто ему аж зудело покинуть покойницкую и вновь оказаться под открытым зимнем небом.

— Да-да, вы свободны, — сказал военпрокурор. — Только поставьте подписи вот здесь… и здесь.

На улицу Масканин вышел на автопилоте и очутился в небольшом заснеженном дворике, огороженном полутораметровым штакетником. У самой стены здания, неторопливо куря, восседал пожилой унтер с загипсованной от щиколотки до колена ногой. Рядышком на очищенном от снега корявом бревне покоились грубо сколоченные костыли.

Масканин осмотрелся, ничего вокруг не узнавая. Выходит, мертвецкую он покинул каким-то иным путём. Подошёл к раненому и присел рядом, расстегнув бушлат. Отчего-то вдруг стало жарко, будто и не зима вовсе. Упёр локти в колени, повесив подбородок на сцепленные в замок кулаки. Ветра здесь не было и морозец почти не ощущался. Унтер не обратил на него никакого внимания, продолжая сосредоточенно попыхивать папироской.

Максим закрыл глаза и пытался отогнать дурные мысли. Его душила злость. Насмотрелся на погибших в эту ночь. Зазря погибших. Мало изменников повылавливали двумя днями ранее. Мало. Всех не выявили, вот они и ударили. И путейцы до сих пор бузят, правда уже меньше. Провокаторы на виселицах, народ успокаивается. Что и говорить, вовремя Семёнов прибыл в Белоградье. За сутки со своими орлами агентуру накрыл, да видно не всю. Мелкая сошка ночью отыгралась. Странный этот Семёнов, вроде полковник, а полномочия такие, что генералы перед ним чуть ли не смирно стоят. Говорят, он к самому командующему вхож и даже перетрусил его охрану. Половину в окопы сослал и своими архаровцами заменил. Теперь, вроде, до генерал-фельдмаршала ни один диверсант не дотянется. Дай-то Бог, как говорится.

— С товарищем прощался? — неожиданно разорвал тишину унтер.

Масканин машинально кивнул и покосился на раненого.

— Охо-хох, — вздохнул унтер, сунув руку за пазуху, затем извлёк плоскую квадратную фляжку. — Угощайся. Коньяк. Плохой, правда, всё равно что с клопами, но где ж его возьмёшь-то хорошего?

— Спасибо, отец, — Максим благодарно кивнул, беря протянутую флягу. Повертел её, осматривая. Тяжёлая. Корпус из нержавки, с обоих сторон в центре серебряный крылатый лев в прыжке. Чудной лев, со скорпионьим жалом вместо хвоста. — Мантикора, что ли?

— Кто его знает? Может и мантикора. Генеральская. Трофейная. У разведчиков выменял. Хотя, может и сбрехали, что генеральская. С них станется.

Максим отвинтил крышечку и сделал большой глоток. Следом ещё. Коньяк — так себе, но именно сейчас его не хватало. Впрочем, нет, не не хватало, к спиртному Масканин был равнодушен. Он вернул флягу, осматривая унтера. Тому на вид лет за пятьдесят. Из-под ушанки видна седина, серые всё понимающие глаза и выражение лица, как у человека, постигшего все тайны жизни. Пожалуй, впервые Максиму повстречался такой человек, с такими яркими чертами, как будто он и вправду знал все тайны бытия. Взгляд задержался на обтрёпанных погонах с фельдфебельскими лычками и эмблемами сапёрных войск. Закалённый видать, вышел курить не накинув ни шинели, ни бушлата. Слева на груди знак классности с единичкой и медаль за отвагу. Справа над нагрудным карманом три нашивки за ранения и Кресты Славы 3-й и 2-й степеней. Редкие ордена. А ведь не прост этот унтер, такими орденами не разбрасываются.

— А сам? — указал Масканин на флягу.

— Неохота что-то. Я лучше в палате Аш два О из графинчика.

Глаза унтера сверкнули хитринкой, а пальцы, красные от мороза, разминали новую папиросу.

— Я вот скоро в строй. Вон мне и форму вернули. Завтра обещали гипс снять. Расхожу ногу и обратно к своим.

— А домой как же? Хоть на пару деньков?

— Нет теперь у меня дома. И навещать некого.

Максим потупил взгляд.

— Дай-ка огоньку, — попросил сапёр. — Бензин в зажигалке кончился, а последнюю спичину потратил.

Максим протянул коробок.

— Ого у тебя спички, — улыбнулся унтер. — Такие и в воде гореть могут. А сам-то что, не куришь?

— Не курю.

— Это хорошо… А я вот третий раз в госпиталь попал. Обидно вышло. Два дня и две ночи мост наводили. В ледяной воде по грудь ходил и никакой простуды. А тут с мостом закончили и под миномёты попали. Вот ногу-то мне и посекло. Да кость перебило.

— А до войны кем был, отец? — поинтересовался Максим, принимая спички.

— Батюшкой… Что удивлён? — сапёр широко улыбнулся, пустив большой клуб дыма. — И никто сразу не верит. Мой приход в пеловской губернии был, на самой границе с Велгоном. Я как узнал, что вот-вот война грянет, полковым священником пошёл. А через пять месяцев… А-а, — махнул он рукой. — Тепереча из меня никудышный поп.

— Неужто разуверился… отче?

— Отче, говоришь? Хм, — сапёр пыхнул папиросой. — Табачок — гадость. Всё не сподоблюсь хорошим разжиться… Да нет, не разуверился. Вера моя никуда не делась. Просто сам я слаб оказался. Вот и пороком энтим мерзким заразился, — кивнул он на свою папиросу. — И спиртного не сторонюсь. Чего уж об остальном заикаться? Я видишь ли, в пятьдесят первом, весной в родных краях оказался, когда наши второй раз на Реммс наступали. Побывал в своей деревне… И увидел я… нет её больше… Те немногие, что по лесам от велгонцев схоронились, сказывали… Сказывали, что всех от мала до велика в Велгон угнали. И жену мою с детками угнали. Храм мой, что до того стоял три века почти, взорвали. А Гришку-звонаря, пытавшегося их образумить, вздёрнули на яблони, что я своими руками сажал…

— А дальше-то как, отче? Неужто всё?

— Э нет. Образумлюсь, найду в себе силы. Признаться, я и по сей день иногда души врачую… Больше как психолог, хоть и нету нас в стране такой профессии. Но иногда и дух человеческий вразумляю, — он затянулся и помолчал. — Не могу отказать страждущим. Приходят ведь за советом, за утешением, да за наставлением. Как тут отказать? И всё больше из ваших, из вольногоров.

— Это почему же? — Масканин искренне удивился.

— Почему? Хе! Может быть оттого, что вы, вольногоры, зло воюете? А вот хотя бы и тебя взять. Наградами тебя явно обидели. Чевой-то я их не приметил. Ну да ничего, с железяками с энтими. Вон знак твой добровольческий… Я же тоже войну с самого начала видел, знаю, сколько добровольцев осталось. Она, проклятая, как началась? С ходу! Объявили добровольческий набор, армию отмобилизовать не успели — и вперёд! Выручать Аргивею! Поначалу-то всё успешно начиналось, с ходу реммские укрепрайоны прошли и сам Реммс взяли. Сам в нём гулял, помню. Через два месяца вышли в центральный Велгон. Танкисты и кавалерия в дне марша от столицы… А потом почти катастрофа. Недооценили велгонца и поплатились. Так что знак твой поболее иной награды стоит.

Унтер приумолк, пуская дым, да рассматривая у Масканина 'Вишню' и знак 'штыковой бой'.

— Сколько в штыки ходил? На самом деле?

— Не помню.

— Во! И для тебя даже завалящую медальку пожалели.

— И-и… — Максим сдержался, чтоб по привычке не чертыхнуться.

— И правильно, — всё понял бывший батюшка. — Не для этого живём… Ты как, завтракал?

— Да, успел перехватить.

— Тогда, на вот, глотни на посошок.

— Спасибо, — Масканин отхлебнул и вернул флягу. — Пойду, отец. Выздоравливайте.

— Береги тебя Господь, сынок.

— У меня свои Боги, отец.

— И что? — улыбнулся унтер на прощанье.

…Максим шёл, погрузившись в себя. Ноги сами вынесли в кварталы, примыкающие к железнодорожной станции. Где-то на путях стоял санитарный эшелон к которому временно прикомандировали Танюшу. Не её одну, конечно. На эшелон перевели почти всех санинструкторов полка. Два дня не виделись. Хотя бы узнать как она.

Полк стоял у Белоградья четвёртый день. Одно название — стоял. На самом деле он был раздёрган. Часть батальонов и спецов до сих пор где-то на путях застряли. Всё из-за диверсий и неудавшегося бунта. Диверсанты, впрочем, мало чего добились, войска охраны тыла оказались на высоте. А выступление изменников-бунтовщиков на корню задавил тот самый Семёнов. Ходили упорные слухи, что по всей стране планировались подрывные акции и что даже в некоторых городах велгонские наймиты временно захватили власть.

За последние дни беженцев в Белоградье прибавилось. Бежали от приблизившегося фронта, волна эвакуации захлестнула город как полтора года назад.

Максим остановился у продуктового магазинчика, обдумывая как срезать путь. У дверей во всю ругались две женщины. Вроде и приличного вида обе, а кроют друг дружку, что у иного прохожего и уши повянут. Вновь пошёл снег. Это хорошо, скроет намешанную тысячами ног грязь.

Он направился мимо двухэтажек. Во дворах привычная в последнее время картина: многолюдно и не утихающий гомон. Разбившись на кучки, беженцы заняты какими-то своими делами. Всюду большие чемоданы, пронырливая и беззаботная детвора, невесть откуда взявшиеся полевые кухни. Суетятся повара, прохаживаются полицейские, приставленные видимо для порядка. Беженцев было много. Особенно это заметно, когда с трудом удаётся преодолеть один из дворов. В глаза бросаются зашторенные окна прилегающих домов и развешанное прямо на ветвях стиранное бельё. Это ж как они на морозе живут? Впрочем, деваться людям некуда. Хочешь, не хочешь, а мучайся. Жить захочешь, и мороз стерпишь, и вонь импровизированных отхожих мест.

На станции всё также многолюдно, но беженцев здесь ощутимо меньше. На путях скопилось несколько военных эшелонов. На перроне и в округе, на первый взгляд, не протолкнуться. Везде кучки солдат, кто-то куда-то торопится, то и дело орут сержанты, грохот, хохот, ругань. Кто-то прямо на улице, за неимением зеркала и иных условий, бреет товарища, кто-то занят стиркой. Нда, хоть морозец и мелкий, но однако это морозец, и ну б его нафиг бриться или постирушки устраивать. Ан нет, жизнь кипит и бурлит. То там, то здесь предупреждающие крики несущих в походных котелках кипяток. И среди всего этого людского моря выделялись никуда не спешащие комендантские патрули и усиленные наряды полевой жандармерии.

Это хорошо ещё, что небо чистое. Кроме своих летунов — никого. Двое суток велгонский воздушный флот пытался станцию разбомбить, но не смог. Вокруг столько зениток, что редкие прорвавшиеся 'счастливчики' просто не успевали лечь на боевой курс. А в воздухе Белоградье сразу два полка истребителей ПВО прикрывают. За двое суток велгонцы потеряли свыше полусотни бомбовозов и штурмовиков. Эта ночь прошла спокойно, скученные составы целы. В небе дежурные звенья Ер-5 и Л-3. И даже редкие реактивные Ер-22 иногда оставляли инверсионный след. Посмотришь на такой белёсый след, порадуешься чистому небу и сразу на душе спокойней становится.

Масканин свернул к перрону, в сотый раз, наверное, высматривая госпитальный поезд. Пробраться к нему казалось невозможно. Помимо толпящихся бойцов, путь преграждал состав с накрытыми тентами самоходками. А там часовые, плюс жандармы зоркие на перроне торчат. Придётся в обход.

— Макс! — окликнули с боку.

Масканин резко обернулся. В двух шагах улыбался Димка Арефьев, его бывший командир роты, а ныне начштаба второго батальона. Обнявшись, осмотрели друг друга. Сколько ж это, месяца два не виделись? Не смотря на то что однополчанами остались.

— А я всё думаю, как там мой бывший субалтерн? Мне сказали, тебя в госпиталь после той деревеньки…

— Да нормально. Живём пока. А ты?

— Как видишь! Под штурмовку раз угодил, но повезло. Дома так и не побывал, не отпускают.

— Смотрю, тебя с повышением можно поздравить. Штабс-капитаном стал.

— Радости мало, — отмахнулся Арефьев. — Офицеров не хватает, в ротных один подпоручик с боевым опытом. Остальные — молодёжь, прапора последнего выпуска. Приходиться их не на взвод, а на полуроту или сразу на роту ставить. Хорошо хоть унтеров толковых подбросили. Двоих я сразу на подпрапоров выдвинул, комбат с Дедом утвердили. Иначе — вообще завал. Над двумя ротами шефствую.

Дальше разговор потёк в привычном русле. Кто живой, кто и где погиб. Потом о делах текущих. Оказалось, эшелон с батальоном Арефьева прибыл на станцию под утро. Разгружаться не дают, горячей пищи не обещают. Вот и пошёл Арефьев в энный раз выяснять, сколько батальону на путях стоять. Масканин же рассказал о событиях прошедшей ночи.

— Да, совсем бардак, — Арефьев сплюнул и закурил. — Слышал я где-то у депо одного майора зарезали. Взяли документы, оружие и деньги. Главное — документы. И путейцы, вроде, забастовали.

— Притихли уже. Активистов — к стенке или на виселицу, так сразу всё заработало. Теперь ждём, когда этот затор рассосётся.

— Значит, не всех сволочей переловили. У нас тут недавно агитатор шастал…

— Не понял. Какой, нахрен, агитатор?

— Полчаса назад взяли. За вражескую пропаганду. Ходил, подлюка, между вагонов и что-то там блажил, мол, зачем воевать, с войной надо здесь в тылу кончать. Короче, все по домам. Я его сам видел. Выхожу из вагона, смотрю, что за член такой стоит и вещает как тот краснобай? Да ещё как вещает! Тембр у него, знаешь, какой-то завораживающий. Куда, думаю, часовой смотрел? Как пропустил? А господа егеря, нечего сказать, сидят, уши развесили. Член этот как меня заметил, всё бочком, бочком — и шмыг под вагон! Я, блин, за ним, смотрю, а там его уже Зеленский пинает. Лопатой ему ногу перебил и давай сапогами трамбовать. Жандармы еле оттащили. У Зеленского всё братья погибли, вот и сорвался…

— А что часовой? Спал?

— Сопляк он! Тоже лопухи развесил… Я его на пять суток под арест. Теперь с комбатом не знаем, что с ним делать. Трибунал ведь…

— Попугай его, подержи под арестом подольше. А там, глядишь, малиновые забудут.

— И то верно. Попробую комбата уговорить. Майор у нас жёсткий и скор на расправу. Но отходчивый… Ладно, побегу, извини. Может на сей раз хоть что-то прояснится.

— Беги, Дим. Увидимся.

Танюшу Максим увидел издали. Вернее услышал. Среди шума и суеты звонко звучал её громкий голосок. Она распекала санитаров, потрясая зажатыми в руке бумагами. Получив разнос, санитары похватали тюки и полезли в вагон. А Танюша рассеянно и устало прислонилась к вагону. И тут она увидала продирающегося сквозь толпу Масканина. От неожиданности она зачем-то начала поправлять уложенные под шапку волосы. Усталость двух бессонных ночей в миг исчезла, а сердце заколотилось, словно пойманная в клетке птица. Татьяна улыбнулась и бросилась на встречу.