Начальник Всего

Бедный Жорик

Нина убыла в город Мышкин, я остался в надежде написать несколько этюдов. Свияжск был так хорош, куда ни глянь — все годилось для живописца, а я не был уверен в том, что судьба еще когда-нибудь занесет меня сюда.

Я сидел на возвышении, в стороне, мне было видно все с невольно зрительской точки зрения.

Катерок в Казань наконец-то подошел, экскурсанты начали спускаться с возвышенной части берега на низкую — пляж, где малая пристань со сходнями пересаживала всех в скромные плавсредства. Энверов оглядывался: Тамила опаздывала, он не видел ее. Зато видел ее я, она уже подходила к линии высокого бережка, когда ее задержали два подбежавших пажа: один вручил ей письмо, белый длинный конверт, другой — две канцелярские папки. Помедлив, Тамила решила взять папки с собой, оставить их на острове она уже не успевала.

Компания экскурсантов гуськом шла по тропке к сходням катерка, Энверов шел первым. Тут из-под лопаты одного из копателей, рабочих (должно быть, наемных, приезжих), трудившихся над наделом будущего цивилизованного спуска к пристани (во второй мой приезд тут уже красовались деревянные пологие лесенки, пересекавшие аккуратно выровненные, параллельные воде эспланадки), выскочил череп и скатился на тротуар (черепа тут попадались повсюду, только начни копать). Энверов, вместо того чтобы поднять его, произнеся классическое шекспировское «Бедный Йорик!», поддал череп ногой со словами «Бедный Жорик!», и с кратким хохотком Гамлет-хам наш комсомольский отпасовал его обратно, наверх. Отфутболенный череп залег в траве. Один из копателей спустился за ним и отнес его в сторонку, чтобы присоединить к уже откопанным прежде собратьям. К удивлению моему, увидел я со своего места наблюдателя лежащие вдоль примыкающей к высокому берегу линии, отсортированные по-вурдалакски горки костей: черепа с черепами, ребра с ребрами, берцовые с берцовыми и так далее.

Кто-то из идущих за Энверовым хохотнул, большинство ничего не заметило, приняв отфутболенное за детский старый мяч. Тамила побледнела, побелела, развернулась, пошла по тропе наверх, прочь. Когда вся группа достигла сходен, ее и след простыл. Энверов с несколько растерянным видом, в полном недоумении головой вертел: куда делась? Однако быстренько загрузились на катерок, умчались, он и с катерка все оборачивался, но бережок был высок, Тамила давно вышла за пределы видимости.

Уйдя с написанным этюдом с берега, я застал ее сидящей на лавочке возле прибрежной сараюшки, она курила, я никогда не встречал Тамилу с сигаретою, глаза ее были заплаканы, я спросил: в чем дело, не нужна ли помощь моя? Она только головой помотала. Я оставил ее на лавочке в облачке сигаретного дымка. От Тамилы не должно было пахнуть табаком — только ее любимыми духами, «Ландыш серебристый», шлейфным ароматом тех лет; болгарским розовым маслом, сменившим духи «Манон». Некоторые доставали где-то французские флаконы — экзотический, дорогой подарок.

Вечером уже темнело, когда забегал по Свияжску вернувшийся с экскурсии Энверов, искавший Тамилу.

— Она уехала, — сказал ему один из пажей.

— Как уехала? Куда?

— В Ленинград уехала, с группой из ВНИИТЭ.

— Этого не может быть, — сказал Энверов. — Ты врешь.

Паж (а то был цирковой паж) хотел было на голову встать, да раздумал, только плечами пожал.

— Мне ничего не передавала?

— Нет.

— Не может быть.

Но паж уже ускакал.