Национальность – одессит - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Васильевич Чернобровкин (4) #4

4

Утром, наскоро перекусив пирожками из чайной, купленными вечером, я размялся на макиварах, вкопанных в землю возле моей квартиры, попинал ногами грушу, подвешенную на нижнюю толстую ветку липы. Обычно занимаюсь незадолго до ужина, но сделал исключение. Мои соседи от скуки внимательно отслеживают мои действия. Поскольку Стефани не ночевала у меня, гимназисты понаблюдали за тренировкой, пока их озабоченная маман собиралась на море. На пляж они несут с собой жратвы на роту солдат. Это при том, что возле входа в купальню всегда стоят несколько торговок всякой снедью. Однажды видел фотографа с громоздким переносным аппаратом на треноге, предлагавшего сделать фото с видом на море. Рекламировал себя он плохо, желающих было мало. Поделился с ним опытом его коллег из будущего, посоветовав фотографировать с видом на море и обратно. Дела сразу пошли лучше.

Я поздоровался с семейством и пообещал, что скоро присоединюсь. И действительно, помывшись после тренировки, вышел из квартиры одетый по пляжному — легкие светлые брюки, белая рубашка с коротким рукавом, на голове соломенная шляпа, на ногах коричневые кожаные сандалии, как у босяков с Пересыпи. В руках у меня соломенная сумка с зеленой льняной подстилкой и чем-то еще, наверное, едой. Сейчас сходить на море и не поесть там, как вечером с ресторан с тем же результатом. Выхожу из дачи «Отрада» через ближнюю калитку, которой никто, кроме меня, не пользуется, но дворники открывают каждое утро и вечером закрывают. Спустившись немного по тропинке, сворачиваю к лазу в катакомбы, прикрытому кустом с густой листвой. Внутри темно и парко. Зажигаю свечу, дохожу до тупика справа, в котором под стенкой разложены доски, образуя прямоугольную площадку. Прилепив свечу к выступу на стене, быстро переодеваюсь в принесенное в сумке, оставляю ее и снятую одежду на досках и следую на выход.

Теперь по склону параллельно берегу идет в сторону Ланжерона юноша в новых темных хлопковых штанах, бледно-желтой ситцевой рубахе, поверх которой черная жилетка, с шейным желтым платком и темно-сером тряпичном картузе с длинным черным лакированным козырьком, надвинутым на глаза. Так сейчас одеваются пижоны из припортовых районов. В руках у меня палка, изготовленная из гибкой ветки в пару пальцев толщиной.

Четырехместный тарантас с поднятым верхом, старенький, запряженный двумя гнедыми лошадками, стоят в тени высокой толстой акации на углу Старой Порто-Франковской и Новой Рыбной. Кучером был невзрачный мужичок в широкополой соломенной шляпе, косоворотке навыпуск и черных сапогах гармошкой. На меня не обращал внимания, пока я не встал на подножку, качнув кузов, и не занял место на переднем сиденье спиной к нему.

— Э-э… — начал было отгонять нахала молдаванин-суржик, у которого было погоняло Бубен, наверное, за то, что любил бить жертв в голову, но опознал меня и ругнулся весело и смачно. — Ну, ты даешь! А я думал, шо ты точно барин! Пришел бы так вчера, договорились бы сразу!

Когда мы вчера представлялись по случаю заключения делового договора, я назвался Барином. Мне поверили. Второго моего подельника звали Хамец. Как он объяснил, это не уменьшительное от хам, как решил я, а название закваски, употреблять продукты с использованием которой запрещено на Песах. Я подумал, что ему подходят оба толкования.

Я поменялся местами с Бубном, чтобы видеть дорогу и указывать направление кучеру, и скомандовал:

— Гони до Преображенской. Там повернешь направо и придержишь коней.

На улицах пусто, даже полицейских не видно. Как вчера рассказал Павлин, который знал все городские слухи, которые не поместились в газете «Одесские новости», сегодня представители разных предприятий города проводят сходку у завода сельскохозяйственных машин Иоганна Гена, чтобы решить, объявлять всеобщую забастовку или надо было это сделать раньше. Видимо, полиция тоже в курсе.

Повернув с Преображенской на Троицкую, остановились возле последнего дома перед перекрестком с Екатерининской, откуда хорошо был виден вход в «Ювелирный магазин братьев Шоломон».

— Подождем, может, так покупатели, — сказал я.

Мои подельники, включая кучера, закурили папиросы «Масаксуди». Курили спокойно. Приятно иметь дело с опытными профессионалами.

Минут через пятнадцать, я сказал кучеру:

— Высадишь нас возле ювелирного, а потом обогнешь квартал и опять встанешь на этом месте. Увидишь, что мы выходим, подъезжай. Если кто-то захочет нанять, скажи, что барина ждешь.

Впрочем, желающих поехать куда-либо не видать. Лишь вдали по тротуару шли в сторону моря два подростка.

Тарантас остановился напротив входа в ювелирный магазин. Бубен и Хамец, на ходу натягивая шейный платок на лицо, поднялись по чугунной лестнице. У первого на правой руке был кастет, у второго в левой светло-коричневый саквояж, а в правой вороненый смит-вессон. Я закрыл платком лицо и надел кожаные черные перчатки еще в тарантасе, после чего с палкой и черным портфелем, привезенным ими, пошел следом. Кучер сразу стегнул лошадей.

Когда я зашел в магазин, звякнув колокольчиком, Хамец стоял перед прилавком и держал на мушке побледневшего от страха Бориса Марковича Шоломона, а Бубен, перемахнув через прилавок-витрину, коротким ударом в челюсть завалил молодого мошенника. Я продел палку через рукоятки обеих дверных створок и закрепил так, чтобы извне не смогли открыть. Закрыто на технический перерыв. Когда обернулся, старого мошенника тоже не было видно, потому что лежал на полу, а Бубен обыскивал его. Я зашел за прилавок через вход у левой стены, перешагнул черед лежавшего на полу молодого продавца, возле головы которого по темно-красному полу растекалась ярко-красная кровь.

Бубен разогнулся, отдал мне связку ключей, после чего поднял ближнюю стеклянную крышку витрины, начал сгребать голыми руками товар и швырять в открытый саквояж, который держал Хамец. По поводу дактилоскопии мои подельники не заморачивались.

Я прошел в следующую комнату без окон, освещенную керосиновой лампой, где в углу стоял сейф, которые в России называют несгораемыми металлическими шкафами. Это был параллелепипед высотой метра полтора, шириной около метра и глубиной сантиметров шестьдесят на четырех ножках. Покрыт темно-красным лаком. На дверце в верхней трети бронзовая прямоугольная с ушками табличка «Бр. Смирновы Москва Мясницкая, уг. Лубянской пл. Нижегор. ярм. Мебельная лин.». Чуть выше середины и ближе каждая к своему краю две сдвигающиеся вбок и вверх розетки, закрывавшие замочные скважины, и под каждой по рукоятке.

В связке было четыре ключа. Один, самый большой, подошел к левому замку, а вот ко второму не нашлось. Я сперва подумал, что Борис Маркович хранил его отдельно, в другом кармане и хотел вернуться в торговый зал, а потом решил, что должен быть где-то здесь, под рукой, иначе какой смысл его отцеплять, все равно обыщут и найдут. Нашел случайно под керосиновой лампой, которую взял, чтобы осветить полочки в углу у сейфа, на которых лежали толстые тетради. Второй замок скрипнул тягуче, вторая рукоятка повернулась легко, после чего я потянул за первую и открыл толстую дверцу. Ацетиленовых горелок пока нет, поэтому, как пишут в рекламе, между стенками не бетон, а гипс, разведенного водой, или опилки с квасцами, которые при нагревании тают и гасят первый компонент, или еще что-то, о чем пока не прочел.

Внутри лежали картонные коробки, деревянные шкатулки и футляры. Весь товар был с пробами, но в первых подешевле, во вторых среднего ценового диапазона, а в третьих на бархатной подкладке, черной или красной, по одному предмету или гарнитуру, самый дорогой. Сложил я их в портфель в обратном порядке, причем более дешевое просто пересыпал, потому что коробки не влезали в портфель.

Бубен и Хамец уже собрали все, что было на витринах в торговом зале. Оба продавца все еще лежали на полу. Наверное, уже оклемались, но прикидывались шлангами. Мы молча вышли из магазина, и я вставил палку в рукоятки двери снаружи. Она не помешает открыть дверь наружу, но посетитель может подумать, что закрыто. Когда подошел к брусчатой мостовой, тарантас уже пересекал Екатерининскую.

Маску и перчатки снял, только сев на заднее сиденье под поднятым верхом, и приказал кучеру:

— На Ришельевской направо, на Успенской налево, на Пушкинской опять направо.

Затем ногой передвинул черный портфель к Бубну:

— Тут товара тысяч на пять-шесть, и у вас еще на одну, так что меньше, чем на три, не соглашайтесь.

— Ты не поедешь с нами⁈ — удивленно спросил Хамец.

— Нет, сойду на Порто-Франковской. Встретимся завтра в девять в пивной, принесете туда мою долю, — ответил я, потому не хотел светиться перед барыгой, которые часто подрабатывают стукачами. — Вор вору должен верить.

Переодевшись в катакомбах, двинул на пляж, чтобы заиметь алиби на всякий случай. Соседи по даче запомнят, что я был в первой половине дня, но точное время прихода — вряд ли. На пляже оно, разомлев от жары, тянется медленно.

Стефани ночевала у меня, и ночь мы провели очень бурно. Нахватавшись утром адреналина, я был неутомим. Моя содержанка даже заподозрила, что я завел любовницу. По крайней мере, утром заметил, что обнюхивает мою одежду. Одевшись попроще, сказал ей, что еду по делу, и предложил отправиться на пляж одной. Отказалась и насупилась. Любое отклонение в поведении мужчины от обычного рассматривается, как измена, а моя верность — вопрос ее выживания.

К пивной я прибыл раньше девяти, потусовался в том районе, проверил, не ли хвоста за моими подельниками. Они были с бодуна, в благодушном, расслабленном настроении. Хамец нес черный портфель, который я вчера наполнил драгоценностями. Сев за тот же столик, что и в прошлый раз, они заказали бутылку водки, пиво и по блюду жареных бычков, которые в пролетарских районах города являются основной едой. Половой принес два бокала, но три рюмки. Дернув по первой, подельники начал есть рыбу руками, запивая пивом.

Поздоровавшись, я сел рядом с Хамцом, сразу предложившим мне рюмку водки.

— С утра не пью крепкое. Надо еще кое-что сделать, — отказался я.

Из внутреннего зала сразу появился половой с бокалом пива для меня.

Когда он ушел, Хамец передал мне черный портфель:

— Твоя доля, тысяча пятьдесят. Толкнули за три с половиной.

— Заберу с портфелем и потом выброшу его, — предупредил я.

— Как хочешь! — весело разрешил Бубен. — Мы теперь сотни таких можем купить!

— Больше не жалеете, что встретились со мной в поезде? — иронично поинтересовался я.

Оба заулыбались, и более рассудительный Хамец выдал:

— Да, такой хуцпы (наглость, дерзость) мы не ожидали!

Эмоциональный Бубен расшифровал:

— Если бы ты попался нам тогда, грохнули бы сразу!

— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — поделился я жизненным опытом и предупредил: — Если встретите меня в городе, вы меня не знаете и я вас тоже, если сам не подойду. Наметится что-нибудь интересное, найду вас здесь.

— Или в винном погребе у Ицика. По этой же стороне улицы, дальше туда, — показал рукой Бубен. — Скажешь ему, шо ищешь нас, он пошлет за нами пацана своего.

— А ты по банкам не работаешь? — спросил Хамец.

— А что? — как положено, ответил я вопросом на вопрос.

— Есть у нас один на примете. Мужик с нашего хутора, бывший солдат, служит ночным охранником в банкирской конторе Бродского, шо на углу Ришельевской и Греческой, в доме с башенкой. Он сейчас один остался, сменщик бастует, поэтому работает каждый день — приходит под закрытие и спит там до утра. Готов за долю впустить нас, но нужен специалист, чтобы несгораемый шкаф вскрыть, — рассказал Хамец. — Ты сможешь?

— Не уверен, — ответил я, потому что Бродский пока ничего плохого мне не сделал, или не все о нем знаю, но чтобы не расстраивать их, пообещал: — Поговорю с одним пацаном. Он молод, но руки золотые. Если согласится, найду вас.

Платону я приказал ехать на улицу Ришельевскую, дом один, где находится одесское отделение банка «Лионский кредит», но по улице Греческой, чтобы посмотреть на банкирскую контору Бродского. Держать дома такую большую сумму денег неразумно. Времена сейчас смутные, революционеров-экспроприаторов, как собак нерезаных. С неделю назад на первой улице дачи «Отрада» среди бела дня, когда хозяева были на море, вынесли все ценное из семикомнатной квартиры, включая женские платья.

На Преображенской лежали два перевернутых вагона конки с выбитыми стеклами. Трубастый паровозик стоял рядом, но без машиниста. Видимо, оказался тяжеловат. Чем вагоны помешали революционерам, не знаю. Наверное, считают, что в республике конки не будет, все начнут ездить на личных дрожках.

Метров через триста от места вандализма я увидел магазин с вывеской «Т-во Сущевскаго завода несгораемыхъ шкафовъ и кухонных плитъ» и решил заглянуть. Из него как раз вывалили человек пятнадцать студентов и гимназистов, направилась в соседний мебельный «Шварца и Ко». В дверях со мной чуть не столкнулся взбешенный мужчина лет сорока трех, обладатель дорогого кремового костюма-тройки при красном галстуке и окладистой бороды, которая на вид казалась шелковистой.

— Ходят тут, народ баламутят! — рассерженно бросил он.

— Это вы мне⁈ — шутливо поинтересовался я, хотя понял, кого имел в виду бородач.

— Нет, что вы, сударь! Я про этих юнцов безмозглых! — извиняющимся тоном произнес он.

— Чего они хотели? — поинтересовался я, чтобы узнать, как сейчас развлекается молодежь.

— Чтобы закрыли магазин и присоединились к их стачке! — ответил бородач и пригласил дружелюбно: — Заходите, пожалуйста, сударь!

Вчера рабочие договорились о начале всеобщей забастовке. Полиция и казаки прибыли разогнать их. С крыш домой полетели камни и кто-то выстрелил. Казаки пальнули в ответ, убив двоих и ранив еще несколько человек. Сколько именно, установить не удалось, потому что их унесли товарищи. В больницы никто не обращался: медицинский персонал тоже бастовал.

В большом торговом зале слева от входа стояли всевозможные стальные сейфы, от маленьких, полметра на полметра, до огромных двухстворчатых высотой метра два, по правую — чугунные кухонные плиты. В каждой половине по продавцу-мужчине, одетых скромнее, но бородач, как догадываюсь, управляющий, сам решил обслужить меня. Предполагая, что не из особой симпатии ко мне, а опасаясь, что молодежь вернется.

— У нас лучший выбор кухонных плит в городе. Если вдруг захотите что-нибудь оригинальное, мы закажем на нашем заводе в Москве и доставим вам домой, — показав рукой на экспонаты справа, произнес он.

— Вы считаете, что я недостаточно богат для товаров в левой части зала? — насмешливо полюбопытствовал я.

— Нет-нет, что вы сударь! Просто перед вами был посетитель, который интересовался плитами, вот у меня из-за этих юнцов и случился конфуз! — сказал в оправдание бородач. — Вам несгораемый шкаф нужен для дома или конторы?

— Для дома, — ответил я.

— Маленький, средний, большой? — задал он следующий уточняющий вопрос.

— Тяжелый, чтобы не смогли унести, — пошутил я.

— У нас легких нет! — улыбнувшись, заверил он. — Можем за дополнительную плату вмуровать в стену.

— Боюсь, что это не поймет хозяин квартиры, которую снимаю, — отказался я.

— Тогда выбирайте, — предложил управляющий.

Я подошел к приглянувшемуся под номером двадцать четыре, хотя в зале было всего семнадцать сейфов. Видимо, это заводская классификация. Был он покрашен под красное дерево и состоял из двух отделений: верхнее с толстыми стенками и тремя отсеками, причем первый, немного меньше, закрывался на дополнительный замок, и нижнего с более тонкими стенками и двумя отсеками, который мне показался неметаллическим, постучал по нему.

— Дуб, — подтвердил управляющий. — Нижняя часть используется, как поставка, чтобы не наклоняться, и для хранения менее ценных вещей. Сочленены надежно, без хорошего инструмента не разделишь. Общая высота тридцать семь вершков (сто шестьдесят пять сантиметров), ширина пятнадцать (шестьдесят семь), глубина двенадцать (пятьдесят три). Патентованный немецкий замок «Протектор». Вес двадцать девять пудов (четыреста шестьдесят четыре килограмма). Цена двести рублей с доставкой по городу, — перечислил он характеристики и спросил: — Вы где проживаете?

— Дача «Отрада», напротив юнкерского училища, — сообщил я.

— Привезем прямо сейчас, — заверил он.

— Мне надо в банк заехать. Давайте оплачу, а когда вернусь домой, где-то через час-два, позвоню вам, и доставите, — предложил я.

— Пока погрузят, довезут, выгрузят, как раз пройдем часа два. Если что, подождут вас, сударь, — пообещал управляющий.

Я достал из черного портфеля купюры разного достоинства вперемешку, которые не пересчитывал, потому что мне было плевать, если обманули, недодали, отслюнявил две сотни и оставил свою визитку с адресом.

Огромный, почти на весь квартал, трехэтажный, доходный дом Бродского с башенкой на крыше на углу я проезжал много раз, не обращая на него внимания. Обычно скользишь взглядом по вывескам, не замечая их, если не вычленишь что-то интересное. Теперь присмотрелся внимательнее, особенно к банку, занимавшему небольшую часть первого этажа. Над входом вывеска «Бродский и Ко», а в окне слева от входной двери плакат с перечнем услуг «А. М. Бродский принимает денежные вклады….». Скромненько для заведения такого типа и такого богатого человека. Или это другой Бродский?

Одесское отделение банка «Лионский кредит» тоже было довольно скромным. Располагалось в двухэтажном доме по адресу Ришельевская, дом один, рядом с оперным театром. Революция добралась и сюда: два дворника сметали в кучу осколки оконных стекол и две бригады стекольщиков вставляли новые. В кассовом зале гулял легкий ветерок, что не мешало сотрудникам работать. Впрочем была всего одна старушка с тряпичным ридикюлем, украшенным разноцветными бусинами.

Меня, как важного клиента, знали, бывал не раз, поэтому ко мне сразу рванул месье Бошен — старший кассир двадцати семи лет от роду, модно одетый и щедро наодеколоненный, поприветствовал на французском языке и спросил, чем может помочь.

— Хочу пополнить свой вклад. Сейчас не время хранить большие деньги дома, — сообщил я. — Как вижу, у вас тоже не все хорошо.

— Не беспокойтесь, у нас надежные хранилища. Окна побить могут, но до сбережений наших клиентов не доберутся, — заверил он и жестом предложил пройти в комнату для важных клиентов.

Туда сразу пришел молодой кассир со счетами и темно-синим мешочком для денег, русский чахлого вида, словно его давно не поливали.

Я вывалил содержимое черного портфеля на стол, застеленный темно-синей скатертью, и сказал:

— Собрал, все, что было в квартире, не пересчитав. Должно быть более восьмисот рублей. Семьсот пятьдесят хочу положить на счет, а остальное, желательно мелкими купюрами, заберу.

Пока младший кассира пересчитывал деньги, я поинтересовался у старшего:

— Молодежь побила стекла?

— Да, молодые жиды (так на французском называют евреев). Их отцы давно уже пытаются выжить нас из Одессы, — ответил он.

— Сейчас по всему городу громят всё, что могут, — не поверил я.

— Ни один банк жидов не пострадал, — твёрдо произнес месье Бошен.

Тут я и решил, что надо восстановить революционную справедливость — принять предложение Хамца и Бубна.

— Уверен, что ваш банк переживет их всех. Иначе бы не стал вашим клиентом, — сказал я, зная точно, что так и будет, хотя все российские отделения французов все-таки конфискуют в пользу государства.

Старший кассир поблагодарил меня за добрые слова, после чего вернул сто рублей (не обманули бандиты), остальные семьсот пятьдесят приказал младшему зачислить на мой счет и проводил меня до двери.

На обратном пути, поворачивая на Французский бульвар, услышали стрельбу из нескольких револьверов на Старой Порто-Франковской. Палили отчаянно, как из пулемета. В ответ дважды гахнули из карабина, а потом с той стороны вылетел конный городовой без головного убора, часто стегавший коня нагайкой. Жизнь в Одессе становилась все интереснее.

Сейф уже ждал меня. Восемь грузчиков, отчаянно матерясь, как раз вывалили его с пароконной телеги на покрытую серыми плитами дорожку, ведущую к двери в арендуемую мной квартиру. Стефани стояла на пороге и наблюдала за ними с испугом, точно ее собирались запихать в этот железно-деревянный ящик.

— Сказали, что ты купил, а я ничего не знаю… — начал она объяснять.

— Да, все в порядке, — успокоил ее, после чего приказал грузчикам: — Заносите в мой кабинет.

Они обвязали сейф двумя толстыми веревками, после чего, взявшись за каждый конец по два человека, приподняли его и с натугой понесли. Зацепившись за порог, остановились, обменялись красочными выражениями, после чего понесли дальше. Я показал им в кабинете, в какой угол поставить. Полы подрали не сильно. Старший, лет сорока, плотный, с покрасневшим и вспотевшим от натуги лицом, вручил мне два комплекта ключей, у которых были сложные бородки, головка с ушком, по краю которой на обеих сторонах было написано латиницей на дальней полудуге «Protector», а на ближней «D. R. Patent» (Немецкое патентное бюро). Считаются сейчас самыми надежными замками.

Я дал старшему грузчику пятирублевку:

— Поделите поровну.

— Благодарствую, барин! — сказал он, услышав, наверное, как ко мне обращался Павлин.

— Зачем он тебе? — полюбопытствовала Стефани.

— Буду хранить секреты от тебя, — ответил я.

Мужчина интересен женщине до тех пор, пока не решит, что знает его, как облупленного, после чего находит другого, неразгаданного. Может, поэтому некоторые сразу выкладывают дамам все свои секреты.

Парикмахер-подмастерье Станислав Цихоцкий, как обычно, одет с иголочки по моде своего социального класса. Обслуживает один, потому что других клиентов нет, и хозяин мастерской ушел в свою квартиру, которая двумя этажами выше. Поляк подстриг и побрил меня, после чего наложил на лицо и шею теплю влажную салфетку. По ходу рассказал, припшекивая, последние новости: на углу Тираспольской и Старой Порто-Франковской четверо революционеров ранили конного городового; в районе университета конный патруль остановил двух студентов, один из которых метнул в них бомбу и убил полицейского и себя; на Соборной площади из проезжающей пролетки метнули бомбу в полицейских, убив Павловского, самого старого городового Одессы; вчера вечером на рейде встал на якоря броненосец «Князь Потемкин-Таврический», экипаж которого взбунтовался и перебил офицеров, потому что боятся, что корабль пошлют на Дальний Восток, где с месяц назад погиб в Цусимском сражении почти весь Второй тихоокеанский флот, а версию с червивым мясом придумали в оправдание, потому что испорченные продукты на флоте — явление обычное, не хочешь, не ешь.

— Мир катится в преисподнюю, — сделал вывод подмастерье.

— Лучше всего оказаться там, имея деньги, — подсказал я.

— Это да, — согласился он, снимая салфетку с моего лица.

— У меня есть работа для тебя. Надо ночью наведаться в одно место и открыть несгораемый шкаф. Если сумеешь, получишь столько, что хватит открыть свою парикмахерскую или послать к черту эту работу и пожить в свое удовольствие, — предложил я, глядя в глаза его отражению в зеркале.

— Только открыть и всё? — задал он уточняющий вопрос.

— Да, всё остальное сделают другие без шума и жертв. Есть договоренность. У тебя будет время до утра, чтобы справиться со шкафом. Примут участие шесть человек, поэтому добычу поделим на одиннадцать частей. Две получишь ты. Сколько именно выйдет, не знаю, но, думаю, больше тысячи, — разъяснил я.

— Согласен, — не раздумывая, произнес Станислав Цихоцкий.

— Тогда сейчас съезжу к остальным, сообщу, что ты в деле, и договорюсь о времени и месте, где нас с тобой подберут. После чего вернусь сюда. Если будешь не один, вызову на улицу якобы договориться о вскрытии моего шкафа, — сказал я.

Павлина распирало от любопытства, хотел узнать, зачем барин ездит на Молдаванку. Он предупредил, что район опасный, но это не остановило меня. Значит, я что-то важное делаю там, вернувшись однажды с портфелем, не пустым. Намекнул ему, что ищу выходы не контрабандистов, чтобы достали мне пулемет системы Максим, самый крутой сейчас, из которого хочу пострелять. Не уверен, что мне поверили.

Оставив пролетку за углом, прогулялся до пивной, в которой моих подельников не было, и дальше до винного погреба. Это было мрачное длинное помещение с арочными сводами, освещенное тремя керосиновыми лампами. Раньше здесь хранили вино в больших бочках, а после переделали под забегаловку. На освободившемся месте расположили крепкие дубовые столы и скамьи, а в дальнем конце оставили одну литров на пятьсот и рядом с ней соорудили подобие барной стойки, за которой при свете керосиновой лампы трудился пожилой худой ашкенази в ермолке и с пейсами. Ему помогал сын лет тринадцати, как раз полоскавший глиняную миску в тазике с водой, поставленном на табурет в углу возле открытого буфета с разнообразной посудой. Внутри было прохладнее, чем на улице, и воняло прокисшим вином и табачно-керосиновым дымом. Несмотря на ранний час, за двумя столами веселились компании из семи и четырех человек, дымя папиросами, наливая вино из глиняных темно-коричневых глечиков емкостью литра три в керамические кружки грамм на двести пятьдесят и закусывая хлебом и брынзой, нарезанных тонкими ломтиками. Под потолком уже висело густое облако сизого табачного дыма. Рожи у выпивох были биндюжные, под стать заведению. Увидев меня, такого исключительно неместного, замолкли и начали наливаться праведным пьяным гневом.

Я подошел к стойке, положил на нее монету в двадцать копеек из сплава серебра и меди, сказал тихо:

— Шалом, Ицик! Мне нужны Бубен или Хамец. Буду ждать их в пивной.

Пожилой ашкенази кивнул и позвал сына:

— Моня, иди сюдою.

Шагая к выходу, услышал, что он тихо инструктировал сына. Слов я разобрать не смог, как и те, кто сидел за столами. Их уже попустило. Если я веду дела с Ициком, значит, не совсем залетный и даже совсем наоборот. Пацан, обогнав меня на улице, рванул через дворики.

Я допивал вторую кружку пива, когда появились Бубен и Хамец. Оба с заспанными мордами. Наверное, гужбанили до утра. Принесенное половым пиво высушили залпом и потребовали еще по кружке. Хотели заказать и водку, но я остановил.

— Нашел медвежатника. Попробуем ночью. Сумеет вскрыть шкаф — хорошо, а на нет и уголовного дела нет, — сообщил я.

— Это хорошо! — радостно воскликнул Бубен и начал раскатывать губу: — Если получится, мы тогда… — так и не придумав офигительное «тогда», махнул рукой и согласился: — Сегодня только пиво.

— Скажите охраннику, чтобы взял с собой бутылку водки и выпил до нашего прихода. Так ему легче будет получить по голове и объяснить, почему открыл ночью дверь. Пусть скажет, что баба молодая ломилась, просила защитить. Как она выглядела и что говорила, забыл, и вообще ничего не помнит, потому что голова трещит. А вы захватите две веревки. Свяжите ему руки и ноги перед уходом, — проинструктировал я.

— Это мы запросто! — пообещал Бубен.

Ночь была безветренной и теплой. Мы со Станиславом Цихоцким стояли на углу Новой Рыбной и Старой Порто-Франковской и в четыре руки отбивались от комаров, слетевшихся к нам со всей Одессы. У наших ног стоит по саквояжу. Мой пустой и дорогой, кожаный, темно-коричневый с позолоченными замком и креплениями двух ручек, а подельника — из плотной ткани и с инструментами. После Гражданской войны в США южане называли саквояжниками северян, которые приезжали налегке, чтобы за гроши скупить собственность разорившихся плантаторов.

Со стороны порта несло гарью. Там что-то горело, причем очагов пламени было несколько. Всезнающий подмастерье-парикмахер рассказал, что это пылают пакгаузы и элеватор. На территорию порта ворвались революционеры и занялись тем, для чего предназначены — переделом собственности, начав с запасов спиртного.

Тарантас приехал с опозданием минут на десять.

— Там в порту такое — бери не хочу! Вся Молдаванка и даже Бугаевка поперлись туда с возами! — захлебываясь от эмоций, произнес Бубен в оправдание. — Мы подумали, может, банк на завтра перенесем?

— Сейчас вся полиция в порту, никто нам не будет мешать. Если не получится, тогда поедете в порт, — сказал я.

— И то верно, — согласился Хамец.

Улицы были пусты. Такое впечатление, что и из Города все ушли грабить порт. Цокот копыт одинокого тарантаса умножался эхом.

Мы остановились напротив банковской конторы. Бубен соскочил, качнув тарантас, подошел в массивной входной двери темно-красного цвета, тихо постучал. Видимо, нас заждались, потому что открылась почти сразу. Бубен перекинулся парой слов с охранником, после махнул рукой: заходим. Когда мы последовали за ним, тарантас поехал дальше. Чтобы покружить по городу, вернуться через час и встать за следующим перекрестком возле Театральной площади. Там во время спектакля всегда толпятся извозчики, но этой ночью будет всего один.

В операционном зале было темно. Электрический свет просачивался через прикрытую дверь из соседнего помещения. Мы не стали заниматься сейфом в кассе, где в лучшем случае хранится тысяч десять, а свет в зале могли заметить прохожие, пошли в коридор с парой комнат слева и одной справа. Первая слева — дверь была приоткрыта — похожая на узкий пенал, вмещала столик, на котором стояла пустая бутылка из-под казёнки, стопарь и лежала тряпица с остатками еды, и стул, была для охранников. Там сидел спиной к коридору сутулый мужик с наполовину седой головой. Я потребовал, чтобы охранник не видел нас с поляком. На следующей двери была табличка «Бухгалтерия», а напротив — «Управляющий». Коридор поворачивал направо и упирался в черную железную дверь с одной замочной скважиной.

— Начинай, — предложил я Станиславу Цихоцкому.

Юноша бесшумно поставил свой саквояж на мраморный пол, осмотрел замок, после чего достал связку отмычек и принялся за работу. Поковырявшись минут пять, обернулся ко мне и улыбнулся.

Дальше была лестница в подвал, еще одна черная железная дверь, потом решетчатая — примерно через полчаса мы оказались в хранилище — в небольшом прямоугольном помещении, освещаемом люстрой с тремя электрическими лампами, где стояли два высоких двустворчатых несгораемых шкафа серого цвета. На каждом по позолоченной прямоугольной табличке «Ф. Санъ-Галли С. П. Б. и Москва сущ. съ 1853 г.».

Увидев сейфы, Станислав Цихоцкий растянул губы в улыбке до ушей:

— Я открывал такой в торговом доме Собецкого. Они ключи потеряли. Заплатили мне червонец за три часа работы.

— Сегодня получишь во много раз больше, — пообещал я.

Поляк открыл саквояж и разложил инструменты на полу перед ближним сейфом. Движения были неторопливые и точные. Из парня, наверное, получился бы хороший хирург, но он родился бедным и безродным. Если сумеет вскрыть сейфы, одним недостатком станет меньше.

Чтобы не мешать ему, я сел на последнюю ступеньку лестницы, куда добивал свет от люстры, достал из своего саквояжа учебник по геологии. Появилась у меня мысль поучиться и на этой кафедре. Моя мать закончила заочно университет в Ростове-на-Дону по специальности «география и геодезия». В детстве я читал запоем и всё подряд, в том числе и ее учебники университетские, среди которых были по геологии и минералогии. Понимал не все, но было интересно.

Минут через двадцать наведался Бубен и спросил, как будто сам не видел:

— Ну, шо? Как там?

— Ждем-с, — коротко ответил я.

— Тогда мы в зале пороемся. Солдат сказал, шо в кассах деньги должны быть, — предложил он.

— Сидите на жопе ровно, а то поднимете шум и спалитесь из-за мелочи, — посоветовал я. — Жадность губит фраеров.

— Та шо, та мы ничё, — огорченно произнес он. — Пойду дальше в карты резаться.

Повозившись около часа, Станислав Цихоцкий распахнул обе дверцы и, поклонившись и указав обоими руками на сейф, как делал в парикмахерской, приглашая клиента сесть в кресло, пригласил:

— Про́ше пана!

Внутри в четырех отсеках одинаковой высоты лежали пачки по сто купюр одного номинала в каждой, обмотанные накрест черными тесемками. В верхнем лежали неполная пачка пятисоток, перевязанная только поперек, семь и одна неполная сотен и много пятидесяток. Во втором — двадцатьпятки и десятки. В третьем, набитом почти доверху — пятерки, трешки и единички. В самом нижнем — черные мешочки, восемь полных и девятый на треть, с золотыми червонцами по сто штук в каждом.

— Бубен, Хамец! — позвал я.

Они прилетели и остолбенели. После чего первый загнул предельно эмоционально на чистом русском языке с одесским акцентом длинную, витиеватую и многослойную фразу, в которой сакральные слова не повторялись ни разу.

— Так что, едем в порт или здесь продолжим⁈ — иронично поинтересовался я.

— Какой порт, Барин⁈ — облапив меня, как любимую девку, заорал Бубен. — Да с такими деньжищами со мной даже собаки здороваться начнут!

— Работай второй, — сказал я поляку, — а мы пока разложим эти на одиннадцать кучек и потом возьмем по жребию, чтобы без обид.

Начали дружно втроем, но когда дошли до третьей полки, сперва сломался Бубен:

— Да какие обиды⁈ Всем хватит! — и свалил играть в карты с охранником, а потом и Хамец последовал его примеру: — Мы тебе верим.

Со вторым сейфом Станислав Цихоцкий справился раза в полтора быстрее. Только я закончил раскладывать взятое из первого, как он с поклоном пригласил к следующему. Там лежала валюта: фунты стерлингов, французские франки, австро-венгерские кроны, немецкие марки, американские доллары, греческие драхмы, болгарские лёвы, египетские фунты. Было ее по объему раза в пять меньше, чем рублей в первом сейфе. Я знал курс фунта стерлинга, доллара и франка и предполагал, что остальные европейские валюты где-то рядом, но понятия не имел о лёвах, фунтах, драхмах. По прикидке, если в рублях, на полках лежало около пятнадцати тысяч.

— В Одессе их тратить нельзя, как и пятисотки. Сразу выйдут на нас, — предупредил я.

— Так и не будем брать, нам и русских хватит, — решил Бубен.

— Да, зачем они нам, — отказался и Хамец.

— Можно взять понемногу и припрятать, — подсказал поляк.

Оставлять здесь такую кучу денег было глупо, поэтому я предложил:

— Могу забрать их все и отвезти заграницу и там обменять, а вам взамен отдам девять тысяч рублями.

— Замётано! — согласился за всех Бубен,

В рублях мы взяли без малого сто шестьдесят тысяч. Две одиннадцатые — доля каждого из присутствующих — составляли двадцать девять тысяч. Мои подельники разобрали свои. Причитавшееся кучеру и охраннику положили в черные банковские мешки. Второй получит, если и когда выпустят из полиции. Я взял две последние доли, после чего докинул из них подельникам по тысяче в каждую кучку и заодно обменял свою мелочь на их пятисотки и немного сотен, чему все были рады: у меня добыча меньше места будет занимать в сейфе, а им не придется объяснять, откуда у голодранцев такие крупные купюры. После чего уложил в свой саквояж добычу и третьим мешком протер дверцы и полки сейфов и рукоятки дверей, хотя сам работал в перчатках.

Хамец кастетом несильно дал в лоб немного протрезвевшему и побледневшему от ожидания удара охраннику, который коротко вскрикнул и упал, завыв тихо от боли. Лоб окрасился кровью, которая закапала на мраморный светло-кремовый пол. После чего бывшему солдату связали руки и ноги и воткнули в рот кляп, но так, чтобы легко выплюнул.

Бубен вышел налегке из банка и коротко свистнул. Когда стук копыт стал слышен отчетливо, вышли остальные, быстро заняли места. Тарантас со средней скоростью поехал по пустым улицам к тому месту, где подобрал меня и Станислава Цихоцкого, ставшего отныне медвежатником. В порту горело еще ярче. Оттуда послышался залп из винтовок. Судя по слитности, стреляют солдаты по команде офицера.

— А нас там нет! — повернув голову на эти звуки и гыгыкнув, произнес Хамец.

До своей квартиры я добрался пешком, зайдя на территорию дачи «Отрада» со стороны моря через вторую калитку. Свет не включал, воспользовался свечой. Задернув плотно шторы в кабинете, переложил добычу в сейф. После чего помылся и убедился, что телефон все еще не работает. До начала забастовки Стефани заимела дурную привычку звонить по ночам, когда я отправлял ее в меблированные комнаты, и сразу вешать трубку. Как догадываюсь, проверяла, ночую ли у себя, и наверняка платила дворникам за информацию о визитерах ко мне. Ревность наполняет смыслом жизнь женщины и делает бессмысленной жизнь мужчины.

На следующий день в Одессе объявили военное положение, о чем сообщили расклеенные везде листовки. С десяти вчера до шести утра действовал комендантский час. По городу разъезжали конные патрули не менее пяти казаков в каждом. В важных местах стояли отряды пехотинцев от отделения и больше. Они имели право остановить и обыскать любое транспортное средство или человека. В случае неповиновения открывали огонь на поражение. Многие магазины и точки общественного питания закрылись. Поесть можно только в ресторанах при гостиницах и небольших семейных заведениях, которым простой не по карману. Резко подскочили цены, особенно на продукты. Из города во всех направлениях и на любом транспорте повалил народ.

Наверное, вдогонку им броненосец «Князь Потемкин-Таврический» после троекратного траурного салюта по похороненному днем матросу выпустил и два боевых. Один снаряд попал в чердак доходного дома на Нежинской, в центре города (ездил посмотреть), а второй угодил в дом на Бугаевке (не рискнул, потому что там бурлило, как в выгребной яме после пачки дрожжей). Никто не пострадал, но одесситы все равно напихали полную пазуху комплиментов взбунтовавшему экипажу. Перед этим на корабле подняли красный флаг «Наш», предупредивший о начале артиллерийской стрельбы. Большевики потом сляпают миф, что это был флаг революции, и Эйзенштейн в своем черно-белом фильме сделает его красным, покрасив на пленке. И на похоронах матроса, вопреки заявлениям советских историков, была не вся Одесса и даже не малая часть ее, а матросы с корабля и несколько зевак. Первые на обратном пути начнут оскорблять казачий патруль, после чего им придется хоронить еще двоих. За каждого убитого и пальнули болванками по жилым домам наугад.

В следующие дни похорон было еще больше. Никто точно не знал, сколько погибло человек в порту. Одни говорили за сотню, другие за тысячу. Многие сгорели, упившись до беспамятства. В огне погибли не только пакгаузы, но и конвейер, тянувшийся на несколько километров от элеваторов и станции разгрузки железнодорожных вагон до тех причалов, где грузились суда. Рабочие перемещали желоба и зерно сыпалось прямо в трюм. Сгорело и несколько торговых судов. По совершенно случайному совпадению пострадало, за редчайшим исключением, только то, что принадлежало русским и грекам, которые в то время были основными экспортерами зерна в Одессе, а среди революционеров-поджигателей преобладали ашкенази. Скорее всего, восторженные, романтичные юнцы помогли старым негодяям переделить зерновой рынок, отжать лакомые куски.

По случаю военного положения в Одесском институте благородный девиц каникулы начались на две недели раньше. Родителям сообщили, что могут забрать своих чад из рук в руки, как в детском саду в будущем. В одиночку девицам запрещено покидать территорию учебного заведения.

— Мне надо отвезти Вероник на каникулы к маме в Кишинев, — закинула мне Стефани утром девятнадцатого июня.

— Куплю билеты, — заверил я, догадавшись, почему завела этот разговор.

— Говорят, нет их, люди по несколько дней не могут уехать, вагоны битком, — сообщила она.

— В первом классе места есть всегда, возьму плацкарту, — пообещал я и предложил: — Можешь остаться с ней в Кишиневе до начала учебного года.

— А ты будешь здесь один? — как бы равнодушно, в порядке общей информации, поинтересовалась она.

— Я поеду заграницу. Есть там дела кое-какие, — успокоил ее.

Держать в сейфе украденное было рискованно. Мало ли, вдруг кто-то из подельников попадается и сдаст меня? Они не знают, кто я такой, но Станислав Цихоцкий в курсе, где примерно я живу. Если у меня найдут столько пятисотенных и иностранной валюты, совпадающей по ассортименту и сумме с похищенным в банке, объяснить ее происхождение будет очень трудно. Я ее перепаковал, связав белыми тесемками в пачки не по номиналу, а по стране, и заодно узнал курсы обмена. Оказалось, что греческая драхма, болгарский лёв и египетский фунт не такой же мусор, как в будущем. Первые две валюты обменивались по тому же курсу, что и французский франк (тридцать семь с половиной копеек), а третья и вовсе была привязана к английскому фунту стерлингов, как ноль целых девятьсот семьдесят пять тысячных к одному и обменивалась на девять рублей семьдесят копеек. В итоге оказалось, что я обменял девять тысяч рублей на двадцать с лишним. Подельникам не призна́юсь в этом, не поверят в доброту моих намерений.

Павлин отвез Стефани, высадив меня у чайной раскольников, в Одесский институт благородных девиц, чтобы предупредила сестру, что завтра утром уезжают, была готова в полвосьмого, потому что поезд в девять двадцать пять, после чего отправилась в меблированные комнаты упаковать вещи и сообщить, что покидает их до конца августа. Вечером мы поужинали в ресторане гостиницы «Бристоль», где впервые встретились, после чего поехали ко мне, чтобы оставить ее вещи, которые не будут нужны в Кишиневе, и заодно, так сказать, застолбить место на следующий учебный год.

Стефани завела будильник на шесть часов и сразу, неприласканная, метнулась в ванную. У нее чувство времени отсутствует практически полностью, поэтому боится опоздать, выезжает задолго до назначенного срока и при этом каким-то чудом умудряется не успеть. Я сказал ей, чтобы завела для меня будильник на восемь и отрубился. Сквозь сон слышал, как она, ожидая прибытие Павлина, который задерживался из-за комендантского часа и проверок, металась по квартире, проверяя, всё ли взяла?

Будильник прозвенел в половину восьмого. С началом каникул отвык просыпаться так рано, поэтому пожелал Стефании счастливого пути, но в другую сторону, выключил его и полусонный поперся в ванную. Холодная вода привела меня в чувство. Побрившись и умывшись, отправился на вокзал пешком, удивив дворника.

— Газету не привозили? — спросил на всякий случай.

— Нет, барин, бастуют, — доложил Аристарх или как там его.

— Так им и надо, — без злости пожелал я.

На вокзале было людно. Такое впечатление, что вся Одесса подалась в бега. Я хотел купить билеты вчера, но оказалось, что продажа на поезд номер два «Одесса-Кишинев-Корнешты» начинается за два часа до отправления. Есть еще вечерний номер четыре, с которым та же ситуация. Так что, если сестры не уедут сейчас, то будут гостить у меня до вечера или даже следующего утра. Для пассажиров первого класса отдельная касса. Очереди к ней не было. Кассиром был пожилой мужчина в пенсне и с бородкой, видимо, выслужившийся проводник.

— Есть два билета до Кишинева? — спросил я.

— Да, сударь, — обрадовал он.

— Два с плацкартой, — попросил я.

— В этом поезде все билеты с плацкартой. С вас десять рублей шестьдесят две копейки, — потребовал он.

Я дал одиннадцать, получил два билета и сдачу и отправился в зал ожидания первого класса, где, как меня заверили, в буфете подавали отменное немецкое пиво, предупредив швейцара на входе, что вот-вот должны подъехать мои сестры:

— Сразу узнаешь: они красивее меня.

Пиво оказалось, действительно, превосходным. Попробовав, я тут же заказал второй бокал и вареных раков и сразу расплатился, потому что большие настенные часы с белым циферблатом и красными цифрами и стрелками, показывали без десяти девять.

Стефани влетела в зал ожидания через двадцать минут, когда я, расправившись с последним краснопанцирным, допивал второй бокал. Предполагаю, что не опоздала, только благодаря Павлину, который загнал коня. Увидев меня, расслабилась и пошла медленнее.

— Есть билеты? — первым делом спросила она.

— Конечно, — ответил я.

— Тогда пошли быстрее, а то опоздаем, — потребовала она.

— Не опоздаешь, не надейся, — пошутил я.

Стефани не врубилась и насупилась.

Возле выхода из зала нас поджидал здоровенный косолапый носильщик с двумя фанерными чемоданами, обшитыми тканью, и небольшим тряпичным саквояжиком на тележке и красивая девушка лет пятнадцати, похожая на среднюю сестру разве что цветом и густотой волос и ростом. Глаза у нее были бирюзовые и побольше, а сиськи просто больше и ноги длиннее или так казалось из-за высоко приталенного длинного серого платья, простенького, не для первого класса. Пожалуй, я бы отдался ей.

Вероник смотрела на меня, как маленький ребенок на пьяного Деда Мороза. Не знаю, что ей рассказала сестра на свиданиях в присутствии классной дамы, но явно что-то из-под одеяла.

— На свободу с чистой совестью? — спросил младшую сестру.

В смысл, вложенный мной, Вероник, конечно, не въехала, потому что из другой эпохи, и ответила, как примерная школьница:

— Я аттестована по всем предметам.

— Она у нас парфетка, — сообщила средняя сестра и, увидев удивление в моих глазах, объяснила: — От французского parfait (прекрасный, совершенный).

— Если бы у меня были такие же красивые глаза, я бы тоже был парфеткой, — отвесил я комплимент и заодно пошутил, смутив Вероник и рассмешив Стефани. — А как называются противоположности?

— Моветки, от mauvais (дурной) и еще девочек из младшего класса называют кофушками, потому что у них платья кофейного цвета, — ответила средняя сестра.

Перед багажным вагоном стояли весы, на которых взвешивали чемоданы пассажиров. Носильщик помотал головой на немой вопрос весовщика, и мы прошли без остановки. Каждому пассажиру разрешено без доплаты провозить шестьдесят фунтов (двадцать четыре килограмма), детям вдвое меньше. В багажный вагон сдали оба чемодана. Я заплатил двугривенный и получил две квитанции, которые передал Стефани. Еще одну такую же монету вручил носильщику возле входа в первый вагон, синий.

Купе было предпоследним. Значит, слухи об отсутствии билетов не безосновательны. Представляю, что творится в третьем классе. Двухместное купе скромнее, чем в поезде «Киев-Одесса», не говоря уже о транссибирском, но на дам, ранее путешествовавших только в зеленых вагонах, произвело впечатление. Ехать им всего восемь часов.

В годы моей советской молодости электричка добиралась в два раза быстрее, но и не стояла от десяти минут до полчаса на станциях, чтобы пассажиры второго и третьего классов сбегали в вокзальный туалет и буфет. Курсанты всех одесских мореходок — тогда форму носили в «вышке», трех «середухах» (торгового, рыбного и технического флотов) и двух профессионально-технических училищах, называемых «шмоньками» по предыдущему их названию школа морского обучения (ШМО) — ездили бесплатно в первом вагоне, заполняя его до отказа. У двух контролеров не хватало безрассудной отваги и сил, чтобы высадить черных (цвет формы) «зайцев», поэтому даже не заходили, а отыгрывались, поймав одинокого в других вагонах.

Я положил саквояжик сестер на сетку над диваном, подсказал, где туалет, как посетить вагон-ресторан.

— Мы взяли еду с собой, — сообщила Стефани.

Живя за свой счет, надо быть экономной.

Мы с ней вышли в проход, где я дал четвертной:

— На обратную дорогу и одень сестру получше. Когда вернусь, пришлю телеграмму с поздравлением с новым учебным годом без подписи. Позвонишь мне, встречу.

Стефани кивнула, подтвердив, что информация принята, и спросила:

— Тебе понравилась Вероник?

— А не должна была? — задал я встречный вопрос, после чего поцеловал в щеку, пожелал обеим счастливо добраться и вышел из вагона.

Предстояла самая тяжелая часть прощания — стоять на платформе напротив их купе и делать вид, что эта содержанка не одна из многих, а что-то значит для меня.

С вокзала я поехал в университет, где отдал старшему секретарю, который сидел в учебной части в компании секретарши, три подписанные фотографии.

— Уеду из Одессы до начала учебы. Может, к тому времени затихнем, — объяснил я.

— Правильно делаете! Я бы сам уехал, если бы не служба, — похвалил он. — На счет документов не беспокойтесь. Все будет передано в срок.

Грузопассажирский трехпалубный пароход «Россия» был длиной почти девяносто восемь метров, шириной одиннадцать и три десятые, осадкой шесть и три, водоизмещением четыре тысячи двести тонн и паровой машиной в тысячу семьсот пятьдесят лошадиных сил. Фок-мачта перед белой надстройкой, расположенной в центральной части, за которой остались следы от грот-мачты и бизани. Черная труба около миделя. Корпус тоже черный. Построен пароход в Англии тридцать три года назад. Брал тридцать шесть пассажиров первого класса, тридцать два — второго и двести — третьего. Последние путешествовали ниже главной палубы в помещениях, напоминающих купе в поездах, открытых со стороны коридора и со спальными местами в два яруса. Сейчас пароход «Россия» работал на линии Одесса-Яффа, возил паломников в Палестину.

Погрузка пассажиров началась в пять часов вечера. Производилась в Карантинной гавани, которая не пострадала от пожара. Во время беспорядков в порту начальник Карантинного округа доктор Дамаскин разместил находившуюся в его подчинении роту стражников с оружием в тех местах, где можно было проникнуть на подведомственную ему территорию, и отдал приказ стрелять на поражение, как в случае попытки нарушить карантин. Служба в этом подразделении приносила, кроме хорошего жалованья, разные льготы и побочные доходы, поэтому стражникам плевать было на революцию. Стрелять им не пришлось. Поняв, что цацкаться с ними не будут, грабители решили не связываться.

Паломничество на Афон и Иерусалим хорошо налажено. В Одессе этим занимаются подворья афонских русских монастырей Андреевского, Ильинского и Пантелеймоновского. Они предоставляют путешественникам приют и пропитание бесплатно, то есть, кто сколько может пожертвовать, выправляют заграничные паспорта, помогают с покупкой билетов, сопровождают буквально до борта парохода. К моему приезду паломников в гавани набралось не меньше сотни. Были целые семьи с маленькими детьми.

Павлин высадил меня возле временного погранично-таможенному пункту, расположившемуся под полотняными навесами рядом с пароходом «Россия». Я попрощался с кучером, подарив червонец на дорогу. Павлин собирался за время моего отсутствия перевезти в Одессу свою семью из деревни. В предыдущие годы он работал в городе зимой, а к началу посевной возвращался домой. Теперь у него была высокооплачиваемая по его меркам и круглогодичная работа, поэтому решил продать свой земельный надел и дом и купить жилье в городе. Бывшая барская прислуга за землю не держалась, предпочитала легкие деньги.

Два матроса в бескозырках в белом чехле и с черной лентой с надписью «РОССИЯ» золотистым цветом, белых фланелевках с отложным синим воротником с тремя белыми полосками у края и надписью на груди синим цветом «Р. О. П. Т.» и штанах, подрабатывавшие носильщиками, подхватили мои два кожаных чемодана, саквояж и сагайдак с луком и стрелами, понесли к столу паспортного контроля, на ходу оповещая, что обслуживают пассажира первого класса. Я специально разложил вещи в два чемодана, спрятав в них пачки с деньгами, чтобы не попались на глаза во время поверхностного досмотра, оставив в саквояже только египетские фунты, ведь еду в те края, где они в ходу, а без лука в путешествия по морю не отправляюсь: мало ли что…

Руководил постом поручик пограничной стражи с зелеными полосками на погонах, лет двадцати восьми, с хорошей армейской выправкой. Эта ведомство числится по кавалерии, но подчиняется министру финансов. В него стараются перейти армейские офицеры, отслужившие положенные три года после юнкерского училища или пять после высшего военного, потому что здесь больше платят и быстрее повышение по службе. Территория империи до войны с Японией постоянно увеличивалась и росла нужда в пограничниках.

— Пропустить господина, — коротко приказал поручик мордатому унтер-офицеру, проверявшему документы.

Тот глянул на фото, после чего пролистал, не читая, до страницы отметок и шлепнул штампиком с деревянной, заеложенной рукояткой.

Руководитель таможенного поста, щекастый мужчина лет сорока, махнул рукой моим носильщикам, чтобы шли сразу к трапу. Наверное, решил, что я тоже паломник, а в святые места не возят контрабанду из России, и уж тем более пассажиры первого класса, берут с собой только все остальные грехи. Я выдохнул облегченно и последовал за матросами.

На верхней палубе надстройки возле трапа нас встретил стюард средних лет с аккуратно зачесанными назад и прилизанными черными волосами и черными усами, загнутыми концами вверх, на контрасте с которыми белые щеки казались напудренными. Впрочем, именно так могло и быть. Сейчас в моде стиль декаданс, поклонники которого любят наносить макияж под покойника. Посмотрев билет, стюард провел нас к одноместной каюте первого класса.

В сравнение с купе поезда она была просторнее. Справа от входа широкий и высокий, до подволока, рундук, покрытый темно-красным лаком, с двумя створками и высоким ящиком внизу, в котором поместились один на другом мои чемоданы. Дальше был укороченный на треть, темно-коричневый, кожаный дивана, на переборке над которым приклеена литография иконы святого Николая, покровителя моряков. Слева находилась застеленная кровать с высоким бортиком, чтобы не сразу вылетел во время шторма. Белая подушка стояла на одном из углов, напоминая пирамиду и что-то из детства, никак не мог вспомнить, где часто видел такое. У дальней переборки между кроватью и диваном под прямоугольным иллюминатором из толстого стекла в деревянной раме приделана к переборке одной стороной небольшая деревянная темно-красная столешница, противоположную сторону которой поддерживали стальная ножка, прикрепленная тремя шурупами к деревянной палубе. Это роскошество до Стамбула или Константинополя, как этот город упрямо называли в конторе компании «РОПиТ», обошлось мне в пятьдесят восемь рублей.

Матросы, получив рубль на двоих, умчались на причал в надежде заработать еще чуть-чуть, а стюард вручил мне ключ с грушевидным деревянным брелком от каюты номер один и предупредил:

— Если пойдете куда-нибудь надолго, лучше закрыть каюту на ключ.

Видимо, если следуешь в паломничество, одним грехом больше, одним меньше, уже не важно, отмолишь все.

— Где гальюн и ресторан? — спросил я.

— Гальюн и умывальники там, в конце коридора. Для кавалеров справа, — показал он в сторону кормы, — а ресторан палубой ниже. Буфет уже работает.

— Пока не голоден, — отказался я и, когда стюард закрыл за собой дверь, снял туфли и завалился одетым на кровать.

Знал бы, что шмона не будет, не тащил бы с собой так много вещей, а вместо них прихватил бы остальные фунты стерлингов и доллары, которые оставил в сейфе. Взял самую малость, чтобы количество этих валют в сейфе не совпадало с украденным в банке. Умная мысля приходит опосля.

Пароход «Россия» рассекает Черное море со скоростью тринадцать узлов. Я провожу большую часть времени в каюте, читаю книги, которые взял в дорогу. Такое впечатление, что опять вернулся в детство, когда читал запоем. Выходил только в ресторан, чтобы поесть, и в гальюн, который довольно примитивен, для любителей позы «горный орел», что при качке делало процесс увлекательным.

Перед обедом прошелся по прогулочной палубе, которая начиналась за надстройкой. Публика, даже в первом классе, подобралась кондовая во всех смыслах слова. Такое впечатление, что они решили, что пароход, следующий в Святую землю — это тоже как бы храм, и вели себя соответственно.

Члены экипажа появлялись на пассажирских палубах строго в форме. У офицеров она сейчас летняя из белого полотна. Китель со стоячим воротником, на передних частях которого по якорю со звездочками из желтого металла у штурманов и белого у механиков, если полагались по должности. У капитана были три звездочки, у старшего помощника и старшего механика — две, у второго помощника и третьего механика — одна. Я помалкивал, что одной крови с ними. К собрату по счастью относятся хуже, чем к пассажиру первого класса.

К вечеру усилился ветер. Мне сразу стало не то, чтобы страшно, однако некомфортно. Как-то вот очень сильно не хотелось покинуть эту эпоху, в которой устроился так удачно, и оказаться черт знает где и с непредсказуемыми стартовыми условиями. На всякий случай я перепаковал вещи, добавив к сагайдаку взятые с собой золотые монеты, браунинг, парабеллум и патроны к ним. Если закинет в далекое прошлое, буду какое-то время самым крутым, если в будущее, получу срок за хранение без разрешения. Впрочем, во втором случае постараюсь выкинуть или отбрешусь.

Долго не мог заснуть, отрубился после часа ночи. Приснилась Мацзу, которая скользила по верхушкам волн в открытое море. Я позвал ее, но не обернулась, что меня сильно расстроило. Проснулся мокрым от пота. В каюте при закрытом иллюминаторе было душно, а при открытом холодно, потому что на наветренном борту.

В Босфор зашли утром второго дня и около полудня встали на якорь неподалеку от Галатского моста, соединяющего берега бухты Золотой рог. Стоять здесь будет двое суток. Мы еще маневрировали, а к пароходу слетелись лодки со всех сторон. Предлагали свои услуги для переправки на берег. Паломников предупредили, что за ними приплывут монахи из подворий всё тех же Андреевского, Ильинского и Пантелеймоновского монастырей и перевезут на берег бесплатно. Как только экипаж приспустил трап к воде, возле него образовалась толчея из лодок. Турки принялись перекрикивать друг друга, как будто тот, кто громче орет, быстрее довезет. Некоторые пытались взобраться на трап, но здоровенный матрос, не цацкаясь, отправлял их в обратном направлении, иногда в воду.

Когда я и два матроса с моим багажом начали спускаться по трапу, лодочники подняли такой гам, что невозможно было разобрать ни слова. Я остановился в паре ступенек от конца и громко проорал на турецком языке несколько слов, которые в культурном варианте были аналогом «Я убью тебя, лодочник!». Стало так тихо, что можно было различить плеск волн между лодками.

Я выбрал ту, у которой на дне под рыбинсами было меньше воды, показал ему серебряный русский полтинник и спросил:

— Ойле ми (Да?)

— Эветь, — согласился он и начал расталкивать коллег, подплывая ближе к трапу.

Остальные, пропустив его, принялись орать с прежней силой, хотя больше никто не собирался спускаться к ним. Видимо, для турок главное не заработать, а поорать от души.

После того, как я расплатился с матросами и перебрался на лодку вместе с багажом, турок быстро повез меня к таможенному посту на южном берегу бухты за Галатским мостом. Был еще пост на северном, неподалеку от Галатской башни, но мне туда не надо. Мост оказался деревянным. Под ним сильно воняло гнилым деревом и плавала дохлая кошка кверху раздутым брюхом.

На деревянно-каменном причале возле таможенного поста меня поджидала толпа крикливых носильщиков и извозчиков. Турецкий маркетинг сейчас такой вот. Со временем станет немного тише, но все таким же назойливым. Я показал пальцем на самые приличные двухместные дрожки и, когда выяснил, кто их хозяин (тощий длинный турок в грязноватых коричневых рубахе и шароварах), показал второй серебряный полтинник и назвал пункт назначения — вокзал Сиркеджи, который находился неподалеку. Турок попробовал поторговаться, но, услышав от меня сакральную фразу на родном языке, тут же подхватил мои чемоданы. Саквояж я понес сам. Пусть думают, что самое дорогое именно в нем. Из одноэтажного каменного здания таможни вышел толстый турок весь в белом и с револьвером в черной кожаной кобуре, висевшей на черном кожаном ремне слева. Может быть, левша, но мой паспорт, в который я демонстративно положил серебряный рубль, взял левой. Как мне сказал стюард, у турок пока нет бумажных денег, поэтому берут иностранные с неохотой, лучше расплачиваться монетами. Таможенник улыбнулся во всю круглую усатую морду, метнулся в контору и через пару минут вернул мне документ со штампом с полумесяцем зеленного цвета и показал жестом, что могу катиться, куда хочу, таможня дала добро.

Железнодорожный вокзал Стамбула, расположенный почти в центре города, был миксом востока и запада. Как по мне, неудачно взболтали, потому что отдельные элементы, особенно во внутренней отделке, очень даже ничего. Главным его достоинством было отсутствие аборигенов, за исключением обслуживающего персонала в синей униформе. Всех остальных охранники-турки отгоняли палками, не церемонясь. Сейчас вокзал обслуживает только поезда бельгийской «Международной компания спальных вагонов», которой принадлежат экспрессы исключительной комфортности. Сюда приходил один из них, известный, как «Восточный экспресс», связывающий столицу Турции со столицей Франции.

Одноместное купе до Парижа стоило пятьсот восемьдесят пять франков (двести девятнадцать рублей тридцать семь копеек), дешевле всего на одну пятую, чем от Порт-Артура до Москвы, но расстояние было в три раза короче. Маршрут проходил через Софию, Белград, Будапешт, Вену, Мюнхен и Штутгарт. В оплату с удовольствием взяли египетские фунты, в которых цена (всего двадцать три без малого) выглядела очень даже по-божески, и дали сдачу турецкими монетами, которые я тратил на чаевые аборигенам. В В поезде всего четыре синих пассажирских вагона с одно- и двухместными купе, вагон-ресторан на двадцать четыре посадочных места, работающий круглосуточно, но ночью только шведский стол, вагон-салон отдыха, вагон для обсуживающего персонала, потому что за каждым купе закреплен стюард, и багажный. Всего четырнадцать пассажиров отбивают все затраты на рейс, который длится шестьдесят семь часов, а каждый следующий идет в прибыль. В зале ожидания с довольно красивыми разноцветными восточными витражами в круглых окнах я насчитал сорок два человека, так что оставалось только порадоваться за акционеров компании.

Носильщик-турок в синей униформе и кепке с черным лакированным козырьком довез мои чемоданы до багажного вагона, где передал их приемщику-французу в синей форме, а тот взамен выдал мне две квитанции, не потребовав оплату за второй, чему я приятно удивился. Затем мой саквояж был перевезен к первому пассажирскому вагону с литерой «А» (у вагонов буквенные обозначения), где его подхватил стюард в синей форме, но без головного убора, молодой парень, представившийся Эммануэлем, гибкий и ловкий, с тем врожденным лакейским выражением на лице, которое свойственно французам, даже на высоких должностях. Многие их президенты будут выглядеть так, словно хотят спросить «Чего изволите-с?». Подождав, когда я дам турку чаевые (оплата носильщика тоже входила в цену билета), стюард поднялся в вагон первым, а проводник, постарше и покрепче, в синей форме и головном уборе поддержал меня под локоть, помогая одолеть железные ступеньки, не такие крутые, какие будут в советских поездах.

В проходе был застелен чистенький ковер. На стенах из красного дерева в промежутках между большими широкими окнами висят, чередуясь, картины и зеркала. На двери моего купе в стеклянный кармашек была вставлена белая карточка с написанными красивым почерком черными чернилами фамилией и именем. Войдя в купе, стюард щелкнул включателем в виде поворотного тумблера — и под потолком зажглись две электрические лампочки в небольшой хрустальной люстре. Он поставил мой саквояж в шкаф для одежды, который был слева от двери, после чего вышел в коридор, пропустив меня. Дальше слева была кровать с бархатной синей шторой, сейчас сдвинутой к бархатной синей оконной занавеске. Под окном столик, под которым в свою очередь покрашенный в синий цвет, чугунный радиатор парового отопления, сейчас, надеюсь, не работающий, и так душно. По другую сторону от столика диван с тисненной черной кожей с логотипами компании и двумя бархатными подушками красного цвета и дальше тесная кабинка с зеркалом на двери. Стюард открыл ее, продемонстрировав четыре полотенца разной величины на бронзовой вешалке на внутренней стороне ее и внутри помещения с полом из светло-серой кафельной плитки — мраморный белый унитаз и умывальник с горячей и холодной водой и зеркалом над ним. Так много зеркал на квадратный метр я больше нигде не встречал, но и на фабриках по их производству не бывал.

— Показать, как им пользоваться? — показав на унитаз, спросил он.

— Не надо, — отказался я и уставился на картину, висевшую над диваном, которая показалась мне знакомой.

— Эжен Делакруа «Клеопатра и крестьянин», — подсказал Эммануэль.

Художник сильно польстил фараонше, поэтому я и не мог вспомнить название.

— Копия? — поинтересовался я.

— У нас только оригиналы, — хвастливо, будто поезд принадлежал ему, заявил стюард.

Я подумал, что если украсть картины со всего поезда, то лет через сто был бы мультимиллионером.

— Проводить вас в ресторан или салон отдыха? — спросил он.

— Нет, я поужинал в ресторане вокзала. Можешь идти отдыхать. Через час принеси мне чай без молока, с лимоном и два пирожных на твой вкус, но разных, — разрешил я.

— Будет сделано, месье. Если вдруг понадоблюсь в любое время суток, и меня не будет в вагоне, обратитесь к проводнику, он вызовет по телеграфу, — сказал Эммануэль.

Видимо, я должен был ахнуть от удивления, но всего лишь кивнул, потому что пожил в те времена, когда телеграфом перестали пользоваться, перейдя на мобильные телефоны.

Поезд тронулся осторожно, плавно. Не картошку везут за такие-то деньги! Я переоделся в халат, переобулся в тапочки и завалился на диван. В зале ожидания на вокзале мне дали самую свежую, трехдневной давности, французскую газету «Фигаро». Под перестук колес с интересом прочитал, что, по мнению французов, творилось в Одессе. Автор статьи явно надеялся, что пламя революции охватит всю Россию. Так и будет, но через двенадцать с лишним лет, и в конечном итоге французы пожалеют об этом, особенно после того, как у СССР появиться ядерное оружие.

Через час появился стюард с чаем и пирожными, такими маленькими, что я пожалел, что не заказал шесть. Посуда была фарфоровой, сахарница из хрусталя с серебром, ситечко, щипцы для сахара и чайная ложечка серебряные. Эммануэль сервировал стол и сразу приготовил по моей просьбе постель.

— Посуду заберешь утром, — распорядился я.

— Хорошо, месье, — сказал он, после чего предупредил: — Если не хотите, чтобы вас ночью разбудили пограничники, лучше оставить свой паспорт у проводника.

— Да, отнеси, — согласился я и отдал ему документ.

Проглотив оба пирожных и выпив чай, я в тесном санузле почистил зубы мятным порошком, после которого во рту еще долго было послевкусие, ополоснулся теплой водой. Перина на кровати показалась мне слишком мягкой после матраса на пароходе, может, потому долго не мог заснуть. Перестук колес казался мне победным маршем. Опять молод, здоров, богат и почти дома в том смысле, что до моей первой эпохи осталось совсем чуть-чуть: уже родился мой дед по отцу и через шесть лет появится на свет дед по матери. Больше никаких морей, чтобы опять не переместиться из роскошной жизни черт знает куда.

Я называю таких женщин пчелками. Они незаметно, без шума и скандалов опыляют сразу несколько пестиков, перелетая с одного на другой. Никаких ненужных слов, разборок. Прилетела, насытилась нектаром, отправилась к следующему. Пестики догадываются о существовании других и не возникают. Такой вид ни к чему не обязывающих отношений их полностью устраивает, как и пчелку. Может быть, это не нравится хозяину улья, но сам виноват, плохо старается.

Я обратил на нее внимание еще в зале ожидания. Лет двадцати пяти, черноволосая, кареглазая, среднего женского роста, не красавица, но женственная, сексапильная, как и большинство француженок, и замужем за богатым, иначе бы ездила обычным поездом. С ней дочка лет шести, пухленькая и подвижная, голосистая, не в маму, и бонна — сухая женщина бальзаковского возраста со строгим костлявым лицом, скорее всего, старая дева. Они ехали в следующем вагоне в двухместном купе. Мать и дочь спали на кроватях, а бонна — на верхней полке, которая опускалась на ночь. Когда я шел на завтрак, дверь была открыта, все одеты, и я притормозил, лихорадочно придумывая, как законтачить.

— Сейчас поезд остановится, и пойдем в ресторан, — успокаивала мама в маленькой черной шляпке с искусственным стебельком белых ландышей спереди, приколотой к собранным вверх волосам, и неброском бардовом дорожном платье капризничающую дочку, одетую в розовое широкое типа бального.

Переходы между вагонами уже есть, но в них стремно, особенно на поворотах, даже мне, как-то проехавшему несколько часов в тамбуре набитого до отказа, общего вагона летнего крымского поезда.

— Могу вас проводить, — предложил я.

— Ах, что вы, не надо! — отказалась мама, но как-то не очень твердо.

— Мне не составит труда помочь такой красивой женщине, — отвесил я дежурный комплимент, без которых у французов разговор между мужчиной и женщиной считается ссорой. — Я тоже иду в ресторан.

— Мне так неудобно вас утруждать, — произнесла она, выходя из купе.

— Мадам, утруждайте, сколько хотите. Я весь в вашем распоряжении, — глядя ей в глаза, произнес я.

Она правильно меня поняла, улыбнулась еле заметно и позвала дочь:

— Жюли, иди за мной! Дай руку!

Первой я переправил бонну, утянув за собой, потом перенес на руках повизгивающую от счастья девочку. Предложил второй вариант и маме.

— Нет-нет! — весело отказалась она и протянула мне руку, маленькую и теплую.

Когда она уже была на подрагивающей площадке следующего вагона, оба тряхнуло, жестко лязгнули железяки, женщина вскрикнула и инстинктивно прижалась ко мне, и я схватил ее левой рукой за низ талии или верх упругой ягодицы, ощутив, что под платьем только рубашка, панталон нет. Меня вставило — и дама это почувствовала.

— Без вас я бы упала! — с наигранным испугом произнесла она и при этом опустила глаза, чтобы не встретиться взглядами.

— Нам еще три опасных перехода, так что давайте перейдем на «ты», — предложил я и представился.

— Маэли Юбер, — назвалась она.

Имя совпадало с написанным на карточке на двери купе и было бретонским, поэтому я поинтересовался:

— Из Бретани?

— Родители оттуда, а я выросла в Париже. Сейчас живу в Каире. Мой муж, майор кавалерии, служит там. Летом в Египте слишком жарко, поэтому с дочерью едем в Париж, — рассказала она, идя по коридору вагона «С», и сама поинтересовалась: — Ты из России?

— Так получилось, — шутливо произнес я.

— Говоришь на французском очень хорошо, я даже подумала, что ты из Прованса, — похвалила Маэли.

— В детстве пять лет прожил в Марселе, — соврал я.

После вагона «D» был салон для отдыха — довольно роскошное помещение, примерно треть которого занимал изолированный салон для курения, а на остальном пространстве без перегородок стояли кресла, канапе, столики для игр, шкаф с книгами, полки с газетами на разных языках, ящик с игрушками и даже пианино. Там уже отдыхало несколько человек, успевших позавтракать.

При пересечении последнего перехода, что давалось нам с каждым разом все легче, Маэли сказала:

— Теперь я уже сама смогу перейти между вагонами. Если позавтракаешь быстрее, подожди нас в салоне.

Вагон-ресторан был, как в высококлассном отеле, разве что размешен на маленьком пространстве. Расписной потолок с хрустальными люстрами, большие окна, четырехместные столики по одну сторону прохода, застеленного ковром, двухместные — по другую. Льняные белоснежные скатерти и салфетки. Посуда и приборы — фарфор, хрусталь, серебро. Вышколенные официанты в белых шапочках и куртках, похожих на армейский китель, и синих штанах.

Свободного двухместного столика рядом с четырехместным не было, поэтому я прошел дальше, почти к кухне. Меню довольно обширное и имелась возможность заказать, чтобы приготовили, что угодно еще. Я по утрам ем мало, поэтому выбрал устриц, «японский жемчуг» — крупный рис. отваренный в консоме — осветленном курином или говяжьем бульоне, цветную капусту гратен (запеченная до золотистой корочки) и стакан свежевыжатого апельсинового сока с английским шоколадным печеньем дайджестив. Поскольку официант заверил меня, что устрицы с юго-запада Франции, попросил к ним белое вино совиьон блан из Пуйи-Фюме, у которого легкий запах дыма. Типа сидишь на берегу моря у костра…

Само собой, поел я быстрее дам, поэтому отправился в салон для отдыха, взял газету «Файнэншл Таймс» пятидневной давности и расположился неподалеку от детской игровой зоны, где орудовали два английских джентльмена лет пяти и восьми. Их мама, тучная конопатая женщина в шляпе с широкими полями, на которых был огромный букет искусственных цветов, болтала с другой англичанкой, тоже толстой и рыжей и с похожим аэродромом на голове, а гувернантка, лет двадцати двух, довольно симпатичная и больше похожая на леди, чем ее работодательница, сидела в кресле и вязала на спицах, не особо реагирую на крики детей. Возле курительного салона играли в карты трое молодых мужчин, представители, как и я, самой модной сейчас профессии «богатый бездельник». Они символ золотого века буржуазии, который закончится после Второй мировой войны, уступив место похабному капитализму.

Минут через двадцать подтянулась мадам Юбер, дочка которой мигом построила английских пацанов, заставив удовлетворять ее капризы, пока довольно скромные и приличные. Французская бонна села рядом с английской коллегой, посмотрев на нее неодобрительно. Та улыбнулась в ответ. Им бы поменяться национальностями…

— У меня голова заболела, пойду в купе, — сказала мадам Юбер бонне. — Меня поводит месье, а вы дождитесь станции и перейдите по перрону.

У русской женщины голова болит, когда не хочет, а у француженки наоборот.

Мы быстро добрались до ее купе в вагоне «В». В нем сделали уборку, заправив постели, подняли верхнюю полку. Маэли зашла первой и остановилась перед столиком спиной ко мне, передавая инициативу. Может, неправильно поняла мои намерения, и я всего лишь сексуальный пародист. Я закрыл за нами дверь, после чего обнял Миэли сзади, взявшись за обе груди, великоватые и не очень упругие, поцеловал в длинную шею ниже темных завитых волоском, выбившихся из зачесанной наверх пряди. Есть женщины, которые даже пахнут плотским желанием. Столбняк рвал штаны, поэтому довольно бесцеремонно наклонил Маэли, положив грудью на столик, задрал выше белой округлой попки подолы темно-бордового льняного платья и нижней белой шелковой рубашки. На талии был черный шелковый пояс с подвязками, которые придерживали черные шелковые чулки. На контрасте верхняя часть бедер и ягодицы казалась еще белее, а черные курчавые спутанные волосы в промежности — как бы частью наряда. Я вошел сразу, резко. Влагалище рожавшей женщины, потерявшее упругость, уже было мокрым и горячим. Наверное, всю дорогу до купе представляла, что будет дальше. Маэли тихо и сладенько всхлипнула и расслабилась, отдавшись наслаждению. Кончала быстро и при этом кусала сжатую в кулак руку, чтобы приглушить стоны. Сделав это в последний раз одновременно со мной, завела руки назад, дотронулась до моих ног и надавила, чтобы не высовывал, постоял так. Прикосновение ее теплых рук, наполненных энергией, опять возбудило меня. Почувствовав это, Маэли тут же вернула левую руку, сжатую в кулак, на столик, ко рту, а правой принялась дирижировать, задавая прикосновениями пальцев темп и глубину проникновения. Вскоре я понял, что ей больше нравится сильный нажим на переднюю стенку в самом начале влагалища, улетала после нескольких коротких фрикций. Отстрелявшись во второй раз, почувствовал, что у меня подрагивают ноги от напряжения и удовольствия. Похлопав нежно по мягкой теплой попке, отвалил, начал натягивать брюки, сползшие к моим ступням.

Маэли, повернувшись и опустив подолы рубашки и платья, обхватила меня за шею, поцеловала в губы, а потом прошептала горячо в левое ухо:

— Мне никогда не было так хорошо, как с тобой!

Интересно, она это всем говорит?

— Сейчас отдохну немного — и повторим, — предложил я.

— Нет. Слышишь, поезд замедляется? Значит, скоро станция, придет Жюли, а мне надо привести себя порядок, — отказалась мадам Юбер. — После ужина уложу дочку спать и приду к тебе.

По совету Маэли Юбер я поселился в отеле «Риц» — старом трехэтажном здании с мансардой. Во-первых, в нем было электричество, телефон, лифт, водопровод, ванные комнаты, канализация и один из лучших ресторанов, что большая редкость даже в центре города. Как я слышал, Санкт-Петербург и Москва пока обгоняют Париж по электрификации. Впрочем, сквалыжные французы всегда экономят на удобствах в жилье. Даже в двадцать первом веке в столице Франции были дома без парового отопления. Во-вторых, располагался он в Первом округе на Вандомской площади, из которой выходила короткая улочка Кастильоне, где ближе к саду Тюильри в одном из домов была квартира Юберов. Иногда во время прогулок по саду я встречал ее дочь Жюли с бонной. В отеле были самые разные варианты размещения от одной спальни, как сейчас называли обычный номер с удобствами, до апартаментов в несколько комнат. Я выбрал спальню и кабинет на третьем этаже окнами в сад за четырнадцать франков в сутки. К моему удивлению, номера с окнами на площадь и доносящимся оттуда шумом стоили дороже.

— Хороший выбор для делового человека, — похвалил пожилой портье, оформлявший меня.

Француз даже врага похвалит, а потом убьет.

— Прислуга и электричество оплачиваются отдельно, — предупредил он.

Француз всегда сообщит о дополнительной оплате в тот момент, когда отказаться сумеет только его соотечественник, да и тот отъявленный.

Я оставил ему визитку, чтобы правильно записал в книгу постояльцев. Сделал полсотни их перед поездкой, как советовали посещавшие Западную Европу, где паспорта не в ходу. На прямоугольном кусочке белого картона на русском, французском и немецком языках написаны мой адрес и должность «студент». Ее может занимать и дворянин.

В гостинице «Лоскутной» всё было шикарнее и при этом дешевле, хотя номер у меня там был покруче, с большой гостиной, а не маленьким кабинетом. Письменный стол был хорошим и расположенным так, чтобы свет из окна падал слева, как я привык. На краю столешницы стоял телефон все той же фирмы «Эриксон». Ванная оказалась узкой, не повертишься. Краны в виде плывущих лебедей. Полотенца персикового цвета — впервые вижу такие в эту эпоху в отеле.

Я позвонил мадам Юбер, сообщил, в каком номере остановился, чтобы могла связаться со мной через отельный коммутатор, и договорился завтра пообедать в ресторане отеля. По вечерам Маэли положено быть в театре или дома принимать гостей и рассказывать о житье-бытье в Египетщине. Видимо, так ревнивый муж надеялся предохраниться от рогов или я такой же тупой, как и он. Когда заканчивал разговор, пришла горничная, забрала вещи в стирку.

Я принял ванну, переоделся. До ужина было время, поэтому прогулялся пешком до сада Тюильри. Раньше это была территория за пределами городских стен. Здесь добывали глину, а в карьеры сваливали мусор и казненных преступников. Сейчас все красиво, чинно, пристойно. Днем гуляют дети с боннами, вечером — парочки. Самое важное — пока нет негров, срущих на газонах среди бела дня.

Оттуда, как и с любой другой части нынешнего Парижа, была видна Эйфелева башня. Мадам Юбер рассказала мне, что творческая интеллигенция была против ее строительства, а сейчас требовала снести немедленно, обзывая чернильной кляксой. На то она и творческая, чтобы завидовать чужим успехам, на то она и интеллигенция, чтобы уподобляться неграм на нематериальных газонах.

Около сада Тюильри станция метро с таким же названием. Пока в Париже три линии, но сейчас строится четвертая с проходом под Сеной. Метро залегает неглубоко и проходит под проезжей частью улиц, иначе пришлось бы выкупать подвалы под домами. Перегоны короткие. Вагоны деревянные, делятся на два класса: в первом сиденья кожаные, мягкие, и проезд стоит двадцать пять сантимов, во втором без излишеств и всего за пятнадцать. Я прокатился туда-сюда, наменяв мелочи на чаевые и для извозчиков. Конных экипажей много, несмотря на то, что есть еще и трамвай, приводившийся в движение паровой или пневматической машиной. В последнем случае работал от сжатого воздуха из баллона, которые меняли на конечных станциях.

В отель вернулся в половине девятого. В ресторане было многолюдно. Пожилой метрдотель в темно-синем мундире с желтыми кантами был похож на отставного генерала и голос имел командный. Все-таки внешность сильно влияет на наш жизненный путь. Если похож на генерала, то будешь кем-нибудь руководить, не дивизией, так официантами.

— Хотите столик в зале или на террасе в саду, где музыка? — спросил он.

Тут я и понял, почему номера с окнами в сад стоят дешевле.

— Пожалуй, в зале. Не уверен, что оркестр правильно подберет мелодии под мой заказ, а сам в музыке не силен, — с серьезным видом ответил я, чем, судя по недоумению на лице метрдотеля, вогнал его в непонятное.

Каждый столик обслуживал отдельный официант, среди которых не видел ни одного моложе тридцати лет. Моему не повезло, потому что с одного получит меньше чаевых, чем его коллега с четырех, двух кавалеров и двух дам, гужбанивших за соседним.

Официант, поклонившись, положил передо мной меню в красной тисненной коже с логотипом отеля — короной с цветком спереди над вычурным щитом, на поле которого вверху на горизонтальных бороздах три лилии с королевского герба, отмененного революцией, а внизу на косых — какой-то странный гриб или пляжный зонт с непропорционально большой шляпкой, и тихо спросил:

— Не желаете даму для компании?

— Нет, не смешиваю приятное с полезным, — отказался я.

Пусть сам решает, кто из них второе.

Обнаружив в карте вин любимый гренаш, заказал бутылку прошлого года, потому что сравнительно быстро стареет и мутнеет, а к нему, как главное блюдо, тушеную баранину, чтобы вспомнить времена, когда был бригандом. Поел всего на шесть франков без малого и дал официанту семь, чтобы рабочий день был не совсем ущербным для него. Недопитые полбутылки вина оставлены на мое имя и будут поданы по требованию. Французы не поощряют легкомысленное обращение с деньгами, особенно в ресторане.

Моя жизнь в Париже потекла так же размеренно, как в Одессе. С утра занимался делами. Обедал с Маэли Юбер в ресторане отеля «Риц», а затем поднимались в мой номер и занимались сексом. Судя по взглядам официантов и другой отельной прислуги, все отлично знали о наших отношениях, но, как и в «Восточном экспрессе», никто не подавал вида и уж тем более не обвинял в аморальности. Она не ночует у меня, мы не демонстрируем чувства на людях, то есть ведем себя прилично, а что делаем в номере после сытного обеда — это никого не касается. Может, стихи декламируем, свои собственные, чтобы пища быстрее утрамбовалась. Проводив даму, возвращался в номер и читал газеты, журналы или научную литературу. После ужина тусовался по центру города, навещая разные заведения.

На второе утро после завтрака отправился в банк «Лионский кредит» с новым черным портфелем, набитым купюрами разных стран. Находилось кредитное учреждение неподалеку от моего отеля, во Втором округе, по другую сторону от Гранд-Опера, на Итальянском бульваре. Неторопливый извозчик докатил меня туда минут за десять. Это было большое здание в пять этажей, если считать и мансарду, причем первый был раза в два выше остальных и имел окна почти во всю высоту. На стене на уровне четвертого и пятого этажей над главным входом располагались большие часы с голубым циферблатом, охраняемые по бокам двумя парами кариатид, а над ними был фронтон с человеческими фигурами, что-то, наверное, обозначавшими, и на крыше — башня в виде усеченной четырехугольной пирамиды. Кассовый зал представлял собой длинную светлую галерею под стеклянно-металлической крышей, расположенной на высоте метров двадцать от пола. Никаких перегородок, все и всё на виду. Клерки обслуживали клиентов за отдельными столиками. Ко мне сразу подошел поджидавший возле входа блондин лет двадцати в темно-синем костюме. Я почему-то был уверен, что богатство и роскошь тяготеют к горячим цветам, в первую очередь к красному, но в «Восточном экспрессе», «Рице» и вот теперь в «Лионском кредите» убеждают в обратном.

Поздоровавшись, молодой клерк спросил:

— Вы по какому вопросу, месье?

— Хочу поменять валюту разных стран на франки и положить их на счет, — ответил я.

— У вас есть счет в нашем банке? — задал он уточняющий вопрос.

— Да, но в Одесском отделении и в рублях, а хочу здесь иметь срочный вклад во франках, — проинформировал я.

— Прошу, следуйте за мной, месье, — предложил он и провел к столику, за которым сидел сухонький пожилой плешивый мужичонка в очках в костяной оправе, и быстро повторил ему цель моего визита.

— О какой сумме идет речь? — после обмена приветствиями и приглашения присесть спросил тот.

— Общая будет более восьмидесяти тысяч франков, — поставил я в известность.

Судя по тому, как заерзал на стуле плешивый клерк, меня резко зауважали.

— Сперва расскажите, какие у вас проценты по срочным вкладам, — попросил я.

— От полугода до пяти лет начисляем три процента в год, от пяти до десяти — три и двадцать пять сотых, десять и более — три с половиной, — рассказал он.

В Одесском отделении давали столько же. Я собирался перевести сюда и большую часть вклада в рублях, но резко передумал. Там я могу снять деньги в любой момент. На всякий случай оставлю здесь только украденное.

Клерк по-своему понял мои раздумья и посоветовал:

— Мы можем разместить ваши средства в долговых обязательствах разных стран или предприятий. Там от четырех процентов в год и выше.

— Но и риска больше. Готов заплатить за спокойствие, — отказался я, хотя на самом деле мне надо было просто «отмыть» украденное и сделать нычку на непредсказуемое будущее.

— Таким же был девиз основателя нашего банка месье Анри Жермена! — радостно сообщил он.

После чего начал пересчитывать принесенное мной. Там были и русские пятисотенные. Привез их сюда на тот случай, если в банке Бродского их номера переписали, и в России могли быть в розыске. Проверив купюры одной страны и переведя во франки, а курсы он знал на память, клерк откладывал сумму на счетах и потом проверял и записывал карандашом на листе бумаги, после чего, нажав на кнопку звонка, вызывал коллегу, который уносил деньги куда-то, наверное, в кассу или сразу в хранилище. От усердия у него даже очки запотели, протер их серым мятым носовым платком.

— Всего с учетом комиссии банка восемьдесят одна тысяча семьсот девяносто шесть франков и сорок семь сантимов, — объявил плешивый клерк общую сумму.

— Восемьдесят тысяч положу на год, а остальное потрачу в Париже, — решил я.

— Как прикажите, — произнес он, после чего оформил вклад и лично принес остаток.

— Возможно, продлю еще на год или дольше, — сказал я. — Смогу сделать это через одесское отделение вашего банка?

— Конечно. У нас постоянная телеграфная связь. Мы сообщим о вас в одесское отделение, — заверил кассир.

Теперь у меня есть две надежные закладки на черный день: одна в США, вторая во Франции. Что бы дальше ни случилось со мной в России, у меня будет, куда отступить и с чем начать.

На следующее утро я поехал в Пятый округ на противоположном берегу Сены в Сорбонну. Университет был закрыт на каникулы, но меня интересовал не он, а книжные магазины, торгующие научной литературой, которые, как предполагал, должны быть неподалеку. Продавец вынужден лезть под ноги покупателю. Я нашел такой, довольно большой, с галереей. Вдоль стен были деревянные полки, заставленные книгами. Продавцу и, наверное, хозяину магазина было под шестьдесят. Седая борода, как у Робинзона Крузо в моем детском представлении, примерно такое же пренебрежение к одежде, подслеповатые глаза, но очками или пенсе не пользовался. Когда я зашел, он читал книгу, сидя за столом у входа, и не следил за двумя парнями, один из которых брал книги по одной, пролистывал несколько страниц и ставил обратно, а второй читал выбранную, сидя на верху деревянной стремянки. Меня заметил только после того (колокольчика на двери не было), как я, подождав у стола, поздоровался.

— Какие книги вас интересуют? — ответив на приветствие, спросил продавец.

— Научные. В первую очередь по химии, — ответил я.

— Есть у меня немного, но советую съездить в магазин возле Лаборатории практической химии и промышленности, который в Шестом округе на улице Мишле, дом не помню, вам любой подскажет. Там выбор лучше. Если не найдете нужное, возвращайтесь ко мне, я сделаю заказ, привезут черед неделю, — предложил он.

С такими коммерческими навыками и все еще не разорился⁈

В магазине на улице Мишле, который был меньшего размера, продавцом был длиннорукий тип с отстраненными глазами и постоянно дергавшейся головой, зато одет в чистый белый костюм. Я сперва подумал, что это медицинский халат, с помощью которого удалось улизнуть из дурочки, и скоро прибегут санитары и зафиксируют его. Книг не только по химии, но и по другим точным наукам было много, причем не только на французском, а еще на английском и немецком. Прямо рай для недоучек. Три дня я приезжал туда, как на работу. Отобрал по несколько заинтересовавших меня номеров журнала «Американского химического общества», французского «Анналы химии и физики» и английского «Труды Королевского химического института». В первом предпочитали публиковать статьи по практическому применению химии, второй налегали на теорию, а третий болтался посередине. Также купил почти полсотни книг по химии, геологии, минералогии, агрономии. Начиная со второго дня, глаза продавца при виде меня начинали подключаться к реальности, потому что сделал ему, как догадываюсь, месячную выручку. Позже оказалось, что треть книг купил зря. Кроме пары статей, там нечего было читать. Решил, что подарю их Императорскому Новороссийскому университету.

Когда Маэли Юбер встала на текущий ремонт, поехал в Орлеан, где, как прочитал в рекламном объявлении, напечатанном в газете «Фигаро», был завод по производству анилина — красителя для тканей и соды. Мне захотелось посмотреть, каков сейчас уровень химической промышленности во Франции.

Поезд отходил от вокзала Орсе, расположенного через реку напротив парка Тюильри. Интересное здание, наводившее на мысль, что Средневековье еще живо в сердцах французов. Я купил за девять франков десять сантимов билет первого класса без указания поезда и места. Сел на утренний, хотя мог и на обеденный или ночной. Вагон был разделен перегородками на отсеки, в каждом из которых два трехместных дивана, разделенных проходом. Оббиты коричневым плюшем, потертым, особенно места у окна. В вагоне было всего десятка полтора пассажиров, причем одна компания из шести человек заняла первый отсек, поэтому в остальных сидело по одному-два человека. Я расположился у окна по ходу поезда в пустом купе, разместив саквояж под диваном. После отправления поезда проводник в серой форме прошел по вагону, пересчитал пассажиров. Судя по довольному выражению его лица, никто не сбежал.

Париж закончился неприлично быстро. В районах, которые в двадцать первом веке будут считаться чуть ли ни центром города, были фермы с полями, на которых собирали урожай, и лугами с коричнево-белыми коровами, не обращавшими внимания на проезжающий мимо поезд. Франция заселена гуще, чем Россия. Намного реже попадаются леса и неугодья.

Поезд ехал со скоростью километров сорок-пятьдесят, но подолгу стоял на станциях. В итоге через пять с лишним часов добрались до Орлеана, который я в очередной раз не узнал. Извозчик отвез меня в самый лучший, по его словам, Гранд-отель, наверное, потому, что находился неподалеку от железнодорожного вокзала и переезд не стоил одного франка. Это было трехэтажное старое здание, уже начавшее крошиться. Внутри тоже поседевшая шикарность. Остались только дешевые номера на третьем этаже, маленькие с узкими окнами и одной широкой кроватью и большим дубовым шкафом. Разделся, переночевал — и будь здоров. Все удобства в коридоре. Зато в центре города и цена всего пять франков в сутки. Мне было влом искать что-то получше. Как-нибудь потерплю.

Я пообедал в ресторане через дорогу, который выглядел лучше отельного и более приятные ароматы приносились оттуда ветерком. Заказал свежие устрицы, омара и жареную миногу с отварным картофелем и салатом из свежих овощей. Помидоры и картофан уже рулят, пусть и не так круто, как лет через сто. От вина отказался, чем вогнал в уныние официанта, коротышку лет тридцати шести в оранжевой курточке и зеленых штанах. Получив хорошие чаевые, он простил мне всё.

После обеда потусовался по городу, нашел позеленевшую от скуки, бронзовую Жанну д’Арк на коне. Не хватало рядом памятника тем, кто отдал ее на расправу англичанам. Прошел мимо якобы ее дома, хотя она там бывала только гостем. Разглядывая прохожих, у меня появилось чувство, что живут здесь те же самые люди, которых встречал много-много лет назад, может, не во времена Юлия Гая Цезаря, но в Средневековье точно. Разве что одеты по-другому.

Утром поехал на извозчике на северную окраину города, где находился химический завод, точнее, мастерские по производству красок для тканей и соды. В Одессе я бывал на таком же предприятии. Из двадцать первого века у меня остались в памяти комбинаты с большими корпусами и высоченными металлическими ректификационными колоннами на нескольких гектарах. В Одессе все было скромно и помещалось в деревянно-каменных сараях. В Орлеане оказалось не намного лучше, разве что на территории было чище и росли на клумбах цветы, привядшие то ли от жары, то ли от химических испарений. Подозреваю, что их использовали в роли индикатора: если увяли окончательно, значит, пора людей эвакуировать.

Разочаровавшись, я не стал напрашиваться на экскурсию по мастерским, вернулся отель, собрал вещички, рассчитался и переместился на железнодорожный вокзал, успев на поезд, отходивший в полдень. К вечеру был в «Рице», опять попросив номер с кабинетом, но теперь уже более дорогой, с окнами на площадь. Мои вещи, ожидавшие в камере хранения отеля, были доставлены в него вместе мной. Прислуга относилась ко мне хорошо, причем не столько за щедрые чаевые (многие давали больше), сколько за то, что ко мне приходит благородная дама в шляпке с вуалью. Во Франции уже сложился культ суперсамца и суперсамки. Главное, точно определить, кто из них перед тобой.

Как-то перед обедом, дожидаясь Маэли Тюрбо, я пролистывал купленную по пути в отель газету «Фигаро» и наткнулся на статью о России, в которой рассказывалось, что беспорядки там прекратились, что отменено военное положение во многих городах, что император издал указ об учреждении Государственной думы — и мне резко захотелось вернуться в Одессу. Вот уж не думал, что меня накроет ностальгия. Перед отъездом заграницу были планы посетить Англию и Германию. Первая отпала после того, как посвежела погода на Черном море и накрыла мысль, что могу переместиться, вторая — после посещения мастерских в Орлеане. Как бы и в Германии не увидел всего лишь улучшенный вариант русских и французских мастерских. К тому же, немецкий язык знаю слабо, не хватит для чтения научной литературы, да и строем ходить разучился. Лучше вернуться до десятого августа и убедиться, что мои документы приняты, зачислен в университет.

Я позвонил на Северный железнодорожный вокзал, спросил, когда отправляется «Северный экспресс», как гордо компания «Международное общество спальных вагонов» называла скорый поезд «Париж-Санкт-Петербург». Он ходил два раза в неделю из Парижа и три раза из Берлина. Оказалось, что следующий отсюда завтра в одиннадцать сорок пять. Я заказал одноместное купе до Санкт-Петербурга. Можно было взять до Вильно и там пересесть на пассажирский до Минска, а потом доехать до Жлобина, где делает остановку прямой курьерский из столицы России до Одессы. Так получилось бы дешевле, но не быстрее, не говоря уже о комфорте. Одноместное купе стоило триста восемьдесят шесть с половиной франков (сто сорок пять рублей). Время в пути — пятьдесят два часа.

Маэли Юбер не сильно расстроилась, узнав, что я завтра уеду. Мы отменно пообедали, а потом покувыркались в моем номере. В порядке исключения она соизволила пройтись со мной пешком по тротуару до своего дома. Обычно я нанимал и оплачивал извозчика, хотя ехать всего минут пять. Наверное, это должно было обозначать печаль по поводу расставания со мной.

— Нам ведь было хорошо вместе, — то ли подвела итог, то ли спросила Маэли Юбер, прощаясь.

— Мне ни с кем не было так восхитительно, как с тобой! — произнес я, поцеловав ее руку, чтобы не увидела в моих глазах правду.

Она улыбнулась, сжала мою правую руку в запястье и торопливо, словно боялась, что догоню и остановлю, направилась к входной двери в свой подъезд. Может быть, даже поплачет, зайдя в квартиру, а может, вздохнет облегченно, что рассталась без скандала. Насколько хорошо я понимал Маэли во время секса, настолько же плохо всё остальное время. Наверное, потому, что считал ее пчелкой, а насекомые не плачут.

Пассажирские вагоны «Северного экспресса» были коричневого цвета. Предполагаю, что это маскировка, чтобы немцы, по землям которых придется ехать долго, приняли за своих. За мой багаж, к которому добавились две плетеные из лозы корзины с книгами и журналами, пришлось доплатить семнадцать франков. Ввоз книг на иностранных языках в Российскую империю запрещен без предварительного разрешения, но, как обычно, строгость глупых указов смягчалась необязательностью их исполнения.

Стюард по имени Жан, молодой и задорный француз с крючковатым тонким носом, одетый в коричневую форму, проводил меня к купе — точной копию того, в каком ехал в Париж, даже вставка с моей фамилией была написана похожим почерком, но картина была другая, пейзаж, не стал спрашивать, чей. До середины девятнадцатого века Франция была страной писателей, а теперь стремительно превращалась в художественную студию. Во второй половине двадцатого перестроится ненадолго в киностудию, после чего разменяется на рекламу и далее на интернет-мемы.

— Показать, как работает… — начал было стюард, открыв дверь в санузел.

— Я ездил в «Восточном экспрессе», — остановил его. — Иди отдыхай. В десять приготовишь постель.

— Хорошо, месье, — то ли кивнув, то ли поклонившись, молвил Жан и исчез.

Я не стал переодеваться, почитал до обеда захваченные с собой научные журналы. В вагоне-ресторане было битком. Я уже собирался вернуться в салон отдыха и подождать, когда освободится столик, но официант остановил меня, показав, что уходит пожилая семейная пара, русские, явно не дворяне, несмотря на то или именно потому, что каждый был ходячей ювелирной выставкой. На столике поменяли скатерть, после чего дали мне меню. Я выбрал соленую осетрину, густой суп с курицей, филе говядины с картофелем-шато — слегка обваренным в кипятке и потом обжаренным до золотистой корочки, шоколадный пудинг и чай с лимоном. Самовар на шишках дымил на столике возле входа на кухню. Из спиртного заказал только рюмку русской водки под холодную закуску: в Россию еду!

При пересечении границы с Германией в вагон зашли два немецких пограничника в синей форме. Как мне объяснили в Орлеане, синяя краска для одежды самая дешевая, поэтому ее так любят государственные структуры и предприниматели-скряги. Оба пограничника были мордатые, усатые и смотрели на всех, как на потенциальных контрабандистов. Я собирался оставить паспорт проводнику, чтобы меня не беспокоили, но тот отказался, предупредив, что немчура обязательно припрется, иначе случится непорядок и Германия рухнет. Оба долго рассматривали фотографию, сличая с оригиналом, послу чего сделали отметки в паспорте и пожелали счастливого пути. Точно такую же процедуры проделали два других пограничника, похожих на предыдущих, как братья-близнецы, перед границей с Россией

Мне было интересно, как компания «Международное общество спальных вагонов» решает проблему разной ширины колеи в Западной Европе и Российской империи. Оказалось, что используют два поезда. Следующий из Парижа останавливался на пограничной прусской станции Эйдкунен, где пассажиры переходили в точную копию его, стоявшую на русской колее по другую сторону платформы. Стюарды переносили вещи и таблички с дверей, перегружали багаж, после чего движение продолжалось. Пассажиры, едущие из Санкт-Петербурга, делали то же самое на пограничной российской станции Вержболово.

Как только поезд поехал дальше, проводник прошел по вагону, собрал паспорта пассажиров. Что немецкому пограничнику по плечу, то русскому по… пониже.

Поезд прибыл на Варшавский вокзал. Накрапывал так обожаемый питерцами дождь, но платформы и пути были под стеклянной крышей. Пережидать непогоду у меня не было времени, потому что курьерский на Одессу отходил в семнадцать тридцать, через час сорок пять после прибытия экспресса, теперь уже меньше, от Царскосельского вокзала. Где находится этот вокзал, я понятия не имел. При советской власти такого не было. Выйдя под дождик на привокзальную площадь, я нанял за полтинник ближние дрожки с поднятым верхом, в которые погрузили мои чемоданы и корзины с книгами и журналами, и приказал погонять. Ехали от силы минут пятнадцать. Город показался все таким же серым, снулым, каким будет и через сто лет. В сухую погоду выглядит, наверное, лучше, но где она, а где Питер⁈

В курьерском поезде номер один вагоны были только спальные двухместные первого класса и четырехместные второго. С билетами никаких проблем. В августе все нормальные люди едут с юга на север, а в обратную — остальные. В первом классе плацкарта стоила пятьдесят семь рублей девяносто одна копейка. За превышение веса багажа мне пришлось доплатить четыре рубля семнадцать копеек и за каждую квитанцию по десять копеек. Вес засчитывается с шагом в десять фунтов (четыре килограмма). На полфунта больше — платишь за десять.

Проводниками были мужчина лет сорока и юноша лет семнадцати. Первый решал вопросы, а второй выполнял его приказания. Старший проверил мой билет, после чего младший взял у меня саквояж и проводил до пятого купе. Место было по ходу поезда, как я и попросил кассира, за что оставил ему копейки из сдачи. Я уже думал, что поеду один, когда в купе за пару минут до отправления влетел запыхавшийся, грузноватый офицер с «буденовскими» усами под мясистым носом и щеками, покрасневшими из-за быстрой ходьбы. Ему лет сорок пять. Фуражка с красной тульей и бронзовым гербом и черным лакированным козырьком, сине-серые китель и штаны, заправленные в высокие черные сапоги. На левом боку шашка обухом вперед. Погоны с двумя красными продольными полосками и без звездочек — полковник. У подполковника три большие звездочки, а у капитана, бывшего майора, ни одной, только красная продольная полоска. Пытаюсь выстроить логическую цепочку и не могу.

Поздоровавшись, он объяснил раздраженно:

— Денщик, сукин сын, забыл погрузить в карету один чемодан! Пришлось гонять извозчика туда-сюда, но сдать в багаж все равно не успел!

Прием багажа заканчивается за десять минут до отправления скорого поезда. Если опоздал, поедет на следующем, и придется доплатить за хранение в течение суток на станции.

Зовут старшего офицера Мефодий Петрович Старуков. Первым делом он поинтересовался, кто я есть такой и какая есть моя задача. Узнав, что я поступил в Новороссийский университет, полковник посмотрел на меня, как говно на муху. На всякий случай, чтобы он ночью по недоразумению не нашинковал меня шашкой, как капусту, я повозмущался погромом в порту. Перед моим отъездом заграницу это было признаком хорошего тона. Одесситов, особенно живущих в Городе, испугали события в порту. Многие вдруг поняли, что революция — это не только и не столько свобода, равенство и братство.

Мефодия Петровича сразу попустило, и он поведал, зачем ездил в столицу. Война с японцами показала, что не хватает резервистов. Армия мирного времени была слишком раздутой, обременительной, а в военное — недостаточной. Со следующего года собираются уменьшить срок срочной службы и увеличить срок нахождения в резерве. Сейчас служат шесть лет и состоят в запасе первой очереди четыре года и второй — пять лет. Первых призывают по надобности с началом войны, вторых — если она продлится дольше года. В генеральном штабе решили, что служить будут в пехоте и артиллерии три года, в кавалерии, на флоте и технических подразделениях — четыре, и срок нахождения в запасе увеличат до семи лет для первой очереди и восьми для второй.

Поскольку чашу сию могли втюхать и мне, расспросил, сославшись на жизнь заграницей, как проводится набор в армию. Оказалось, что призывают мужчин всех сословий с двадцати одного года до сорока трех лет, годных по состоянию здоровью и не имеющих отсрочек, которые дают студентам училищ до двадцати двух лет, университета — до двадцати восьми. Не призывают вообще единственного ребенка или кормильца в семье, по другим семейным обстоятельствам и многим важным причинам, среди которых первое место занимала взятка. Остальных в двадцать и более лет собирают, заносят в список и проводят что-то типа лотереи: в стеклянном барабане вертят записки с номерами и вытаскивают по одной. Чей номер выпадет, тот и пойдет служить. Остальных больше не беспокоят, если не случится тяжелая, продолжительная война. Выпускник вуза, гимназии, реального или коммерческого училища, духовной семинарии, оказавшись среди неудачников, по новому закону будет служить два года, вместо одного, причем может записаться вольноопределяющимся и сократить этот срок вдвое. Вольнопёр освобождался от всех хозяйственных работ, а если поступал на службу на собственном содержании, мог ночевать дома. Через полгода получал чин унтер-офицера и время для подготовки к экзаменам на звание офицера, после сдачи которых и окончания службы становился прапорщиком запаса (тринадцатый ранг), но без права на личное дворянство. Если продолжал службу, сразу производился в подпоручики и через три года — в дворяне. Я подумал, что, если мне не повезет, послужу еще год на собственном содержании и опять стану прапорщиком (младшим лейтенантом) запаса.

На ужин в вагон-ресторан мы отправились вдвоем. То ли пришли слишком рано, то ли поздно, однако половина столиков была свободна. Мы расположились за двухместным, заказали на двоих триста грамм водки, по соленой севрюге, запеченной свиной рульке, которая казалось покрытой глазурью, с хреном и свежими овощами и под пиво — свиные уши, сваренные, порезанные соломкой и обжаренные во фритюре. Если бы не полковник, так бы и не узнал о такой классной закуске к пенному напитку. На счет всего, что касается спиртного, военные всегда были большими знатоками.

На следующий день я делал вид, что читаю учебники на французском языке, чтобы не слушать старого балабола, как это вынуждены делать его подчиненные. Он нашел свободные уши в соседнем купе, где ехала семейная пара, его ровесники. Компанию ему составлял, только во время походов в вагон-ресторан, потому что полковник был настоящим — знал толк в выпивке и еде.

Когда утром второго дня поезд прибыл без пятнадцати семь в Одессу, Мефодий Петрович пожалел, прощаясь, что все три его дочки уже замужем, иначе бы одну сплавил мне. Если они лицом в папу, то во время поездки вел я себя очень плохо.

На привокзальной площади меня ждал Павлин. Я отстукал ему «телегу» из зала ожидания Царскосельского вокзала, сообщив, когда прибуду в любимый город, но не был уверен, что получит. Адрес был домовладельца, где извозчик жил раньше. Перевезя семью, Павлин собирался снять квартиру получше. К тому же, у меня были сомнения, согласится ли его жена покидать деревню и переться в неизвестное.

— Я здесь, барин! — заорал он, встав на подножке во весь рост, когда я с носильщиком вышел на привокзальную площадь.

Скажу честно, я был рад ему, как близкому родственнику, которого давно не видел.

Поезд «Корнешты-Кишинев-Одесса» прибыл в десять минут одиннадцатого ночи. На перроне, освещенном электрическими фонарями, было всего несколько встречающих, все мужчины, носильщики, сотрудник железной дороги в форме и городовой с шашкой на ремне слева и кобурой с наганом справа. Военное положение в городе не отменили. Полиция несла службу усиленно и на улицах можно было встретить казачьи патрули. Я ждал возле первого вагона, пока из него не вышли все шесть пассажиров, после чего вспомнил, что женщины легко тратят деньги, пока платит мужчина, но если сперва попали к ней, то стали нажитыми непосильным лежачим трудом, посему расходуются очень экономно.

— Иди за мной, — позвал я носильщика, косолапого битюга в коротковатом для его роста фартуке и с начищенным до блеска нагрудным жетоном с цифрой семнадцать.

Сестры Соколовы ждали меня возле вагона третьего класса. Теперь было понятно, почему они боялись ехать ночным поездом, прибывающим в Одессу утром. В первом классе это безопасно, а вот в третьем публика разнообразнее. Там даже курить разрешено, чтобы проводников реже избивали за некорректные замечания. Стефани ответила сразу, как только получила телеграмму с поздравлением с началом учебного года, написав, что приедет вместе с сестрой дневным поездом.

Рядом с девушками стояли на перроне два чемодана и два саквояжа, на которых лежали два больших узла. Так понимаю, прибыли со всем приданым. Не хватало только перин и подушек. Обе в маленьких черных шляпках и простеньких закрытых темных платьях — под класс вагона. Стефани ждала, что упрекну за нецелевое расходование денег, выданных на обратную дорогу. Вероник вся в предвкушении, как пройдет встреча любовников после долгой разлуки. Я разочаровал обеих, спокойно поздоровавшись и приказав носильщику грузить их барахло на тележку.

— Мы побоялись ехать ночным поездом. Теперь надо пристроить Вероник в недорогую гостиницу, хотя там опасно оставлять юную девушку одну… — начал объяснять Стефани.

— Переночует у меня, постелешь ей на диване в гостиной, — сказал я то, что от меня ждали.

На привокзальной площади нас ждали Павлин, который повез девушек, и еще один извозчик, на котором поехал их багаж и рядышком я. В квартире сестер Соколовых ждала большая коробка пирожных, чай к которым я заварил, вскипятив воду с помощью самодельного электрокипатильника. Изготовил этот прибор, вспомнив студенческие годы. Розеток пока нет по причине отсутствия электроприборов. Есть только включатели для ламп. Переплетенные два медных провода, покрытых гуттаперчей, идут под потолком, их пока не вмуровывают. Держатся на фаянсовых изоляторах, прибитых к стене или потолку. Провода кладут во впадину на нем с двух сторон, а за ним туго переплетают, благодаря чему не спадают. Я заказал в посудной мастерской, нарисовав чертежи, пару розеток и штепсель из фаянса, а у медника — гнезда, стержни к ним и пластины для нагрева. В студенческом будущем пластинами служили обычные лезвия для безопасной бритвы. Договорившись с управляющим дачей, в большом железном ящике, закрываемом на навесной замок, отключил самостоятельно рубильник, через который шел электрический ток на мою улочку, чем удивил всех несказанно. Сейчас электричество — удел избранных. После чего я сделал в своей квартире два отвода от общего провода, один на кухне, второй в гостиной, к розеткам, приделанным к стене. С помощью штепселя, двух медных проводов и пластин с крючками я изготовил прибор, который быстро кипятил воду. Наливал ее в большую фаянсовую кружку емкостью около литра, вставлял две пластины так, чтобы не соприкасались, включал в розетку — и через пару минут вода начинала шуметь, как ветер в соснах. После чего выключал прибор, вынимал пластины и переливал воду в фарфоровый заварной чайник с типичным русским узором из синих листьев, в котором был китайский красный чай. Белого в Одессе не нашел. Для сестер Соколовых мое обращение на «ты» с электричеством было сродни колдовству.

Стефани пошла принимать ванну, а Вероник, сняв шляпку и распустив длинные густые светло-русые волосы, расставила фарфоровую посуду для чая, переложила пирожные на три блюда поровну и села напротив. При этом старалась делать вид, что не хочет мне понравиться. Скоро ей возвращаться в казарму, то есть в дортуар, а там любой мужчина кажется идеалом, потому что не дотянешься. Пирожные ела аккуратно и стараясь не показать, что нравятся даже больше, чем я.

— Я не буду, а твоя сестра боится потолстеть, так что можешь съесть все сама, — пододвинув к девушке свою порцию пирожных, предложил я.

Стефани боится потолстеть не от пирожных, но младшей сестре это знать ни к чему.

— В институте часто дают их? — поинтересовался я,

— На Рождество и Пасху, — ответила Вероник.

— Балуют вас! — пошутил я. — А достать каким-нибудь нельзя?

— Можно через прислугу, но стоят намного дороже и, если классная дама узнает, целый день будешь кушать стоя, — рассказала она.

— Не такое уж и тяжкое наказание, — решил я.

— Стоя кушают только падшие женщины, поэтому девочки отказываются, — поделилась секретом Вероник.

Советская зона-малолетка с тысячами западло отдыхает!

Я достал из бумажника червонец, положил рядом с ее чайной чашкой и сказал шепотом:

— На пирожные. Спрячь и сестре ни в коем случае не говори. Это будет наш с тобой секрет. Когда будешь голодать, стоя у обеденного стола, вспомнишь меня.

Она густо покраснела, но предложение было таким романтичным, что после непродолжительного замешательства свернула купюру и засунула в узкий рукав платья,

В курсантские годы я прятал в рукав шинели бутылку вина, засовывая сверху горлышком вниз. При неплотно прижатом к телу плече она была незаметна.

Видимо, мой неординарный поступок подвиг ее на такой же, спросила шепотом:

— Ты женишься на Стефани?

— У нас чисто деловые отношения. Это был ее выбор, — ответил я.

Только в женских романах и голливудский фильмах жанра «сопли с сахаром» миллионеры женятся на проститутках. В жизни они меняют одних на других, посвежее.

— К тому же, мне еще учиться в университете не меньше четырех лет, а студентам, как ты знаешь, жениться запрещено, — добавил я.

Студентам и сожительствовать нельзя, могут исключить, но, как мне сказали, в последние годы на это перестали обращать внимание, потому что аморальные типы учатся усерднее несчастных, чтобы побыстрее узаконить отношения и стать такими же, но вдвоем.

Мой ответ понравился девушке, заулыбалась и налегла на пирожные.

Когда Стефани вышла из ванной намотанным на голове, как чалма, полотенцем, половина пирожных уже была съедена. Оставив сестер разделываться с пирожными, я переоделся в халат и пошел мыться.

— Я быстро, — предупредил их, — а потом Вероник сможет плескаться, сколько душе угодно.

Уверен, что полная ванна горячей воды будет для девушки в новинку.

Утром Вероник старательно избегала встретиться со мной взглядом. Стефани ночью выдала всё, что накопила за лето. Уверен, что ее протяжные стоны были слышны даже в ванной комнате… соседнего дома.

— Можете пожить у меня до начала учебного года, — предложил я.

— Нет-нет. Пока не все приехали, можно снять лучшую комнату, надо поспешить, — отказалась Стефани, явно ревновавшая меня к младшей сестре и потому зачищавшая охотничье угодье, убирая конкурентку подальше.

Двадцатое августа в этом году выпало на субботу. Занятия в этот день были для первокурсников ознакомительными. После третьей лекции я зашел в учебную часть, получил зачетку. В ней на каждый семестр целый разворот. В левой половине, которая называется «Запись на лекции и практические занятия. Осеннее полугодие…. (место для года)» графы «Отдел (кафедра)», «Наименование предметов», «Наименование (именно так) профессора», «Число часов лекций», «Число часов практич. занятий», «Отметка канцелярии факультета», «Отметка казначея», а на правой «Зачеты:» — «Отметки по испытаниям», «Отметки по практическим занятиям», «Подпись профессора». Я перечислил, какие предметы в нее записать. Надо было выбрать не менее восьми из обязательных, что и сделал, добавив дополнительные предметы по физике, механике, геологии и агрономии. Пустыми остались всего две строки и самая нижняя, вполовинуу́же. Нагрузка будет по две-три лекции в день, причем большая часть продолжительностью всего пятьдесят минут. После трех пар в советском вузе это казалось сущей ерундой.

— Вы собираетесь посещать все эти лекции⁈ — не поверил инспектор естественного разряда физико-математического факультета — грузный, прихрамывающий мужчина лет пятидесяти, скорее всего, бывший преподаватель гимназии.

— Постараюсь. Если не потяну, в следующем семестре сокращу список, — ответил я и подсказал: — И еще один предмет на странице второго полугодия.

— Когда начнется, придете, заполню, — сказал он.

— Мне его уже зачел профессор Петриев, — сообщил я.

Следующей была касса, где казначей подсчитал, сколько я должен заплатить (двадцать пять за полугодие и по рублю за каждую лекцию, всего двести семнадцать), и спросил:

— Заплатите сразу за все?

— Да, — подтвердил я и выложил три сторублевки, позаимствованные в банке Бродского.

У одного из предыдущих студентов, стоявшего в очереди впереди меня, казначей взял «катеньку», не проверив номер. Значит, можно расплачиваться ими спокойно. На всякий случай у меня были и более мелкие купюры.

В понедельник третьей лекцией была вводная по технической химии. Собрался весь курс — тридцать четыре человека. У парней пока щенячий восторг. Они вырвались из-под родительского контроля, стали коллегами друг другу, чем безмерно гордятся и о чем постоянно напоминают в первую очередь самим себе. Заслуженный профессор Василий Моисеевич Петриев рассказал о том, как будут проходить лекции и практические занятия, что будем изучать в весеннем полугодии, чем заниматься в лаборатории, после чего перешел к любимой теме — производству кислот.

После лекции я подошел к нему и напомнил о весеннем обещании.

— Да, я помню. Пойдемте на кафедру, подпишу закрытие, — предложил он.

По пути я сообщил, показав номер журнала:

— Вот купил в Париже «Журнал Американского химического общества» со статьей о производстве пироксилина, а в ней интересный вид центрифуги, отличный от той, что вы нам показывали. Может, вам будет интересно?

— Конечно, интересно! — обрадовался он. — Только вот английский у меня не очень.

— Я переведу. Там текста полторы страницы, а чертеж и так понятен, — пообещал я.

Располагался кабинет отделения химии на третьем этаже. Довольно скромное помещение с одним длинным столом и двумя маленькими, книжным шкафом во всю длину правой от входа стены и стеллажом для свернутых в рулоны визуальных пособий у левой. За одним из маленьких столов просматривал какие-то списки преподаватель общей химии, ординарный профессор Павел Иванович Петренко-Критченко, сорока одного года от роду, невысокого роста и некрепкого сложения, с заметно поредевшими спереди темно-русыми волосами, карими глазами в глубоких глазницах, крупноватым носом, короткими усами и бородкой, одетый в черный костюм-тройку. Я посещал его лекции в весеннее полугодие.

— Вот один из моих лучших учеников решил оказать мне честь — перевести статью из «Журнала американского химического общества», — немного смущаясь, сказал профессор Петриев. — Послушаем вместе?

— Не откажусь! Такую честь нам редко оказывают! — шутливо произнес профессор Петренко-Критченко.

Я прочитал им статью, сразу переводя на русский язык. Застрял всего раз, потому что не знал, как переводится научный термин, но он и так был понятен преподавателям.

— Этот способ производства пороха американцы у Менделеева украли, — сделал вывод профессор Петриев.

— В смысле? — не понял я.

— Наши военные попросили Менделеева придумать бездымный порох. Дмитрий Михайлович изобрел пироколлодий. Пока наши чиновники волокитили несколько лет, какой-то шустрый американец запатентовал изобретение на свое имя у себя на родине. Теперь мы покупаем этот порох у них, — рассказал он.

— Да, янки — ребята шустрые, палец в рот не клади, — согласился я. — Оставлю журнал вам. Мне он больше не нужен, собирался подарить библиотеке.

— Спасибо! Я отдам художнику, чтобы нарисовал плакат со схемой, после чего подарю журнал библиотеке от вашего имени, — поблагодарил профессор Петриев и предложил: — А не могли бы вы сделать перевод этой статьи на русский язык? Мы бы опубликовали ее в наших «Записках естествоиспытателей». Как раз доберем следующий номер.

Он имел в виду альманах «Записки Новороссийского общества естествоиспытателей», который выходил не периодично, а когда накапливалось достаточное количество научных статей со всех кафедр. Есть еще «Записки Императорского Новороссийского университета», в которых публикуют в основном отзывы о магистерских и докторских диссертациях и административные статьи.

— Запросто, — пообещал я.

— Давайте вашу книжку для записей, — и объяснил коллеге: — Закрою ему второе полугодие. Он посещал мои лекции, работал в лаборатории.

— Он и на мои лекции ходил. Мы даже как-то поспорили по поводу ньютония. Молодой человек поддерживает теорию Менделеева, — припомнил профессор Петренко-Критченко.

— Наверное, он признает авторитет выдающегося ученого, — предположил профессор Петриев, заполняя перьевой ручкой с зеленым древком мою зачетку.

— Для меня авторитеты в науке закончились вместе с мухой Аристотеля, — признался я. — Действительно считаю, что так называемый ньютоний, который Менделеев разместил на нулевой позиции, существует. Доказать, как и он, не могу, чисто интуитивная уверенность.

На самом деле я наблюдал этот элемент в действии, иногда самому получалось использовать, но слепым невозможно объяснить, как ты видишь. Иногда мне приходит мысль, что электричество, суть которого так и не была разгадана даже в начале двадцать перового века — и есть одно из проявлений этого самого ньютония.

— А давайте и я вам зачту второе полугодие. Вы ходили чаще и демонстрировали более глубокие знания, чем остальные, — предложил профессор Петренко-Критченко.

Когда я пришел к инспектору физмата, чтобы заполнил графу по предмету общая химия за весеннее полугодие, тот произнес удивленно-иронично:

— Такими темпами вы университет закончите за год!

После чего выдал мне входной билет студента, в котором была моя фотография и записаны мои данные — ФИО, факультет, разряд, отделение, домашний адрес — и предупредил, что я должен иметь его при себе постоянно и показывать по требованию любого преподавателя или инспектора. Что-то я не видел, чтобы кто-то требовал его или проверял заходящих в университет. Второй документ, полученный от инспектора, был свидетельством на жительство, необходимое для предъявления в полицию, чтобы там изменили мой статус со штурмана на студента, и для приписки к призывному пункту. Ходить в эти заведения не обязательно. Сперва я отдал свидетельство дворнику, и через день мне его вернули, после чего отправил по почте в призывной пункт и через неделю получил в письме со штампом Военного министерства вместо марки. Теперь следующие четыре года меня не будут беспокоить вояки. После чего смогу продлить срок, если к тому времени не закончу университет. И так до двадцати восьми лет, после чего отсрочку не дают, а отправляют на службу, если выпадет жребий. В общем, все почти так же, как будет в СССР.

Казначей тоже удивился, но всего лишь хмыкнул и попросил, увидев сторублевку:

— А нет ли у вас купюры поменьше? Я сдачу не наберу.

— Нет, — ответил я и поинтересовался: — Много среди должников-студентов, которые хорошо учились, но никак не найдут деньги на выпускные экзамены?

— Конечно! Таких тьма! — радостно поведал казначей, словно от наличия должников зависело его личное благосостояние.

— Давайте помогу четверым, по двадцатке каждому, и сдачи сразу хватит, — предложил я.

— Как прикажите, — с долей огорчения произнес он. — Сказать им, кто оплатил, чтобы вернули долг по возможности?

— Ни в коем случае, — отказался я.

Это будет мой подоходный налог с украденного в ювелирном магазине.

Старший клерк одесского отделения банка «Лионский кредит» месье Бошен, как обычно, одетый с иголочки и наодеколоненный из бачка, рванулся ко мне, завидев входящим в операционный зал. Может быть, подвиг его к этому черный портфель в моей руке, явно не пустой. Кто к нам с деньгами придет, тот лучше татарина.

После обмена приветствиями, он сообщил:

— Из нашего парижского отделения пришло сообщение, что вы открыли там солидный счет во франках и что будете управлять им отсюда.

— Да, недавние события в Одессе навели меня на мысль, что не помешает разложить яйца по нескольким корзинам. Я закрыл счет в одном из российских банков и большую часть денег перевел в Париж. Остальные хочу поместить в вашем отделении, но не на бессрочный счет, а вложить в ценные бумаги. Надеюсь, вы поможете мне сделать правильный выбор, — объяснил я цель своего визита.

— Буду рад! — заверил он. — Как бы вы хотели разместить их: под небольшой процент, но с высокой надежностью, или предпочитаете получить как можно больше дохода?

— Надежность для меня на первом месте, — ответил я.

— Тогда лучше всего купить государственные облигации. Мы сейчас помогаем российскому правительству разместить внутренний пятипроцентный займ на сорок девять лет от двенадцатого марта этого года. Выплата по купонам два раза в год. Предложение уже само по себе очень выгодное, но для более быстрого размещения сейчас действует дисконт в четыре процента, то есть купите их дешевле, тем самым повысив доходность. Есть номиналом в сто, двести, пятьсот, тысяча и пять тысяч рублей, — рассказал месье Бошен.

— Я смогу быстро продать их, если вдруг потребуются деньги? — поинтересовался я.

— Конечно. Мы выкупим их в любое время, но стоимость может отличаться от номинала, как в сторону уменьшения, так и увеличения. Если не произойдет ничего чрезвычайного, как события этого лета, то колебания незначительны, в пределах пяти процентов, — объяснил он.

Видимо, поэтому и продают сейчас облигации с дисконтом. Я знал, что бардак скоро закончится, и следующий форс-мажор наступит через девять лет, когда начнется Первая мировая война, а полный мажор — еще через три года.

— Если куплю их сейчас, то через месяц получу по первому купону? — уточнил я.

— По первому уже не успеете, осталось меньше месяца до погашения его. Если бы купили на двенадцать дней раньше, то получили бы за последний месяц, — ответил старший клерк. — Также и вам будет заплачено за следующий купон, если решите продать раньше погашения, за прошедшую часть полугодия.

Я прикинул, что деньгами в одесском отделении можно и рискнуть. Чем будут лежать без дела на текущем счете под два процента годовых и приносить доход французскому банку, лучше помогу императору всея Руси. Тем более, что облигации на сто тысяч будут давать две с половиной тысячи каждые полгода. Столько пока не трачу, как ни стараюсь.

— Пожалуй, куплю двадцать пятитысячных облигаций, — решил я. — Есть у вас столько?

— Конечно, — подтвердил месье Бошен. — Хотите получить на предъявителя или именные? В первом случае вы сможете расплачиваться ими так же, как кредитными билетами. Во втором придется идти в банк или отделение казначейства.

Вопрос, конечно, интересный. Если бы знал, что облигации будут действительны все сорок девять лет, то оформил бы на предъявителя. Чем черт ни шутит, глядишь, в следующей эпохе пригодились бы, если перекинет в будущее. Однако мне известно, что через двенадцать лет они превратятся в разрисованные фантики.

— Оформим именные, — сказал я.

— Подобрать номера по порядку? — задал он следующий вопрос.

— Желательно, — ответил я, хотя разницы не видел.

— Будете хранить их у нас? — уточнил старший клерк.

— Нет, у меня дома отличный несгораемый шкаф. К тому же, они именные. Как понимаю, никто другой не сможет продать, — без колебаний заявил я.

Принесенные мной деньги проверили только на подлинность. Я был готов, что сторублевки объявят находящимися в розыске, и придумал легенду о выигрыше их в карты у случайного попутчика в поезде. Оказалось, что французский банк абсолютно не интересуют проблемы банковского дома Бродского, как, наверное, и любого другого российского. Где клиент взял деньги, им все равно, лишь бы принес много.

Мои облигации начинались с номера триста двенадцать тысяч семьсот сорок три. На лицевой стороне на серо-зеленоватом фоне с красными цифрой пять и символом процентов и ниже цифрами года — тысяча девятьсот пять — дана черным цветом разными шрифтами информация на русском языке, а на обороте на бледно-желтом поле — на французском. К каждой прилагался лист таких же цветов и с короткой информацией о займе и девятнадцатью отрывными купонами под порядковыми номерами. Первые были отрезаны. Через девять с половиной лет по предъявлению облигации получил бы следующий лист с двадцатью купонами, но надеюсь, что успею продать их хотя бы на год раньше.

Двадцать третьего августа был подписан позорный мирный договор с Японией. Россия потеряла большую часть Маньчжурии, южную половину острова Сахалин и влияние в Корее. Делегацию на переговорах возглавлял председатель комитета министров Сергей Витте, выпускник кафедры математики Императорского Новороссийского университета. За заключение этого мира он получил от царя титул, а от народа прозвище, и стал графом Полусахалинским.

За время скитаний по эпохам и странам я сделал вывод, что правитель может быть каким угодно уродом, делать, что вздумается, но не имеет права проигрывать войны. Лучше не начинать, чем проиграть. Во время войны люди в тылу и на фронте начинают действовать иррационально, вопреки собственным интересам, логике, здравому смыслу и терпеть любые лишения ради победы. Только у последней черты начинает работать инстинкт самосохранения этноса, да и то не всегда. Может быть, при игре в долгую это выигрышный вариант: с победителем стараются не связываться. Если война проиграна, происходит смена правителя или урезание его прав. Маленькую войну проиграл — маленькие уступки, большую — значительные, вплоть до устранения. Беспорядки в России начались после падения Порт-Артура и постепенно затихнут после подписания мирного договора, но царю придется поделиться властью, создав Государственную думу, и дать больше свободы народу. Проигрыш был где-то далеко, на периферии империи, поэтому Николай Второй усидел на престоле. Следующее поражение, точнее, не победа в войне, окажется для него роковым, как и для его коллег из Германии, Австро-Венгрии и Турции.

Двадцать седьмого августа университетам было возвращено право самим выбирать ректора. Восьмого сентября новым стал Занчевский Иван Михайлович, сорокачетырехлетний декан физико-математического факультета, ординарный профессор кафедры механики, статский советник, кавалер трех орденов за научные труды и одновременно сын польского ссыльного повстанца из Омска и, как предполагаю, лютый враг России. На вид приятный мужчина с недлинными русыми волосами на пробор сбоку, высоким лбом, открытым, дружелюбным лицом, усами и короткой бородкой, всегда чистый и наглаженный, без научной расхлябанности. Я и весной, и сейчас посещаю его лекции, довольно толковые. Деканом физико-математического факультета опять стал Петриев Василий Моисеевич — нет худа без добра.

Я исправно езжу на лекции каждый день. Если ночую один, то завтракаю дома, вечером купив что-нибудь, что не испортится до утра. Если со Стефани, то выезжаю вместе с ней и завтракаю у старообрядцев или чаще в чайной напротив университета, чтобы уж точно успеть на первую лекцию. Моя содержанка уверена, что со мной не опоздает, как бы ни тянула время, поэтому ела не спеша, под болтовню. В итоге я постоянно опаздывал. Поняв это, стал выезжать раньше и голодным. Подвозил Стефани к меблированным комнатам, чтобы переоделась и позавтракала там, после чего отправлялся к университету, расположенному неподалеку, где ел сам.

В то утро выехали по ее просьбе еще раньше, потому что ей надо было подготовить материал для первой лекции. Обычно в чайной возле университета по утрам половина столиков пустует. Студенты, начиная со второго курса, не любят вставать рано. В этот день заняты были все. Только за угловым сидел один человек, мой «крёстник» Картузов. Видимо, никто не решался составить ему компанию. Здоровяк жевал толстый кусок серого хлеба с тоненьким кусочком брынзы, что здесь не подают, запивая чаем из большой фаянсовой чашки

— Не возражаешь? — чисто ради приличия произнес я, садясь за его столик.

Картузов перестал жевать и напрягся.

— Расслабься, — посоветовал я. — Рад, что ты еще жив и не на каторге. Это я на полном серьезе, без подколок.

— Какое тебе дело, где я⁈ — насупился он, однако без агрессии.

— Да просто обидно было наблюдать, как тебя используют втемную, выполняешь грязную работу ради блага других. Думал, ты до конца лета не дотянешь: или подорвешь себя вместе с каким-нибудь несчастным околоточным, или только его и отправишься по этапу, — сказал я.

Подошел половой, довольно крепкий белобрысый малый, и поставил передо мной полный заварной фаянсовый чайник, красный в белый горошек, небольшую чашку на блюдце и с ложечкой, сахарницу с кусковым рафинадом и тарелку с шестью бутербродами типа бургеров, приготовленными по моему рецепту — свежие пухлые румяные булочки разрезаны вдоль и начинены слоями из пластинок твердого сыра и кружочков нарезанной копченой колбасы. На моего соседа по столику он смотрел с опаской. Значит, знают друг друга не понаслышке.

Я подвинул тарелку на середину стола и предложил Картузову:

— Угощайся.

— Меня никто не использует, — упрямо молвил он.

— Если ты так считаешь, значит, я был о тебе слишком хорошего мнения, — сделал я вывод и повторил приглашение: — Ешь, не стесняйся. Я богатенький и не жмот.

Налив себе чая чашку, добавил в нее кусочек сахара, помешал и взял бутерброд. Мягкая, еще теплая булочка смялась и легко вошла в мой рот. Все натуральное, вкус бесподобный, особенно поутру на пустой желудок.

Картузов не удержался и последовал моему примеру. Судя по тому, как глотал, почти не жуя, живет очень экономно.

— Летом заработал хоть немного? — поинтересовался я.

— Именно, что немного, — ответил он, взяв второй бутерброд. — Прошлым летом я на ипподроме помогал «жучкам», почти три сотни сколотил, а этим скачки отменили из-за военного положения. Немного поездил на бицикле (велосипеде), рекламировал их, но там деньги не те, всего сорок рублей в месяц. Еле хватило оплатить курс.

— Ты на каком? — полюбопытствовал я.

— На четвертом, но весенний семестр за третий не закрыт, некогда было, — ответил он. — Ничего, у меня память хорошая, наверстаю.

— В порту был? — спросил я.

Он замялся.

— Не бойся, я не стукач, — успокоил его. — Просто хотел узнать, понял ли ты, что там на самом деле произошло? Что предприниматели евреи, благодаря вашим поджогам, устранили своих конкурентов, греков и русских, и теперь деньги от торговли зерном потекут к ним?

— Там всё не так было! Мы боролись за свободу! — пламенно возразил он, даже забыв о еде.

— Революцию делают романтичные идиоты, а плодами ее пользуются умные негодяи, — спокойно произнес я. — Ты же на юридическом учишься. Разве тебя не научили задавать вопрос «Кому это выгодно»?

— Там все пострадали, не только русские, — упрямо произнес он.

— Пусть будет по-твоему, — не стал я спорить. — Только вот жизнь у тебя одна. Стоит ли ее загубить ради восторженных взглядов революционерок? Без обид, но я на тех девиц, что были с вами, в голодный год не полез бы.

Тут он гмыкнул, улыбнувшись.

— Как я понял, твои дружки не из бедных, а ты не из богатых. Если вы попадетесь, родители их отмажут, вывезут заграницу учиться, свалив все на тебя. И оправишься ты лет на пятнадцать-двадцать в места не столь отдаленные, и будешь там валить сосны и кедры пилой «Дружба-два» — каждый тянет на себя, потому что профессии у тебя никакой нет и денег тоже, и выбор у тебя на каторге будет между страшненькой революционеркой и безграмотной деревенской девкой. Вернешься в Одессу без зубов, с отмороженным членом, никому не нужный. С волчьим билетом тебя даже в дворники не возьмут, а уж молодые и красивые девки будут стороной обходить, — пованговал я, догадавшись, что у парня проблемы с женским вниманием.

— Мне обещали помощь, если что, — возразил Картузов.

— Я тоже обещаю жениться, и есть дуры, которые верят, — поделился я жизненным опытом.

Он гыгыкнул и спросил:

— Та, красивая, с которой ты был в городском саду, тоже дура?

— Нет. Она умная, на содержании. Обходится мне дороже, чем ты будешь получать после университета первые лет пять, — признался я. — Мой тебе совет, скажи своим дружкам, что ты должен сперва окончить университет, чтобы было, чем на каторге зарабатывать, а потом отдашь себя полностью революции. Когда получишь диплом и устроишься на службу, вдруг обнаружишь, что многие красивые девушки горят желанием связать свою жизнь с таким видным и образованным парнем, и решишь тогда, стоит ли их променять на замухрышек? — После чего посмотрел на часы — до лекции семь минут — и сказал, упреждая его возражения: — Я пошел учиться. Доедай-допивай, все оплачено.

Пусть спорит сам с собой: в любом случае победит.

Дача «Отрада» пустеет, становится всё тише, спокойнее. Бабье лето уже вскрыло бочки с желтой краской, но пока действует очень избирательно. Я единственный хожу купаться в море. Купальня закрыта, лежаки и столики перенесены в сарай, охраны нет, заходи, кто хочет. Иногда по выходным гуляю вдоль берега до Ланжерона. Оттуда отправляюсь в Александровский парк, будущий имени Тараса Шевченко, в котором по пятницам курсанты моей мореходки проводили строевые занятия, а по выходным бухали в «Трех пескарях», как называли летний ресторан и две разливочные, расположенные в ряд, и отправлялись отплясывать на расположенную неподалеку танцплощадку с традиционным для Украины народным названием мест для подобных развлечений — Майдан. Прохожу мимо колонны с двуглавыми орлами и шапкой Мономаха наверху в честь Александра Второго, соизволившего «быть парку имени его», как написано на бронзовой мемориальной таблице. Коммуняки уберут атрибуты империи и посвятят памятник другому Александру — Суворову. Широкая брусчатая дорога с электрическими фонарями делит парк на две неравные части. Правая (со стороны моря) больше и менее облагороженная, а левая обжита основательно. Стадиона и Зеленого театра пока нет. Вместо «Трех пескарей» несколько ресторанчиков и кофеен, летних и круглогодичных. Есть большая детская площадка и что-то типа велотрека, по которому носятся бициклисты, среди которых попадаются девушки в шароварах под укороченной юбкой и с личиками, порозовевшими от этого способа публичной женской мастурбации.

На летней террасе ресторана «Александровский» стояли четыре бильярдных стола, на одном из которых гонял шары в одиночку мой бывший парикмахер Станислав Цихоцкий. Сейчас заведение общественного питания без бильярдного стола, как воинская часть без плаца. Поляк был без черного пиджака, висевшего на трехпалой деревянной вешалке, только в красной жилетке поверх белой рубашки с золотыми запонками на манжетах. От черной пуговицы к жилетному кармашку для часов провисала золотая цепочка. Увидев меня, заулыбался, как раньше, когда я был клиентом.

Поздоровался с ним за руку, причем Станислав ждал, пока не убедился, зачем протягиваю ее, что считаю его, своего бывшего парикмахера, ровней, после чего пожал крепко.

— Сбацаем партейку? — предложил я. — Только с условием, что дашь мне хоть немного поиграть, а не закончишь сразу.

Люблю смотреть, как играют спецы, обожаю сложные удары, но сам не ахти.

— Обещаю! — заверил он, польщенный.

Проигрывал я медленно, умудрившись закатить аж два шара. За это время узнал, что Станислав съездил на родину, где разместил в каком-то (не уточнил) варшавском банке большую часть украденного, после чего вернулся в Одессу. Теперь прожигает жизнь.

— Если появится что-нибудь интересное, ты в деле? — поинтересовался я на всякий случай.

— Конечно, — сразу согласился он.

— Как тебя найти? — спросил я.

— Пока тепло, я здесь до обеда почти каждый день, а по вечерам и когда похолодает весь день в застекленной веранде кафе Либмана, что напротив Соборной площади. Если вдруг не застанешь, скажи маркеру, когда придешь в следующий раз, он передаст мне, — ответил Станислав Цихоцкий.

Я пешком возвращаюсь на дачу «Отрада». В кабинете меня ждет новая печатная машинка. Потихоньку вспоминаю, как на ней работать. Все-таки черт знает сколько лет не занимался этим. К тому же, много лишних букв. Я уже привык ставить твердый знак в конце слова на согласную, но в парах букв «и» и «ф» пока путаюсь. Впрочем, для этого есть корректоры и в редакции университетских «Записок», ради статьи в которых и я купил машинку, и в редакции газеты «Одесские новости», где под псевдонимом А. В. Тор публикуют мои критические статьи. Псевдоним слепил из своих инициалов и имени скандинавского бога с разящим молотом. Мол, покажу вам торкину мать.

Еще во время летних каникул я купил для Стефани и Вероник месячный абонемент в Русский театр. После спектакля их встречал Павлин и доставлял в ресторан, где ждал я. Мы ужинали, мой извозчик отвозил младшую сестру в меблированные комнаты, где она жила до начала учебного года в институте благородных девиц, а потом меня и среднюю сестру — на дачу «Отрада». До конца воспользоваться абонементом Вероник не успела, потому что начались занятия. Пришлось мне ходить вместо нее, хотя я предлагал Стефани взять подружку-курсистку. Таковых не оказалось. Видимо, предположила, что могу пригласить на ужин и подружку, а та окажется подколодной.

В Русском театре гастролировала труппа из Московского художественного. Ставили пьесы Чехова, который умер в прошлом году. Я попал на последнюю — «Вишневый сад». Если бы знал, что будет идти именно она, отказался бы. Еще в школе достала, а потом и в институте пришлось препарировать бедную пьесу. Дотянув до антракта, вышел со Стефани в фойе. Предполагал сослаться на расстройство желудка и остаться в буфете. Она идти туда не хотела, потому что в очередной раз ни с того ни с сего решила похудеть, а впереди маячил ужин в ресторане. Мы прошлись по фойе, людей посмотрев и себя показав, остановились возле двух типов под пятьдесят, худого добродушного и толстого желчного, которые обсуждали пьесу, причем не постановку, а текст. Судя по разговору, видели или читали ее много раз. Обоим не нравилось, что персонажи не всегда отвечают на поставленный вопрос, говорят что-то другое. Мол, Акелла состарился и промахнулся.

— Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, но хотел бы защитить драматурга, — влез я и изложил мысль, которая придет мне в голову лет через почти девяносто: — А вы не пробовали представить, что персонаж в это время думает о чем-то другом и отвечает на свой собственный вопрос, а не на тот, что ему задали? Еще интереснее угадать по ответу, чем именно была занята его голова.

Оба скривились, когда я встрял в их разговор, но, дослушав меня, переглянулись с отрытыми от удивления ртами, и начали хором, а потом толстый уступил, дав договорить худому:

— Вы театральный критик?

— Не приведи господь! — отшутился я. — Всего лишь студент университета, причем даже не историко-филологического факультета, а физико-математического. Видимо, поэтому люблю поверять алгеброй гармонию, — и представился.

— У вас это хорошо получается. Спорно, однако интересно, — сказал худой добряк и тоже назвался: — Балабан Алексей Семенович, редактор отдела «Театр и музыка» газеты «Одесские новости».

Второй оказался писателем и журналистом Манычем Петром Дмитриевичем.

— Не хотите ли опубликовать свои соображения о пьесе в нашей газете? — спросил редактор Балабан. — У нас хорошие гонорары.

— Я не бедствую. Разве что из любопытства, чтобы узнать о себе много нового от читателей и профессиональных критиков, — усмехнувшись, ответил я.

— Это вы точно подметили! Ушаты грязи выльют! — весело накаркал журналист Маныч.

— Не отпугивай молодого человека, — наехал на него Алексей Семенович и протянул мне свою визитку. — Если решитесь, приходите в редакцию, спросите меня.

Я решился, купил машинку и отстукал, что думаю о пьесе. Постарался быть ироничным, но добрым, будто дедушка говорит о шаловливом внуке. Отвез ее в редакцию, которая располагалась в Пассаже на углу Дерибасовской и Преображенской. На входе сидел охранник — довольно кабанистый тип, едва помещавшийся в отведенном ему закуте.

— Дать объявление? — спросил он.

— Нет, статью принес в отдел «Театр и музыка», — ответил я и показал визитку редактора.

— По коридору последняя дверь справа, — произнес охранник, не соизволив, как это обычно делают, показать направление рукой.

За первыми двумя дверьми справа строчили пишущие машинки, не меньше роты. На обеих никаких табличек, как и на последней с этой стороны коридора, на стук в которую последовало изнутри приглашение войти. Внутри стояли три стола, заваленные рукописями, наверное, но в наличии был только Алексей Семенович Балабан, дымивший вонючей папиросой, затягиваясь так, словно это косяк.

— Принесли? — после обмена приветствиями спросил он и сам ответил: — Вижу, молодец! Давайте сюда. Присаживайтесь.

О существовании курсов по скорочтению я пока не слышал, но редактор явно владел им, потому что пересек по диагонали обе страницы машинописного текста и вынес вердикт:

— Подходит. Отдам корректору, чтобы исправил грамматические ошибки, перепечатаем — и в субботний номер.

— Долго жил заграницей, отвык от русского языка, — произнес я в оправдание своей малограмотности.

— Это поправимо. Главное, что слог у вас легкий и мысли умные. — утешил он и проинформировал: — Жду другие статьи на любое культурное событие в нашем городе и не только: спектакли, концерты, новые романы…Гонорар платим через неделю после публикации, но лучше придти через две. Касса напротив.

— Не к спеху. Принесу еще что-нибудь, заберу гонорар, — сказал я.

Надо же, когда в годы советского студенчества были нужны деньги, бегал с высунутым языком по редакциям журналов и газет, чтобы тиснуть хоть что-нибудь и получить пару копеек, а тут сами предлагают. Все-таки в царской России образованному человеку намного легче жить. В Западной Европе, да по всему остальному миру, так и останется до начала двадцать первого века, как минимум. Только в СССР и постсоветской России без диплома о высшем образовании не устроишься дворником.

Мне пришло в голову, что получать образование человек должен лет после двадцати-двадцати пяти, когда пошляется по жизни, поймет, чего от нее хочет и с каким образованием легче достичь этого. Сразу после окончания школы точно знают это только те, кто родился стариками. Первое образование я получал как-нибудь, а второе и следующие — со смыслом и упорством. Подозреваю, что возраст поступления в профессиональные учебные заведения вскоре повысят, но по другой причине — затянувшегося инфантилизма.

Вот и сейчас я исправно хожу на лекции, посещаю лабораторные и практические занятия. Иногда, чтобы меня уж точно запомнили, терроризируя профессоров умными, по моему мнению, вопросами, никогда не поправляя тех, кому сдавать экзамен. В советском дипломе у меня был всего один трояк, полученный за то, что дважды за семестр обратил внимание профессора на его ошибки. Научные знания сейчас где-то на уровне выпускника советской средней школы, может, первых двух курсов института, так что учиться мне легко.

Учебе время от времени мешают активные придурки. Императорский Новороссийский университет бурлит. Студенты создали Коалиционный совет и начали собирать деньги и закупать оружие, в чем им помогают некоторые профессора. Отдохнувшие за лето активисты со второго и третьего курсов, которым влом ходить на лекции, а чем-то ведь надо заниматься целый день, постоянно митингуют в коридорах, аудиториях, во внутреннем дворе… К ним постоянно приходят «реалисты», семинаристы, гимназисты, рабочие, всякие мутные типы, которым надо укрыться от полиции. Как-то незаметно одним из главных требований стало отсоединение от Российской империи и образование независимого государства. Названий было несколько. Предполагаю, что выбрали бы «Израиль». Разжиревший и обнаглевший анкеназский капитал рвался к власти, созданию собственного государства.

Однажды утром активисты не поленились встать пораньше и заполонить все пространство внутри главного корпуса перед входной дверью, не пропуская внутрь ни студентов, ни преподавателей, ни лаборантов, ни обслуживающий персонал. Я зашел через второй корпус, где была химическая лаборатория, в которой в шкафчике лежал изготовленный мной целлулоид. Собирался поработать с добавками, чтобы снизить его легкую воспламеняемость и повысить твердость. Забрал бо́льшую часть того, что хранилось в шкафчике, завернул в лист плотной бумаги и пошел через двор к главному корпусу. С этой стороны плотность революционеров должна быть ниже.

Неподалеку от входа курил папиросу студент Картузов, которого, как позже выяснил, зовут Игнат. Левая рука перебинтована. Наверное, поэтому в последнее дни не видел его в университете.

— Что с рукой? — поинтересовался я,

— Да вот решил проверить то, что ты мне посоветовал, и в шутку сказал, что на год отойду от революционных дел, чтобы на каторге зарабатывать в какой-нибудь конторе. Ты бы слышал, какой ор начался! Меня даже пообещали убить. У самих кишка тонка, нашли дурочку с пистолетиком. Она стелилась под меня, а я отказал. Мол, студентам не положено иметь подруг. Вот она и отомстила, да еще в людном месте. Скоро будет суд, — показав перебинтованную руку, поведал он с горькой иронией.

— Судите их по делам их, — процитировал я библейское выражение.

— Больше я к ним ни ногой! — со злостью пообещал Игнат Картузов.

Самый опасный враг — преданный тобой друг.

— А я загляну к этим придуркам, объясню, что ученье — свет, а неученым — тьма, — кивнул я на дверь в корпус и попросил: — Дай спички.

В школьные годы одним из любимых моих развлечений были дымовушки, которые делал из треснувших шариков для настольного тенниса, линеек или любого другого целлулоида. Заворачиваешь в бумагу, поджигаешь, после чего бросаешь на пол и придавливаешь подошвой, чтобы сбить пламя. Реакция продолжится с образованием большого количества дыма и специфичным резким запахом горящей пластмассы. Я толкнул ногой дымовуху — и она заскользила по полу в толпу бунтовщиков. Дым выделялся быстро и в большом количестве. Кто-то попытался затушить, потоптавшись, но только ускорил процесс. Те, кто не видел, откуда он берется, начали паниковать. С разных сторон послышались крики «Пожар! Спасайтесь!». Тупое стадо отреагировало быстро и безрассудно. Большая часть выпулилась через главный вход, меньшая — во двор, а кое-кто рванул вверх по лестнице, чтобы, если бы был действительно пожар, потом сигать с крыши, а здание довольно высокое. Через несколько минут никто никому не мешал.

Я появился в дверном проеме главного входа, словно материализовавшись из дыма, который быстро рассеивался, и пригласил столпившихся на улице студентов и преподавателей:

— Заходите, господа! Пожара нет, дым не опасен при низкой концентрации.

На обратном пути подобрал еще теплый, подпаленный бумажный сверток с остатками горения, выбросил его в урну во дворе, где было место для курения.

Отдав Картузову спички, позвал его:

— Пойдем учиться.

— Как ты это сделал? — сразу спросил он.

— Достанешь целлулоид, научу, — ответил я.

У меня первой лекцией была общая химия, которую преподавал профессор Петренко-Критченко.

— Судя по запаху, кто-то сжег в коридоре целлулоид. Это не вы сделали? — спросил он меня, когда зашел в аудиторию.

— Не сжег, а провел реакцию разложения целлулоида без доступа кислорода. Так больше дыма образуется, — ответил я и пошутил: — Познакомил народные массы с пластическими.

— Знакомство оказалось эффективным, — сделал вывод профессор Петренко-Критченко, после чего сказал: — Собирался сегодня прочитать лекцию о солях щелочных металлов, но, раз уж так случилось, поговорим сперва о пластических массах.

Тридцатого сентября в Одессе отменили военной положение. Двенадцатого октября по всему городу начались забастовки. Первыми были железнодорожники, которые жили намного лучше рабочих частных предприятий, присоединившихся к ним позже. Бастовали даже низкооплачиваемые сотрудники управы. Все требовали повышения зарплаты. Каждый из нас доволен своими деловыми качествами, но обижен зарплатой. Четырнадцатого сентября школота опять забила на занятия, принялась расхаживать по улицам, бить витрины магазинов и призывать к всеобщей забастовке. Возле женской гимназии (ради кого все затевалось!) толпу беспредельщиков остановил отряд казаков и объяснил им нагайками, что надо вести себя прилично. Обиженные пацаны побежали жаловаться на них старшим братьям в университет. Там объявили всеобщий митинг на следующий день. В субботу занятий не было, потому что главный корпус и двор были заполнены студентами и посторонними, которые несколько часов убеждали друг друга, что надо быть смелыми, идти до конца — создать Черноморско-Дунайскую республику, где все вдруг станут богатыми и свободными.

До городских властей наконец-то дошло, что надо принимать срочные меры, иначе город захлестнет анархия. В воскресенье утром университет был оцеплен солдатами. Они выпускали всех, но никого не впускали. Бунтари разбрелись по соседним улицам и принялись возводить баррикады. В город ввели дополнительные войска — и начались уличные бои. Стрельба и взрывы бомб слышались в основном за пределами Города. Полиция арестовывала стрелков и бомбистов, большая часть из которых оказалась гимназистами. Вечером в городской управе посовещались и приняли наимудрейшее решение освободить их с формулировкой «они же дети», после чего даже трусливые ботаны решили, что им можно всё.

В понедельник семнадцатого октября император Николай Второй пошел на уступки, чтобы усидеть на троне после поражения в войне — был опубликован «Высочайший манифест об усовершенствовании государственного порядка». Народу были дарованы неприкосновенность личности, свобода совести, слова, собраний и союзов, избирательное право для всех сословий и принятие законов только после одобрения Государственной думой. Правда, император имел право разогнать Думу, которая откажется принять нужный ему закон, что, как я помнил, Николай Второй и будет делать на свою голову, пока, оставшись без трона, не получит пулю в нее. До одесситов эта новость дошла во второй половине дня. Во вторник занятия в Императорском Новороссийском университете отменили, потому что все, студенты и преподаватели, начали праздновать победу над самодержавием. По городу расхаживали толпы с хоругвями, иконами, имперскими или красными флагами, распевали «Боже, царя храни!», поздравляли друг друга с освобождением от гнета. При этом больше всех радовались те, кто по службе занимался угнетением.

К вечеру начались погромы. В первую очередь били студентов и гимназистов с красными лентами, большинство из которых были ашкенази. Постепенно погромы переместились в районы, где жил средний класс. Нищие ашкенази никому не мешали, а богатых охраняли отряды самообороны. Не сомневаюсь, что это был ответ на погром в порту. «Православный» капитал возвращал отнятое у него летом. Толпы идиотов, подстрекаемые обеими сторонами, уничтожали и грабили друг друга, но осенью православные оказались более организованными. Пострадавшие летом сделали правильные выводы, провели работу над ошибками, лучше подготовились к схватке. К тому же, власть была на их стороне. Если в июне полиция и армия сперва бездействовали потому, что были захвачены врасплох, растерялись, не сразу поняли, что надо предринять, то в октябре самоустранились намеренно. Подозреваю, что был договорняк «православного» капитала с властью, тем более, что четкой границы между ними не было, и чиновники высокого ранга заодно являлись акционерами многих успешных компаний.

Во вторник утром я отвез Стефани в ее меблирашку и заглянул в университет. Не поучусь, так позавтракаю. В чайной было малолюдно. За дальним столиком сидел Игнат Картузов, доедал принесенный с собой бутерброд с брынзой, запивая купленным здесь чаем. Я заказал половому большую тарелку бургеров и подсел к новому приятелю.

— Думаешь, сегодня будут занятия? — спросил его.

— Вряд ли, — ответил он. — Зашел сюда по пути. Мне предложили охранять магазин колониальных товаров на Греческой. Платят по три рубля в день.

— Бывшие друзья подогнали заработок? — поинтересовался я.

— Какие они мне друзья⁈ Сначала убийцу подсылают, а как припекло, сразу предложили помириться, чтобы охранял их, даже наган обещали подарить! — злобно произнес он.

— Наверное, дом какого-нибудь богатого еврея предлагали защищать? — задал я вопрос.

— Нет, свои дома они сами охраняют, а мне предложили побыть до конца погромов в Бессарабско-Таврическом банке. Обещали снабжать едой и платить по десять рублей в день. Послал их к чертовой матери! — довольно эмоционально поведал Игнат Картузов наверное, потому, что оказался на растяжке между червонцем и трешкой в день.

— Неужели в банке нет собственной охраны⁈ — удивился я.

— Была, но перевели ее на защиту домов хозяев. За свою жизнь они трясутся больше, чем за деньги! — рассказал он.

Подошел половой, расставил мой заказ. Я подвинул тарелку с бургерами на середину стола, предложил собеседнику угощаться, что тот с радостью и сделал.

— Как учеба? — налив ему и себе чая, сменил я тему разговора.

— Потихоньку. Хожу на лекции, делаю вид, что записываю. Преподавателям это нравится. На самом деле мне записывать не надо, память хорошая. Иногда слово в слово повторяю то, что услышал на лекции несколько месяцев назад, — похвастался Игнат.

— Это здорово! Мне бы такую! — похвалил я.

Обычно к началу лекция возле главного входа собираются студенты. Сегодня всего пара человек тусовалась, наверное, первокурсники. Поняв, что занятий не будет, я подвез Игната Картузова до большого магазина заморских специй и пряностей на Греческой рядом с базаром и приказал Павлину ехать в Александровский парк.

День был теплый, и Станислав Цихоцкий играл в бильярд на открытой террасе с каким-то таким же расфуфыренным пижоном. Я кивнул ему и молча прошел в закрытый зал, пустой, где велел пожилому официанту принести кружку немецкого пива.

— Санценбахера или «Клестер браун» Енни? — задал он уточняющий вопрос.

— Енни, — ответил я, хотя основатель этого завода был швейцарцем.

Если центральна часть парка ассоциируется у меня с вином, то эта — с пивом. При советской власти в начале улицы Энгельса, ныне Маразли, будет пивной бар без названия. Мы частенько забегали туда с самоподготовки и по выходным дернуть кружку, а перед баней, расположенной в Сабанских казармах, куда нас водили раз дней в десять, затаривались в банку трехлитровую, чтобы распить после процедуры омовения. Располагался пивной бар в полуподвале, куда вели три ступеньки, поэтому трезвые называли его «Раз, два, три», а пьяные — «Раз-з-з!».

Поляк подошел минут через пять и тоже заказал пиво Енни.

— Есть одно интересное место. Ночью там не должно быть охраны, а если будет, попробую решить вопрос, — сообщил я. — Надо будет сперва открыть входную дверь.

— Открыть смогу, а насколько быстро — зависит от замка, — предупредил он.

— И нужен надежный извозчик. Можно взять того же, что в прошлый раз, но придется делить на четверых и ему десятую часть, а так на двоих разобьем, — выдвинул я второе условие.

— Знаю толкового хлопака, мой краян (земляк), работает извозчиком на хозяина. Хочет вернуться домой, как только денег заработает, — сказал Станислав.

Мы договорились, где и когда встретимся, после чего я вернулся домой. В обед съездил в ближайший ресторан, после чего отпустил Павлина. Вечером позвонил Стефани. В Одесских женских педагогических курсах тоже отменили занятия. Девицы сидели по домам, боясь попасть под раздачу. Я сказал, что вечером ездить опасно, что заберу ее к себе завтра утром, а сейчас пусть не выходит из комнаты, хотя на еврейку не похожа и в центре Одессы погромов нет.

Бессарабско-Таврический земельный банк располагался в двухэтажном здании на улице Херсонской, дом двадцать пять, рядом с Императорским Новороссийским университетом. Ночью это довольно тихое место, а сейчас и вовсе безлюдное и темное. Газовые фонари не горели на всех улицах южнее Преображенской. Наверное, потому, что юго-восточнее, в кварталах рядом с Молдаванкой, время от времени стреляли из короткостволов и иногда из охотничьих ружей. Шел интенсивный передел собственности, сопровождавшийся расчисткой жизненного пространства. Пока ехали сюда со Старой Порто-Франковской, где подобрали меня, не увидели ни одного полицейского, не встретили ни одного казачьего разъезда. Значит, управа дала добро.

Извозчик высадил нас напротив главного входа в банк и поехал дальше, чтобы вернуться через пятнадцать минут. Так и будет приезжать сюда с противоположной стороны каждые четверть часа, стоять пару минут возле соседнего дома и отправляться на следующий круг.

Дверь главного входа имела два врезных замка. Пока Станислав Цихоцкий ковырялся в них, я стоял рядом с парабеллумом в правой руке и двумя саквояжами (второй — извозчика) в левой. Поляк справился с замками минут за пять. Запоров типа щеколды, бруса не предусмотрели. Видимо, расчет был на внутреннюю вооруженную охрану, которая этой ночью отсутствовала. Видимо, директор банка счел ее ненадежной, способной открыть дверь грабителям, как это случилось с банкирской конторой Бродского. Я вставил в массивную бронзовую дверную рукоятку ножку стула, принесенного из операционного зала. Теперь с улицы ее не смогут открыть без помощи лома.

Внутри было темно, тихо и воняло кошачьей мочой. Сегодня банк не работал, поэтому, видать, и не делали уборку. Я зажег свечу и отправились искать дверь в подвал. Нашли не сразу. Сперва Станислав открыл отмычкой дверь в большую кладовую с деревянными стеллажами, на которых лежали папки с какими-то документами, разглядывать их некогда было. Во второй раз вышли в коридор, который вывел к двери во двор. В подвал попали неприметную, за которой, как я думал, находится кладовка для инвентаря уборщиц. Каменная лестница в два пролета спускалась к массивной металлической двери с двумя врезными замками. Станислав провозился с ними минут десять. За ней была решетчатая — еще минут пять. Дальше было прямоугольное помещение с двумя однотипными двустворчатыми несгораемыми шкафами той же фирмы, что и купленный мной.

— Работал такие? — спросил я поляка.

— Да, — коротко ответил он, зажег две свечи, установил их на полу у краев ближнего сейфа, расстелил между ними узкий прямоугольный кусок белой хлопчатой ткани, на которую принялся выкладывать инструменты, как хирург перед операцией.

Движение были четкие, инструменты ложились на одинаковом расстояниидруг от друга.

Я поднялся наверх и сел на принесенный из операционного зала стул там, откуда мог просматривать дверь главного входа и коридор к черному. Свечу потушил. С темнотой я на ты и она со мной тоже. В крови все еще бушевал, постепенно затухая, адреналин, который выплеснулся, когда открывали входную дверь. Если бы внутри была охрана, пришлось бы стрелять. В лучшем случае не на поражение, только отпугнуть, чтобы у нас было время убраться подальше, а в худшем кто-то бы погиб из-за того, что мне стало скучно вести жизнь богатого студента.

Станислав Цихоцкий провозился часа два с половиной, но открыл оба несгораемых шкафа, причем в каждый был из двух автономных половин. В ближнем одна половина, меньшая, была пустая, а во второй лежали пачки купюр от пятидесяток и ниже. Видимо, все самое ценное спрятали в другом месте и это не соседний сейф, потому что тот был заполнен ценными бумагами: акциями, облигациями, закладными…

— М-да, ждал добычу побогаче, — огорченно молвил я.

— Эта тоже хороша, — не согласился поляк.

После чего приступили к разделу добычи. Ценные бумаги не интересовали нас. Начали с крупных купюр: это мне, это тебе, а каждая десятая — извозчику. Пачек оказалось больше, чем смогло влезть в наши саквояжи, но остались пачек сорок купюр по три рублю. Насовали себе в карманы и накидали, не считая, в саквояж извозчика, увеличив его долю примерно на четверть. Всего унесем около ста десяти тысяч.

— Может, найдем мешок и сложим в него, а потом поделим? — предложил Станислав Цихоцкий.

— Не будем жадничать. С саквояжами мы путешественники, которые едут на железнодорожный вокзал или с него, а мешок будут выглядеть подозрительно, — сказал я.

— Тогда уходим? — предложил он.

До прибытия извозчика оставалось двенадцать минут.

— Сможешь быстро открыть дверь черного хода и закрыть оба замка входной двери? — спросил я и объяснил: — Хочу сделать мышеловку, перекинуть подозрение на других.

— Запросто! — усмехнувшись, произнес поляк.

Взяв несколько пачек купюр, я раскидал их от открытых сейфов по лестнице в подземное хранилище до двери черного входа, с которой Станислав справился играючи и по моему указанию оставил приоткрытой, чтобы дворник или любой другой человек увидел это, заглянул внутрь и поиграл в казаки-разбойники, только стрелочками будут деньги.

Мы вышли на тихую темную улицу в тот момент, когда на ней послышался цокот копыт. Пока Станислав Цихоцкий закрыл дверь на оба замка, я вышел на проезжую часть и тихо свистнул. Громко все равно не умею. Извозчик услышал меня и подъехал как раз в тот момент, когда его земляк закончил работу. После чего на средней скорости поехали на север.

Меня высадили на Старой Порто-Франковской возле тропы, которая вела к морю. С саквояжем в одной руке и пистолетом в другой пошел по верхней части склона к даче «Отрада». Внизу время от времени лаяли собаки, учуявшие меня. В домах, которые они охраняли, не светилось ни одного окна. На даче тоже все спали, включая дворников, хотя управляющий днем распекал их, чтобы всю ночь не смыкали глаз, защищали квартирантов, среди которых не было ни одного ашкенази. Железная калитка открылась и закрылась без скрежета и скрипа. Днем я смазал замок и петли, как и на входной двери в свою квартиру.

Как говорят дети, чик-чик — я в домике. Меня не взяли с поличным, значит, шансов отправиться в Сибирь намного меньше. Кстати, сейчас заключенные, дав честное слово, что не сбегут, могут ехать туда на извозчике и ночевать в гостиницах, оплачивая из своего кармана.

В пятницу двадцать второго октября в Одессе опять ввели военное положение. Листовки об этом были развешаны утром по всему городу. Войскам давалось право открывать огонь без предупреждения по всем вооруженным людям, как погромщикам, так и отрядам самообороны. В городе сразу стало непривычно тихо.

В понедельник я приехал в университет на лекции, уверенный, что их не будет. Ошибся. Все преподаватели прибыли на свои рабочие места, но студентов было мало, и ни одного ашкенази. Щенячий восторг, охвативший всех после выхода императорского манифеста, сменился испугом, растерянностью. До многих дошло, что революция — это в первую очередь смерть, и не им решать, кого она выберет.

После первой лекции я отправился на практическое занятие в Геологическом кабинете, который располагался в соседнем корпусе. Во дворе увидел Игната Картузова, курившего в компании двух четверокурсников. Я тормознулся, поздоровался с ними.

— Обсуждаем, кто и как обчистил Бессарабско-Таврический банк, — сказал Игнат.

— А его ограбили⁈ Надо же! — изобразил я искреннее удивление. — И много взяли?

— Говорят, что только наличными миллион двести тыщ и ценных бумаг еще на три миллиона, — ответил сухощавый малый в старой студенческой форме.

— Кто-то из служащих банка дал им ключ от двери черного хода, а дворник провел к ней. За это ему, простофиле, заплатили именными облигациями на сто тысяч! — весело улыбаясь, добавил второй, полноватый и одетый в темно-коричневый костюм-тройку из не самой лучшей ткани.

— Не было там миллиона наличными. Банк никогда столько не хранил, боялись ограблений, — возразил Картузов.

— Если все было застраховано, значит, украли именно столько, как говорил нам профессор Палаузов! — шутливо произнес сухощавый.

— Я тоже подумал, что это инсценировка, чтоб страховку получить, и полиции это сказал, — поддержал его Игнат.

— Охранять в банк в тот день должен был ты, — напомнил я.

— Ночью ограбили, — поправил он и добавил: — Теперь понятно, почему мне предлагали по десять рублей за каждые сутки.

— Целую десятку⁈ И ты отказался умереть за такие деньги⁈ — подначил полноватый.

— И попытались повесить на меня это дело. Вчера утром полиция вломилась в комнату, разбудила. Я отсыпался после четырех суток дежурства. Теперь хозяйка комнаты смотрит на меня, как на преступника. Хорошо, что было алиби — не подкопаешься: всю ту ночь провел в магазине, есть свидетели — охранники из соседних; мы выходили в общий двор покурить, поболтать. Фараоны, когда услышали это и узнали, что я на юридическом учусь, сразу отвалили, — рассказал Игнат Картузов.

— У подозреваемого было железное алиби: во время вменяемого ему преступления он грабил банк в другом городе, что подтвердили свидетели, — пошутил сухощавый.

Геологию преподавал магистр, исправляющий должность экстраординарного профессора Ласкарев Владимир Дмитриевич, тридцатисемилетний худощавый высоколобый мужчина, лохматые усы которого были длиннее бородки клинышком. Одевался в темные костюмы-тройки, застегивая пиджак только на верхнюю пуговицу, и белые рубашки со стоячим воротником и черным галстуком-бабочкой. Лекции читал с некоторой заунывностью, отчего клонило в сон не только меня. Оживлялся, когда брал в руки какой-нибудь минерал, словно подзаряжался от него. Заметно было, что работа в поле ему интереснее, чем преподавание.

Во время первого занятия в кабинете я остановился перед шкафами со стеклянными дверцами, в которых на наклонных полках были разложены по ячейкам минералы. Узнал те, из которых когда-то добывали медь. Открыв дверцу, взял зеленый кусочек малахита, сросшегося с медной лазурью.

— Знаете, что это такое? — послышался за моей спиной голос профессора Ласкарева.

Я ответил и добавил:

— Из обоих добывают медь.

— Правильно, только лазурь имеет научное название азурит, — произнес он. — А что скажите об образцах, которые лежат рядом с ними?

— Они все содержат медь, но знаю только ненаучные названия двух — медного колчедана и медного блеска, — показав на эти два минерала, ответил я.

— Халькопирит и халькозин, — подсказал он. — Бывали на медных рудниках?

— Только, как любопытный турист, — соврал я.

— Это лучше, чем ничего! — шутливо похвалил преподаватель.

Он начал выделять меня из студентов первого курса, а после того, как подарил профессору два сравнительно свежих номера журнала «Бюллетень Французского геологического общества», и вовсе назначил в фавориты, то есть я обязан был первым отвечать на его вопросы. Это было не трудно, потому что тему следующей лекции он сообщал в конце предыдущей, и я читал ее в учебниках. Плюс знания из будущего и прошлого. Все-таки я много чего насмотрелся и чему научился, скитаясь по эпохам и континентам.

У каждого этноса, как и у человека, есть свои сильные и слабые стороны. Если он жив, значит, они сбалансированы. Находится этнос среди других, имеющих собственный набор достоинств и недостатков, и вступает с соседями в разные виды отношений: если базовые принципы дополняют друг друга, то происходит слияние, если дополнение частичное — разные промежуточные варианты сосуществования в зависимости от степени совместимости, если нет — конфликт, который в конечном итоге заканчивается уничтожением или вытеснением более слабого. Еврейский этнос — рациональный интровертный. Главный базовый принцип чисто женский — нацеленность на накопление материального богатства любым способом, кроме слишком рискованных для жизни, своей и, что важнее, собственных детей, ради которых и стараются, и пониженное стремление к власти, предпочтение роли теневого лидера. Для этого веками отработана система воспитания и образования, которому уделяют повышенное внимание. Еврей — в семье не без урода — может быть шлемазлом, но образованным шлемазлом. Когда их историческую родину захватили арабы-мусульмане, иррациональный эстравертный этнос, часть евреев слилась с ними, приняв мусульманство и позже получив название палестинцы, а остальные или подчинились, изолировавшись, или разбрелись по миру.

Те, кто оказался в Западной Европе, где обитали рациональные этносы, заточенные на власть и материальные ценности, вступили в разной степени полезное для обеих сторон сожительство, признавая верховенство аборигенов, но конкурируя за жизненные блага и не сливаясь. Как покажет популяционная генетика в двадцать первом веке, тридцать-сорок процентов (показатель явного доминирования) сефардов, как их назовут, будут относиться в гаплогруппам J, то есть останутся прямыми наследниками иудеев. Они будут чисто по-женски, бережно относиться к странам, которые их приютили, соблюдать законы, когда слишком опасно поступать иначе, богатею немного быстрее, чем аборигены. Время от времени будут наглеть, покушаясь на власть или действую слишком уж беспринципно, за что будут биты, но по большому счету сосуществование будет взаимовыгодным. Даже Гитлер не будет убивать их: богатым разрешит выкупиться и уехать, а бедных закроет в трудовых лагерях, где, работая на благо рейха, дотянут до конца войны. Уничтожать будут тех, кто живет в Восточной Европе, причем руками аборигенов. Немцы в расстрелах участия не принимали, но и не запрещали делать это своим холуям.

Та ветвь, которая окажется в Восточной Европе и Азии, где преобладают иррациональные этносы, получат название ашкенази. Во время скитаний они будут сильно метисироваться, добравшись до двадцать первого века только с тремя процентами представителей гаплогруппы J, из-за чего сефарды не будут пускать их в свои синагоги, даже в те времена, когда еще не было популяционной генетики, видимо, почуяв инстинктивно, что это чужие, несмотря на общую религию и систему воспитания. За время скитаний ашкенази позаимствуют у соседей чисто мужской недостаток — стремление к доминированию, экстравертность, но без противовеса в виде ответственности за того, кого подчинил. Получилась активная лесбиянка, заточенная на завладение материальными ценностями. Там, где ей удавалось, не обязательно напрямую, прорваться к власти, навязать свои ценности (Хазария, Польша), образовывалась этническая химера: оба этноса, подхватив от напарника вирус, от которого не имели иммунитета, начинали производить манкуртов с качествами обоих, не обязательно, но чаще действовавших во вред себе и другим. Будущие обитатели кибуц тоже выродки, но взявшие только «положительные» противовесы и потому не такие опасные для окружающих. Хотя, кто знает⁈ Может, со временем они помогут уничтожить сразу всех. Страна заливалась кровью, самоуничтожалась, разваливалась, становясь легкой добычей соседей, а ашкенази, пользуясь пожаром, грабили ее, после чего, если успевали, оставляли там потомство, свое и чужое, на самоуничтожение и перебирались с добычей в другую, чтобы при первой возможности повторить успех.

В Российской империи тоже почуяли в ашкенази врага, поэтому обложили их всяческими ограничениями, начиная от черты оседлости и заканчивая квотами на прием в высшие учебные заведения. Пришлые стали местечковым мелким бизнесом и пролетариатом. Если кому-то удавалось разбогатеть, пробиться в купцы первой гильдии, или получить высшее образование, с него снимали ограничения. Система работала до тех пор, пока капитализм не набрал обороты. Активная лесбиянка накопила силы и начала прорываться к власти, средствам массовой информации. Иррациональному пассивному русскому этносу, для которого духовное выше материального и даже жизни, начали навязывать культ богатства любой ценой. В обмен молодые ашкенази получили презрение к деньгам и жизни, с которыми можно и нужно расстаться ради идеи. Манкурты обоих этносов слились в едином порыве, образовалась этническая химера — и понеслось.

Как я знал, в результате их действий Российская империя рухнет, а на ее месте образуется из-за большого количества не желающих обогатиться самим и позволить это сделать другим религиозная антисистема, коммунистическая, которая первым делом примется уничтожать манкуртов, в результате чего потеряет энергия, развалится и зайдет на второй круг этнической химеры в лихие девяностые, но сравнительно быстро вылечится и вернется к своим базовым ценностям. Ашкенази с награбленным разбегутся по другим странам и, где почуют слабину (Украина, США, Израиль; может, и еще где, не увидел, убыл раньше), примутся за дело. Если в стране девизами стали обогащение любой ценой, отказ от традиционных ценностей, своего этноса, сексуальные девиации, то скоро она умоется кровью и будет разграблена.

До начала декабря в Одессе был период малозаметного бурления. Богатые ашкенази, кто поумнее, поняв, что скоро грянет, и они потеряют больше, чем получат, отправились в более спокойные страны, в основном в США и Западную Европу. Оставшиеся без их денежной подпитки манкурты разных национальностей и мастей приуныли и притихли. Потом их, видимо, начали подкармливать те, кто считал, что недостаточно богат, и собирался нажиться во время пожара. Оружие в магазинах раскупалось, как горячие пирожки. Ходили слухи, что в город постоянно прибывают контрабандой наганы и винтовки, запрещенные к продаже населению.

В это время в Севастополе эпилептик-шизофреник с манией величия, как установила медицинская комиссия за несколько лет до того, трижды уволенный с флота, как по болезни, так и за поступки, порочащие честь офицера (украл и пропил судовую кассу — две с половиной тысячи рублей, но дядя-сенатор отмазал от тюрьмы), лейтенант запаса Шмидт, нарядившись в мундир капитана второго ранга, объявил себя командующим Черноморским флотом и поднял мятеж на крейсере «Очаков». Большевики сделают из него символ революции тысяча девятьсот пятого года. Какая революция, такие и символы, а какая при коммунистах будет власть, такими станут и дети лейтенанта Шмидта, официально женатого на петербургской проститутке. Впрочем, дети будут не его, как стригущие лохов в СССР, так и — утверждают злые языки — рожденные супругой.

Шестого декабря анархисты кинули три бомбы в людей, собравшихся на Соборной площади отметить тезоименитство (именины) царя. Было убито и ранено шестнадцать человек, включая одного из террористов Якова Брейтмана, который не успел метнуть бомбу достаточно далеко. Бессмысленная жестокость, не оправдываемая ни христианством, ни иудаизмом. Двенадцатого числа началась всеобщая забастовка. Агитаторы убедили люмпен-пролетариат, что повышать зарплату и уменьшать рабочий день им обязаны через каждые несколько месяцев. Семнадцатого в кофейню Либмана анархисты закинули пять бомб, убив и ранив почти пятьдесят человек, обычных обывателей, не имеющих никакого отношения к власти. Сидели себе люди, пили кофеек, ели пирожные, а тут какие-то уроды решили, что имеют право решать, кому жить, а кому умереть или стать калекой. Террористов сразу поймали. Ими оказались молодые ашкенази, уверенные, что они анархисты. Их примеру последовали другие. Взрывы продолжали греметь по всему городу. У манкуртов, застрявших в переходном возрасте и борьбе с родительской тиранией, появился новый и такой громкий способ доказать свою значимость.

Первый семестр закончился как-то быстро, а даже разогнаться не успел. Может быть, потому, что учиться было легко. В последнюю неделю почти все преподаватели закрыли осеннее полугодие студентам, которые часто ходили на лекции, ничего не спрашивая. На первом курсе таковым было большинство. Еще боятся сачковать и не умеют решать вопросы с инспектором, который отмечает посещаемость, но не всегда и не всех прогулявших. Цена вопроса — от двугривенного.

Исключениями стали два преподавателя. Первым был ординарный профессор математики Слешинский Иван Владиславович, пятидесятиоднолетний польский шляхтич из Киевской губернии. Он отличался способностью ходить по коридорам на автопилоте, с затуманенными глазами, быстро и без нарушения правил дорожного движения ускользая от столкновений в самый последний миг. Носил очки в золотой оправе, хотя в моде сейчас пенсне. Одевался дорого и при этом как-то не то, чтобы неряшливо, но не покидало впечатление, что он по ошибке натянул чужой костюм. Задав студентам вопрос, поглаживал большим и указательным пальцами правой руки, испачканными мелом, русые усы и короткую бородку, из-за чего они частенько были белыми. Он устроил всем студентам, пришедшим на последнюю лекцию, небольшую контрольную, посадив нас в первых рядах и раздав старые, потертые карточки с заданиями, которые у соседей не совпадали.

— Кто закончит, сразу сдает работу вместе с книжкой для записей. Правильное решение закрывает полугодие, — сказал профессор Слешинский.

Задачи были на уровне восьмого-девятого класса советской школы. Я пощелкал их на раз-два и первым подошел к столу. Профессор читал немецкий «Журнал по чистой и прикладной математике», который обычно называют «Журналом Крелле» по фамилии основателя. Слешинский перед защитой докторской диссертации стажировался в Берлинском университете.

— Уже⁈ — произнес он удивленно, после чего перевел взгляд с текста на меня и поразился еще больше.

На его лекциях я вел себя скромно, вопросы не задавал, записи не делал, потому что материал знал. Иногда даже читал книги по другим предметам.

Профессор Слешинский пробежал взглядом решения, кивнул, после чего резко макнул, чмокнув, ручку с темно-синим древком в белую чернильницу с темно-синими чернилами, посмотрел с неодобрением на перо, которое мне показалось нормальным, и сделал корявую запись в моей зачетке.

— Думал, что математика вас абсолютно не интересует, — произнес он, возвращая ее открытой, потому что чернила еще не высохли, а промокательной бумаги у него с собой не было.

Надо же, а я был уверен, что он не замечет, сколько в аудитории студентов и есть ли они вообще.

— Неинтересен этот уровень, — сказал я.

— Понятно! — улыбнувшись и кивнув, молвил он.

Вторым исключением стал ректор института Занчевский, преподававший основы механики. В начале семестра к нему записались тринадцать человек, включая меня, а после избрания ректором — еще человек тридцать. Двенадцати из первых он зачел осеннее полугодия сразу, а меня, тринадцатого апостола, назначил Иудой, заставив сдавать с теми, кто посетил не все его лекции. Бо́льшая часть их сдрыстнула, чтобы подготовиться и сдать позже, во втором полугодии. Я подождал, когда он коротко опросит и аттестует остальных, чтобы не стали свидетелями нашего разговора. По большому счету мне плевать, зачтет он мне семестр или нет, У меня и так хватает дополнительных предметов. За один, не самый интересный для меня, перестану платить. Сев отвечать, почувствовал, что настолько не нравлюсь ректору, что ему приходится сдерживаться, чтобы не лишить зачета без причины.

Профессор Занчевский начал с простого — материальной точки. Я ответил. Предыдущим студентам этого хватало, чтобы получить зачет. Мне задали следующий вопрос о системе материальных точек

Поняв, что вопросов будет много, сказал:

— Господин ректор, я могу ответить и на этот вопрос, и на все следующие, но стоит ли нам терять время? Вы хотите меня завалить, поэтому считайте, что я не знаю тему. Для диплома первой степени мне хватит других зачтенных предметов.

Он смутился, слегка покраснев, и произнес фальшиво:

— С чего вы взяли, что хочу завалить⁈

Я не стал отвечать.

— Пытаюсь понять, почему вы, молодой и неглупый человек, выступаете против изменения существующей… формы правления? — нашелся он.

— Может, потому, что знаю, чем все закончится? — задал я встречный вопрос.

— И чем, по вашему мнению? — чисто по-одесски повторил ректор мой маневр.

— Русским бунтом, бессмысленным и беспощадным, в сравнение с которым трагедия в кофейне Либмана покажется детской шалостью, — ответил я.

Этот террористический акт сочли слишком жестоким даже самые отъявленные революционеры.

— Я прожил пять лет во Франции, бывал в Голландии, Англии. Для меня республиканский строй, свобода и равенство сословий, национальностей, вероисповеданий и полов естественны. Но я знаю, как проходили революции в этих странах, и предполагаю, что в России все будет намного кровавее, поэтому выступаю за постепенное, мирное изменение существующего строя, — продолжил я.

— На это уйдет слишком много времени, а изменения нужны прямо сейчас. Надеюсь, что все будет не так, как вы предполагаете, — уверенно заявил он.

— Да-да. Выйдут люди в белом и чистыми руками разгонят черные силы… — подсказал я. — Не мне объяснять вам, ученому-механику, насколько опасны теории, которые противоречат аксиомам, полученным практическим путем.

После моих слов взгляд его потерял враждебность, хотя сомневаюсь, что переубедил оппонента. Если бы не советский бэкграунд, мы были бы соратниками, но, к счастью, у меня таки есть, на что облокотиться.

— Что ж, будущее покажет, кто из нас прав! — оптимистично произнес ректор Занчевский и зачел мне полугодие со словами: — За умение отстаивать свою точку зрения.

Интересно, вспомнит ли он мои слова, когда победившая революция поведет на расстрел этого вечного борца за справедливость, или к тысяча девятьсот тридцать седьмому году поумнеет и угомонится?

Сидеть в Одессе во время зимних каникул у меня не было желания. Каждый раз, заходя в ресторан, я выбирал столик рядом с укрытием, чтобы успеть спрятаться, если очередные придурки решат закинуть в зал пару бомб. Затем стал посещать только те, где были кабинеты. Так выходило дороже, зато спокойнее. Стефани и Вероник Соколовых я отправил в Кишинев к маме, а сам уехал первым классом в Санкт-Петербург, чтобы там пересесть на «Северный экспресс» до Парижа. Оттуда собирался отправиться в Альпы, чтобы покататься на лыжах и заодно положить бо́льшую часть украденного в Бессарабско-Таврическом банке на счет в каком-нибудь швейцарском. Правда, понятия не имел, развит ли сейчас зимний туризм. Если нет, прокачусь по Европе. Все интереснее, чем во время еды ждать, когда подадут бомбу.

Вагон первого класса был заполнен всего на четверть. Перед Рождеством путешествовали только по крайней надобности. Кстати, в Западной Европе, которая живет по Григорианскому календарю, оно уже прошло. Там встречают Новый год. Так что мне предстоит путешествие на несколько дней в будущее, а потом возвращение в прошлое. Будет материал для романа о попаданцах во времени.

В вагоне-ресторане по случаю поста подавали только постные блюда. Впрочем, рыбу сейчас употребляют часто и готовить ее умеют очень хорошо. Попробовал первый раз в жизни солянку московскую рыбную и винегрет из осетрины. Такое себе, на любителя.

Когда отъезжал из Одессы, там еще не было снега, а в Черкассах уже лежал тонким слоем, который становился все толще по мере продвижения на север. Отвык я от настоящих зим. В вагоне было тепло, а в начале ночи, когда проводники основательно протапливали печь березовыми дровами, становилось душновато.

В Санкт-Петербург падал колючий снег. Резкий, пронизывающий ветер умудрялся забраться под высокую стеклянную крышу, гоняя мелкие снежинки по перрону, иногда закручивая в воронки. На вокзале полно полицейских. Из газет я знал, что в столице тоже постоянно взрывают бомбы где попало и расстреливают чиновников. Возле вагона первого класса стоял мужик с густой бородой-лопатой, облаченный в черные шапку и шинель с бронзовыми пуговицами в два ряда и вышитым желтыми нитками на левой стороне груди адмиралтейским якорем, над которым полукругом слово «Большая», а под ним — «Северная».

— Желаете остановиться в лучшей гостинице столицы-с? — обратился он ко мне. — Доставим омнибусом.

Гостиниц Санкт-Петербурга я не знал. Предполагал, что извозчик отвезет в самую дорогую и самую лучшую.

— В ней есть электричество, телефон, горячая вода? — задал я встречный вопрос.

— Обижаете, господин хороший! — воскликнул он. — У нас есть всё и даже больше!

Мне стало интересно, что такое «больше всего», поэтому произнес весело:

— Уговорил!

— Ванька! — крикнул зазывала в шинели стоявшему неподалеку носильщику с тележкой, кривоногому, словно долго ездил на ней верхом. — Возьми багаж господина и отвези к нашему омнибусу!

Других постояльцев он не нашел, поэтому двуконный омнибус с кожаными сиденьями повез меня одного в гостиницу «Большая северная», которая располагалась на Знаменской площади, в будущем Восстания, напротив Московского вокзала. В годы советской власти ее переименуют в «Октябрьскую». Я как-то по наивности собрался переночевать в ней, но для простых смертных свободных номеров не было.

Сейчас она намного шикарнее. По обе стороны от входного тамбура по чучелу медведя, вставших на задние лапы. Стены в фойе с лакированными дубовыми панелями. Мраморный пол застелен коврами. Хрустальные люстры, надраенная бронза, кожаные диваны и кресла, картины в рамах под золото… На ресепшене три вышколенных мужчины в черных костюмах-тройках, белых рубашках и желтых галстуках-бабочках. На левой стороне груди вышит желтый вензель «СБ» по бокам от адмиралтейского якоря. Я выбрал номер из спальни и кабинета на третьем этаже за два рубля девяносто пять копеек в сутки.

Старший портье с набриолиненными, поблескивающими, тщательно уложенными, черными волосами, получив мой паспорт, поинтересовался:

— Как долго прогостите у нас?

— До утра. Поеду «Северным экспрессом» в Париж, — ответил я.

Этот поезд уходил из Санкт-Петербурга по средам и субботам в восемь утра. Завтра суббота.

— Можем забронировать место, — предложил он.

— Будьте так любезны, одноместное купе, — согласился я, потому что собирался спросить, можно ли где-нибудь поблизости купить билет или придется ехать на Варшавский вокзал.

Портье записал мою фамилию и вернул паспорт:

— Регистрировать не будем, — после чего проинформировал: — Омнибус на Варшавский вокзал отправится в семь часов, будут еще два пассажира, — и спросил: — Во сколько вас разбудить?

— В шесть тридцать. Завтракать не буду, — ответил я.

Номер был круче, чем в «Лоскутной» или «Рице», потому что при всех равных на полу лежал красный бухарский ковер и в туалете имелось мраморное биде рядом с унитазом. Шляться по улицам в компании с вьюгой и бомбистами я не хотел, поэтому до ужина почитал свежие газеты, доставленные по моему звонку в номер: «Санкт-Петербургские ведомости», «Петербургская газета», «Русский инвалид», «Земледельческая газета», «Новое время» (утренний выпуск).

На ужин в ресторане гостиницы съел суп из раков, форель финляндскую натуральную, заливное из ершей и на десерт мороженое. Обслуживал меня сутулый официант в черном фраке, в котором напоминал скворца со сломанными крыльями. В зале играл оркестр из трех скрипачей, виолончелиста и пианиста. За длинным столом гужбанила компания из одиннадцати мужчин не старше сорока, скорее всего, молодая поросль капиталистов. Вели себя, скажем так, очень раскрепощено. О таких сейчас говорят, что они едят спаржу с ножа.

Утро меня разбудили по телефону. Я быстро побрился, умылся, оделся, запаковал вещи и спустился на лифте в фойе. Там уже ждала семейная пара, хотя семи часов еще не было, с которой должен был ехать в омнибусе. Оплатив приготовленный заранее счет, я потарахтел с ними по булыжным мостовым, освещенным газовыми фонарями, на Варшавский вокзал.

Билет на мое имя был выписан, осталось только заплатить за него сто сорок пять рублей. Сдал чемодан в багажный вагон минут за двадцать до отправления. На этом поезде перестают принимать за пару минут, чтобы приемщик усел выписать квитанцию и закрыть дверь. Кондуктор был русским в зеленой форме железнодорожника, а стюард — француз по имени Поль в коричневых тужурке и штанах. В тамбуре первого вагона у дальней двери лежали аккуратно сложенные, березовые поленья. В коридоре и купе с белыми карточками на дверях, заполненными на русском и французском языках, было тепло. Я приказал Полю принести чай и пару бутербродов с соленой осетриной после того, как поезд тронется, после чего переоделся в темно-синий кашемировый халат и завалился на диван, чтобы при свете электрической лампы прочитать купленный на вокзале вчерашний вечерний выпуск газеты «Новое время». Радио и телевизоров пока нет, так что вторым после сплетен источником информации являются печатные издания.

Главной новостью было убийство начальника уголовного отдела полицейского участка, не имевшего никакого отношения к политике. Шестеро манкуртов, вооруженных револьверами, вломились вечером в квартиру и, несмотря на плачь и уговоры жены и трех детей, вывели его во двор и расстреляли. Надо полагать, это заметно приблизило свободу, равенство и братство.

В Париже я переночевал в отеле «Риц», где меня не забыли, предложив поселиться в том же номере. Утром отправился на Лионский вокзал, не позавтракав, потому что проснулся поздно. В итоге приехал на извозчике раньше времени. Вокзал новый. Построен, как и Эйфелева башня, к Всемирной выставке в тысяча девятисотом году. На углу башня с часами, похожая на Биг Бен. Для пассажиров первого класса была отдельная касса, у которой ни одного человека, в отличие от расположенной рядом для второго, в которую была небольшая очередь. Я купил билет до Лиона за тридцать четыре франка. Кассир, пожилой мужчина в пенсне, проинформировал меня, что для пассажиров первого класса отдельный, комфортный зал ожидания, вход в который по предъявлению билета. Я не рискнул проверить это, пошел в бистро, чтобы выпить чая. Есть легенда, что название заведения получили, благодаря русским солдатам, которые во время оккупации Парижа в тысяча восемьсот четырнадцатом году подгоняли официантов «Быстро! Быстро!». Рядом был большой ресторан, но там все будет степенно и долго. Заказав бармену чай без молока и пару круассанов, сел за столик, открыл утренний номер «Фигаро», купленный за полфранка, потому что мельче монет не было, а от сдачи отмахнулся, у вихрастого пацаненка в клетчатой кепке и коротковатом темно-сером пальтишке, торговавшего, громко зазывая покупателей, газетой с руки перед входом в вокзал.

Через пару минут зашла миловидная брюнетка лет шестнадцати в красной шляпке с черной лентой на тулье и стареньком, но выглядевшем на ней элегантно, красном, длинном пальто с черными стоячим воротником, манжетами и поясом. Великоватый тонкий носик с горбинкой не портил ее, а придавал незащищенность, вызвавшую симпатию, желание пожалеть, приласкать. Из багажа у нее был небольшой матерчатый саквояж с деревянной рукояткой. Она заказала чашку кофе и спросила, сколько стоит круассан. Услышав, что два су (французы до сих пор монету в пять сантимов называют су), решила, наверное, продолжить худеть.

К моему столику подошел молодой рыжеватый официант с тонкими длинными бледными пальцами пианиста, переставил с черного деревянного подноса на столик скромненькую белую фаянсовую посуду для чая и тарелку с двумя круассанами.

— Еще два круассана девушке, — показав головой, тихо произнес я, — но не говорите от кого, и счет.

— Хорошо, месье, — заговорщицки улыбнувшись, молвил он.

Я закрылся газетой и принялся за круассаны, запивая крепким черным чаем.

Вскоре послышались шаги официанта, а потом испуганный голос девушка:

— Я не заказывала!

— Это подарок, — успокоил он.

— От кого? — поинтересовалась она.

— Понятия не имею! — шутливо ответил он.

Кроме меня, в бистро больше не было никого, но я прятался за газетой.

После чего официант подошел ко мне и сообщил:

— С вас один франк и три су, месье.

Я дал два франка и жестом отказался от сдачи.

— Благодарю, месье! — радостно произнес он.

Допив чай, я сложил газету и, старательно не замечая девушку, вышел из бистро. Рядом с входом меня поджидал носильщик с моими вещами на тележке. Когда я подъехал к вокзалу, он предложил за один франк не только доставить мои вещи на перрон, но и поохранять их до начала посадки. Все равно пассажиров, желающих воспользоваться услугой носильщика, было меньше, чем предлагающих ее. Девушка пошла было за мной, но, увидев, что направляюсь к ближнему из двух серо-красных вагонов первого класса, повернула к третьему классу.

Проводник в темно-синей кепке с черным лакированным козырьком и шинели с одним рядом бронзовых пуговиц проверил билет, глянул на мой багаж (один чемодан и одну ручную кладь можно провозить бесплатно, за остальное по два с половиной франка за место до Лиона) и пригласил:

— Заходите, месье!

Носильщик донес поклажу по моей просьбе до отсека в середине вагона, хотя занят был только первый двумя дамами в широких черных шляпах, которые почти соприкасались, хотя сидели женщины напротив друг друга на коричневых бархатных трехместных диванах. Остальные «первоклассники» заняли места в первом вагоне, чтобы, наверное, быстрее доехать. Мой чемодан носильщик засунул под диван по ходу поезда, а саквояж положил на сетку над противоположным, чтобы я не упускал из вида свою собственность. Еще во время поездки в Орлеан меня предупредили в кассе, что в поездах воруют. Я отвалил труженику два франка, потому что никто так ненавязчиво, как французы, не дает понять, что достоин щедрых чаевых. В вагоне было холодновато, но после того, как тронулись и проводник закрыл дверь, начало постепенно теплеть, и я снял пальто. Вагон-ресторан в поезде отсутствовал. Дверь для перехода в вагоны второго класса закрыта, а в соседний первого — нет. Туалет всего один и в противоположном конце от купе проводника.

Поезд иногда разгонялся километров до семидесяти-восьмидесяти в час. Какой француз не любит быстрой езды! Дочитав газету, я смотрел на пейзажи за окном. Все поделено, огорожено, ухожено. Во Франции традиционен культ землевладельца. Если русский, приподнявшись, первым делом покупают дачу, то француз — виноградник, о чем будет ставить в известность всех знакомых и не очень с несвойственной для этой национальности навязчивостью. И еще о том, что чиновник, если является таковым. Второй пункт роднит французов с русскими. Кстати, по количеству чиновников на тысячу душ населения Российская империя сейчас сильно отстает от ведущих стран мира. Больше всего от Франции — почти в три раза, но я помнил, что в чём-чём, а в этом обязательно догоним и перегоним.