На задворках галактики. Книга 2

Глава 2

Сумеречная зона. Северо-восточнее от окраин Велгона. Лето 153 г. э.с.

Протяжно и с надрывом тишину разорвал сигнал побудки, словно дребезжащей колотушкой долбанув по ушам. Начиналось ещё одно проклятое утро. Приходя в себя от такого пробуждения, обитатели барака безо всякого энтузиазма вылезали из нагретых собственным теплом коек.

Жестоко возвещая о начале нового дня, сигнал резко вырывал из сна даже почти окочурившихся. По садистски долго, он то противно дребезжал при затухании, то завывал на одной ноте. И это была только часть сигнала — в слышимом диапазоне. Была и другая составляющая — инфразвук. Неприятное, надо сказать, ощущение, когда будят таким вот образом. И втройне неприятно, если сообразишь, что и завтра тебя подымут точно также и что ожидает впереди лишь череда беспросветных однообразных дней. До самого конца — пока не сдохнешь.

Тупо уставившись в пространство, Максим Масканин какое-то время продолжал лежать ничего вокруг не замечая. Его била нервная дрожь. Ставшая уже привычной дрожь, которая вскоре так же привычно прошла.

Она всегда проходила быстро. Организм таким вот образом реагировал на инфразвук. Масканин ещё пытался сопротивляться этому воющему дребезжанию, цепляясь за остатки сна — доброго и безмятежного. Удивительно, но сон его всегда был спокоен, поэтому-то так не хотелось с ним расставаться. Нечто внутри отчаянно упиралось и словно вопило: 'да оставьте же мой труп в покое!!!' Но тщетно. Как всегда тщетно. В покое его оставлять не собирались. Адский сигнал окончательно разнёс в пух и прах последние бастионы морфеева царства, заставляя нехотя вылазить в стылый воздух из-под тоненького, затёртого, никогда не стиравшегося одеяльца из синей полушерстяной ткани, заставляя оставить нагретую койку, чтобы потом плетясь полусонным, влиться в вереницу таких же заспанных, недовольно бурчащих, трясущихся от утренней зябкости людей.

А сигнал всё ревел. Не так громко, как казалось по началу, но въедливо.

Где-то рядом раздался грохот падающего тела. Потом ещё. Что ж, вот она привычная картина побудки. Так всегда по утрам — кто-нибудь да шлёпнется на старый скрипящий настил пола, неловко слезая со второго или третьего яруса коек. Максим уловил полагавшиеся после падений полуразборчивые неосмысленные проклятия. Слева, со второго яруса тихо и обессилено сползал сосед. Видок у соседа был ещё тот: кожа даже сейчас в приглушённом освещении выглядела как у двухдневного утопленника. Бывшая некогда белого цвета протёртая кальсонная рубаха заляпана ещё не до конца подсохшей блевотиной и кровью. Соседа рвало вторую ночь, он теперь не жилец.

Как сомнамбула, Максим направил ноги в разношенные тапки-шлёпанцы, машинально начал заправлять койку, пока ненавистный, всё ещё лютующий сигнал окончательно не прогнал из головы щупальцы сна.

'Началось… — огляделся он со злой ухмылкой, — утро, блин…'

Машинально, по заученной давно привычке, он сосредоточился на своих ощущениях. Покопался в меру сил в себе, производя этакую ревизию памяти. Привычная ежеутренняя процедура самоанализа. Странная процедура, если посмотреть на это дело со стороны, не представляя к тому же здешних реалий. Но странная не для него. Для Масканина она была жизненно необходима. Он застыл, на мгновение-другое погружаясь в себя, мысли потекли каскадом образов и обрывками слов. Что-нибудь новое?… Да нет, как будто ничего не прибавилось и не вспомнилось. Пусто. Наверное, также пусто, как в голове у кретина. А из старого? Из старого-то — вот благодарствуем, уж и не знал он кому адресовать свою благодарность, но вроде ничего не забыл, хотя, чёрт возьми, уверенным в этом он быть не мог.

'Итак, значит, подытожим… — подвёл он черту в самоанализе. — Прошлого — нет. Будущего… И его тоже нет. И вокруг одно дерьмо… И если я сейчас именно так думаю, значит, всё нормально. Я — всё ещё я'.

Кажется, падений больше не было. По крайней мере грохота больше не слышалось. Масканин давно уже перестал им удивляться и сочувствовать неудачникам. Было время, он сам спал на втором ярусе. Долго там спал. Вот только не мог вспомнить даже приблизительно сколько, что-то мешало определить — мысли вдруг начинали буксовать, вязнуть словно в каком-то болоте, едва он намеревался определить хоть какой-нибудь временной интервал. И голова становилась будто ватой набитая. Неприятно. Лучше не думать об этом. Но вот то, что он тоже, бывало, падал — это почему-то помнилось. Как помнились и обрывки своих ощущений, когда изнурённые нагрузками мышцы плохо подчинялись, но чужая непреклонная воля заставляла покинуть нагретую собственным теплом койку. А шестичасового сна всегда не хватало чтобы полноценно отдохнуть. Где же при этом взяться утренней бодрости или хотя бы обычной, присущей всякому человеку ловкости? Что спал, что не спал — всё одно. А сейчас-то мышцы вроде слушались — втянулся, значит. А вот выспаться… Масканин уже не помнил, каково это.

Вяло, без всякой суеты шестьдесят человек, одинаково одетых в грязно-бежевые заношенные рубахи и подштанники кальсонного типа, брели к проходу из спальной зоны барака. Проход этот, похоже, был проделан строителями на скорую руку, уже после возведения барака. Это был просто проём, два на два метра, прорубленный в сплошной бетонной стене. Масканин привычно пристроился в очередь, равнодушно посматривая то на трещину в давно некрашеном бетоне чуть слева над проходом, то на пустые маски вместо лиц, словно каким-то невообразимым штампом поставленные на физиономии сотоварищей. Да, именно маски, а не лица, с навек застывшим отрешением от всего на свете — от окружающей обстановки, от прошлого и будущего, от, наконец, самих себя…

Вот оно!.. Нечто коснулось его головы, да так, словно напрямую, минуя и кожу, и череп. Нет, даже не коснулось, это не было физическим прикосновением, а властно вползло подобно чему-то липкому, гадкому и… Максим даже точного слова не мог подобрать, ощущение было такое, словно кто-то ледяными ногами прошёлся прямо по обнажённому мозгу. Сознание на краткий миг обволокло мутным туманом, отчего даже появилась пусть не долгая, но неприятная дезориентация в пространстве. Но вот, наконец, это гадостное ощущение пропало также внезапно, как и началось, сознание в ту же секунду очистилось от навеянного марева, да и окружающие звуки вроде стали различаться поотчётливей. Масканин заметил, что на один миг, всего на один краткий миг, все вокруг вдруг застыли, потом, как ни в чём не бывало, продолжили движение по своим траекториям. Интересно, а заметил ли хоть кто-нибудь только что случившееся? Он огляделся, изучая ближайшие физиономии — да уж, к сожалению, тут и гадать не надо — никто и ничего, кроме него самого. А ведь так повторяется каждое утро.

Пошаркивая левой ногой — чёртов тапок всё время норовил слететь со стопы, Масканин добирался к клозету по совсем уж неширокому коридору, протянувшемуся вдоль спальной зоны. Коридор был ярко освещён, как почти и весь барак; в одной только спальной зоне лампы горели всегда тускло. И по контрасту с бьющим из коридора светом, в ней создавалась иллюзия полумрака.

Справив нужду, Максим теперь плескался в металлическом умывальнике, покрытом облупившейся во многих местах эмалью, — умывальнике, в который из проржавевшего краника слабым напором текла струйка тепловатой воды с отвратительным железным привкусом. Максим с трудом выловил в расползающихся мыслях ту, что крутилась вокруг недавнего прощупывания сознания. То, что это была какая-то форма контроля, он знал и раньше, всё-таки неспроста эта 'процедура' повторяется каждое утро. А хотелось бы ещё узнать, хотя бы и приблизительно, как ЭТО работает. Может, тогда удалось бы расширить свой небогатый арсенал противодействия. Но понять сейчас в очередной раз ничего не удалось. Стоило только приступить к маломальскому анализу, мысли моментально начинали путаться и безвозвратно исчезать, оставляя после себя привкус отупения. Вдобавок, в висках появлялась пульсирующая, постепенно нарастающая боль. Проще, наверное, попытаться головой бетонную стену прошибить.

Масканин закончил умываться, как всегда не ощутив свежести. Что ж, не удивительно, с такой-то тепловатой вонючей водичкой.

Стоп. Вот оно… Ему удалось поймать затягиваемую в марево мысль. Она тут же, подобно желчи, разлилась по телу, вызвав острый дискомфорт от всего вокруг. За миг до этого всё было понятно и привычно. Теперь же…

Теперь он как будто со стороны посмотрел и на себя, и на снующих рядом вроде бы хорошо знакомых, а всё же незнакомых людей. Да, совершенно по-новому посмотрел на них, и в то же время и так, как смотрел на всё окружающее всегда, как будто двумя разными парами глаз. Смотрел, а вот адекватно оценить не мог. Понял только, что приоткрылась ему ещё какая-то крохотная частичка общего целого. Только вот, к чему её приткнуть? Аж зло берёт, какая иногда в голове каша!

Он оглядел себя в прикреплённом над умывальником зеркале с пятнами испорченной от времени амальгамы. Ёжик коротких волос, заострившиеся от худобы черты лица, жёсткие, не смотря на молодость, пролёгшие у губ складки, двухдневная щетина. Надо бы эту щетину убрать, чтоб не мешала, если придётся надевать защитную маску или респиратор. Кто его знает, будет ли сегодня дождь, просто туман или пыльный ветер. Хуже всего дождь, он как правило ядовитый.

Из тюбика, лежавшего на стойке рядом с зеркалом, Масканин выдавил на ладони пенку, предназначенную для быстрого химического растворения волос, намазал щёки и подбородок и подождал пару минут. Потом смыл растворившиеся волоски и провёл пальцами по коже. Она осталась гладкой.

Повинуясь давно затвержённому алгоритму, он машинально вышел в коридор. И машинально влился в неспешный поток людей. Минуя по пути наглухо сейчас закрытые каптёрки и помещения с неизвестным ему предназначением, Максим попал во внешнюю часть барака. Здесь, в одном из залов в три ряда стояли двухметровые по высоте шкафы-ячейки, склёпанные из сантиметровых листов нержавеющей стали. Каждый такой шкаф имел свой номер из семи цифр и одного буквенного числа. Примерно половина из шкафов уже была раскрыта, рядом копошились их временные владельцы.

Масканин подошёл к своему. Привычным жестом достал из-за пазухи личный жетон, вытянул на длину синтетической нити, да воткнул в щель замка. Раздался тихий щелчок. Глаза безразлично скользнули по видимому тысячи раз жетону. Продольная полоска с магнитным напылением с одной стороны и выбитые керном цифры личного номера с другой. Цифры двух видов. Обычные, полузатёртые и почерневшие, плохо читались. Буквенная же, отделённая от всех дробью, сияла как новенькая. А ведь странно, он до сих пор не знал своего номера. Да и чёрт с ним.

В шкафах ни у кого не было личных вещей. Кажется, их вообще ни у кого и никогда не было. И никто не задумывался об этом. Да и мысли такие даже не приходили, ведь в каждый отдельный момент все делали только то, что насущно именно сейчас или что требует начальство. А такое понятие как время будто и не существует. Есть регламентированные распорядком дня биологические ритмы организма, есть производственный цикл работ, плавно перетекающий в следующий, который и есть ближайшая перспектива во времени. Но никто никогда не думает о том, что может или должно наступить после. Да хотя бы о том, что когда-то же должен кончиться этот длинный-предлинный день, что перед отбоем должен быть ужин — второй и последний приём пищи. Что после короткого ночного отдыха, в течении которого почему-то почти не снятся сны, наступит утро, переходящее в новый день. Никогда оно не наступит. Потому что и вечер не наступит, и понятий таких просто нет. У муравья и то, наверное, в жизни смысла больше.

Свой защитный комбинезон Максим натягивал аккуратно, тщательно возясь с застёжками и ремнями, проверяя состояние клапанов воздухоподачи. Убедился, что всё в норме, пристегнул к поясу сумку с защитной маской, которая при необходимости закроет всю голову и шею, герметично соединившись с высоким воротом комбеза. Респиратор за ремешок повесил на широкий пояс. Всё. Готов. Можно выходить наверх.

По затёртым бетонным ступеням узкой лестницы, такой узкой, что два человека едва разойдутся не задев плечами шероховатых бетонных стен, обитатели барака выползали под открытое, вызывающее мистический страх, небо. Хоть почти и не было на нём сейчас облаков, а солнышко, встающее из-за горизонта, уже начало ласкать землю первым теплом, тем не менее, открытое небо, одним только своим непостижимым и необъятным простором, будоражило нервы и словно всей своей эфирной массой давило на психику всех и каждого. Уж лучше в респираторе где-нибудь под заводским куполом или в спёртом воздухе барака. Пусть душно, но безопасно. Спокойней себя чувствуешь, когда не надо думать о низвергающейся с небес смерти.

По защищённости бараки напоминали блокгаузы. Хоть и под землёй, но водой или ещё какой дрянью не зальёшь. Вполне возможно, тут и бомбы бессильны. Герметичность, прочность, почти полная автономность, да ещё глыбы всякие с грунтом — для маскировки, наверное. Вообще, Масканин и чувствовал себя в бараке спокойнее, чем где-то ещё. Хотя бы потому спокойнее, что после отбоя охрана в какой-то мере избавляла от своего тотального присутствия, ограничиваясь лишь камерами видеонаблюдения. Только вот, такую оценку своему обиталищу он давно уже никому не высказывал, не раз убедившись, что или плечами в ответ пожмут, словно он на не понятном диалекте лопочет, или пару-тройку равнодушных односложных фраз в ответ выдадут. А стоило ли вообще хоть что-то обсуждать с теми, кто не способен понять в принципе? Он знал, что не стоит. Но мало того, это ещё и опасно. Могут и забрать. Охранники и раздумывать не будут, если что заподозрят.

Вот поэтому приходится играть по навязанным правилам. Притворяться безвольным и бездумным. Жалким и сломленным подобием человека.

Даже думать разрешаешь себе недолго и урывками, да с большими перерывами. А какая депрессия от всего этого временами накатывает, что хоть ляжь и умри от тоски смертной, хоть сотвори с собой что-нибудь, лишь бы прервать это до безумия тягостное бытие. И спасаешься от депрессии работой, часто монотонной, физически тяжёлой, но самим процессом своим помогающей отвлечься, уйти в неё с головой, что заодно и маскирует, и приводит к тупому эмоциональному фону. Я такой как все — не думаю и не чувствую. Тогда и правда становишься просто функцией с личным номером, а не Максимом Масканиным.

И всё же, приятно греется сердечко в груди от самого простого осознания себя не винтиком в чудовищном, всё контролирующем механизме, а личностью со своими желаниями и мыслями.

А значит, и дальше будем таиться и маскироваться. Пусть в слабой, но надежде, что обязательно должен подвернуться хоть ничтожный шанс вырваться из всего этого ада. Так человек устроен — у него обязательно должна быть надежда. Иначе, зачем тогда вообще жить?

Ведь и опыт у Масканина был, горький надо сказать опыт, — и как не раскрыть себя, и как выжить. Опыт заработанный на чужой ошибке и невезении.

Максим многого о себе не помнил. Но доподлинно знал, что его частичная амнезия — следствие пребывания здесь, в этом проклятом месте. Как знал и то, что способность критически воспринимать действительность проявилась относительно не так давно. Впрочем, тут всё вокруг относительно. Время в особенности. В отличие от окружающих его собратьев по несчастью, он помнил предыдущий день, день предшествующий ему и день перед тем… Смутно более ранние дни, словно в мареве растворяющиеся тем больше, чем отдалённее они относились от сегодня. Не малую роль здесь конечно играла и почти стопроцентная похожесть его каждодневного образа обитания (жизнью-то это не назовёшь!) Мог он представить и спрогнозировать (что не трудно), что будет через час, через пять, через день. А что с того? Какой в этом толк? Но и это неизмеримо больше, нежели у всех остальных горемык с оперативной памятью на два часа вперёд и назад. А долговременная память? Выпотрошенная и фрагментарная. Подумать жутко, что сам неизвестно сколько был таким же.

В том-то и дело, что неизвестно сколько. По внутреннему ощущению, Масканин осознавал себя в этом лагере (вот и слово откуда-то всплыло!) несколько месяцев, может полгода. Установил, что каждые десять-двенадцать дней здесь происходит РЕКОНДИЦИЯ. Термин этот был не совсем понятен, его Максим подслушал у смотрителей. Смотрителей… Вот и словечко нейтральное, чтоб не назвать их иначе, кем они являются — этого надлежало избегать даже в мыслях, когда эти сволочи рядом, избегать дабы не произошёл неконтролируемый эмоциональный всплеск.

Рекондиции Максим помнил отчётливо, все они были более-менее одинаковы. Сначала, после завтрака, отряды поочерёдно быстренько прогонялись через медицинский пункт, где от пятидесяти до ста человек (численность отрядов каждую неделю-другую менялось) получали какие-то пометки в карточках с личными номерами. После ряда скоротечных процедур у медицинских аппаратов, проводимых мужчинами и женщинами в белых халатах поверх военной формы, всех вели в банный комплекс. Там, после помывки и смены белья, из каждого отряда выдёргивали то двух-трёх, то дюжину и более человек, которых никто и никогда больше не видел. Даже не вспоминал. Кроме Масканина. В своём-то отряде прорехи он замечал. Примелькаются, бывает, лица, потом как и не было таких на свете. И что с ними приключается дальше — тайна тайн. Непонятно, потому страшно. Но страшно было только поначалу. Как-то сами собой подмечались детали и со временем Масканин сделал достоверный, как он надеялся, вывод: забирали в первую очередь ослабленных и измождённых, во вторую — тех, кто помоложе него самого, очень редко ровесников, насколько он мог судить о своём возрасте. А слабые исчезали независимо от возраста, хоть тебе шестнадцать, хоть восьмой десяток стукнул. Да, был в их отряде и такой старичок с ещё тугими мышцами, предыдущую жизнь, видимо, проводивший очень насыщенно и с пользой для здоровья.

На этом рекондиция кончалась. Отряды строили, заново делили на рабочие бригады и разводили на работы. Восполнение в численности проводилось во все последующие дни по утрам до завтрака. Новички редко были одеты в новые защитные комбинезоны, чаще в поношенные, доставшиеся от прежних владельцев. И приходили они со знанием и распорядка, и своих функций, будто им прямо в подкорку вгоняли массив необходимой информации. И сознание их было уже готово к дальнейшему здесь функционированию, то бишь соответствующим образом оболваненным. Только лица выдавали в них новеньких — лица ещё недавно вольных, ведших привычную жизнь людей. Это потом их лица превратятся в изнурённые безвольные маски с потухшей на век жизненной силой.

Масканин знал, что очередная рекондиция должна состояться через два-три дня. Он её не особо боялся, ведь сам он находился как раз в удовлетворимой для лагеря физической форме. Но случай — божок капризный. Вдруг взбрыкнёт? Чем ближе этот ненавистный день, тем явственней пробирал мандраж. И порой приходилось давить этот самый мандраж, опять же, дабы не выдать себя, попутно самому себе удивляясь от того, что знаешь, (правда, это было только общим знанием, лишённым всяческих деталей) что когда-то, будучи ещё нормальным человеком, там, в прошлой жизни, бывало не раз этой самой жизнью рисковать приходилось, а на пустяки, вроде неочевидной опасности, и внимания не обращал. И в судьбу, как её принято понимать у обывателей, не верил. Но тогда риск был оправдан и понятен. Теперь же риск состоял из набора случайностей, проще говоря, пронесёт — не пронесёт.

Диск солнца успел взойти над далёким, растворяющимся у горизонта лесом. Сейчас, из-за свойств атмосферы на этой широте, светило казалось более крупным и розовато-красным, а не привычным жёлтым. По кромке его пробегала едва различимая рябь. И ветер сегодня по приятному прохладный, приносящий свежесть, а не духоту и пыль, которая иногда бывала радиоактивной. Ещё же, хоть и крайне редко, случались пыльные бури, тогда и на десять метров ничего не увидишь, а внезапный порыв мог запросто сбить с ног и потащить по земле. И горе тому бедолаге, у которого разорвётся, казалось бы, гарантированно прочный комбинезон, когда его взбесившаяся стихия протащит словно игрушку по острым камням. Такие гибли сразу или исчезали навсегда потом. Увечные в лагере были лишними.

А сегодня — ни дождя, ни тумана. Даже просто дышать воздухом было приятно. Стараясь, чтобы это было не заметно, Масканин жадно делал глубокие вдохи. Когда ещё придётся? Всем остальным такая нерядовая погода была, как говорится, до одного места. Окружающие ёжились, втягивали шею, с опаской поглядывали вверх. Очень неспокойно им было на открытом пространстве да под открытым небом.

Ну не будем выпадать из образа, решил Максим, принявшись вести себя на манер остальных. Тут же вспомнилось вчерашнее утро, со свинцовыми тучами, с мелким, но зарядившим на весь день дождём. Вон и лужи вокруг от вчерашнего. Впрочем, от вчерашнего ли? Вообще-то, лужи никогда не пересыхали.

У право- и левосторонних бараков стали раздаваться первые крикливые команды отрядных смотрителей. Тут же, вслед им, уже разносились команды по другую сторону широкой грунтовой дороги, разделявшей два длинных ряда подземных сооружений. Вдоль самой дороги застыли до десятка бронетранспортёров с охранниками на бортах. Были хорошо различимы их жмущиеся от холода фигуры, облачённые в серо-синие костюмы химзащиты, закинутые через плечо карабины и неизменный атрибут — шоковые дубинки, пристёгнутые к широким чёрным ремням рядом с сумками для противогазов.

— Х-хо! А ну построиться! Х-хо! — зарявкал, как из-под земли выросший Фребо — их 'родной' смотритель отряда. Это был жёлчный, начинающий седеть тип с густыми всклокоченными бровями, нависающими над воспалёнными глубоко посаженными глазками. — Живее, сволочи, живее! Разобраться в три шеренги!

Максим не помнил, как узнал его имя. Фребо был непосредственным начальником их отряда, прямым представителем власти лагеря.

'Припёрся уже', — подумалось ему. А отряд тем временем суетливо-бестолково исполнял приказание смотрителя.

Сейчас, как обычно в традициях последних дней, Фребо должен начать всех со слийжами сравнивать — с местными тварями-переростками из соседних болот. Самих тварей Максим ни разу не видел, но слышал их подробнейшее описание, что называется — во всех красках. Слышал от очевидцев, когда всего четыре дня назад одна из них каким-то чудом по собственной глупости забрела в лагерь. По рассказам, ростом слийжа достигала человеку по грудь, была скорее всего земноводной, с синевато-зелёной слизистой кожей, да вдобавок ядовитой. Хотя, про ядовитость может и врут. Самое печальное, вновь подумалось Масканину, никто из очевидцев его отряда на следующий же день ничего не помнил о вторжении болотного монстра. Хотелось бы и самому эту тварь увидать. Впрочем, хорошо, что не случилось этого, а то пришлось бы последующие дни вытравливать из себя невольные эмоции и мысли от впечатлений, причём несомненно ярких впечатлений, на фоне ежедневной бредовой монотонности. Однако, закралась Масканину в тот день одна мыслишка: быть может, если опасная тварь смогла как-то пробраться сюда, преодолев и защитный периметр, и посты охраны, то вероятно и выйти отсюда тоже возможно.

— Эй, живее, живее, слийжи брюхатые! — проорал Фребо, потом прошёлся вдоль строя, подсчитывая подопечных, шевеля при этом губами и тыкая по воздуху указательным пальцем. Вдруг он резко остановился, сбившись со счёта, и прошипел неизменное: 'шшшшисц!' И начал пересчёт заново.

Что такое 'шисц', Максим достоверно не знал. Понимал, что это ругательство, судя по тому, как часто и при каких обстоятельствах оно звучало в разговорах охраны. Слово это было явно не из разряда грамматики и фонетики велгонского диалекта. В чём-чём, а в этом он был уверен, потому как практически сразу, когда к нему возвратилась та малая нынешняя часть его прежней личности, Максим определил, что вся охрана лагеря — велгонцы. Сам он был вольногором — и это всё, что он мог определить о собственной принадлежности. Вся остальная память на эту тему оставалась не доступна. Хотелось верить, что пока не доступна. Очень хотелось верить. Все другие обитатели лагеря в большинстве тоже были русскими или новоросами, как их нередко называли иностранцы. Но попадались и хаконины, и северные раконцы.

— Итак, значит, все на месте, — закончил Фребо повторный подсчёт. — Да и куда вы, к дьяволу, от меня денетесь?

Фребо обернулся на звук подъехавшего грузовика с длинным кунгом, к которому трусцой подбегали трое охранников. Дверь кунга распахнулась, на землю спрыгнул офицер в сером мундире, в котором он, в общем-то, смотрелся странно на фоне защитных химкостюмов остальных велгонцев.

— Эй, Фребо, принимай 'свеженьких'! — крикнул офицер и махнул зажатым в руке стеком.

На землю, едва не сбивая друг друга, из кунга посыпались эти самые 'свеженькие', которым предстояло пополнить отряд Масканина. Только один из них был облачён в новенький защитный комбинезон, у прочих амуниция находилась в различной степени изношенности.

— Ну, наконец-то, Вакко! Наконец-то ты мою заявку исполнил! — просиял Фребо. — А то рабочих загребаете там себе… А чтоб норму выполнять, так у меня одного голова должна болеть!

В ответ, офицер, названный Вакко, лишь отмахнулся. Полез обратно в кунг, прихватив с собой всех трёх стоявших рядом охранников, бурча попутно о 'вечном нытье всех этих, мать их, болванов-смотрителей'.

— Шисц на тебя! — сплюнул Фребо, не добрым взглядом провожая грузовик, покативший прочь размеренно урча мотором. Сплюнув ещё раз, он принялся распределять в строю новичков. Потом скомандовал, словно перед ним был не отряд зэков, а подразделение солдат его собственных велгонцев:

— Напраааа… Во! К пищеблоку шагооом… Арш!

Как всегда без всяких разговоров в строю, что само собой было бы не мыслимо где угодно, во всех иных местах, но только не в этом лагере, отряд, понукаемый Фребо, протопал с полкилометра.

Для кормёжки заключённых, в пищеблоке отводилось своё отдельное крыло, попасть из которого в соседнее, предназначенное для охраны, было не возможно. Странное, конечно, такое соседство. Не понятно было, почему не построили для охранников отдельные столовые, из соображений экономии, что ли? Или для создания дополнительной иллюзии мягкости лагерного режима, чтобы можно было легче управлять безвольными рабочими массами? А если заключённые безвольны, зачем тогда маскарад с поддержанием гигиены, более-менее сносными бытовыми условиями в бараках и прочее, и прочее?… Всё равно потом, подобно отслужившей свой срок вещи, каждый узник был обречён на изъятие из этого маскарада. Наверное, у здешней администрации на этот счёт были какие-то свои соображения, которые Масканин напросто и знать не мог. По-видимому, весь маскарад был связан с ментальным контролем, поголовно довлеющим над заключёнными. Максим припомнил, как кое-кто из отряда порой выдвигал какую-нибудь странную версию происходящего. Интересно, это ж какой ход мысли должен быть, чтоб прийти к тем или иным просто диким умозаключениям? Правда, на следующее же утро весь свой бред очередной мыслитель забывал начисто. Но всё-таки, то одна, то другая пахнущая идиотизмом идея с регулярной периодичностью вдруг возникала в головах зэков. И может быть, что и сам он когда-то также блаженно заблуждался.

Фребо довёл их до неприметного с далека холмика, в котором зиял уходящий ступеньками вниз мрачный провал с раскрытыми настежь шлюзовыми створами, к которым стекались скученные змейки других отрядов. Из шлюза вёл широкий плохо освещённый тоннель, уходящий под землю под уклоном градусов в сорок, выводя к просторному уровню, поделённому на четыре столовых зала, в каждом из которых располагались в несколько рядов длинные столы из плохо обработанного дерева и такие же неказистые деревянные скамьи. У этого крыла пищеблока имелся и другой вход, но вёл он на более нижний уровень, планировка которого повторялась в строгой точности.

Отстояв очередь на раздаче, Максим получил миску с густой переваренной массой бобов, кусок кислого плохо вымешанного хлеба и ложку из нержавки. Еда, конечно, была ещё та, как всегда недосоленная и порция маловатая. Тем не менее, когда парок достиг носа, в животе тут же возникли голодные спазмы, а рот обильно наполнился слюной. Бобовая масса была только-только с пылу — с жару, но никто этого почти не замечал. Сотни рук лихорадочно заработали, отстукивая ложками по мискам. Чего они стоят — эти обожжённые губы, язык и гортань, когда постоянно живёшь впроголодь? А чтобы отработать дневную норму иногда так упахаешься, что, бывает, засыпаешь тут же в цеху или боксе сразу после звонка конца смены. Тогда только пинки и зуботычины смотрителей вырывают из сна.

После столовой Фребо получил лист нарядов и провёл развод на работы. Вот и начался ещё один трудовой день в этом лагере.

Сегодня, как чаще всего это бывало, Масканин попал в восьмой цех, отделённый от поверхности земли десятками метров грунта, бетона и стали, как, впрочем, и все иные промышленные объекты лагеря, в которых Максиму довелось побывать. Цех этот сообщался с поверхностью системой шлюзов и грузовых лифтов. Некоторые лифты были настолько огромны, что без труда вмещали в себя большегрузные гусеничные транспортёры доставлявшие тонны заготовок, а обратно бравших готовую продукцию — всевозможные полусобранные блоки и механизмы. Их подлинного предназначения никто из работавших в цеху не знал, ну разве что кроме Фребо.

Вместе с напарником — высоким сутулящимся парнем из редких здесь раконцев, Максиму выпало обслуживать одну из систем конвейера, в который надлежало заряжать двухметровые катушки со сталистой проволокой, да вовремя смазывать всевозможных форм и размеров шатуны, лебёдки и иные прибамбасы здешней машинерии. Можно сказать — повезло. Катушки, конечно, тяжёлые, но разматываются они не так быстро, вполне хватает времени передохнуть. Хуже было бы попасть на погрузку-разгрузку. Или в штамповальщики с газосварщиками. Там и жара, и постоянно витающая в воздухе металлическая пыль, лезущая прямо в глаза и не будь респиратора — надышишься и сдохнешь через несколько часов, и влажность от испарений, и, само собой, грохот таких децибелов, что в ушах и на следующий день звенит.

С напарником Максим не разговаривал, исключая необходимого для работы минимума фраз. Да и о чём говорить? Имени его не знаешь, как и он твоего, да и нормальный человеческий разговор, по известным причинам, не получился бы. Вдобавок, Масканину хотелось отрешиться от всего, работа, как известно, лучший для этого способ. Чтобы не терзали душу всякие депрессивные мысли, которые рано или поздно могут привести к срыву. Одно дело спрятанные в душе чувства, другое — эмоции. А эмоции, хоть даже и подавляемые натренированной волей, но упорно навеваемые этими мыслями, очень даже могут послужить своего рода лакмусовой бумажкой для кое-кого из охраны. Тогда — всё, конец его будет скор и ужасен. Потому как остался в светлой памяти нежданный друг, тоже, как и Масканин, внезапно 'очнувшийся'. Как оказалось, были они тёзками и соотечественниками. Узнать нечто большее друг о друге, понятное дело, не могли, у обоих провалы в памяти. Эх, до сих пор было обидно, что не суждено было длиться их дружбе долго, вот уже и не вспомнишь сейчас сколько дней она продолжалась. Но каждый такой день, когда они тайком, украдкой общались, наполнял каким-то иным смыслом их жизнь. Это было сродни глоткам свежего чистого воздуха, когда уже давно привык дышать вонючим смрадом, долго обитая где-то в клоаке.

Случилось так, что однажды тёзка не выдержал. Сорвался. А ведь даже и не срыв это был в обычном человеческом, равно как и в медицинском, понимании; никакого психоза или истерики не было. Были только простые и адекватные эмоции иногда предательски проступавшие на лице или в жестах. Какая малость, казалось бы! Но этой малости хватило, чтобы насторожить охранников и явиться какому-то начальнику, перед которым их Фребо, называвший сию персону то 'магистром', то 'господином полковником', забывал дышать, глотал слова и не раз вытирал испарину грязным платком. Тёзку моментально скрутили и поволокли из бокса, в котором они в тот день работали с тягачами. Тут и гадать не надо было о его дальнейшей судьбе. Будучи 'очнувшимся', человек довольно быстро начинает ориентироваться в заведённых в лагере порядках. Сначала допрос и изучение материала (как выразился о втором Максиме тот самый магистр), естественно с применением специальных медицинских средств, потом — в расход. И всё — нет тебя и не было.

Только вот, охранники, что называется, лопухнулись. Видать, сказалась их привычка иметь дело с безвольной заторможенной людской массой.

Тёзка понимал, что шансов у него нет. И решил хотя бы спасти Масканина. Сам Масканин тогда находился метрах в тридцати от центра событий, продолжая возиться в двигателе тягача, делая вид, что, как и остальные зэки, абсолютно не замечает и не понимает вдруг возникшей у шлюза суеты. Это он потом удивлялся, откуда у него взялось столько силы подавить благородный, но самоубийственный порыв, заставить себя ни о чём не думать, оставаясь внешне и внутренне спокойным. Словно выключить себя. Превратиться в неодушевлённый предмет. Конечно, оба Максима не раз обсуждали у себя в бараке перед отбоем как действовать одному из них, если вдруг другой провалится, как обсуждали и иные провальные варианты развития ситуации. Они заранее решили, что если кому из них не повезёт, он должен будет погибнуть так, чтобы второй имел возможность выжить. Не повезло тёзке. А поменяйся они местами, второй Максим поступил бы также — не вмешался бы и ничем себя не выдал. Масканин знал это. Но всё же… Как потом он казнил себя! Провалялся в ту ночь на койке, до утра не сомкнув глаз. На следующий день был как разбитая кляча. Хорошо, что рекондиции в тот день не было.

А тёзка, тем временем, прекрасно понимая, что на допросе просто не сможет не выдать друга, сумел воспользоваться оплошностью велгонцев, смотревших на него, поставленного на колени с выкрученными руками, с явным презрением и пренебрежением, и от того расслабившихся. Улучив момент, он резко рванул корпусом вниз, полуразвернулся и подсёк правостоящего, когда тот по инерции стал заваливаться, так и не успев выпустить руку пленника. Пока охранник всё ещё падал, тёзка изловчился содрать у него с плеча карабин. Успел выстрелить и ранить второго, оказавшегося на линии огня между ним и полковником, которого решил прикончить во что бы то ни стало. Второй выстрел не нашёл цель, прицел сбил бросившийся в ноги поваленный велгонец. Третьего тёзка так и не успел сделать. Трое стоявших чуть в отдалении охранников, навскидку нашпиговали его тяжёлыми четырёхлинейными пулями. Он рухнул как подкошенный. Одна пуля снесла пол лица, остальные раздробили рёбра.

Долго потом полковник орал на своих молодцов. И за то, что рывок допустили и за то, что убили. Потом сплюнул и скрылся в шлюзе. А тело тёзки провалялось там до вечера…

Сейчас Максим полностью ушёл в себя. Шум гремящих и лязгающих на все лады механизмов почти не воспринимался. Вялотекущие мысли касались только конкретной выполняемой в этот момент операции. Снять со штанги опустевшую катушку, подкатить новую, насадить. Зажать конец проволоки в автомат протяжки, пустить линию. Потом всё это повторить, потом ещё. До бесконечности. Теперь он не думал, что день безгранично долгий, не обращал внимания на постепенно теряющие цепкость пальцы и мало-помалу наливающиеся тяжестью мышцы. Не жаждал приближения позднего, после этих медленно тянущихся часов, ужина, а потом долгожданного отбоя, когда он хоть какое-то время может побыть самим собой, прежде чем провалиться в безрадостный сон.

Он даже не сразу понял, что произошло с его напарником.

Что-то вдруг брызнуло ему на лоб и правую штанину комбинезона. Масканин машинально протёр лоб ладонью и увидел на руке красные разводы. Всё ещё заторможенный, он докатил пустую катушку к куче таких же, и только тут начал возвращаться в действительность. По плотно подогнанным бетонным плитам пола прошла едва заметная вибрация. Вскоре ещё одна, но поощутимее. В воздух поднялась оседавшая с первого дня работы цеха пыль. Сверху ей на встречу стали оседать другие клубы пыли, согнанные с потолочного свода. Совсем скоро здесь и дышать будет трудно, если не одеть респиратор.

Интересно, подумалось ему, это что же такое должно грохнуть, чтоб аж весь цех ходуном заходил? И представил возможную аварию. Может быть болоны для газосварки рванули? Да нет же, ни дыма, ни пожара не заметно. И никто не кричит. И Фребо нигде не видно.

Взгляд скользнул по влажной руке и на несколько секунд приковался к ней. Только теперь Масканин понял, что это кровь. Не спеша, он ощупал себя с ног до головы, убедившись, что цел и не вредим. Чья тогда кровь?

Чья, понял когда огляделся. На штанге в холостую вращалась полупустая катушка с оборванным концом проволоки. Другой конец выглядывал из слегка перекошенного автомата протяжки остановившегося конвейера, рядом с которым лежали две половинки напарника, каждая в собственной медленно растекающейся тёмно-красной луже. Всё вокруг было заляпано мелкими капельками.

У Максима не было желания выяснять подробности гибели раконца, общая картина понятна и так: то, что вызвало вибрацию, деформировало некоторые агрегаты конвейера, лопнула проволока и моментально перерубила пополам неудачливого рабочего. Угораздило ж его именно в этот момент пойти что-то там отлаживать.

В поле зрения появился спешащий и крайне взволнованный Фребо. Чуть ли не бегом, он добрался до настенного коммутатора, рывком снял респиратор, сорвал с рычага трубку и, нервно теребя плохо гнущийся провод, пробежался пальцами по кнопкам с цифрами. Разобрать его разговора Масканин не мог из-за расстояния и царившего вокруг шума. Похоже было, что и сам смотритель плохо разбирал слова, несущиеся от другого коммутатора. Было заметно как сильно он вдавливал в ухо наушник трубки. А впрочем, стоило ли пытаться понять, что за разговор ведёт Фребо? И так ясно: сначала коротко доложил своё положение, теперь пытается выяснить общую ситуацию.

Фребо повесил трубку. Достал из кармана свисток и махнул рукой старшему из охранников. Когда тот подошёл, смотритель кратко что-то ему втолковал и во всю мощь лёгких дунул в свисток. Звук был пронзительный и громкий, конечно, но не достаточно громкий, чтобы перекрыть постоянный цеховой грохот. Зато свисток генерировал особую частоту, скорее всего в диапазоне ультразвука, которая воспринималась всеми рабочими, где бы они не были в пределах цеха, как некий командный сигнал высшего приоритета на рефлекторном уровне.

Когда все заключённые собрались, Фребо отделил две бригады, оставшиеся не у дел из-за вышедшего из строя оборудования. Потом добавил к ним ещё нескольких рабочих. Получилась группа из двадцати пяти человек. Масканин попал в их число.

— Твоя задача, сержант, — обратился Фребо к старшему охраннику, — всех остальных разместить поближе к центральному шлюзу. Сгони их, на всякий случай, в плотный круг, пусть на корточках посидят и… Ну, не буду тебя учить, сам прекрасно всё знаешь. Держи их в таком положении до моего возвращения. Этих, что я отобрал, я забираю с собой. Выдели мне двоих понадёжнее в сопровождение. Вопросы есть?

— Никак нет, мастер Фребо, — сержант повернулся и ткнул пальцем на ближайших подчинённых. — Пойдёте конвоирами с господином мастером.

Отобранную группу Фребо повёл к запертой металлической двери в другом конце цеха. Там он снял замок и распахнул противно заскрипевшую дверь. Ох, и скрип же это был! Давно, видать, её петли смазывались. На поверхность вела широкая винтовая лестница с массивными, шершавыми на ощупь, стальными поручнями. Максим подымался вслед за смотрителем, не рискуя слишком близко к нему приближаться, хотя в спину и в ноги толкали шедшие сзади. Их-то тычками прикладов подгоняли охранники, заранее пристегнувшие к карабинам широколезвенные штыки.

Лестница вывела в просторную камеру шлюза. Пожалуй, даже очень просторную — эхо так и гуляло, когда камера начала заполняться людьми.

— Сесть, руки за головы! — скомандовал один из конвоиров, опуская рычаг у входа.

Тихо шелестя, за его спиной закрылась герметическая дверь, отсёкшая от камеры лестничный проём. Возникло и сразу смолкло негромкое шипение воздуха. После этого Фребо дёрнул такой же рычаг у противоположной двери, даже краем глаза не глянув на панели с показаниями внешних анализаторов. Видимо, решил, что незачем, погода ведь сегодня не сулила неприятностей.

— Встать, выходи строиться! — вновь скомандовал тот же велгонец.

Выбравшись на поверхность, Максим сразу уловил запах гари и пыли. Тайком порадовался, что не снял по пути респиратор, как некоторые вокруг. В отличие от цеховой, пыль, что сейчас разносилась ветром, обладала не совместимыми со здоровьем свойствами.

Первое, что бросилось в глаза, когда он огляделся, это тянущиеся высоко в небо угольно-чёрные дымные клубы. Что там так горело, не было видно. Обзор загораживали возвышающиеся над землёй метра этак на четыре длинные капониры, покрытые травой и реденькими плюгавенькими кустиками. На сколько можно было судить, были и другие очаги пожаров, но далеко не такие интенсивные.

Фребо вёл за собой, не переставая рассылать проклятия по всем известным ему адресатам. Незабвенный 'шисц!' и иные более привычные весьма специфические обороты велгонского диалекта слетали с его губ беспрерывно. Он, бесспорно, был большой скотиной, но его можно было понять. Буравя спину смотрителя взглядом, Масканин втихую злорадствовал, слушая все эти витиеватые заковыристые выражения, по пути наблюдая царящую вокруг суету. Мимо пробегали велгонцы, то по одиночке, то группами, кто-то что-то орал, где-то рядом противно выла, но вскоре смолкла серена тревоги. Не разбирая дороги, проносились грузовики, набитые солдатами при полной амуниции. Попадались во всю коптящие машины и тягачи; с виду целый, но перевёрнутый, видимо, взрывной волной, грейдер; трупы, как охранников, так и заключённых. И даже редкие скрюченные и низенькие деревья, юродивые, но привычные в этих краях, смотрелись теперь особенно зловеще.

А ещё Масканин заметил воронки. Большие и просто огромные. Такие, пожалуй, остаются после бомбардировки. То, что это именно воронки от бомб, понимал только он (велгонцы, естественно не в счёт). Оценив взглядом ближайшие лица, Максим убедился, что все остальные в его группе совершенно не воспринимали происходящего вокруг. Для них существовали только маячившие впереди затылок и спина Фребо, да последний приказ — следовать за ним.

Максим шёл и словно пробовал на вкус внезапно всплывшее из небытия памяти слово 'бомбардировка'. Казалось бы, слово как слово, чего в нём особенного? Но само слово, буде оно термином, таило в себе целый пласт понятий и знаний, то есть — всего того, что давно и надёжно было захоронено под тяжёлой плитою беспамятства. И это заново открытое слово в какой-то мере завораживало, обещая потянуть за собой цепочку иных открытий. Максим вспомнил всё то, что было связано с термином 'бомбардировка' и чувство злорадства, которое он всю дорогу подавлял, вдруг пробрало его с новой силой при виде бегавших, как ошпаренные, велгонцев. В самом злорадстве ничего предосудительного он не видел, тем более, в его положении, когда так долго приходится скрывать свою ненависть. В груди моментально кольнуло, будто тревожное предостережение и напоминание об осторожности и бдительности. Пришлось быстренько давить возникшее чувство.

Фребо привёл их на окраину лагеря. Здесь располагалось какое-то грандиозное подземное сооружение. О его размерах можно было судить по идеально ровному искусственному холму, величественно вздымающемуся над землёй и протянувшемуся в длину метров на двести. Ширина вала тоже поражала, она не на много уступала длине. Хотя, конечно, для не посвящённого взгляда, не ведавшего как глубоко под землю уходило всё то, что скрывал холм, выглядело всё это не так впечатляюще. Холм был покрыт порослью хиреющей от постоянных кислотных дождиков травы, которая, к слову, с каждым поколением всё больше адаптировалась к смертоносным осадкам. Да вечно чахнущие узловатые деревца вперемешку с облепленными лишаями валунами. На взгляд Масканина, это была превосходная маскировка. С воздуха ни за что не догадаешься, что здесь что-то скрыто. Однако вся эта маскировка не спасла от случайности. Почти по центру вала зияла огромная дыра, из которой, сквозь вырывающийся из неё сизый дым, выглядывали рваные края проломленного бетона с изувеченными фрагментами стального каркаса. На несколько метров вокруг дыры земляной покров отсутствовал, его сорвало и разметало при взрыве. Судя по всему, это было случайное попадание. Бомбили, скорее всего, по площади — на удачу.

Заключённых построили в колонну по одному. Последовала традиционная здесь команда: 'сядь и замри!' Максим, шедший сразу за Фребо, оказался в голове колонны. Конвоиры встали в её хвосте, держа карабины на изготовку.

Фребо направился к группе бронетранспортёров, за которыми виднелись тяжёлые шестиосные грузовики, загружённые, судя по просадке, сверх всякой меры.

От охранников, рассредоточенных среди техники, отделился высокий статный офицер и пошёл на встречу смотрителю. Он поравнялся с Фребо на полпути. Офицер, облачённый в костюм химзащиты, был с непокрытой головой. Противогаз и респиратор, не смотря на задымлённость и разносимую ветром пыль, он в данный момент считал излишними. В левой руке офицер держал фуражку с высокой тульей, в правой вертел мундштук. Они с Фребо о чём-то заговорили. Смотритель иногда отрывисто взмахивал руками и видно было, что собеседнику не по нраву его манера разговора. Но резко осадить отрядного смотрителя офицер охраны не мог. Фребо всё-таки был штатским, пусть и с армейским прошлым, и подчинялся напрямую администрации лагеря. Но вот офицер достал длинную белую сигарету, вставил её в мундштук и чиркнул зажигалкой. Выдохнув дым, он сказал нечто резкое. Следом ещё добавил в той же тональности.

Всё это время Максим сидел, застыв как изваяние, абсолютно равнодушно наблюдая за происходящей на его глазах сценкой. И вдруг понял, что стоит сосредоточиться и он вполне сможет различать доносящиеся до него слова. Сразу вслушиваться он не стал. Сказалась привычка замыкаться в себя. Теперь ему стало интересно.

— А что стряслось, господин майор? — интонация Фребо выдавала его растерянность.

— Магистр погиб! Ш-шисц! Дёрнул его чёрт бункер покинуть. Помёлся куда-то перед самой бомбёжкой. Дьявол! Теперь его технари чего-то там химичат. Второй и третий секторы остались непокрытыми, ну и шестой частично, — майор нервно затянулся. — Н-да, рапортом тут не отпишешься. Из-за магистра спецкомиссия примчится. Вынюхивать всё тут будут… А с этими твоими как, Фребо?

— Порядок. Нормальные зомбики.

— Что ж, хорошо. Пока хорошо. Но потом придётся их всё-таки списать. Они тут лишнего могут увидеть.

— Но, господин майор!..

— Знаю, Фребо, — майор поднял руку в останавливающем жесте. — Естественно, нормы работ с тебя требовать будут по полной. Но на днях мы тебе ещё 'свеженьких' подкинем. А вот после полной проверки, а она обязательно будет, причём именно полной, комиссары нас потом так в дерьмо воткнут! Ты же знаешь инструкции. Режим допуска к первому объекту не нам с тобой менять. Так что, лучше тебе не о премии думать, а о том как на фронт не загреметь, в роту смертников в придачу.