Начало Отечества

Глава четвертая Высокое стремление

Древнее былинное время Руси…　

Оно было не только эпохой суровой борьбы за существование, упорного земледельческого и ремесленного труда, размирья и ежечасных потерь. Именно в эти века с потрясающей быстротой развивается древнерусская культура, стремительно, на одном дыхании достигшая византийских высот и свободно воспарившая дальше — к невиданным миром вершинам гениальных откровений.　

В основе этого взлета лежало упорство и трудолюбие народа. Там и здесь, продвигаясь по большим и малым рекам, отвоевывая пашни у леса, поднимая нетронутую целину степей, русский народ создавал основы, без которых вообще не могло быть величественной архитектуры и искусного ремесла, былин, летописей и даже простой грамоты. В улицах больших и малых городов дымили кузницы — несмолкаемый стук молотов разносился во все стороны. Монотонно скрипели круги в гончарных мастерских, а в художественных подмастерья старательно растирали краски. Напряженно работали золотых дел мастера, ткачи, вышивальщицы… Целые улицы получали названия по ремесленным специальностям: Гончарный конец, Плотницкий конец, Кузнецкие ворота…　

Русское ремесло, начав со скромного ученичества, быстро обрело самостоятельную силу, все чаще заставляло удивляться многое видавших иноземных купцов и путешественников. Хорезмиец аль-Бируни оставил восхищенное свидетельство о мечах русской работы, украшенных «удивительными и редкостными узорами». Итальянец Плано Карпини поразился трону русской работы, который увидел во дворце ордынского правителя Гуюк-хана: «Трон был из слоновой кости изумительно вырезанный…» Педантичный немецкий монах Теофил, задавшийся целью определить, какие страны «в тщательности эмали и разнообразии черни преуспели», поставил Русь на второе место — после Византии, но впереди арабов, немцев, итальянцев, французов…　

Особо ценили на Руси оружейников. Золоченые шлемы, удобные, тщательно изукрашенные седла, тугие, не слабевшие с годами луки, кованые, блиставшие на солнце доспехи, надежные копья, легкие и прочные кольчуги, крепкие палицы — сложное, постоянно обновлявшееся воинское снаряжение изготовлялось в русских мастерских. Слава о нем скоро пошла по всей Европе, проникла на Восток. По сей день ищут и опознают специалисты эти исторические реликвии, рассеянные от Франции до азиатских степей.　

Быстрая кристаллизация на просторах Восточно-Европейской равнины обширного и могучего древнерусского государства не могла не вызвать столь же масштабного духовного взлета. Словно по волшебству, где-то в середине X века возникла, явившись отразить непростую духовную жизнь, древнерусская литература.　

Ныне ей уже 1000 лет, она старше французской, английской, немецкой литератур…　

И если окинуть древнерусскую литературу единым мысленным взором, то, пожалуй, придешь к заключению, что более всего она похожа на мощный хор, в котором голоса творцов слиты в единое песнопение. Авторы многих творений неизвестны нам, сохранились лишь имена некоторых писателей: Илларион, Нестор, Кирилл Туровский, Владимир Мономах, Климент Смолятич, Серапион Владимирский, Даниил Заточник…　

Древнерусская литература возвышается в истории «как единое грандиозное целое, — пишет академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, — как одно колоссальное произведение, поражающее нас подчиненностью одной теме, единым борением идей, контрастами, вступающими в неповторимые сочетания».　

А ведь далеко не все сохранилось и дошло до наших времен! Бесчисленные вторжения внешних врагов, яростные междоусобицы, буйные средневековые пожары, небрежное хранение и, наконец, даже экономная скупость монастырских переписчиков, смывавших с пергамента старые тексты, чтобы написать другие, — все это во много раз уменьшило содержание древнерусской литературной сокровищницы.　

Но и сохранившееся ясно говорит о высочайшей культуре, о множестве подчас неповторимых, нигде в мире не известных жанров, о разных школах-направлениях.　

Чуть ли не при каждом княжеском дворе и крупном монастыре создавались летописи, а это требовало большого числа грамотных составителей и предполагало достаточно обширный круг читателей. Летописные своды были не только хронологической сводкой событий, но часто включали в себя литературные произведения и документы — исторические повести, рассказы о жизни святых, договоры, послания, воспоминания. Они должны были не только давать читателю информацию о былом, сообщать ему факты, но освещать минувшее определенным идейным светом, формировать настроения и взгляды.　

Главным средоточием культуры были города — центры торговли, ремесла, архитектуры, живописи, письменности. Здесь, на невзрачных подворьях, ковались булатные мечи, шились сафьяновые сапоги, создавались изумлявшие заморских купцов ювелирные изделия, плелись тончайшие кружева, выстраивалось невиданным узором золотое шитье, писались раскрашенные киноварью книги.　

В узких кривых улочках звучали хлесткие скоморошьи песни — от них с дребезжащим звоном захлопывались разноцветные стекольчатые окна богатых каменных теремов. Бесстрашно, не боясь поповской хулы, выходили на древние вечевые площади свободолюбивые русские еретики, противостоявшие церковным идеям. В городах жила книжная мудрость и широкая народная грамотность.　

Долгое время (целые века!) считалось, что грамотность на Руси была привилегией знати, а на долю простого человека оставалось якобы «примитивное» и «второсортное» устное народное творчество — былины, сказки да преследовавшиеся церковью и властью скоморошьи песни. Мысль о том, что письменная культура развивалась в полной изоляции от народа, который о ней, собственно, и не подозревал, усердно поддерживалась попами. Средоточием письменности слыли церкви и монастыри, царский двор, княжеские и боярские терема.　

Где хранились летописи, изборники, списки церковных книг, несметное количество разнообразных актов и грамот, духовных завещаний, поучений, челобитных, наставительных, утешительных и прочих посланий, поминальных списков? В церквах, княжеских, а позднее приказных архивах, в темных, скрытых от глаз монастырских хранилищах…　

Кто мог дать доказательства того, что простой народ во времена седой русской старины знал грамоту, любил книгу?　

Таких доказательств не было, и многим казалось, что, чем больше — год за годом — мы удаляемся от этих времен, тем ничтожнее и фантастичнее становится возможность опровержения этого косного, восходящего к феодальным временам взгляда.　

Поэтому то, что сделали в последние десятилетия советские ученые, можно по праву и достоинству назвать переворотом в науке и сознании современников.　

Были, конечно, кое-какие свидетельства народной грамотности. Не зря же, например, ополчались древние церковники на тех, кто «крест посекают и на стенах режут»! Что могли «резать на стенах»? Рисунки? А может, какие-то надписи? Но тогда где они? И широко ли были такие надписи распространены, широка ли была грамотность?　

Первые из надписей на стенах древних храмов были обнаружены еще в XIX веке, но лишь очень узкий круг ученых обратил на них внимание. Должной оценки этим свидетельствам дано не было. Поэтому даже ученые мужи из императорской археологической комиссии сошлись во мнении, что при ремонте собора Софии Новгородской можно «обнаруженные на стенах надписи, не представляющие особенного интереса, закрыть штукатуркой», а оставить лишь несколько надписей, каковые были признаны комиссией «интересными».　

Но при реставрации собора даже это робкое пожелание ученых было забыто: церковники всячески торопили ремонт Софии, так как на этом настаивал архиепископ, «страшно утомляющийся при богослужениях» в соседней «неудобной» церкви.　

И найденные надписи были закрыты свежей штукатуркой. Многие — навсегда.　

И только в наше время такие надписи-граффити были найдены — в Новгороде, Киеве, Смоленске, Ладоге, Владимире, — тщательно систематизированы, опубликованы, изучены… Главный вывод из многих трудов вытекает один: грамотность в Древней Руси не была княжеской да боярской забавой, уделом ученых монахов, а встречалась повсеместно, была обычным явлением. Это потом, в течение долгих веков крепостного права, онемеченная царская знать, да бюрократы-переписчики, наживавшиеся на составлении бумаг, пытались вытравить из народа не только саму грамотность, но даже и память о ней. Из таких темных стремлений рождались злобные легенды и напыщенные «ученые» мнения о безграмотном от века русском мужике.　

«Иван писал».　

«Стефан писал, когда расписывали святую Софию».　

«Радко писал в лето 6620». (Это 1112 год.)　

«Хотец писал в беде тот. О, святая София, избави мя от беды!»　

«Олисей, раб Христов, писал».　

«Вячеслав писал».　

«Микула писал».　

«Ох, тошно Геребену, грешнику!»　

Вот лишь несколько кратких автографов древних новгородцев на стенах храма святой Софии. А ведь их многие сотни! Среди авторов надписей — Федор, Кулотка, Местята, Побратослав, Гереша, Борька, Глеб, Белько, Петр, Мина, Михаил, Лавр, Гюрьга, Павел, Остромир, Далята… Ряд этот можно продолжать долго. Иногда надписи бывали коллективными: «Ярополча дружина писали: Радочен, Андрей, Петр, Радигост».　

Инструмент для письма почти у всех был под рукой. Во время археологических раскопок ученые часто находили костяные, металлические или деревянные стержни с острием на одном конце и маленькой лопаточкой на другом. В них имелось отверстие, видимо, для шнурка, с помощью которого стержни крепились к поясу.　

Назначение этих предметов почти 100 лет было загадкой. Их находили в Киеве и Пскове, Новгороде и Чернигове, Смоленске, Рязани и еще в двух десятках древнерусских городов. Чему они служили? Сначала назвали стержни «булавками». После появилось другое объяснение — «ложечка для церковного причастия». Потом третье — «инструмент для обработки кожи». Кто-то объявил их «обломками браслетов»… Ясно было, что это обыденные, повседневно нужные древнему человеку вещи, потому и встречаются они повсюду в большом количестве. Но для чего и кому они бывали нужны, оставалось непонятным, пока не произошло одно из крупнейших открытий отечественной археологии — находка берестяных, грамот. Оказалось, что стержни — это «писала», с помощью которых чертили буквы по бересте. Привешенные к поясу, они и в церкви были под рукой. Поэтому столь часты надписи-граффити на стенах древних храмов. Обычай этот угасает, как точно подметил советский археолог Валентин Лаврентьевич Янин, только в XVI веке, когда дешевая бумага и чернила вытесняют из употребления бересту, а вместе с ней и ставшие ненужными «писала». Их исчезновение обусловило и исчезновение граффити на стенах соборов — теперь под рукой не было нужного инструмента.　

Иногда авторы надписей не ограничивались краткими автографами, которые должны были запечатлеть их присутствие в святом храме. И тогда буйный веселый нрав новгородского удалого молодца вдруг проглянет из надписи, нацарапанной на стене 1000 лет назад.　

«Якиме стоя усне, — написал один из них про заснувшего на долгой службе друга, — а рта и о камень не ростепе [не откроет. — Авт.]». То-то, наверно, посмеялся написавший, разбудив приятеля в конце службы!　

А какие-то друзья — не разлей вода, — по обычаю, восходящему к языческим верованиям, на лестнице внутри храма устроили настоящий пир-братчину да еще оставили на центральном столбе лестничной башни свидетельство о своем веселье: «Радко, Хотко, Сновид, Витомир испили лаговицу [сосуд вина. — Авт.] здесь повелением Угрина. Да благослови Бог то, что нам дал! А ему [щедрому Угрину] дай спасение! Аминь!» Вот так новгородское веселье, рядясь в благообразную церковную одежду, проникало даже в святой храм.　

Кто не осмеливался на такую дерзость, искал себе развлечений потише и поскромнее, чтобы хоть чем-то заняться во время службы. Разговаривать в храме священник не велит, так кто-то приятелю на стене загадку нацарапал — пусть отгадает! «Гололе железный, камяны перси, медяная голова, липова челюсть, в золоте…» Что такое? «Гадай, гадай, приятель! А выйдем из церкви — отгадку скажу! Это же храм Божий! Голос-звон железный у него, грудь каменная, голова — медный купол, золотом крытый, а липовая челюсть — легкое крыльцо!..»　

Скрупулезно, шаг за шагом были обследованы учеными стены многих древних зданий, открыты тысячи надписей, свидетельствующих о широком распространении грамотности на Руси. Большинство авторов надписей в церквах — безвестные простые люди, но найдены и автографы знаменитых людей древности. В киевском храме святой Софии академик Борис Александрович Рыбаков нашел автограф самого Владимира Мономаха!　

Тысячи надписей, многие сотни имен открылись на каменных стенах древних построек, стали неопровержимыми доказательствами широкой грамотности древнерусского люда. И если еще оставались сомневающиеся в этом, то судьба уготовила им незавидную роль людей, окончательно посрамленных в своем упрямстве. Произошло это в последние 30 лет, а началось в обычный день 26 июля 1951 года.　

Есть странная закономерность в том, что большие открытия совершаются в будничной, начисто лишенной не только какого-то величия, но даже и малой торжественности обстановке. Архимед сидел в ванне, когда его осенило понимание закономерностей взаимодействия жидкости и помещенного в нее твердого тела. Ньютон обязан открытием закона всемирного тяготения падению переспелого яблока. Великая Периодическая система элементов явилась Д. И. Менделееву во сне, и он записал ее, поднявшись с постели, едва одетый…　

День 26 июля 1951 года был обычным в длинной череде рабочих будней Новгородской археологической экспедиций. Продолжалась тяжелая, не первый год ведущаяся работа. Она приносила много находок, но эти следы материальной культуры древности, при всей неожиданности каждой конкретной находки, все же были… ожидаемы. Они лишь дополняли картину известного новыми штрихами, являлись камешками в огромной мозаике, общие контуры которой были известны ученым.　

Но 26 июля 1951 года сместились многие традиционные представления.　

Все началось, как рассказывает советский археолог Валентин Лаврентьевич Янин, со спора начальников двух участков, на которые делился большой археологический раскоп: кому срывать лопатами земельную бровку-границу, разделявшую участки. Поспорили, и один, ловкий и говорливый, доказал, что это не его дело. Знай он, что покоится под невзрачной узкой грядкой сухой земли, конечно сам бы схватил лопату, а не будь ее — руками раскопал бы и просеял землю. Под этой бровкой 500 лет лежала, ждала своего часа берестяная грамота, навсегда получившая в науке порядковый номер 1. Ее нашла молодая работница Нина Федоровна Акулова. Когда через несколько минут грамоту передали руководителю экспедиции Артемию Владимировичу Арциховскому, он от волнения слова не мог сказать, а совладав с собой, крикнул, как свидетельствуют очевидцы, «не своим голосом»: «Премия — сто рублей! Я этой находки ждал двадцать лет!»　

Так совершилось одно из самых значительных открытий отечественной археологии. Не золотые маски, не усыпанные драгоценными камнями саркофаги, не курганы, набитые сокровищами… Невзрачные рваные куски свернутой бересты… Но нет цены этим свидетельствам древней жизни нашего народа.　

В первой грамоте, точнее, в сохранившихся фрагментах был прочитан перечень повинностей, которые шли с нескольких сел в пользу какого-то Фомы. Потом появилась вторая, третья, десятая, сотая…　

Через берестяные грамоты ученым открылся внутренний мир древнего Новгорода. Перечни повинностей, памятные записки о долгах, распоряжения по хозяйству, предложения о вступлении в брак, угрозы, жалобы, обращения в суд, завещания, просьбы, молитвы, приказы, договоры, детские упражнения в письме и счете, распоряжения Совета новгородских господ, письма-донесения о борьбе с иноземцами… Жизнь во всех проявлениях, полная разнозвучащих голосов.　

В новом свете предстают теперь и давно известные былинные запевы. Учеба грамоте была широко распространена, потому и в сказаниях о ней упоминается как о деле обычном:　

Так учился грамоте былинный удалец новгородец Василий Буслаев. И учение даром не пропало — пригодилось, когда Василий задумал собирать дружину. Он начал дело с составления многочисленных «ярлыков скоропищатых», которые разослал во все улицы и переулочки Новгорода. Прочитав их, пришли на широкий двор Буслаева его сподвижники — и крепкоголовый Костя Новоторженин, и братья-боярченки Лука да Мосей, и семь «братов Сбродовичей» — всего тридцать человек без единого…　

Число найденных берестяных грамот (а именно такими были скорее всего и «ярлыки» Василия Буслаева) увеличивается непрерывно, сейчас их уже более шести сотен — таков итог 30 лет постоянной работы Новгородской экспедиции. Растет число упомянутых в них людей — их уже тысячи, — деревень, рек, событий, дел. «И можно искренне позавидовать будущим историкам, — считает В. Л. Янин. — Они, сосредоточив в своих руках тысячи берестяных писем, будут знакомы с доброй половиной средневековых новгородцев и услышат от них ответ на любой вопрос, встающий в процессе исследования. Для них стена столетий рухнет и взору предстанет живая картина средневекового города, сверкающего сотнями красок и наполненного шумом тысячи голосов». Все разнообразнее становится этот слышимый внимательному исследователю гомон древнего новгородского люда, навсегда запечатленный грамотами. Многое в истории Новгорода и всей Древней Руси благодаря им проясняется, видится четче и рельефнее. Но вместе с тем грамоты ставят новые вопросы. Ведь каждая из них — уникальный человеческий документ и почти каждая — загадка, требующая для истолкования широких знаний, настойчивости, остроумия. О решении таких задач, связанных с расшифровкой, толкованием и объяснением грамот, ярко рассказал в своей замечательной книге «Я послал тебе бересту» руководитель Новгородской археологической экспедиции Валентин Лаврентьевич Янин, давший объяснения сотням грамот. Но загадок осталось немало — хватит многим пытливым умам. Когда листаешь 7-томное академическое издание «Новгородские грамоты на бересте» и внимательно вчитываешься в древние, чаще всего отрывочные (только четверть найденных грамот сохранилась целиком, остальное — фрагменты) тексты, вопросы возникают один за другим. На какие-то ответ уже дан, а другие загадки еще только ждут его…　

Вот, например, грамота № 311, найденная в 1957 году возле мостовой Великой улицы.　

По начертанию букв и месту залегания она уверенно датируется рубежом XIV и XV веков. Перевод ее не представил большого труда: «Господину своему Михаилу Юрьевичу крестьяне твои Череншане челом бьют, те что ты отдал деревеньку Климецу Опарину. А мы его не хотим. Не суседний человек. Своевольно поступает».　

Кто такой Михаил Юрьевич, определилось сразу: так звали сына знаменитого новгородского посадника Юрия Онцифоровича. Было знакомо и название местности Череншани: оно уже встречалось в другой грамоте, адресованной, кстати, тому же Михаилу Юрьевичу.　

А вот кто такой по своему социальному положению Климец Опарин? В каких отношениях находился он с крестьянами-череншанами? А. В. Арциховский предположил, что Климец — мелкий вассал могущественного посадничьего сына, получивший от своего хозяина деревню во временное владение. Почему временное? Потому что в случае полной и окончательной передачи, считал ученый, крестьяне уже не могли бы жаловаться Михаилу Юрьевичу. А доводы, выдвинутые череншанами, А. В. Арциховский объяснил следующим образом. «Не суседний человек», — очевидно, Климец слишком далеко живет. И к тому же «своевольно поступает». Но отдаленность местожительства феодала вряд ли могла служить причиной такой резкой отрицательной реакции крестьян (к слову сказать, далеко от череншан жил и Михаил Юрьевич). Эта отдаленность часто бывала даже выгодна крестьянам, так как при этом ослабевал контроль со стороны феодала, что увеличивало возможности утайки части выращенного урожая от владельца и уменьшало поборы.　

Через 10 лет после находки грамота привлекла внимание крупнейшего знатока русского средневековья, академика Льва Владимировича Черепнина. Он дал фразе «не суседний человек» другое толкование. Челобитчики, по его мнению, «считают, что Климец Опарин не имеет права владеть деревней, так как он не является совладельцем земли, принадлежащей Михаилу Юрьевичу». Но и такое прочтение сразу вызывает сомнение: можно ли поставить знак равенства между понятиями «не суседний человек» и «не совладелец»?　

Третий исследователь грамоты, В. Л. Янин, склонился к объяснению Л. В. Черепнина, считая, что крестьяне-череншане соглашаются подчиниться лишь «суседнему» человеку, то есть компаньону Михаила Юрьевича, и потому отвергают Климеца, который как-то завладел деревней.　

Таким образом, историками высказаны два мнения о том, кто такой Климец Опарин: мелкий вассал Михаила Юрьевича или мелкий самостоятельный владелец, купивший деревеньку. Однако ключевая фраза грамоты — «не суседний человек» — осталась при этом не вполне понятной. А полное и непротиворечивое истолкование грамоты можно дать, если признать Климеца не мелким феодалом, а… крестьянином-новоприходцем, который, договорившись с Михаилом Юрьевичем, обосновался в пустовавшей деревеньке по соседству с череншанами! Тогда недовольство крестьян и их доводы выступят как взаимосвязанные части одного целого. Климец Опарин — «не суседний человек» — оказался плохим соседом, то есть членом крестьянской общины, поскольку выступил своевольным, не считающимся с интересами других хозяином. Вероятнее всего это своеволие касалось пользования какими-то общинными угодьями — охотничьими, рыболовными, лесными или луговыми.　

Неизвестно, пошел ли Михаил Юрьевич навстречу требованиям крестьян, отказавшихся принять в свой круг своевольного хозяйчика. Не исключено, что он вынужден был согласиться: в противном случае, воспользовавшись существовавшим тогда правом крестьянского выхода, от него могли уйти другие земледельцы.　

А вот другой пример. В 1954 году там же, у мостовой на Великой улице, на глубине в 5 метров 58 сантиметров были найдены несколько кусков разорванной грамоты, относящейся к XII веку. Когда их сложили, получились обрывки письма, в котором можно прочесть лишь несколько слов: «От Прокши к Нестеру. Не ходь ко Шедре…». Прокша и Нестер уже были известны ученым. В одной из ранее найденных грамот Прокша не советовал Нестеру платить виру — судебный штраф за убийство: «От Прокши к Нестеру. Шесть гривен плати, а виры не плати…». Этот совет-указание Нестеру, который то ли сам является убийцей, то ли, может быть, представляет в суде интересы совершившего преступление Прокши, тоже сохранился не целиком, далее на обрывке можно разобрать лишь слова «на плот» да начало двух имен: «Домит…» (Домитрей?) и «Жиро…» (Жирослав?). Скорее всего в грамоте после указания не платить виры и не сознаваться, таким образом, в убийстве разъяснялись подробности схватки, случившейся, возможно, на плоту. Но это только предположение.　

И вот следующая грамота: «От Прокши к Нестеру. Не ходь ко Шедре…». А дальше вновь неясно, о чем речь, несвязанные обрывки.　

Все ученые увидели в Шедре женщину. Других объяснений не было. «Имя Щедра (по-видимому, женское), — писал А. В. Арциховский, — встречено впервые». Но дальше мнения разошлись. Некоторые усмотрели в короткой фразе драматическую любовную историю и решили, что влюбленный Прокша угрожает Нестеру из ревности: «Не ходи к Шедре!» А может быть, полагали другие, стоит рассудить иначе, помня, о предыдущей грамоте. Вдруг убийце Нестеру подготовлена у Шедры западня мстительными родственниками убитого? Тогда мы имеем дело не с угрозой, а с заботливым предупреждением друга-сообщника.　

Есть и третье толкование. Может, Шедра вовсе и не женское имя, а… географическое название — река, деревня, местность. Была ведь в древней Новгородчине речка Шидрова! А может, это видоизмененное название Жедрицкого погоста, известного по писцовым книгам XVI века? И тогда Прокша вовсе не влюбленный в Шедру новгородец, пославший Нестеру письмо с угрозой-предупреждением, а верный сообщник Нестера, предостерегающий его от поездки в место, где затаилась опасность…　

А сколько грамот еще лежит в Новгородской земле! Валентин Лаврентьевич Янин приблизительно определил число неоткрытых свитков, сопоставив территорию, охваченную сегодня раскопками (на ней найдено около 600 грамот), со всей площадью древнего Новгорода. Цифра получилась фантастическая! Примерно 20 тысяч свитков еще покоятся в земле, ждут того, кто откроет их, прочтет и объяснит! Не тебя ли, читатель?　

Родная земля сохранила для нас не только небольшие свитки бересты или совсем маленькие ювелирные украшения — перстни, подвески, бусины… Она заботливо укрыла и сберегла целые древние города — основания и отдельные части крепостных стен, валов и рвов, фундаменты громадных соборов, остатки деревянных усадеб, мощеные улицы и площади…　

Городов на Руси было много.　

Еще в первой половине IX века, когда в землях восточных славян появились знавшие почти весь тогдашний мир викинги, Русь, поразившая их богатством, навсегда вошла в скандинавские саги под именем Гардарик — «страны городов». Главнейшими среди них были Киев, Новгород, Смоленск, Полоцк, Рязань, Суздаль…　

Много легенд и сказаний связано с основанием старейшего русского города Киева — «матери градов русских». История его возникновения уже в летописные времена — в XI–XII столетиях — терялась в глубине веков, и потому в «Повесть временных лет» попали не точные известия, а рассказ, сплетенный из противоречивых преданий.　

«И были три брата: один по имени Кий, другой — Щек и третий — Хорив, а сестра их была Лыбедь, — записал летописец услышанное от кого-то предание. — Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а Хорив на третьей горе, которая прозвалась по нему Хоривицей. И построили городок во имя старшего своего брата, и назвали его Киев. Был кругом города лес и бор велик, и ловили там зверей. И были те мужи мудры и смыслены, и назывались они полянами…　

Некоторые же, не зная, говорят, что Кий был перевозчиком, — продолжает дальше, возражая каким-то противникам, летописец. — Был-де тогда у Киева перевоз с той стороны Днепра, отчего и говорили: «На перевоз на Киев». Однако, если бы Кий был перевозчиком, то не ходил бы к Царь-граду! А между тем Кий этот княжил в роде своем и ходил он к царю — не знаем только к какому царю, — сожалел ученый монах, понимая, что в этом большая слабость его рассуждения, — но только знаем, что великие почести воздал ему, как говорят, царь, при котором он приходил».　

Первоначально Киев занимал небольшую площадь, но со временем она расширилась. К концу X века он уже вошел в число богатейших городов Европы и ему стало тесно в границах старых укреплений. Князь Владимир Святославич решил соорудить вокруг Киева новую оборонительную стену. Прорезанные в ней южные ворота получили название Софийских. Перед ними был сооружен глубокий ров, наполненный водой. А для проезда в город был сооружен основательный каменный мост.　

Центральным сооружением «города Владимира» стала прекрасная Десятинная церковь, богато украшенная мраморными колоннами и плитами. Для строительства ее были выписаны на Русь византийские мастера.

В первой половине следующего, XI века вновь начинаются в Киеве грандиозные строительные работы. «Заложил Ярослав город велик, у него же града суть Золотые врата, заложил и церковь святой Софии, митрополию, а затем церковь святой Богородицы, а затем монастырь святого Георгия и святой Ирины…» Такое сообщение помещено в «Повести временных лет» под 1037 годом. Оборонительные валы «города Ярослава» непосредственно примыкали к укреплениям «города Владимира» — так создавалась единая в своей преемственности система оборонительных сооружений Киева.　

Трое ворот вели в «город Ярослава». Главными являлись Золотые ворота, окруженные валами высотой в 14 метров! Золотые ворота и законченный вскоре Софийский собор стали новыми символами русской столицы. Величественная — «о тринадцати верхах» (куполах)! София Киевская была богато украшена на щедрые пожертвования Ярослава Мудрого «золотом, серебром и сосудами церковными».　

«Ум человеческий не в силах ее обнять!» — воскликнул путешественник-иностранец, пораженный великолепием храма.　

13 куполов Софии, могучая ступенчатая пирамидальность огромных и словно перетекающих друг в друга архитектурных объемов — все это поражало и действовало на душу средневекового человека, по точному определению Карла Маркса, «как нечто материальное».　

Киев гордился Софией, «дивной всем окружным странам», а София увеличила безмерно славу Киева, в котором было в период расцвета 400 церквей!　

Размах каменного строительства в русской столице был невиданным. Во второй половине XI— начале XII века идет интенсивная застройка восточной части «города Ярослава» — Михайловской горы. Расположенный здесь Михайловский монастырь был окружен земляными укреплениями. Эта часть Киева получила название «города Святополка».　

Центральная укрепленная часть Киева — «гора» — занимала большое пространство и не знала себе равных во всей Европе. Жили здесь самые богатые киевляне — князь с ближними дружинниками, духовенство, бояре, купцы. «Гора» со всех сторон была окружена посадами, крупнейшим из них был знаменитый Подол, где обитали ремесленники да мелкий торговый люд. На Подоле находилось торговище — самая древняя и большая торговая площадь Киева. А всего в городе насчитывалось 8 рынков — таков был размах торговли в древнерусской столице.　

Со всех сторон Киев был окружен кольцом монастырей и укрепленных поселков — охранять подступы к столице понуждала суровая внешняя опасность.　

Строилась не только столица — работа мастерам древоделам и каменотесам была практически во всех русских городах. Растущее величие Руси явственно проглядывает и в могучей Софии Новгородской, построенной в северном Господине-городе сыном Ярослава Мудрого Владимиром. Она словно стала образом растущего Новгорода — могучая, увенчанная шлемовидными куполами, белая, как северный снег, сложная и просторная, как необозримая Новгородская земля…　

А в другом конце Руси — в Чернигове строг и торжествен стоит построенный (еще за год до Софии Киевской!) Ярославовым братом-соперником Мстиславом собор Спаса. Купола его, устремляясь ввысь с могучего и устойчивого основания, олицетворяли силу поднимающейся Черниговской земли.　

Но затем, к XII столетию, каменное строительство на Руси замирает почти на полвека, приостановленное непрерывными распрями правителей. Оно оживает только во второй половине столетия в белокаменном зодчестве Владимиро-Суздальской Руси. В этих краях, где только-только возникла завязь будущего централизованного государства, в суздальских, владимирских, переяславских храмах-богатырях получает новую жизнь древняя традиция.　

Все они широко и прочно поставлены на родную землю, навечно утверждая свою принадлежность и приверженность к ней. Строгие, увенчанные, как правило, одним куполом-шеломом, они стоят на высоких местах, как чуткие недремлющие стражи родной земли. Видимые отовсюду храмы как бы все время напоминали о себе человеку, не давая ему забыть о церкви, о боге.　

Внешние украшения этих соборов скромны, а узкие окна подчас напоминают крепостные бойницы… Пройдет полвека, и во многих местах они действительно станут последними оплотами в ожесточенной битве с татаро-монгольскими завоевателями. Так будет в Киеве, Владимире, Рязани и во многих других местах.　

Северо-Восточная Русь менее чем за один век превратилась из далекого захолустного угла распавшейся киевской державы в семью независимых и сильных, соперничающих со всеми другими землями княжеств. И, принимая от Киева эстафету общерусского первенства, новый стольный град Владимир не мог не украситься величественными соборами, о которых во всех землях говорили бы целые века.　

Первым из них стал воздвигнутый при Андрее Боголюбском Успенский собор. Встав на береговой круче в центре города, он словно воцарился над округой, подобно тому как владимирский князь властвовал теперь над многими землями — даже великий Киев склонил перед ним гордую древнюю голову. В новый собор, щедро украшенный золотом, серебром, «многоразличными иконами, дорогим каменьем без числа и сосудами церковными», поместили главную русскую святыню — икону Владимирской богоматери, некогда привезенную на Русь из Византии. Окруженная церковным великолепием богоматерь, как тогда верили, охраняла и берегла княжество.　

Преемник Андрея Боголюбского Всеволод распорядился построить во Владимире еще один собор — Дмитриевский. Он был воздвигнут всего за 4 года. Царственная внешность белокаменной громады, сплошь изукрашенной фантастической скульптурной резьбой по камню, никого не могла и до сих пор не может оставить равнодушным.　

Мощное четырехстолпное тело собора символизировало силу растущего год от года Владимирского княжества, правитель которого мог «Волгу веслами расплескать и Дон шеломами вычерпать». А вознесенный ввысь круглый барабан главы собора, увенчанный шлемовидным куполом, явственно говорил каждому, кто бросал взгляд на храм, о единовластии, столь необходимом Руси перед лицом многочисленных врагов.　

Строили Дмитриевский собор русские мастера да несколько греков. Когда задумывали строительство, то сначала намеревались пригласить мастеров «из немец». Но скоро отказались от этой мысли, зная тяжеловесность многих западных соборов, их несоответствие русским представлениям о красоте.　

Мастера, призванные из ближних и дальних мест, не подкачали. Строить решили не из плоского темного кирпича-плинфы, как в Киеве или Царьграде, а из неповторимо-белого камня, кубы которого с изумительной точностью пригоняли один к другому. Потому и получился храм невиданно красивым.　

Но мало этого! Все четыре стороны собора и мощный барабан, стоящий на его могучих плечах, были покрыты искусной резьбой, мерцающей издалека, словно богатая парчовая одежда. Резала камень большая артель в 40 человек. Были среди камнерезов, как угадывается по манере и технике работы, несколько греков и болгар, но большинство составляли русские мастера, ибо во многих скульптурах, каменных узорах, изображениях зверей и птиц проглядывают многовековые традиции русского прикладного искусства, не имеющие подобий в других странах.　

Строители знали, как строят храмы в иных землях, и применили эти знания, когда воздвигали Дмитриевский собор. Но и византийские, и западно-европейские влияния, хотя и угадываются подчас в его линиях и объемах, были переплавлены мастерами в самобытное русское зодчество.　

А в промежутке между строительством Успенского и Дмитриевского соборов, соперничающих в величавом мужестве и высказывающих своей архитектурой редкую силу и уверенность, была построена на излучине реки Нерли церковь Покрова.　

По преданию, Андрей Боголюбский указал воздвигнуть ее после смерти любимого сына, чтобы утешиться в своей печали.　

Храм этот сохранился до наших дней благодаря счастливой случайности. В конце XVIII века игумен соседнего Боголюбова монастыря добился у владимирского епископа разрешения на… разрушение малодоходной церкви. Из ее кирпича предполагалось быстренько построить собор где-нибудь на бойком месте — там доход попам будет побольше. К нашему счастью, не сошлись в цене заказчик и подрядчик: скупость заспорила с алчностью, и дело зашло в тупик. Храм сохранился!　

На всей Руси нет строения поэтичнее и светлее!　

Можно ли в холодном камне выразить и слить воедино нежность и печаль, светлую грусть и спокойные глубокие мысли о человеческом бытии? Можно ли облечь их сдержанным величием и сказочной невероятной простотой архитектурной формы, легко преодолевающей тяжесть камня?　

Тот, кто видел храм Покрова на Нерли, ответит утвердительно.　

Собор этот, нерасторжимо слитый с окружающей природой, как бы являет нам собрание лучших человеческих чувств, гениально выраженных великим архитектором русской древности. Они застыли в его загадочно-простых пропорциях, но пробуждаются в душе каждого, кто смотрит на устремленные ввысь летучие — и в то же время спокойные — линии…　

Постройка величественного храма, затейливо украшенного княжеского дворца или мощного детинца были событиями в жизни княжества, а то и всей Русской земли. Потому упоминания об этом и попадали на пергаментные страницы летописей. А то, что было обыденно и привычно, из чего сплеталась канва каждодневной жизни людей в сотнях городов и тысячах сел, мало интересовало летописца. Понятна и объяснима запись о закладке «города Ярослава» — какое событие свершилось! Но кому придет в голову подробно описывать на дорогом пергаменте долговечными чернилами устройство дома, в котором живет простой горожанин или сельский смерд? Кривые улицы городов были тесно уставлены тысячами таких жилищ — какой же интерес сообщать о них читателю, который сам ежедневно видел их? Лишь иногда мелькнет в летописи упоминание о «избе» или «истобке», в которой томился герой какого-нибудь рассказа или свершилось черное злодеяние, но объяснять ее устройство и в голову не приходило: кто ж этого не знает?　

Но прошли века, и то, что было привычным бытовым окружением древнего человека, исчезло, истлело, сменилось новыми формами и… стало тайной! Открывать ее пришлось долгой упорной работой многих ученых — археологов, этнографов, историков архитектуры…　

Где жил простой человек — землепашец, ремесленник? Как устраивал жилище тот, кто был побогаче, — хитрый торговец или мелкий феодал, княжий слуга или поп-грамотей?　

Как выглядел древний дом?　

Как он строился и менялся со временем?

Теперь благодаря усилиям ученых многое стало известным.　

На юге, в Киевской земле и вокруг нее, во времена Древнерусского государства главным видом жилища была полуземлянка. Строить ее начинали с того, что рыли большую квадратную яму-котлован глубиной примерно в метр. Потом вдоль стенок котлована начинали сооружать сруб, или стенки из толстых плах, укрепленных врытыми в землю столбами. Сруб возвышался из земли тоже на метр, а общая высота будущего жилища с надземной и подземной частью достигала, таким образом, 2–2,5 метра.　

С южной стороны в срубе устраивали вход с земляными ступенями или лесенкой, ведущей в глубину жилища.　

Поставив сруб, принимались за крышу. Ее делали двухскатной, как и у современных изб. Плотно покрывали досками, сверху накладывали слой соломы, а потом толстый слой земли. Стены, возвышавшиеся над землей, тоже присыпали вынутым из котлована грунтом, так что снаружи и не видно было деревянных конструкций. Земляная засыпка помогала удержать в доме тепло, задерживала воду, предохраняла от пожаров.　

Пол в полуземлянке делали из хорошо притоптанной глины, досок же обычно не настилали.　

Покончив со стройкой, принимались за другую важную работу — сооружали печь. Устраивали ее в глубине, в дальнем от входа углу. Делали печи каменными, если водился какой камень в окрестностях города, или глиняными. Обычно они были прямоугольными, размером примерно метр на метр, или круглыми, постепенно сужающимися кверху. Чаще всего в такой печи было только одно отверстие — топка, через которую закладывались дрова и выходил прямо в помещение, согревая его, дым. Сверху на печке устраивали иногда глиняную жаровню, похожую на громадную, намертво соединенную с самой печью глиняную сковороду, — на ней готовили пищу. А иногда вместо жаровни делали отверстие на вершине печи — туда вставляли горшки, в которых варили похлебку.　

Вдоль стен полуземлянки устраивались лавки, сколачивались дощатые лежанки.　

Жизнь в таком жилище была непростой. Размеры полуземлянок невелики —12–15 квадратных метров, в непогоду сочилась внутрь вода, постоянно разъедал глаза жестокий дым, а дневной свет попадал в помещение, только когда открывалась маленькая входная дверь. Поэтому русские умельцы древоделы настойчиво искали пути улучшения жилища. Пробовали разные способы, десятки хитроумных вариантов и постепенно, шаг за шагом добились своего.　

На юге Руси упорно работали над совершенствованием полуземлянок. Уже в X–XI веках они стали более высокими и просторными, словно подросли из земли. Но главная находка была в другом. Перед входом в полуземлянку стали сооружать легкие тамбуры-сени, плетеные или дощатые. Теперь холодный воздух с улицы уже не попадал прямо в жилище, а прежде немного согревался в сенях. А печь-каменку перенесли от задней стенки к противоположной, той, где был вход. Горячий воздух и дым из нее выходили теперь через дверь, попутно согревая помещение, в глубине которого стало чище и уютнее. А кое-где появились уже и глиняные трубы-дымоходы.　

Но самый решительный шаг древнерусское народное зодчество сделало на севере — в новгородских, псковских, тверских, полесских и иных землях.　

Здесь жилище уже в IX–X веках становится наземным и срубные избы быстро вытесняют полуземлянки. Объяснялось это не только изобилием сосновых лесов — доступного всем строительного материала, но и другими условиями, например близким залеганием грунтовых вод, от которых в полуземлянках господствовала постоянная сырость, что и вынудило отказаться от них.　

Срубные постройки были, во-первых, гораздо просторнее полуземлянок: 4–5 метров в длину и 5–6 в ширину. А встречались и просто громадные: 8 метров в длину и 7 в ширину. Хоромы! Размер сруба ограничивался только длиной бревен, которые можно было найти в лесу, а сосны росли высоченные!　

Перекрывались срубы, как и полуземлянки, крышей с земляной засыпкой, а каких-либо потолков в домах тогда не устраивали. К избам часто примыкали с двух, а то и с трех сторон легкие галереи, соединяющие две, а то и три отдельно стоящие жилые постройки, мастерские, кладовые. Таким образом, можно было, не выходя на улицу, пройти из одного помещения в другое.　

В углу избы помещалась печь — почти такая, как в полуземлянке. Топили ее, как и прежде, по-черному: дым от топки шел прямо в избу, поднимался вверх, отдавая тепло стенам и потолку, и выходил через дымовое отверстие в крыше и высоко расположенные узкие оконца наружу. Натопив избу, отверстие-дымоволок и маленькие оконца закрывали дощечками-задвижками. Лишь в богатых домах оконца бывали слюдяные или — совсем редко — стекольчатые.　

Много неудобств доставляла обитателям домов сажа, сначала оседавшая на стены и потолок, а потом падавшая оттуда большими хлопьями. Чтобы хоть как-то бороться с черной «сьщухой», над лавками, стоявшими вдоль стен, устраивались на 2-метровой высоте широкие полки. На них-то и падала, не мешая сидящим на лавках, сажа, которую регулярно убирали.　

Но дым! Вот главная беда. «Горести дымные не терпев, — восклицал Даниил Заточник, — тепла не видати!» Как бороться с этой всепроникающей напастью? Умельцы строители нашли выход, облегчивший положение. Стали делать избы очень высокими —3–4 метра от пола до крыши, гораздо выше, чем те старые избы, что сохранились еще в наших деревнях. При умелом пользовании печью дым в таких высоких хоромах поднимался под крышу, а внизу воздух оставался мало задымленным. Главное — хорошо протопить избу к ночи. Толстая земляная засыпка не давала теплу уйти через крышу, верхняя часть сруба хорошо прогревалась за день. Поэтому именно там, на 2-метровой высоте, стали устраивать просторные полати, на которых спали всей семьей. Днем, когда топилась печь и дым заполнял верхнюю половину избы, на полатях никого не было — жизнь шла внизу, куда все время поступал свежий воздух с улицы. А вечером, когда дым выходил, полати оказывались самым теплым и удобным местом…　

Так жил простой человек.　

А кто побогаче, строил избу посложнее, нанимал лучших мастеров. В просторном и очень высоком срубе — деревья для него выбирали в окрестных лесах самые длинные — делали еще одну бревенчатую стену, делившую избу на две неравные части. В большей все было как и в простом доме — слуги топили черную печь, едкий дым поднимался вверх и согревал стены. Согревал он и ту стенку, которая разделяла избу. А эта стена отдавала тепло в соседний отсек, где на втором этаже устраивалась спальня. Пусть было здесь не так жарко, как в задымленном соседнем помещении, но зато «горести дымной» не было вообще. Ровное спокойное тепло текло от бревенчатой стены-перегородки, источавшей к тому же приятный смолистый запах. Чистые и уютные получались покои! Украшали их, как и весь дом снаружи, деревянной резьбой. А самые богатые не скупились и на росписи цветные, приглашали умельцев краснописцев. Веселая и яркая сверкала на стенах сказочная красота!　

Дом за домом вставал на городских улицах, один другого затейливее. Быстро множилось и число русских городов, но об одном стоит сказать особо.　

Еще в XI веке возникло укрепленное поселение на высоком Боровицком холме, который венчал остроконечный мыс в месте впадения речки Неглинной в Москву-реку.　

Раннемосковское поселение быстро росло, и первая линия земляных укреплений, сооруженная в XI веке, скоро оказалась внутри расширявшегося города. Поэтому, когда город занял уже большую часть холма, были воздвигнуты новые, более мощные и обширные укрепления.　

К середине XII столетия город, уже вполне отстроенный, стал играть важную роль в обороне растущей Владимиро-Суздальской земли. Все чаще появляются в пограничной крепости князья и воеводы с дружинами, останавливаются полки перед походами.　

В 1147 году крепость впервые упомянута в летописи. Князь Юрий Долгорукий устроил здесь военный совет с союзными князьями. «Приди ко мне, брате, в Москов», — написал он своему родственнику Святославу Олеговичу. К этому времени город стараниями Юрия был уже очень хорошо укреплен, иначе князь не решился бы собирать здесь своих соратников: время было неспокойное.　

Тогда никто не знал, конечно, великой судьбы этого скромного города.　

В XIII веке он будет дважды стерт с лица земли татаро-монголами, но возродится и начнет сначала медленно, а потом все быстрее и энергичнее набирать силу.　

Никто не ведал, что маленький пограничный поселок Владимирского княжества станет сердцем возрожденной после ордынского нашествия Руси.　

Никто не знал, что он станет великим городом земли и к нему обратятся взоры человечества!..　

Древняя Русь в средневековом мире широко славилась своими умельцами. Поначалу у древних славян ремесло носило домашний характер — каждый выделывал для себя шкуры, дубил кожи, ткал полотно, лепил глиняную посуду, изготовлял оружие и орудия труда. Затем ремесленники стали заниматься только определенным промыслом, готовили продукты своего труда для всей общины, а остальные ее члены обеспечивали их продуктами сельского хозяйства, мехами, рыбой, зверем. И уже в период раннего средневековья начался выпуск продукции на рынок. Сначала он носил заказной характер, а затем товары стали поступать в свободную продажу.　

В русских городах и больших селах жили и трудились талантливые и умелые металлурги, кузнецы, ювелиры, гончары, ткачи, камнерезы, сапожники, портные, представители десятков других профессий. Эти простые люди внесли неоценимый вклад в создание экономического могущества Руси, ее высокой материальной и духовной культуры.　

Имена древних ремесленников, за малым исключением, нам неизвестны. За них говорят предметы, сохранившиеся от тех далеких времен. Это и редкие шедевры, и повседневные вещи, в которые вложен талант и опыт, умение и смекалка.　

Первыми древнерусскими ремесленниками-профессионалами были кузнецы. Кузнец в былинах, преданиях и сказках является олицетворением силы и мужества, добра и непобедимости. Железо тогда выплавляли из болотных руд. Добыча руды производилась осенью и весной. Ее сушили, обжигали и везли в металлоплавильные мастерские, где в специальных печах получали металл. При раскопках древнерусских поселений часто находят шлаки — отходы металлоплавильного процесса — и куски железистой крицы, которые после энергичной проковки становились железными массами. Обнаружены и остатки кузнечных мастерских, где встречены части горнов. Известны погребения древних кузнецов, которым в могилы положили их орудия производства — наковальни, молотки, клещи, зубила.　

Древнерусские кузнецы снабжали землепашцев сошниками, серпами, косами, а воинов — мечами, копьями, стрелами, боевыми топорами. Все, что необходимо было для хозяйства — ножи, иглы, долота, шилья, скобели, рыболовные крючки, замки, ключи и многие другие орудия труда и бытовые вещи, — изготавливали талантливые умельцы.　

Особого искусства достигли древнерусские кузнецы в производстве оружия. Уникальными образцами древнерусского ремесла X века являются предметы, обнаруженные в погребениях Черной Могилы в Чернигове, некрополей в Киеве и других городах. Неподалеку от города Юрьева-Польского, где в 1216 году произошла известная Липицкая битва, был найден шлем древнерусского князя Ярослава Всеволодича. Этот шлем — выдающееся произведение оружейного искусства. Весь он покрыт серебром и украшен позолоченными серебряными накладками, на которых изображены святые Георгий, Василий, Федор. На лобной части помещен образ архангела Михаила с надписью: «Великий архистратиг Михаил помоги рабу своему Федору». По краю шлема выгравированы грифоны, птицы, барсы, между которыми размещены лилии и листья. К шлему прикреплялась железная полумаска, прикрывавшая лицо воина, и бармица из железных колечек, которая защищала шею.　

Серебро и золото использованы и в отделке другого оружейного шедевра древнерусского искусства — топорика князя Андрея Боголюбского. На его лезвии изображены два голубя и древо жизни, под ним — дракон, пронзенный мечом. Кроме этого, на топорике вырезана буква «А» — инициал владельца грозного оружия.　

Несомненна перекличка орнаментов и сцен, изображенных на топорике, с русским народным эпосом. Так, повергнутый змей изображен на нем с восемью головами, а в былине «Добрыня и Змей» рассказывается о том, как русский богатырь победил восьмиглавого змея и спас от верной гибели много людей.　

Необходимой частью костюма и убора древнерусского человека, как женщины, так и мужчины, были различные украшения и амулеты, сделанные ювелирами из серебра и бронзы. Именно поэтому частой находкой в древнерусских постройках являются глиняные тигельки, в которых плавили серебро, медь, олово. Затем расплавленный металл разливали по известняковым, глиняным или каменным формочкам, где был вырезан рельеф будущего украшения. После этого на готовое изделие наносился орнамент в виде точек, зубчиков, кружочков. Различные привески, поясные бляшки, браслеты, цепочки, височные кольца, перстни, шейные гривны — вот основные виды продукции древнерусских ювелиров.　

Для украшений ювелиры использовали различную технику — чернь, зернь, скань-филигрань, тиснение, эмаль.　

Техника чернения была довольно сложной. Сначала готовилась «черневая» масса из смеси серебра, свинца, меди, серы и других минералов. Затем этим составом наносился рисунок на браслеты, кресты, кольца и другие ювелирные изделия. Чаще всего изображали грифонов, львов, птиц с человеческими головами, различных фантастических зверей.　

Совсем других методов работы требовала зернь: маленькие серебряные зернышки, каждое из которых в 5–6 раз меньше булавочной головки, припаивались к ровной поверхности изделия. Какого труда и терпения, например, стоило напаять 5 тысяч таких зернышек на каждый из колтов, что найдены при раскопках в Киеве! Чаще всего зернь встречается на типично русском украшении — лунницах, которые представляли собой подвески в виде полумесяца.　

Если вместо зернышек серебра на изделие напаивались узоры из тончайших серебряных, золотых проволочек или полосок, то получалась скань. Из таких нитей-проволочек создавался подчас невероятно затейливый рисунок.　

Применялась и техника тиснения на тонких золотых или серебряных листах. Их сильно прижимали к бронзовой матрице с нужным изображением, и оно переходило на металлический лист. Тиснением выполняли изображения зверей на колтах. Обычно это лев или барс с поднятой лапой и цветком в пасти.　

Вершиной древнерусского ювелирного мастерства стала перегородчатая эмаль.　

Эмалевой массой служило стекло со свинцом и другими добавками. Эмали были разных цветов, но особенно любили на Руси красный, голубой и зеленый. Украшения с эмалью проходили сложный путь, прежде чем стать достоянием средневековой модницы или знатного человека. Сначала на будущее украшение наносили весь рисунок. Потом на него накладывали тончайший лист золота. Из золота же нарезали перегородки, которые припаивали к основе по контурам рисунка, а пространства между ними заливали расплавленной эмалью. Получался изумительный набор красок, игравший и блиставший под солнечными лучами разными цветами и оттенками. Центрами производства украшений из перегородчатой эмали были Киев, Рязань, Владимир…　

Если мы начнем листать толстые тома описей находок из археологических раскопок городов, поселков и могильников Древней Руси, то увидим, что основная часть материалов — это обломки глиняных сосудов. В них хранили запасы продовольствия, воду, готовили пищу. Незатейливые глиняные горшки сопровождали умерших, их разбивали на тризнах. Гончарное дело на Руси прошло большой и сложный путь развития. В IX–X столетиях наши предки пользовались керамикой, изготовленной вручную. Поначалу производством ее занимались только женщины. К глине примешивали песок, мелкие раковины, кусочки гранита, кварца, иногда в качестве добавки использовали осколки битой керамики, растения. Примеси делали глиняное тесто крепким и вязким, что позволяло изготавливать сосуды самых разнообразных форм.　

Но уже в IX веке на Юге Руси появляется важное техническое усовершенствование — гончарный круг. Его распространение привело к обособлению новой ремесленной специальности от другого труда. Гончарство из рук женщин переходит к мужчинам-ремесленникам. Простейший гончарный круг укреплялся на грубой деревянной скамье с отверстием. В отверстие вставлялась ось, державшая большой деревянный круг. На него и клали кусок глины, предварительно подсыпав на круг золу или песок, чтобы глина легко отделялась от дерева. Гончар садился на скамью, вращал круг левой рукой, а правой формировал глину. Таков был ручной гончарный круг, а позднее появился и другой, который вращали с помощью ног. Это освободило для работы с глиной вторую руку, что значительно улучшило качество изготавливаемой посуды, повысило производительность труда.　

В различных областях Руси готовили разную по форме посуду, изменялась она и во времени. Это позволяет археологам достаточно точно определить, в каком славянском племени изготовлен тот или иной горшок, выяснить время его изготовления. На днищах горшков часто ставились клейма — кресты, треугольники, квадраты, круги, другие геометрические фигуры. Иногда встречаются изображения цветков, ключей. Готовая посуда обжигалась в специальных печах-горнах. Они состояли из двух ярусов — в нижнем размещались дрова, а в верхний закладывались готовые сосуды. Между ярусами устраивалась глиняная перегородка с отверстиями, через которые горячий воздух поступал наверх. Температура внутри горна превышала 1200 градусов.　

Разнообразны сосуды, изготавливавшиеся древнерусскими гончарами, — это огромные горшки для хранения зерна и других припасов, толстые горшки для варки пищи на огне, сковородки, миски, кринки, кружечки, миниатюрная ритуальная посуда и даже игрушки для детей. Сосуды украшались орнаментом. Наиболее распространенным был линейно-волнистый рисунок, известны украшения в виде кружочков, ямочек, зубчиков.

Веками вырабатывалось искусство и умение древнерусских гончаров, потому и достигло высокого совершенства.　

Металлообработка и гончарство были, пожалуй, самыми важными из ремесел. Кроме них широко процветали ткачество, кожевенное и портняжное дело, обработка дерева, кости, камня, строительное производство, стеклоделие, хорошо известные нам по археологическим и историческим данным.　

Особо славились русские косторезы. Кость хорошо сохраняется, и поэтому находки костяных изделий в изобилии обнаружены во время археологических раскопок. Из кости изготовлялось множество бытовых предметов — ручки ножей и мечей, проколку, иглы, крючки для плетения, наконечники стрел, гребни, пуговицы, остроги, шахматные фигурки, ложки, лощила и многое другое. Украшением любой археологической коллекции являются составные костяные гребни. Их делали из трех пластин — к основной, на которой нарезаны зубчики, прикреплялись железными или бронзовыми заклепками две боковые. Эти пластины и украшались затейливым орнаментом в виде плетенки, узоров из кружков, вертикальных и горизонтальных полос. Иногда концы гребня завершались стилизованными изображениями конских или звериных голов. Гребни вкладывались в орнаментированные костяные футляры, которые защищали их от поломки и предохраняли от грязи.　

Из кости чаще всего делали и шахматные фигуры. Шахматы на Руси известны с X века. О большой популярности мудрой игры рассказывают русские былины. За шахматной доской мирно решаются спорные вопросы, состязаются в мудрости князья, воеводы и богатыри, вышедшие из простого народа.　

Шахматы пришли на Русь с Востока по Волжскому торговому пути. Первоначально они имели очень простые формы в виде полых цилиндров. Такие находки известны в Белой Веже, на Таманском городище, в Киеве, в Тимереве под Ярославлем, в других городах и селениях. На Тимеревском поселении обнаружены две шахматные фигурки. Сами по себе они простые — те же цилиндры, но украшены рисунками. На одной фигурке процарапаны наконечник стрелы, плетенка и полумесяц, а на другой нарисован настоящий меч — точное изображение подлинного меча X века. Лишь позднее шахматы приобретают формы близкие к современным, но более предметные. Если ладья — так копия настоящей ладьи с гребцами и воинами. Ферзь, пешка — человеческие фигуры. Конь — как настоящий, с точно прорезанными деталями и даже с седлом и стременами. Особенно много таких фигурок найдено при раскопках древнего города в Белоруссии — Волковыска. Среди них есть даже пешка-барабанщик — настоящий воин-пехотинец, одетый в длинную, до пола, рубаху с поясом.　

На рубеже X и XI веков на Руси начинает развиваться стеклоделие. Из разноцветного стекла мастера изготовляют бусы, перстни, браслеты, стеклянную посуду и оконное стекло. Последнее было очень дорого и использовалось лишь для храмов и княжеских теремов. Даже очень богатые люди подчас не могли себе позволить остеклить окна жилищ. Сначала стеклоделие было развито лишь в Киеве, а затем мастера появляются в Новгороде, Смоленске, Полоцке и других городах Руси.　

«Стефан писал», «Братило делал» — из таких автографов на изделиях узнаем мы немногие имена древнерусских мастеров. Далеко за пределами Руси шла слава об умельцах, работавших в ее городах и весях. На Арабском Востоке, в Волжской Булгарии, Византии, Чехии, Северной Европе, Скандинавии и многих других землях изделия русских ремесленников пользовались большим спросом.　

Непоправимый урон древнерусскому ремеслу нанесло татаро-монгольское нашествие, когда не просто погибли мастера и мастерские, но были утрачены традиции, которые пришлось затем возрождать вновь.　

Великие перемены конца первого тысячелетия — экономический рост Руси, складывание раннефеодальной монархии, объединение многих земель под властью Киева, принятие христианства, нарастающая напряженность борьбы со Степью — сразу находят отклик в сердце русских людей: безвестные сказители облекали рассказы о героических подвигах в самобытную форму былин — благородных и чистых песен о том, что навсегда осталось в памяти народа.　

Молодое Русское государство, внутри которого один за другим рассыпались косные барьеры племенного строя, остро нуждалось в самоотверженных героях. В строительстве нового, прогрессивного для своего времени общественного порядка нельзя было опираться на чужеземцев, будь то варяги, степняки или ляхи. Все они смотрели на Русь как на поле, куда можно явиться в любое время и увезти к себе готовый, связанный в снопы урожай.　

Строить Русь — на века! — с ними было невозможно. Потому и летописи, и особенно ярко былины повествуют о выдвижении многих героев богатырей из глубин простого народа.　

Киев, осажденный печенегами, спасает неизвестный отрок с уздечкой. Непобедимого печенежина повергает в поединке призванный князем Владимиром из далекого края юноша кожемяка. Осажденный степняками Белгород освобождают не знатные «старейшины градские», а безвестный старик, перехитривший врага… Стольный Киев выручает из бед худородный Илья Иванович Муромец. Вольге Святославичу верно служит Микула Селянинович со своей, крестьянской дружинушкой…　

Микула Селянинович — самый древний из былинных героев, вставших на службу молодому Древнерусскому государству. Его крестьянское происхождение нарочито подчеркнуто отчеством — Селянинович, а занятие у Микулы самое простое и тяжелое, хоть и справляется он с ним играючи:　

Только такие вот неистощимые силы русского народа могли создать сотни белокаменных городов и многие тысячи скромных сел и деревень, давать отпор вторжениям, распахивать новые и новые участки дикого леса, совершенствовать ремесло, трудиться и воевать.　

Упорный труд — основа всему. Эта истина глубоко осознавалась русским народом. Отсюда шли уважение и любовь не только к самой работе и трудовому человеку, но и к орудиям труда, домашним животным — верным помощникам крестьянина в любом деле.　

Так рисует древнейшая русская былина главное трудовое орудие русского крестьянина — соху. Ни серебра, ни золота не пожалел Микула Селянинович, чтобы сделать сошку надежной и совершенной помощницей. Как разительно отличается его взгляд на жизнь и ее главные ценности от устремлений феодалов! То, что для князей и бояр было самоцелью, предметом алчных споров, вызывавших постоянное немирье и нещадное кровопролитие, — красно золото да серебро, — для Микулы Селяниновича оказалось лишь подходящим рабочим материалом, а главная ценность «мужичка да деревенщины» — сама сошка. Без нее нельзя вершить великий крестьянский труд, требующий недюжинных сил, природного таланта, упорства и трудолюбия.　

Красива прочная и надежная сошка Микулы! Но еще более красив для былинных сказителей и для многих поколений слушателей человек в работе:　

А какая очевидная богатырская сила жила в русском крестьянстве! Отправившись с упросившим его князем Вольгой Святославичем на сбор дани, Микула Селянинович вспомнил, что забыл укрыть свою сошку за ракитовым кустом. Уже проникшийся уважением к могучей силе крестьянского сына Вольга Святославич отрядил для исправления Микулиной оплошности пятерых дружинников.　

Удвоил Вольга силы — десятерых послал. Тот же результат! Тогда, чтобы в грязь лицом не ударить, вся княжеская дружина кинулась выполнять оказавшееся таким сложным задание. И вновь ничего. не вышло! Пришлось Микуле поворачивать свою соловую кобылу.　

Таково было простое крестьянское дело, оказавшееся не под силу могучей дружине!　

А к концу X века крайне напряженной и уже тоже непосильной для княжеских дружин стала неутихающая борьба с внешними врагами на южных рубежах. И здесь решающее слово сказали отряды, набранные по городам и весям необъятной страны. Поэтому героев былин русские люди помнят вот уже 1000 лет. Богатыри живут в эпических сказаниях целые столетия! Илья Муромец совершает подвиги при Владимире Святославиче — в X веке, затем крушит половцев во времена правления хана Кончака — в конце XII века, а спустя еще полстолетия борется с «собакой-царем» Батыем!　

И такое бессмертие глубоко закономерно, в нем нет ничего фантастического и надуманного, ибо в героях былин живет сам народ, его лучшие черты и самые честные устремления.　

Рождение богатырского образа Ильи Муромца происходит в конце X века, как раз во время всколыхнувшего Русь самоотверженного строительства цепочки богатырских застав на юге. Для создания пограничных крепостей из далеких северных краев переселялись тысячи людей, многие из них, оставшись здесь навсегда, стали дружинниками Владимира, а иные даже его «великими мужами».　

Илья Иванович, в 30 лет исцеленный от болезни чудесными странниками, проделал путь, по которому шли многие. Едва почувствовав в себе богатырскую силу, он устремляется «постоять за Киев». Благословленный на подвиги родителями, взяв в ладанку горсть родной земли, богатырь пускается в дальний путь, навсегда отрывается от родного края. Отныне его удел — тяжелая служба в порубежных областях, непрестанная борьба с «силушкой поганой». То в чистом поле, то под городскими стенами, то в синем море…　

При помощи гигантских народных усилий искали и находили славу первые русские князья — от Олега до Ярослава Мудрого и дальше. Что бы сделали киевские правители, не будь всенародного движения в защиту родной земли? Былины ясно отвечают на этот вопрос, когда, например, рассказывают о том, как изумленный первым подвигом Ильи Муромца — пленением Соловья-разбойника — князь Владимир спешит из терема взглянуть на притороченное к седлу коня страшилище:　

Ничего бы не осилил киевский князь, прикрывшийся куньей шубонькой от посвиста Соловья, без взращенных народом богатырей!　

Былины стали ярким отражением сложных исторических судеб русского народа, его самоотверженных порывов и великой любви к родине. Необычайны и подчас фантастичны силы былинных героев — палицы у богатырей по 100 пудов, скачут они на верных конях выше дерева стоячего, чуть ниже облака ходячего, а первый скок — на 30 верст! Коль махнет богатырь в бою направо, — улица во вражьем войске, налево махнет — переулочек!.. В этих образах запечатлена не сила отдельного человека, а мощь всего народа.　

Но и враги, выходившие на богатырей, были чудовищно могучи. Войска вражьего, растянувшегося в степях, серому волку в три дня не обрыскать, черному ворону не облететь. От разбойного посвиста Соловья люди замертво падали! У Идолища поганого голова была что пивной котел, глазища будто чашищи, рот как лохань, а руки будто граблищи! Вот каким врагам приходилось противостоять! В сравнении с ними богатыри выглядели обычными людьми, которых делала сильными и возвышала до подвига неистребимая любовь к родной земле. От этой любви разгорались богатырские сердца, она делала для героев смерть в бою «неписаной», а жизнь — невероятно долгой.　

О подвигах народа складывали в неразличимой уже глубине веков былины гениальные творцы, а поколения сказителей передали нам эти песни «о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь», как писал Максим Горький.　

В конце X века рядом с творчеством былинных сказителей появляется письменная литература, составляются основанные на устных преданиях, легендах и былинах летописи — самые первые русские книги, не дошедшие до наших дней.　

С момента возникновения письменности и до нынешних времен книги особо почитаются в русском народе. В крестьянских семьях они сохранялись столетиями, передавались из поколения в поколение как самая большая, ничем неизмеримая ценность.　

Такое отношение к книгам сложилось изначально. Мы находим его уже в самой древней нашей летописи.　

«Велика ведь бывает польза от учения книжного! Книги наставляют и научают нас… ибо мудрость обретаем и воздержание в словах книжных. Это — реки, напояющие вселенную, это источники мудрости, в книгах ведь неизмеримая глубина. Ими мы в печали утешаемся…　

Если поищешь в книгах мудрости прилежно, то найдешь великую пользу для души своей!»　

Так выразил летописец чувства, порождаемые книгой, книжным словом, учением.　

Летописание особенно расцвело при Ярославе Мудром. При нем в 30—40-е годы XI века был составлен из нескольких летописей большой свод, который получил в науке название Древнейшего. Он не сохранился, но был восстановлен русскими учеными по фрагментам, вошедшим в другие, более поздние летописи. Этот свод вобрал некоторые ранние записи, дружинные и народные сказания, свидетельства о Ярославовом правлении. А открывался он легендой о Кие — основателе Киева. Такое начало было естественно и понятно — ведь летопись составлялась при киевском храме святой Софии, украсившем город при Ярославе.　

Но вскоре центром летописания стал Печорский монастырь под Киевом, где был создан следующий за Древнейшим свод. Автором его был печорский монах Никон, прозванный за ум, истовость и твердую волю Великим. Никон не был сторонним наблюдателем бурной политической жизни Киевской Руси, а напротив — активно вмешивался в нее. Он настойчиво спорил с киевским митрополитом-греком, присланным из Константинополя, выступая за то, чтоб русская церковь служила интересам Руси, а не далекой Византии. Такая строптивость дорого обошлась иноку — в 1061 году пришлось укрыться от княжеского гнева Никону в далекой Тмутаракани, русском городе на берегу Керченского пролива. Он и там быстро освоился, деятельно участвовал в городских делах — даже ездил послом от города в Чернигов, просить князя для Тмутаракани.　

Через 7 лет, в 1068 году, Никон вернулся в родной Киев. 5 лет, пока правил Изяслав Киевский, он провел в монастыре. Но когда Изяслав был незаконно изгнан с престола младшим братом, Никон отказался признать вероломно и неправедно захваченную власть и снова уехал в Тмутаракань.　

Полная решительных переломов жизнь, переезды и поездки по делам обогатили Никона знанием многих преданий, неизвестных составителю Древнейшего свода. Он тщательно собирал их, слушал и записывал рассказы очевидцев о разных исторических разностях. Внимательно читал книги, собранные в печорской библиотеке, много «поучал братию от книг».　

Книги Никон любил страстно и не только овладел искусством их написания, но и стал непревзойденным мастером-делателем книг. «Неустанно сидяща и делающа книги», — вспоминали о нем печорские монахи.　

Терпеливое непрекращавшееся собирательство фактов русской истории, чтение и толкование древних книг, хорошее знание тогдашних политических течений помогли Никону создать новый летописный свод, объявший уже не только киевские дела и то, что происходило в киевской округе, но всю Русь.　

Начинавшееся дробление Руси вызывало в Никоне ярый и неукротимый протест, поэтому он сделал главной идеей своего повествования идею единства Руси. Она, как точный камертон, звучит в талантливых рассказах этого летописца.　

Свод Никона тоже не сохранился. Как и Древнейший, он частично восстановлен учеными по кускам, вошедшим в более поздние летописи.　

Прошло время, и в конце XI века после смерти Никона летописанием занялся печорский игумен Иван.　

Как осколки разбитого сосуда, рассыпалась страна на отдельные земли-княжества, братоубийственные усобицы возгорались в разных ее концах, поощряя степняков к непрестанным вторжениям. Ивана изумляла близорукая политика князей, неспособных ни навести порядок в своей земле, куда все чаще приходили «глад крепок и скудость великая», ни защитить ее от врагов.　

Он говорил и писал резкие, волновавшие сердца речи, прямо обвинял киевского князя в алчности и корыстолюбии. Люто разгневался на него за такую хулу Святополк Киевский! По его приказу игумена схватили и заточили в далеком Турове. И если б не заступничество Владимира Мономаха, сгноил бы киевский князь Ивана в сырой полуземлянке. Выручил его Владимир, спас от пожизненного заключения и гибели.　

Иван незадолго до смерти закончил свою работу, вставив в летопись рассказ о половецком нашествии 1093 года — о похвальбе Святополка, трагическом разгроме русского войска, осаде Торческа, разграблении киевской округи, гибели множества русских людей.　

Суровые испытания шли одно за другим, как тяжелые штормовые волны на южном море. Страстно желал Иван усиления родной земли, искоренения усобиц и объединения во имя защиты отечества. Но дожить до такого времени ему не суждено было. Не сохранился и созданный им летописный свод…　

Самая старая из сохранившихся летописей — «Повесть временных лет». Эта летопись была создана в начале XII века и являет собой плод последовательных усилий целой плеяды древнерусских авторов, в том числе и Никона, и Ивана.　

Каждый летописец записывал то, чему был свидетелем сам, что слышал от других, о чем читал в более древних книгах. Записывал и распределял по годам, сообразуясь со своими представлениями о тех или иных событиях, их причинах и следствиях.　

А спустя 10, 15, 20 лет созданная им летопись попадала в руки другого автора. Он дополнял ее новыми сведениями, делал вставки в более ранние рассказы, изменял оценки событий…　

Следующий автор продолжал такую же работу, и подчас этот медленный, но неостановимый процесс продолжался целые столетия. Летописный свод, словно живое древо, разрастался, у него появлялись новые мощные ветви, а какие-то, ставшие неинтересными для нового поколения читателей, засыхали и отмирали. Все пышнее становилась буйная крона исторических фактов и сведений. Своды становились многотомными, изукрашивались сотнями миниатюр, одевались в дорогие кожаные переплеты, окладывались золотом и серебром, узорочьем и драгоценными камнями — столь дорогим представлялся людям сокровенный смысл заключенного в них знания!　

«Повесть временных лет» начинается со слов: «Повесть временных лет черноризца Федосьева монастыря Печерского…». Этот безымянный черноризец — знаменитый Нестор! Он пришел в Печорский монастырь в 1073 году и тогда же — 17-летним юношей! — был пострижен в монахи. Всю жизнь Нестор провел в монастыре, десятки лет посвятив одному великому делу — составлению летописи, которая сегодня является главным кладезем сведений о русской старине.　

«Повесть временных лет» начинается с событий мировой истории, со «всемирного потопа» и последующего разделения всех земель между сыновьями спасшегося на своем ковчеге библейского Ноя. После этого в летописи изложены средневековые представления о происхождении разных народов, приведена знаменитая легенда о Вавилонском столпотворении, когда Бог, желая наказать людей за дерзость, разделил их на множество языков и строители Вавилонской башни перестали понимать друг друга.　

От библейских сюжетов нить повествования скользит уже к восточным славянам, которые первоначально, как считал Нестор, жили по Дунаю. В этом рассказе четко отложились племенные воспоминания об одном из этапов долгой исторической миграции славянских племен, подтверждаемой ныне археологическими исследованиями. Затем идет рассказ о расселении многочисленных славянских племен по Восточно-Европейской равнине, ее географическое описание.　

И только потом Нестор вступает в область истории Руси, изложив легенду об основании тремя братьями будущей древнерусской столицы Киева. Нестор писал о нравах отдельных славянских племен. Более всего ему нравились обитавшие в районе Киева поляне. Нахваливая их, он не пожалел слов и красок: «Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводят ее накануне, а на следующий день приносят за нее — что дают».　

Другие племена — радимичи, вятичи, древляне, кривичи, — по мнению Нестора, нравы имели куда как хуже.　

«А древляне жили звериным обычаем, — осуждающе сообщает он, — жили по-скотски, убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах. И браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены».　

Столь сочувственное отношение к полянам и резкое неприятие древлянских обычаев объясняются тем, что Нестор пользовался, видимо, устными родовыми преданиями племени полян, обитавших в Киевской земле. Возможно, и сам он являлся их потомком.　

Вполне естественно, в этих преданиях всячески превозносились сами поляне, а о соседях, с которыми поляне то и дело враждовали, говорилось неодобрительно.　

Питала летопись и живая жизнь, горячая, подчас кровавая и жестокая феодальная повседневность. Печорская монастырская братия знала устремления киевских князей, ведала о происках врагов Руси, следила за борьбой правителей. Русские князья тщательно блюли установившийся обычай гостить у монахов. То один, то другой русский правитель раскидывал походный шатер у монастырских стен. Опальные бояре и дружинники, уходя от полной страсти и борьбы светской жизни, постригались в монахи, вливались в братию черноризцев и рассказывали летописцам о своих прежних делах, подвигах и нынешних горьких обидах.　

Одним из таких людей был близкий Нестору-летописцу человек по имени Янь Вышатич.　

Янь, дружинник князя Святослава Черниговского, усмирявший восстание в Суздальской земле, о чем мы уже рассказывали, был сыном Вышаты.　

Отцом Вышаты был новгородский посадник Остромир, знаменитый не столько своими делами, сколько созданным по его заказу Остромировым евангелием — изумительным памятником древнерусской книжности.　

Остромир же был сыном новгородского посадника Константина.　

А отцом Константина был посадник Добрыня. Знакомое имя? Кто же не знает сильного, рассудительного, честного Добрыню Никитича, одного из главных героев русских былин! Посадник Добрыня — реальный прототип былинного героя, его дела, сказочно преображенные и расцвеченные сказителями, лежат в основе подвигов богатыря.　

Все перечисленные люди — несколько поколений одной семьи — кто однажды, а кто много раз появляются на страницах «Повести временных лет». Рассказы о них встречаются на протяжении полутора веков, причем каждый из этих персонажей совершает выдающиеся поступки, действует решительно, смело, мудро…　

По совету Добрыни, например, князь Владимир в 985 году заключил мир с болгарами, скрепив его торжественной клятвой: «Тогда не будет между нами мира, когда камень будет плавать, а хмель тонуть!»　

Добрыня же добился для Владимира руки Рогнеды, дочери полоцкого князя.　

Проходит время, и уже сын Добрыни Константин проявляет решительную дальновидность. В 1018 году Ярослав Мудрый, едва начав княжить в Киеве, был разбит польским королем Болеславом, бежал в Новгород и оттуда уже собирался навсегда податься в далекие заморские края. Посадник Константин, приказав разрубить приготовленные для бегства ладьи, заявил князю: «Хотим еще биться с Болеславом!» Ярослав внял совету и, приняв помощь новгородцев, победил. Так, судя по летописи, он был обязан тем, что сохранил княжение, прадеду Яня Вышатича.　

Прошла четверть века, и внук Константина воевода Вышата отличился в неудачном походе 1043 года на Царьград. Страшная буря разметала русский флот и выбросила почти все корабли на берег. Предстояло возвращаться по суше, долгим кружным путем, и никто из княжеского окружения не хотел возглавить этот опасный и бесславный поход. Тогда и вызвался Вышата: «Я пойду с ними. Если останусь жив, то с ними, если погибну, то с дружиною!»　

Отряд ждала тяжелая участь. Скоро он был окружен войсками византийского императора, и Вышата попал в плен, где провел почти 3 года. Трудная ему досталась доля, и летописец рисует его главным героем похода, самоотверженным, преданным киевскому князю.　

А еще через 20 лет наступает черед активных действий для нового отпрыска этого рода — Яня Вышатича. В конце 60-х годов XI века, когда по всей Руси прокатывается волна восстаний, он усмиряет большое восстание в Белоозере (он собирал там дань для своего князя). В это время Янь был уже зрелым мужем: если верить летописи, он родился в 1016 году, то есть ко времени борьбы с восставшими ему перевалило за 50 лет. На его стороне был военный и политический опыт, авторитет одного из главных советников князя. Позднее, к 70-м годам, Янь стал киевским тысяцким — главой столичного войска. Это была вершина его карьеры. Скоро состарившийся дружинник был оттеснен молодыми и напористыми слугами киевского князя.　

Новые времена, наступавшие на Руси, требовали иных способов добывания славы и даней, чем те, к которым привык Янь Вышатич. Недовольный, обиженный на князя, Янь удалился в Печорский монастырь…　

Великие, совершавшиеся на протяжении полутора веков дела героического дружинного рода! Какая же счастливая случайность позволила рассказам о них уцелеть на страницах летописного свода, который переделывался много раз? Почему деяния нескольких поколений одной семьи представлены в летописи столь подробно, а о других, даже более именитых, мы почти ничего не знаем? Здесь снова встает перед нами вопрос об источниках первой русской летописи, о тех ручьях, из которых сложилась величественная летопись-река — «Повесть временных лет».　

Причину своей осведомленности о делах дружинного рода Яня Вышатича Нестор-летописец открыл сам, обронив одну малозначительную на первый взгляд фразу. Под 1106 годом он сообщил о смерти последнего выдающегося представителя славного рода: «В тот же год скончался Янь, старец добрый, прожив 90 лет, в старости маститой. Жил он по закону божию, не хуже был он первых праведников. От него и я много рассказов слышал, которые и записал в летописанье этом, от него услышав. Был он муж благой и кроткий и смиренный, избегал всяких тяжб. Гроб его находится в Печерском монастыре, в притворе, там лежит тело его, положенное 24 июня».　

Янь, «старец добрый», доживал свой долгий век в монастыре, где провел лет десять — пятнадцать и много рассказывал монахам о своих подвигах и делах предков. Предания этого рода передавались из поколения в поколение, и в них оставалось только то, что представлялось самым значительным, да и оно приукрашивалось, выдвигалось на первый план. Так в конце концов и вышло, что все русские князья обязаны роду Яня Вышатича важными услугами и советами.　

Добрыня был главным советчиком князя Владимира Красное Солнышко. Константин сохранил Ярославу киевский стол. Вышата в самое трудное время взял на себя руководство войском. Янь Вышатич усмирил большое восстание, верно служил Святополку Киевскому…　

Рассказы Яня, не раз выслушанные Нестором, были вставлены в летопись и дошли до нас.　

Таким был лишь один из путей, какими те или иные сведения попадали в летопись. Что-то летописцы видели сами и вносили в рукопись. Подробности сражений и стихийных бедствий им рассказывали очевидцы и «калики перехожие» — странники, ходившие из города в город.　

Сплетение многих источников, сплавленных воедино талантом летописцев, привело к тому, что в «Повести» свободно сочетаются гибкая образная устная речь и сухой язык межгосударственных договоров… Библейские тексты сменяются взволнованной — то гневной, то радостной — речью летописца. Точные рассуждения соседствуют с естественными для средневековых хроник мистическими толкованиями небесных знамений. Предельно ясные сообщения стоят рядом с загадочными известиями, непроясненными до сих пор.　

Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев сравнил эту древнейшую летопись с гигантской разноцветной мозаикой. Ее смысл, взаимосвязь больших и малых частей, прихотливых рисунков-сюжетов, цветов и оттенков разгаданы еще не до конца, хотя и написаны о ней тысячи и тысячи книг, статей, заметок…　

Но, как у всякой мозаики, у летописного разноцветья есть цементирующая, все соединяющая основа. Эта основа — патриотическое отношение к Руси, к русской истории и современной созданию летописи действительности.　

Нестор, главный творец «Повести», не был, подобно пушкинскому Пимену, отшельником-монахом, сидящим в каменной келье, куда едва пробивается дневной свет и совсем не проникают звуки живой жизни. Не был он и ловким, держащим ухо востро, а нос по ветру, писакой-угодником, готовым в любой момент заново переделать, коль требует правитель, еще не просохший текст, изъять одни сведения, вставить или приукрасить другие. У него был свой взгляд на историю и современность, подчас расходившийся с тем, что отстаивали сильные люди тогдашнего русского мира.　

Теперь с высоты прошедшего тысячелетия мы ясно видим, что именно его позиция — твердые возражения против умножавшихся и разорявших народ «вир и продаж», гневные обличения братоубийства и раскола, призывы к единению в борьбе с внешними врагами — отвечала глубинным потребностям развития страны, подчас неразличимым за шумной и пестрой повседневностью.　

В этом и кроется причина, обеспечившая бессмертие творению черноризца Нестора.　

Различна судьба исторических деяний. Одни, подобно Куликовской битве, навсегда врезаются в память народа и живут тысячелетия. Черты других, постепенно затуманиваясь и исчезая, преломляются в сказаниях и былинах. Третьи, такие, как полувымышленные подвиги предков Вышатича, попадают в летописи и становятся известны по случайным причинам, потому что автор этих домыслов- рассказов был близок к тому или иному составителю сводов.　

Но, пожалуй, самая поразительная судьба была суждена малопримечательному, если измерять события большой исторической мерой, и к тому же неудачному походу новгород-северского князя Игоря против половцев. По известности своей он неизмеримо превзошел десятки и сотни куда более значительных военных и политических событий. Произошло это не потому, что поход Игоря имел какие-то далеко идущие последствия, не потому, что Игорь прославился другими подвигами и они обратили внимание на предыдущие дела этого князя.　

Неудачный поход Игоря, разгром и плен, счастливый побег и возвращение — цепь этих событий вовсе не является исключительным для русского средневековья явлением. Все Игоревы беды и несчастья — обычный, а во многом заурядный эпизод из истории феодальной раздробленности. Летописи сохранили нам куда более драматичные рассказы — вспомним хотя бы редкую по своей высокой трагедийности летописную повесть об ослеплении Василька Теребовльского или заговор против Андрея Боголюбского.　

Имя «виновника» 1000-летней Игоревой славы неизвестно и вряд ли когда-либо откроется вообще, хотя различные предположения о нем высказывались историками.　

Этот «виновник» — автор «Слова о полку Игореве». Необычайно сложна судьба величайшего произведения древнерусской литературы. Единственный дошедший до нового времени список «Слова» был найден в начале 90-х годов XVIII века страстным собирателем и знатоком русских древностей А. И. Мусиным-Пушкиным. Он приобрел у бывшего архимандрита закрытого Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского большой сборник древнерусских произведений — в одной книге были переплетены «Сказание об Индийском царстве», повесть об Акире Премудром, «Летописание русских князей и земли Русской»… Среди них и было вшито в книгу «Слово о полку Игореве». Как попала эта рукопись, происходившая, как видно, из Пскова или Новгорода, в Ярославль, неизвестно.　

Находка была сразу оценена. С рукописи «Слова» были сняты копии, одна из которых, сохранившаяся до наших дней, предназначалась самой императрице Екатерине II.　

Понимая значение «Слова» не только для истории, но и для русской культуры вообще, лучшие знатоки древнерусских рукописей — историк Н. М. Карамзин, которому Пушкин посвятил свою трагедию «Борис Годунов», собиратели-книжники Н. Н. Бантыш-Каменский, А. Ф. Малиновский и А. И. Мусин-Пушкин в 1800 году издали «Слово», для того чтобы с ним могли ознакомиться широкие читательские круги.　

Благодаря стараниям этих людей — изданной ими книге да письменным копиям, которые были сняты с новооткрытой рукописи, мы и можем сегодня восхищаться этим гениальным произведением. Потому что единственный найденный список «Слова» — рукопись XVI века, которую судьба хранила более двух столетий, — сгорел в огромном московском пожаре 1812 года во время Наполеонова нашествия.　

В одном-единственном списке дошли до нас и несколько других великих произведений русской древности — «Поучение» Владимира Мономаха, сохранившееся в составе одной из летописей, «Повесть о Горе-Злосчастии», «Слово о погибели Русской земли»…　

Единственный рукописный список! Тонкая нить, все время готовая оборваться! Огонь и вода, небрежность хранителя и невежество завоевателя в любой момент могли бесповоротно лишить нас великих произведений. Прослеживая их судьбы, задумаемся, помня о великих трагедиях, пережитых нашей землей, и о другом. Ведь наверняка неполна россыпь самородков, именуемая древнерусской литературой! Видимо, многие ее жемчужины утрачены навсегда, сияние их, высокий полет мысли и высокое слово никогда не станут известны…　

Тончайшей нитью дотянулось «Слово» до наших времен. Будем благодарны тем счастливым случайностям, которые целые века хранили его.　

Академик Борис Александрович Рыбаков, скрупулезно изучив сложнейшую, из тысяч осколков составленную мозаику русской жизни середины 80-х годов XII века, сопоставив сотни и тысячи фактов, иногда, казалось бы, совершенно друг с другом не связанных, пришел к интересному выводу. «Слово о полку Игореве», считает он, создано в 1185 году. Оно, видимо, «было сложено и исполнялось в Киеве при дворе великого князя по случаю приема необычного гостя, нуждавшегося во всеобщей поддержке, — князя Игоря, только что вернувшегося из половецкого плена». Ученый даже назвал имя предполагаемого автора «Слова» — киевского летописца Петра Бориславича.　

Страстная речь гениального современника князя Игоря, обращенная к собранию русских правителей, не укладывается ни в какой из бытовавших в те времена литературных канонов.　

Что являет собой «Слово» по форме? Этим вопросом задавались тысячи ученых, писателей, публицистов. За два века накопились сотни ответов. «Слово о полку Игореве» называли поэмой, песнью, повестью, сагой, думой, поэтическим преданием, собранием священных мифов языческой Руси, исторической повестью, гимном-каноном, былиной, речью гениального оратора.　

«Слово» соединило в себе многие черты древнерусских книжных законов с живой традицией устного народного творчества. Именно такой сплав позволил его автору создать творение столь многогранное и яркое. Каждая грань «Слова» сияет столь ослепительно и мощно, что подчас кажется единственной. Обращенное к современникам — людям XII века, «Слово о полку Игореве», как справедливо пишет Б. А. Рыбаков, это «одновременно и поэтическое произведение, и мудрый политический трактат, и интересное историческое исследование…».　

Автор «Слова» понимал не только необходимость единства всех русских земель, но и то, что сейчас — в его время — оно недостижимо. Ища в прошлом Руси его образцы, он звал и торопил будущее. Окидывая взором гигантские просторы русских земель, он вел мысленные беседы с каждым князем и со всеми правителями вместе. Пагубность раздоров была для него настолько ясной, насколько очевидными были и ее плоды для каждого русского: поражения, которые все чаще и чаще несли княжеские рати то на южных и восточных, то на западных границах. Страна дробилась и исчезала под ударами агрессивных соседей, как весенняя льдина, вынесенная в неспокойное море.　

Он думал о прикрытом от соседей-врагов Владимиро-Суздальском княжестве, расцветшем во времени Андрея Боголюбского. Ныне, в 1185 году, там правил Всеволод Большое Гнездо, сильный князь, совсем недавно разгромивший волжских булгар.　

«Великий князь Всеволод! — обращался к нему автор «Слова». — Не помыслишь ли ты прилететь издалека, отцовский престол поберечь? Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать, а Дон шлемами вычерпать».　

В этом призыве сквозь восхваление могущества и доблестей Всеволода явственно слышится и укор сильному князю, и горечь за обиду родной земли.　

Могуч был в это время блистательный Всеволод! Что ни поход — то удача! А где удача, там полон и добыча — хлеб, мед, серебро. Есть на что украшать родной Владимир. Растут каменные терема, палаты и укрепления на клязьминских берегах, превращаются в могучий детинец — одну из крепчайших на Руси твердынь. Прочно сидит на владимирском престоле Всеволод. Покоряет соседей, лелеет родной Владимир, мечтая отстроить его, как далекий Царьград. Подле князя — семейство многочисленное: восемь сыновей-богатырей да четыре дочери- красавицы. Недаром прозван был Большое Гнездо.　

От добра добра не ищут — не интересны сейчас Всеволоду южные страсти, половецкие дела. Забыл сын основателя Москвы Юрия Долгорукого, что отец княжил на киевском престоле, над которым простерлась теперь тень половецкой опасности. Не хочет вмешиваться, не хочет помогать…　

С северо-востока Руси мысленный взгляд создателя «Слова» скользил на запад — к Смоленску и дальше, на юг — к стольному Киеву. Эти княжества сами страдали от бед-нашествий.　

«Ты, храбрый Рюрик, и Давыд!.. Не ваши ли воины злачеными шлемами в крови плавали? Не ваша ли храбрая дружина рыкает, словно туры, раненные саблями калеными, в поле чужом? Вступите же, господа, в золотые стремена за обиду нашего времени, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!»　

Может быть, южные князья откликнутся? И он обращается к отцу Ярославны, жены Игоря, галицкому князю Ярославу Осмомыслу. Галицкое княжество стояло тогда в ряду сильнейших. Связанное дружбой с Византией и западными странами, уставленное неприступными замками-крепостями, удаленное от половецких степей, получавшее огромные выгоды от оживленной торговли, Галицкое княжество, а значит, в первую очередь князь Ярослав да его бояре известны были сказочным богатством, желая выказать которое князь приказал изготовить себе золотой трон.　

Дворец его, расположенный рядом с белокаменным собором, занимал вершину высокой горы, на которой раскинулся стольный Галич. Покои, украшенные утонченно и изысканно, поражали великолепием. А в центре самого высокого и просторного зала сиял поднятый на возвышение тот самый Ярославов престол…　

Правда, за царственным великолепием скрывалась для Ярослава жизнь непраздная, полная ежечасной борьбы со строптивым галицким боярством, которое не раз заставляло его, спасая жизнь, покидать родной город, искать убежища в иных землях.　

Но, как считал автор «Слова» внутренние неурядицы должны отступить перед общей опасностью. Тем более что в плену у Кончака томился не только Игорь, зять Ярослава Осмомысла, но и внук — юный Владимир Игоревич. Отсюда высокая страсть призыва: «Галицкий Осмомысл Ярослав! Высоко сидишь на своем златокованном престоле, подпер горы Венгерские своими железными полками, заступив королю путь, затворив Дунаю ворота… Страх перед тобой по землям течет, отворяешь Киеву ворота, стреляешь с отцовского золотого престола в султанов за землями. Стреляй же, господин, в Кончака, поганого кощея, за землю Русскую, за раны Игоревы!..»　

Следом обращается он к волынским князьям: «А ты, храбрый Роман, и Мстислав. Храбрые замыслы влекут ваш ум на подвиг. Высоко летишь ты на подвиг в отваге, точно сокол, на ветрах паря, стремясь птицу в дерзости одолеть… Дон тебя, князь, кличет и зовет князей на победу!　

Ингварь и Всеволод и все три Мстиславича — не худого гнезда соколы-шестокрыльцы!.. Где же ваши золотые шлемы, и копья польские и щиты? Загородите Полю ворота своими острыми стрелами, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!..»　

Не было единства на Руси не только в отношении борьбы с половцами. На западе границы русских земель уже трещали под напором княжества Литовского и крестоносцев. И здесь увидел автор «Слова» то же, что и повсюду: «Один только Изяслав, сын Васильков, прозвенел своими острыми мечами о шлемы литовские, поддержал славу деда своего Всеслава, а сам под червлеными щитами на кровавой траве литовскими мечами изрублен…»　

Автор «Слова» с болью видел, как дымом развеивается Русь, как то одна, то другая земля подвергается опустошительным набегам. Он чувствовал сердцем будущие грозные напасти — взятый немцами Псков, грозно нависшую над новгородскими владениями «свейскую» державу, придвинувшуюся к Москве литовскую границу и, главное, грядущее нашествие Батыевых полчищ — и призывал: «Ярославовы все внуки и Всеславовы! Не вздымайте более стягов своих, вложите в ножны мечи свои затупившиеся, ибо потеряли уже дедовскую славу! В своих распрях начали вы призывать поганых на землю Русскую, на достояние Всеславово. Из-за усобиц ведь началось насилие от земли Половецкой!　

О, печалиться Русской земле, вспоминая первые времена и первых князей!»　

Насколько выше мелких политических расчетов, сиюминутных удач, к которым стремились правители, был этот человек, автор «Слова о полку Игореве»! В хаосе кровавых будней феодальной раздробленности, осложнявшихся жестокими поражениями от внешних врагов, создатель «Слова» думал о будущем родины и даже реально видел, каким оно должно быть.　

Оглядываясь в прошлое, переплавляя печальный исторический опыт, он видел и звал грядущее, которое не мыслил без единства.　

Пройдет век с небольшим, и начнется долгий и непростой процесс собирания Руси вокруг Москвы.　

Но до этого было далеко, а до страшных бед и испытаний гораздо ближе. Карл Маркс справедливо увидел в «Слове о полку Игореве» «призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ».　

В год, когда создавалось «Слово», уже содрогались от топота низкорослых косматых коней нукеров 30-летнего Темучина — будущего Чингисхана степи лежавшей за сорока землями Азии. Мелкие татарские и монгольские племена одно за другим покорялись хану-предводителю. Начинал раскручиваться гигантский водоворот, в воронке которого скоро станут исчезать целые народы.　

Тангутские скотоводы и китайские земледельцы, индийские брахманы и персидские купцы, русские смерды и половецкие всадники не ведали, конечно, что минуют несколько быстролетных десятилетий и обозримый мир изменится неузнаваемо. И сами могущественные половцы, чьи каленые сабли теперь легко доставали до сердец русских княжеств, окажутся на смертельной черте, переступят ее и, отдав степь новым «находникам», исчезнут навсегда. Имя их и рассказы о грозных деяниях останутся только на страницах восточных хроник, русских летописей да в гениальном, пронзающем сердце «Слове о полку Игореве».　

Такие настанут смерченосные времена…　

Трудный путь, полный потерь, лишений и изнурительной борьбы за саму возможность жить, скрывался для Руси в грядущем времени и приближался неумолимо — не миновать!　

Пройдет ли Русь эту столетиями измеряемую череду тяжелых испытаний? Осилит ли дорогу, на которой многие народы исчезнут без следа?　

Осилит! Залогом тому служили трудолюбие русского народа, его глубинная самобытность, извечное стремление к свободе и готовность на великие жертвы ради Отечества.