Национальность – одессит

8

170

Я написал из Салоник, не зная еще, как буду добираться, что скоро приеду, но письмо пришло позже меня. По двору бегала мелкая белая собачонка, облаявшая со всей грозностью, свойственной особям ее комплекции. На помощь защитнице на крыльцо вышла служанка Лу Кистлер в темно-синем переднике, сразу узнавшая меня.

— Мадам, ваш муж вернулся! — радостно прокричала она внутрь дома, после чего поздоровалась со мной.

Дальше были сопли и вопли в непередаваемом количестве. Заплакали вместе со всеми даже близняшки, хотя, в силу своего возраста, не понимали, что произошло.

На следующий день Вероник уговорила меня поужинать в ресторане, отметить мое возвращение. Я собирался выйти в костюме, но жена настояла, чтобы был в форме. Так понимаю, ей надо было кровь из носа похвастаться мужем-героем. Видимо, это наполнит смыслом два с половиной года разлуки.

Мы отправились праздновать мое возвращение в ресторан «Лирик». Кто-то сказал моей жене, что там собирается богема, потому что над ним находятся номера, в которых живут актера Женевского оперного театра. У Вероник непреодолимая тяга к знаменитостям. Впрочем, это свойственно всем женщинам. Им природа, стремящаяся к многообразию, дала указание плодиться от исключений, причем неважно, положительных или отрицательных. Главное, чтобы был не такой, как все.

Интерьер был в духе середины прошлого века — много блестящего и тяжелого, надерганного из предыдущих стилей. Швейцар в ярко-красной ливрее и головном уборе, как у французских гусар. Официанты одеты современнее — черные фраки и галстуки-бабочки, из-за чего казались мне дирижерами, решившими подзаработать. Когда мы вошли в зал, там были заняты почти все столики. За каждым сидели кавалеры с дамами. Первые были не из молодых и бедных, а вторые, судя по ярким нарядам и макияжу, актрисами, что по нынешним меркам синоним выражения дорогая проститутка. Наверное, Вероник тоже догадалась, что здесь не совсем то, что собиралась увидеть, напряглась, глянув на меня виновато, но я повел ее вглубь зала к сводному столику. Раз пришли, значит, останемся. За проститутку мою жену уж точно не примут, потому что выглядит счастливой, не говоря уже про все остальное.

За одним из столиков сидел в компании еще одного мужчины за пятьдесят и двух актрисок Роберто Мойер, директор «Женевской строительной компании», одетый на этот раз в темно-коричневый костюм-тройку, но галстук-бабочка все тот же красный. Сэкономил малость. Я кивнул ему и пошел дальше. Официант лет двадцати шести, который, стоя по стойке «смирно», ел меня глазами, как положено нижнему чину, принес меню и позже принял заказ. Как только он удалился, подошел Роберто Мойер.

— Извините, месье, узнал вас не сразу, а по красавице-жене! — произнес он и попросил Вероник: — Разрешите поцеловать вашу ручку, мадам?

Приложился с чмоканьем сластолюбца, после чего поинтересовался:

— Вы летчик? В каком чине?

В швейцарской армии другие погоны: тонкие поперечные полоски и уголки у нижних чинов, средние поперечные полосы у младших офицеров, широкие поперечные у старших и восьмиугольные звездочки с крестом в центре, расположенные вдоль посередине между двумя тонкими ветками с листьями по краям

— Майор, — ответил я и, упреждая его вопросы, добавил: — Шестьдесят восемь боевых вылетов, шесть сбитых аэропланов.

— О, так вы летчик-ас! — воскликнул Роберто Мойер таким тоном, будто сам выиграл столько воздушных боев. — Приехали навестить красавицу-жену?

— В отпуск на четыре месяца сразу за два года, — соврал я.

— Не буду вам мешать! Надеюсь, мы еще не раз встретимся, пока вы будете здесь! — произнес он и вернулся за свой столик.

Судя по тому, как на нас смотрели не только сидящие вместе с ним, но и за соседними столиками, рассказал много интересного обо мне. Вероник заметила это и расцвела.

Насладившись минутой славы, вдруг поняла смысл моей последней фразы и спросила испуганно на русском языке:

— Почему ты сказал, что приехал в отпуск⁈ Ты же уволился!

— Потому что в феврале случится революция, свергнут царя. Я стану свободен от присяги, данной ему, и не вернусь на службу, — объяснил я.

Вероник успокоилась и произнесла извиняющимся тоном:

— Забываю, что ты всё знаешь наперед.

— Не всё, — признался я. — Понятия не имею, что такое баслер лекерли, который заказал на десерт.

— Немецкое печенье со специями и орехами. Лекерли можно перевести, как вкусняшка, — поделилась моя жена, довольная тем, что знает хоть что-то, неведомое мне.

171

Сразу по возвращению я лишил банкиров части доходов, оставив без управления моими капиталами. Отныне держал акции и облигации у себя в сейфе и сам решал, что продать, что купить. Банк '«Ломбар Одье и Ко» использовал в качестве брокера и держал на счете деньги на текущие расходы, заведя чековую книжку, чтобы не возить с собой крупные суммы денег. Предстояло сделать несколько важных покупок.

Восьмого января, после православного Рождества, мы с Вероник поехали в Париж. На этот раз добрались до Берна на местном поезде «Женева-Базель», в котором было всего два класса с сидячими местами, и ни один из них не тянул даже на русский второй, а там пересели в двухместной спальный вагон первого класса ночного поезда «Базель-Париж», начавший ходить с начала этого года. У французов первый класс немного отличался от второго, и не только ценой.

По приезду остановились в гостинице «Риц» в трехкомнатном номере. Портье были новые, зато некоторые официанты — старые, восхищенными взглядами одобрившие мою новую, как они решили, пассию. Затем догадались, что это жена, и стали вести себя скромнее. Все-таки «Риц» — это не вокзальная забегаловка. Здесь прислуга лучше вышколена.

Приехали мы сюда, чтобы купить автомобиль. Я собирался смотаться один, но Вероник набилась в напарники. Такое впечатление, что боится оставить меня без присмотра, иначе опять сбегу на проклятую войну от счастливой семейной жизни. Я пока не знал, какую именно модель хочу купить. Автомобили сейчас не входят не только в перечень необходимых для жизни или бизнеса механизмов, но даже в длиннющий список предметов роскоши, которые обязан иметь состоятельный человек или тот, кто хочет, чтобы его считали таковым. Пока что эту роль выполняет большая карета с двумя-тремя парами лошадей одной масти, кучером и лакеем на задней подножке в красивых ливреях. Автомобиль считают признаком богатого чудака. Ударение на последнем слове. Имеешь велосипед — со странностями, яхту — не все дома, автомобиль — чокнутый. Лучше только стать владельцем аэроплана. Тогда ты точно псих, можно закрывать в дурочку без диагноза врачей, но хотя бы восхищаться будут, пусть и недолго. Злопыхатели утверждают, что автомобиль — это гроб на колесах, а аэроплан — летающий гроб.

В центре Парижа автосалоны были маленькие, на три-четыре машины старых моделей-кабриолетов или с кузовом только для пассажиров. В одном из них мне дали адрес большого, расположенного на окраине, в районе Монмартр. Это был огромный холодный ангар с тонкими деревянными стенами, утепленными офисами со стеклянными вставками во всю ширину для персонала и оформления покупок и выгородкой в конце, видимо, складом. Назывался «Лев-Пежо» и над входом и на стенах в торговом зале был изображен лев, шагающий на четырех лапах влево, в прошлое. Законы рекламы еще не написаны. Продавали в салоне в основном автомобили и запчасти этой фирмы, но были и других производителей, в том числе иностранных. По ангару бродили человек двадцать, явно зеваки, потому что два молодых продавца, стоявшие рядом с входом, не обращали на них внимания. Зато к нам с Вероник сразу рванул один из них, лет двадцати, улыбчивый и прилизанный, с красивыми черными волосами длиной до плеч, по-богемному.

— Мадам и месье, рад приветствовать вас в нашем магазине! Здесь вы сможете осуществить свою самую яркую мечту… — затараторил он.

— У вас есть машины с левым рулем, несколькими скоростями и задним приводом? — перебил я.

Богемствующий продавец запнулся и посмотрел на меня, как на инопланетянина.

— А технически грамотный консультант? — пришел я на помощь.

— Сейчас приглашу нашего инженера месье Жирардо, — пообещал продавец и умчался в один из теплых офисов.

Оттуда вернулся с мужчиной лет сорока двух с цепким взглядом темно-карих глаз, тонкими черными усами под крючковатым носом и тонкими белесыми губами на узком лице, тщательно выбритом.

— Что интересует месье? — спросил инженер Жирардо.

— Четырехдверный лимузин с полностью закрытым салоном, задним приводом, левым рулем, коробкой передач и замком зажигания, — перечислил я главные условия, уверенный, что до такого комплекта технических новшеств вряд ли додумались, зато выглядеть буду подкованным технически на все копыта, включая верхние.

Пока что все попадавшиеся мне автомобили были или закрытыми частично, или с передним приводом, или правым рулем, или только передним и задним ходом и заводились с помощью «кривого стартера» — изогнутой железной рукоятки, которую вставляли с отверстие в двигателе и крутили, пока не запустится и не дернет в обратную сторону, выбивая большой палец, если неправильно взялся. Еще ее держали под передним сиденьем и использовали, как главный аргумент при выяснении, кто виноват в аварии.

— Вы имеете в виду «кадиллак-53»? — задал он уточняющий вопрос.

— Если эта модель подходит под мое описание, тогда его, — ответил я.

— Он пока на складе, недавно привезли, но собрать недолго, — сказал инженер Жирардо. — Хотите посмотреть?

— Да, — согласился я.

Это был черный автомобиль с прямоугольным металлическим кузовом с опускающимися стеклами в четырех дверцах и закрепленным сзади запасным колесом.

Подняв сбоку капот, инженер Жирардо сообщил:

— Двигатель V-образный с двумя чугунными блоками под девяносто градусов с четырьмя цилиндрами с нижними клапанами в каждом в алюминиевом картере. Рабочий объем пять тысяч четыреста двадцать девять кубических сантиметров. Мощность семьдесят семь лошадиных сил при двух тысячах шестистах оборотах. Карбюратор с поплавковой подачей, — после чего открыл левую переднюю дверцу и продолжил: — Трехступенчатая коробка передач с селективным скольжением и сухим многодисковым сцеплением. Переключаются с помощью этой рукояти, — показал он на переднюю, расположенную между сиденьями, а потом на вторую: — А это ручной стояночный тормоз, чтобы не покатилась.

— Я знаю, — остановил его и спросил, показав на три педали внизу: — Скорость, тормоз, сцепление?

— Да, — подтвердил он и добавил: — Тормоза механические, внутренние и внешние на задних колесах. Останавливают быстро, даже на максимальной скорости в сто пять километров.

— Где на такую скорость найти дороги⁈ — шутливо произнес я.

Асфальт только начал входить в моду. В Париже им покрыты лишь некоторые улицы в центре.

— Будете покупать? — задал инженер Жирардо самый важный для него вопрос.

— Да, — подтвердил я, — но добавим печку для отопления салона. От радиатора отведите шланги внутрь к двум коробкам со змеевиком и перфорированными стенками, расположенными спереди у ног, которые мерзнут сильнее всего, — показал руками, какого примерно размера должны быть.

Месье Жирардо записал все в блокнот карандашом, после чего полюбопытствовал:

— Вы инженер?

— Профессор химии и заодно военный летчик, — проинформировал я.

— Тогда понятно, откуда такие знания! — впервые раздвинув в улыбке белесые тонкие губы, молвил он.

Это он не догадывается, что у меня за плечами советская профессиональная автошкола и многолетний опыт вождения не только на легковых, но и грузовых автомобилях. В том числе одна очень «удачная» поездка на «зил-130» июльским днем, когда кто-то из старых шоферов, вспомнив, наверное, как разыграли его самого, открыл в моей машине кран обогрева кабины. Снаружи температура выше тридцати, в кабине и вовсе пекло, несмотря на опущенные стекла в дверях, а я еду на порожнем пятитонном грузовике в соседнюю Ворошиловоградскую область в город Краснодон, везу переходное красное знамя победителя социалистического соревнования новому номинанту. Советская экономика денег не жалела на агитацию. Так бы и маялся всю дорогу, если бы не начала расти температура воды в двигателе. Шланг печки подтекал, жидкости становилось все меньше. Остановился долить, увидел, где капает, понял, в чем дело. Вернувшись на базу поздно вечером, когда все уже ушли, открыл печки в машинах всех старых водителей. Больше надо мной не шутили.

«Калиллас-53» с наворотами обошелся мне в четырнадцать тысяч семьсот сорок три французских франка. Чек на швейцарский банк взяли без разговоров и пообещали, что через три дня можно будет забрать покупку с улучшениями, затребованными мной.

Пока ждали, выполнили намеченную Вероник культурную программу — посетили Гранд-Опера и Театр де ля Виль и обязательную — шопинг, бессмысленный и беспощадный к моей чековой книжке. У Вероник постепенно накапливается моральная усталость, которая снимается покупкой какой-нибудь тряпки. В это раз она устала слишком сильно. Когда жена потрошила очередной магазин высокой моды, я прошелся по улице, заглядывая из любопытства в соседние. Случайно наткнулся на картинную галерею, небольшую, но плотно завешанную полотнами в рамках и без. Подумал, может, купить что-нибудь в гостиную?

Продавец, пожилой мужчина с седыми длинными волосами, усами и бородой, одетый в бледно-голубую, растянутую блузу под талантливого художника, спросил:

— Хотите что-то конкретное или что понравится?

— Скорее, второе, но взял бы Ренуара, если у вас есть, — ответил я, хотя догадывался, что в такой лавчонке разве что втюхают подделку еще живого и уже очень модного художника.

— Увы, месье, мэтр сотрудничает со знаменитыми галереями! — честно признался продавец.

Я прошел вдоль стен, посмотрел полотна. Ни одно не зацепило. Собирался уже уйти, когда увидел среди висевших без рамы что-то из одних углов, ничего интересного, если бы не подпись в нижнем левом углу «Picasso».

— Натюрморт молодого художника Пабло́Пикассо́, представителя нового направления кубизм. Там еще две его работы, — заметив мой интерес, проинформировал продавец.

— Сколько стоят? — поинтересовался я, ожидая услышать что-нибудь астрономическое.

— Пятьсот франков каждая. Если возьмете три, уступлю за тысячу четыреста, — ответил он.

Сошлись на тысяче двухстах франках, и только потому я заплатил так много, что знал, сколько будет стоить любой рисунок этого художника и даже каракуля на салфетке.

— Что за мазню ты купил⁈ — удивилась Вероник.

— Через десять лет они будут стоить в десять раз дороже, через двадцать — в сто, через тридцать — в тысячу и так далее. Этот парень будет жить долго и держать нос по ветру, сумеет раскрутить себя до небес. Так что пусть и на нас поработает, — объяснил я. — Повесим его мазню в сухом теплом месте и будем наблюдать, как с каждым годом становимся намного богаче.

172

Второго марта по старому стилю или пятнадцатого по новому, по которому жила Швейцария, император Николай Второй отрекся от престола в пользу своего младшего брата Михаила. Через пару дней это известие докатилось до Женевы. Я тут же счел себя свободным от присяги, данной свергнутому монарху (ха-ха!), и связался с адвокатским бюро «Братья Дюпон», предложив им представлять мои интересы по оформлению гражданства в кантоне. Собирался за компанию сделать швейцарцами тещу и служанку Глашу, но обе отказались, решив умереть на родине. Не стал им препятствовать в таком романтическом мероприятии.

Ко мне, как к важному клиенту, на дом прибыл старший из трех братьев Морис Дюпон — полный невысокий мужчина с обвисшими щеками, на которых длинные усы срастались с бакенбардами, и сопящий так, будто поднимается в гору. Он задал мне кучу вопросов, ответы на которые записывал в специальную анкету, часто добавляя вслух «Это хорошо!». У меня почти по всем пунктам все было прекрасно: богатый инвестор, владеющий без малого десять лет облигациями Женевы, свое жилье в престижном районе, доктор наук, родственники — две дочери — граждане Швейцарии по рождению.

— Последние годы вы жили здесь? — задал он очередной вопрос.

Я соврал или сказал правду частично, потому что это был единственный минус:

— Моя семья жила здесь, а я с лета четырнадцатого года воевал за Российскую империю.

— Род войск? В каком звании? Награды? — задал он уточняющие вопросы.

— Военный летчик-ас, майор, награжден тремя боевыми орденами, — сообщил я.

— Это очень хорошо! — обрадовался он.

— Почему? — удивился я.

— Наш кантон собирается завести собственные военно-воздушные силы, но не хотим приглашать иностранцев, — поделился он информацией, как член Большого совета — законодательного органа кантона, который состоит из ста человек. — Вы нам поможете в этом?

— Поймите меня правильно, если вдруг на Швейцарию нападут, я тут же встану на защиту своей новой родины, — запросто пообещал я, зная, что ближайшие лет сто эта страна ни с кем воевать не будет, — но служба в армии в мирное время не входит в мои планы.

— Нет-нет, служить вам не придется, у нас хватает кадровых офицеров. Вы будете числиться в резерве, как и все старше тридцати лет. Просто иногда надо будет проконсультировать Большой совет по организации процесса обучения летчиков, обустройства аэродрома, покупки техники. Никто из нас не разбирается в этих вопросах, — объяснил адвокат.

— Это запросто! — согласился я.

— Так и доложу президенту кантона Эжену Ришару, — сказал Морис Дюпон, после чего пообещал. — Думаю, что вопрос с вашим гражданством будет решен в ближайшее время.

Через два с половиной месяца мы с женой стали гражданами той же страны, что и наши дочери. Теперь мы были членами общины города Женева, кантона Женева и конфедерации Гельвеция, как на латыни называли себя швейцарцы в честь жившего в этих краях племени гельветов, с которыми я когда-то воевал под командованием Гая Юлия Цезаря. Во все три государственных образования надо было платить налоги. Заполнение декларации — задача не для средних умов. Мне посоветовали пользоваться услугами специальных частных бюро. Они знают, где можно сэкономить, и в итоге получается дешевле. В среднем набегает одиннадцать с половиной процентов от годового дохода. После России с ее шестью споловиной процентами, которые платить не обязательно, кажется большой суммой, но в сравнение с тем, сколько будут платить во всех странах лет через пятьдесят-семьдесят, сущая ерунда.

Еще недели через полторы я выступил перед Большим советом в старинном здании мэрии, в котором когда-то женился. Пришел в форме с орденами, чтобы мои слова звучали весомее. Более сотни мужчин, включая секретарей и помощников, задавали мне вопросы, а я отвечал. Сперва рассказал, как стал гражданским пилотом, офицером-артиллеристом, военным летчиком, как воевал на земле и потом в небе: летал на разведку, бомбежку, сбивал шесть вражеских аэропланов. Слушали меня с неподдельным интересом. В Швейцарии так скучно жить!

Дальше вопросы и ответы были чисто деловые:

— Где и какой простить аэродром?

— За городом возле озера возвести вышку, административное здание, ангары, склады, подземную цистерну для топлива и взлетную полосу, сделав ее длинной, так сказать, на вырост, под самолеты будущего, и заасфальтировав.

— Где обучать летчиков?

— Во Франции. Там сейчас идет подготовка своих летчиков, заодно и наших научат.

— Какие купить аэропланы?

— Я бы не спешил это делать. Пока пилоты выучатся, появятся новые модели с лучшими летными и боевыми качествами. Тогда и решим этот вопрос. Я сам полетаю на них, определю, какие выбрать на роль бомбардировщиков, какие на роль истребителей.

Последний ответ понравился им больше всего. Денег на такие дорогие игрушки у кантона Женева не хватало. Сделали вывод, что этот вопрос надо решать сообща всей конфедерацией и таки создать свои военно-воздушные силы. Находясь вдали от войны, члены Большого совета были очень отважными воинами. Я помнил, что после Второй мировой войны швейцарцы были искренне уверены, что Гитлер не напал на них только потому, что побоялся их грозной армии в полмиллиона еле обученных резервистов, а не, как выяснилось, из-за того, что ему нужны были беспринципные банкиры для проведения сделок с беспринципными бизнесменами из вражеских стран.

173

В начале лета я прочитал в двух кантонских ежедневных газетах, на которые подписался с начала года, «Женевском журнале» и «Почте» объявление о конкурсе на должность профессора химии в Женевском университете. К тому времени мне уже скучно было сидеть без дела, решал, не открыть ли завод по производству удобрений или электрической бытовой техники, но лень бунтовала, убеждала не грузиться проблемами, денег и так хватает. Я позвонил по указанному телефону, договорился о встрече на следующий день. Не примут, так хоть совершу экскурсию по университету.

К главному корпусу с двухэтажной центральной частью и двумя трехэтажными крыльями вела дорожка из щебенки между двумя зелеными, недавно подстриженными газонами, от которых пахло арбузами. Посередине нее стоял высокий белый каменный монумент с позеленевшим от тоски бюстом реформатора Жана Кальвина, основателя и первого ректора. Центральная часть здания была с высоким крыльцом, к которому вела широкая лестница. Три входных двери, но пользовались только центральной.

Внутри тихо, пусто, легкий запах пересохшей древесины. Каникулы, однако. Я поднялся по широкой каменной лестнице на второй этаж к кабинету ректора, перед которым в приемной сидела молодая девушка в темном платье с рукавами по локоть, по швейцарским меркам симпатичная, и что-то малевала на листе бумаги.

— Вы на собеседование? — удивленно спросила она после обмена приветствиями.

— Да, — ответил я.

— Подождите, сейчас подойдет заведующий кафедрой химии Люк Болье, и ректор примет вас, — попросила секретарша и показала на три стула у стены напротив ее стола,

— А что вас удивило? — поинтересовался я, сев на довольно таки мягкий стул, потому что, как мне казалось ранее, швейцарцы обожают сидеть на твердом, и положив черную кожаную папку с документами на колени.

— Вы так молоды. У нас все профессора старше сорока лет, — призналась она.

— Я стал в двадцать пять лет. Был самым молодым в Императорском Новороссийском университете, — похвастался я и поинтересовался: — А куда делся предшественник?

— Оба перешли в Бернский университет, там платят больше, — сообщила она.

В этот момент в приемную зашел, судя по радостной реакции секретарши, Люк Болье — высокий худой мужчина лет под шестьдесят в строгом черном костюме-тройке и коричневом галстуке. Лицо костистое и морщинистое. Голова, усы и бородка седые. Мне говорили, что раньше швейцарские профессора не имела права носить бороду. Лет пятьдесят назад это правило отменили, но ученые все равно придерживались его. Как вижу, не все. Вошедший посмотрел на меня сверху вниз во всех смыслах слова, поздоровался сухо.

— Это вы претендуете на место профессора химии? — задал он вопрос таким тоном, словно решил, что его разыгрывают.

— А вы, как я понял, заведующий кафедрой химии? — в тон ему ответил я вопросом на вопрос.

— Заходите, месье! — пригласила нас секретарша.

Ректор Френсис де Крю выглядел на несколько лет моложе декана, был невысок, темно-рус с проседью и лысым теменем, как у монаха, круглолиц, носат, румянощек. На среднем пальце правой руки массивный золотой перстень с аметистом — синевато-розовой разновидностью кварца. Сидел он за Т-образным столом, «шляпка» которого была длиннее «ножки». На столешнице по правую руку стояла массивная бронзовая чернильница в виде собаки с уткой в зубах, с двумя емкостями для чернил с открытыми крышечками и тремя стаканчиками, в одном из которых стояли две ручки, синяя и красная, в двух остальных по несколько карандашей разных цветов. Я еще подумал, что такая тяжелая вещица нужна, чтобы отбиться от назойливого гостя. На меня ректор, который был ниже на полголовы, посмотрел снизу вверх, как сверху вниз. После чего предложил нам занять места по разные стороны стола.

Я сел за дальней, достал из папки и положил перед ректором дипломы об окончании университета и присвоении докторской степени с нотариально заверенными переводами на французский и список своих научных трудов с указанием, где и когда были опубликованы. Журналы с публикациями были со мной, но пока не предлагал. Все равно мои собеседник не понимают по-русски.

— Вы окончили университет сразу по трем специальностям: химии, геологии и агрономии⁈ — удивился Френсис де Крю.

— Да, — подтвердил я и, чтобы совсем добить его, добавил: — И мне предлагали защитить диссертация еще и по геологии. Можете написать в Императорский Новороссийский университет, вам подтвердят.

Ректор хмыкнул, посмотрел остальные документы и передал заведующему кафедрой химии. Тот мельком глянул на дипломы и внимательно перечитал список моих научных трудов.

— Вспомнил, где встречал вашу фамилию! — вдруг воскликнул Люк Болье. — Года три назад, в самом начале войны, во французском журнале «Анналы химии и физики» был репост вашей статьи об изоляции электрических проводов с помощью триацетатных гидрофобных нитей и способах окраски их в разные цвета с помощью азокрасителей! Уж извините, был уверен, что автор ее… — он запнулся, подыскивая слова, — не так молод!

— Этот недостаток я исправляю каждый день! — пошутил я.

Они засмеялись, причем оба с явным облегчением. Перед ними не мошенник — и слава богу!

— Какие разделы химии вы хотели бы преподавать? — спросил профессор Люк Болье.

— В Новороссийском университете я читал лекции по разделам технической, на Одесских высших женских педагогических курсах — по общей, но могу любые другие, — ответил я.

— Курс органической химии подойдет? — спросил он.

— Конечно, — согласился я.

— У нас запарка с преподавателями. Если не найдем еще одного, возьмете и аналитическую? Будете получать в два раза больше, — предложил он.

— Давайте попробуем, — согласился я и проинформировал: — Я не бедный человек. Деньги интересуют меня постольку-поскольку. Главное, чтобы оставалось время на научные исследования.

— Заработали на своих изобретениях? — полюбопытствовал ректор.

— Получил наследство и правильно распорядился им, — ответил я. — В России не выдают патенты на открытия в химии.

Оба мои собеседники искренне удивились такой щедрости российского правительства за счет ученых и посоветовали мне получить патенты в Швейцарии.

— Насколько я знаю, никто пока не сделал это на разноцветную полимерную изоляцию, — поделился заведующий кафедрой химии.

174

Они таки написали в Новороссийский университет, уже не императорский, и, к моему удивлению, что почта добралась, получили оттуда подтверждение за подписью ректора Доброклонского А. П. В годы моей учебы и работы в университете он был исполняющим обязанности экстраординарного профессора по истории церкви на историко-филологическом факультете, поскольку защитил только магистерскую диссертацию. Второго профессора химии на такую маленькую зарплату в Швейцарии и Франции не нашлось. Претендовал немец, но на французском языке говорил отвратительно, а в Женевском университете преподавание велось только на нем. Так что с нового учебного года я стал преподавать органическую и аналитическую химию, разделив курс по второй с заведующим кафедрой Люком Болье, которому, как истинному швейцарцу, денег постоянно не хватало.

Женевский университет объединял французскую и немецкую модель преподавания. Обучение, как и у немцев, было практически бесплатным, всего пятьдесят франков (восемнадцать рублей семьдесят пять копеек по довоенному курсу) за семестр, но профессора, как и у французов, считались государственными (кантонными) служащими. Чтобы получить диплом студент должен в конце каждого года обучения сдать экзамены по нескольким обязательным предметам и дополнительным на выбор. Учиться можно бесконечно. Следует отметить, что швейцарские студенты, за редким исключением, гранит науки грызли упорно, методично, напоминая мне курсисток Одесских высших женских педагогических курсов. К тому же, малообеспеченным, которые учились хорошо, в качестве поощрения давали стипендию. Рождественские каникулы две недели, летние — семь, с середины июля до конца августа. Даты колеблются в зависимости от выходных.

Профессора получали небольшой оклад и хорошую доплату за лекции, лабораторные, зачеты, экзамены. Как потопаешь, так и полопаешь. Тут вам не российский университет, дурака не поваляешь. Я не шибко перетруждался, поэтому на круг выходило, если в рублях, около двух тысяч. Зато теперь в моем распоряжении была химическая лаборатория с сотрудниками на государственной зарплате и помощниками-студентами, которым платил сам. За первый же год я написал две научные статьи по красителям для пластических масс, которые опубликовали во французском журнале «Анналы химии и физики». Оба номера были выставлены на обозрение в витрине за стеклом возле учебной части, где вывешивали объявления. Профессора Женевского университета тоже занимались научной работой, но выхлоп был слабый. Самые способные убегали в Берн, Цюрих или уезжали заграницу. Мне тоже прислали предложение из Бернского университета, пообещав за меньшее количество лекций бо́льшие деньги, но я отказался, сославшись на слабое знание немецкого языка, на котором там ведется преподавание, чем беспредельно обрадовал заведующего кафедрой химии и ректора университета.

Я подал заявки на все свои изобретения, за исключением целлюлона, который уже зарегистрирован на Жака Брандербергера, как целлофан, в Федеральное ведомство духовной собственности, как в Швейцарии называется заведение, занимающееся выдачей патентов. Кстати, оно было первым в мире, и в нем всего несколько лет назад работал Альберт Эйнштейн. Располагалось ведомство в Берне. По совету Люка Болье я подал заявки через частное бюро «Гюнтер и партнеры», находящееся там же, потому что требовалось выдержать строгие условия составления, начиная от формата и плотности бумаги. Я списался с ними, после чего выслал необходимые материалы и чек на оплату государственных пошлин и частных услуг. Все заявки были зарегистрированы. Значит, с этого момента пойдет отсчет моего права на изобретение, если получу патент. Всякий, кто подаст позже, будет послан. Как мне сказали, рассмотрение может занять несколько месяцев. При положительном решении я получу патент, и с даты его выдачи начнется двадцатилетний отсчет действия моих прав. По окончанию этого срока изобретение станет достоянием всех.

К тому времени в России случился Октябрьский переворот, и те, кто был никем, там ими и остались за редчайшим исключением, но никемов стало намного больше, потому что в эту категорию низвели и многих из тех, кто раньше был кем-то. В Западную Европу потянулись беженцы, самые сметливые, догадавшиеся, что по-старому уже не будет. Их пока мало и это люди с паспортами, деньгами, хорошим образованием и опытом в своем деле, поэтому встречают хорошо. Кое-кто добрался до Женевы, и то тут, то там порой слышу русскую речь. Кстати, среди студентов тоже много выходцев из Российской империи, теперь уже бывшей, особенно девушек на медицинском факультете, и есть даже лаборанты, ассистенты. Если у них хватит мозгов остаться здесь, то не окажутся в скором будущем на Соловках по обвинению в работе на швейцарскую разведку, и весь мир узнает, что у Швейцарии она таки есть.

175

В конце весны и начале лета начали приходить патенты, а вслед за ними и коммерческие предложения от швейцарских компаний. Первыми отреагировали производители техники, работающей от электричества: «Браун Бовери и Ко», «Братья Зульцер», «Эшер-Вис и Ко». Их интересовала предложенная мной разноцветная изоляция проводов. Первым двум я продал права за десять тысяч франков каждой, а с третьей взял акциями компании, прикупив еще на полученные деньги от первых. После «технарей», когда получил патенты на красители, подтянулись три химические компании, акционером которых я был: «Гейги», «Химический завод Сандоз» и «Компания химической промышленности Базеля». Я предложил им встретиться утром двадцатого июля в Берне в гостинице «Националь».

Вероник тут же согласилась поехать со мной, хотя собирался смотаться один на машине. От Женевы до Базеля двести пятьдесят три километров. Трястись с женой в машине я не решился. Поехали поездом в вагоне с сидячими местами, который считался здесь второклассным, но мало чем отличался от третьеклассного в России. Впрочем, ехать пришлось всего часов шесть и по живописным местам. У меня большое подозрение, что нейтралитет Швейцарии — это следствие красивой природы. Как-то пропадает желание воевать, когда живешь среди таких восхитительных пейзажей.

Нынешнее четырехэтажное здание отеля «Три короля (волхва)» было построено в середине прошлого века, как заверил нас извозчик, нанятый на железнодорожном вокзале-дебаркадере, напоминавшем Московский в Питере, однако первый вариант появился на этом месте в семнадцатом веке. Располагался он на левом берегу Рейна рядом с каменным мостом. Над входом барельефы трех волхвов, несущих дары новорожденному. В немецкоговорящих кантонах их называют королями, откуда и название отеля. Внутри все помпезно по протестантским меркам, то есть не очень дорого. Электричество есть, телефон есть, ванная и горячая вода есть, но лифта нет.

Портье — пожилой мужчина с густыми седыми бакенбардами, делавшими его узкое лицо в два раза шире — взяв мою визитку, подтвердил, что заказанный вчера по телефону номер готов к заселению, после чего произнес с сочувствием на французском языке:

— Примите наши соболезнования по поводу гибели вашего императора!

Подъезжая к отелю, я слышал крики мальчишки, продававшего газеты, о сенсации — расстреле царской семьи в Екатеринбурге. Не будь Николай Второй самоуверенным безмозглым ничтожеством, начал бы реформы лет десять назад, не полез бы в войну за интересы англичан — и правил бы и дальше, пусть и с сильно ограниченными правами. Так что получил, что заслужил.

— Мир праху, но нас его судьба не интересует, мы граждане кантона Женева, — поставил я в известность, после чего предупредил: — У меня завтра утром встреча здесь с деловыми партнерами. Если будут спрашивать, скажите, что я приехал.

— Обязательно, месье! — заверил он и подозвал молодого парнишку в красной европейской униформе и почему-то в черной турецкой феске, чтобы, прихватив наш чемодан, проводил в номер-люкс на втором этаже по крутой каменной лестнице. Этажи здесь высокие, метров по пять.

На следующее утро в девять часов в специальном небольшом зале для заседаний, который имелся в отеле «Три короля», я встретился с представителями трех самых крупных химических фирм Швейцарии. Только одну представлял хозяин Эдуард Сандоз, шестидесятипятилетний худощавый мужчина с узкими усиками над пухлыми губами, от остальных были директора: Иоганн Шрайбер от «Компании химической промышленности Базеля», лет сорок семь, полноват и подвижен, лысина спереди, которую компенсировали усы и борода средней длины, и Густав Гербер от «Гейги», пятьдесят два года, рослый и крепкий, в силу чего, наверное, медлителен и задумчив. Официант принес мне чай, а остальным кофе. Мы уже были знакомы заочно, проведя предварительные переговоры по приобретению прав на производство красителей по моим патентам, поэтому я сразу перешел к делу на немецком, который немного подтянул в Женеве, потому что там часто приходилось говорить на всех четырех официальных языках Швейцарии (еще итальянский и местный вариант немецкого).

— Господа, мне, как имеющему доли в каждом предприятии, неприятно видеть, как вы устраиваете ценовые войны, выдавливая друг друга. В Швейцарии нет запрета на создание картелей. Почему бы вам не объединить усилия в части продаж, чтобы совместно конкурировать с французами и немцами? — задал я вопрос. — Поскольку заинтересован в прибыльности каждого из вас — доли у меня были равные во время покупки и сейчас отличаются не сильно — готов предложить себя на роль третейского судьи.

— Я им давно уже предлагаю это. Не соглашаются, — поддержал меня Эдуард Сантоз.

— Мы в принципе не против, но нас не устраивало ваше доминирование, — возразил Иоганн Шрайбер.

— В этом году закончится война. Германия проиграет и будет разорена победителями. Вам надо объединиться и занять освободившиеся рынки, — сказал я.

— Откуда у вас такие сведения⁈ — с ноткой насмешки поинтересовался Густав Гербер.

— Из очень информированного источника, который помог мне, сироте, начав практически с нуля, за четырнадцать лет стать богатым человеком, совладельцем многих компаний, не только ваших, — туманно ответил я.

Тут и подействовала протестантская логика, согласно которой богатым может стать только тот, кому покровительствует бог. Видимо, я знаю прямой телефонный номер наверх. В итоге был создан картель «Базельский синдикат» под моим председательством и подписаны договора на одинаковые отчисления от продаж синтетических красок, изготовленных запатентованными мной способами.

176

Одиннадцатого ноября закончилась первая мировая война. Где-то, как в России, она перешла в гражданскую, где-то в захватническую — победители рвали на части побежденных и бывших союзников. Из распавшиеся империй образовалось множество новых стран, которые начали прибирать к рукам всё, что успели. Трусливые румыны, проигравшие все сражения, отхапали часть Трансильвании и всю Бессарабию.

Теперь моя теща стала подданной румынского короля и заторопилась домой, написала письмо старшей дочери, что скоро приедет. Посоветовал Светлане Владимировне дождаться лета, когда ситуация утрясется. Мол, не уверен, что поезда ходят и что их не грабят. Прислушалась. Наверное, потому, что слушала в положении лежа рядом со мной. Она подменяла дочь в критические дни. Так понимаю, ей и самой не хотелось уезжать. Мы очень дружно жили втроем, по очереди объединяясь против кого-нибудь из нас. Меня, злостного многоженца, такие отношения устраивали полностью, Светлану Владимировну тоже, а вот Вероник, видать, не очень, поэтому и поддавливала маму в сторону Кишинева.

За две недели до Рождества меня пригласили на заседание Большого совета кантона, который верстал бюджет на следующий год. Я им ранее предложил подождать окончания войны, когда станет много ненужных аэропланов, и купить их со значительной скидкой. К тому времени во Франции прошли обучение шесть пилотов, и был создан аэродром рядом с Женевой, довольно приличный, с каменной вышкой, двухэтажным административным зданием, ангарами, складами и подземным топливохранилищем. Надо было купить три одноместных истребителя и три бомбардировщика. Я посоветовал созданные в этом году немецкие одноместные бипланы-истребители «фоккер-д7» с двигателем «мерседес» мощностью сто восемьдесят пять лошадиных сил, который разгонял до ста девяноста километров в час, и двумя стационарными пулеметами и тяжелые бипланы-бомбардировщики «гота-5» с двумя толкающими двигателями «мерседес» мощностью двести шестьдесят лошадей каждый на нижних крыльях, которые разгоняли до ста сорока километров, позволяли подняться на высоту шесть с половиной тысяч метров и взять триста пятьдесят килограмм бомб, имея экипаж из трех человек — пилота и двух пулеметчиков, переднего и заднего. Победители, забрав у побежденных все аэропланы, не знали, что с ними делать, предлагали по дешевке своим союзникам и нейтральным странам. Не помешало бы этим воспользоваться.

В итоге договорились с французами, и после Нового года я поехал на поезде в Дижон, где стояли трофейные аэропланы. Должен был отобрать шесть, после чего приедут переговорщики, пободаются по цене, оплатят покупку, а затем придет очередь летчиков, которые перегонят аэропланы в Женеву. Отказаться я не имел права, даже несмотря на то, что пропущу несколько лекций в университете. Их вместо меня прочитает заведующий кафедрой химии Люк Болье. Так заведено в Швейцарии — каждый обязан помогать своей общине, кантону, стране. Депутаты Большого совета тоже почти все работают в других местах, на себя или наемными, а когда надо, отрываются от дел, выполняют общественные обязанности. Всё, как у их предков норманнов. Само собой, не бесплатно, но я теряю больше, чем получаю.

Трофеи стояли на каменистом пустыре рядом с военным аэродромом. Их, как коз на пастбище, привязали тросами к вбитым в землю кольям. Каких только моделей там не было! Прямо-таки вся история воздушного флота Германии и Австро-Венгрии. Я, как и намечалось, осмотрел, опробовал и отобрал по три «фоккера-д9» и «готы-5». Трофейные бомбардировщики оказались сравнительно новыми, в хорошем состоянии, и я долго колебался, на каких трех из четырех остановиться, а потом подумал, что и мне не помешает такой. Сниму вооружение, переоборудую места переднего стрелка-бомбардира и заднего стрелка под пассажирские и буду путешествовать с семьей. Грузоподъемности и места с лихвой хватит для двух взрослых пассажиров и двух маленьких детей и багажа. Буду летать с семьей на отдых. На аэроплане доберусь до того же Парижа меньше, чем за два часа, вместо ночи на поезде, да еще с пересадкой.

Я телеграммой сообщил в Женеву, что аэропланы отобраны. Пусть присылают переговорщиков для заключения сделки и летчиков для перегона. Предложил купить на один бомбардировщик больше, за который заплачу облигациями кантона. В мирное время буду использовать его в личных целях, а в военное встанет на защиту Швейцарии. Предложение было принято с радостью. К тому же, при покупке сразу семи аэропланов нам сделали существенную скидку, и каждый обошелся всего в двадцать три с половиной тысячи франков. В итоге военно-воздушные силы Швейцарии увеличились сразу на семь боевых единиц. К тому времени в кантоне Берн был древний (тысяча девятьсот двенадцатого года постройки) «ньюпор-3» и в кантоне Базель — два более свежих (тысяча девятьсот пятнадцатого года) французских разведчика-бомбардировщика «коудрон-г4», которые использовали для обучения пилотов-любителей.

Мы перегнали аэропланы в Женеву, где я получил по жребию один из них. За счет кантона все аэропланы по моему совету были перекрашены снизу в голубой цвет, сверху — в «лесной камуфляж». На боках фюзеляжа и киля нарисовали красные флажки с белым крестом, а на крыльях — красно-белые круги. С моего аэроплана сняли пулеметы и всё, что счел лишним. Взамен поставили целлулоидные щитки перед каждым отсеком с сиденьем, чтобы ветер не дул в лицо, и переоборудовали бомбовый отсек под дополнительный топливный бак с механизмом перекачки с места пилота, выгородив небольшое багажное отделение. В итоге дальность полета увеличилась почти вдвое, до тысячи пятисот пятидесяти километров. Я облетал аэроплан, убедился, что машина надежная, пусть и не быстрая.

177

В конце марта до нас добралось письмо из Кишинева от Ирины Антиохиной, старшей сестры моей жены. В нем сообщалось, что после революции их жизнь пошла наперекосяк: больше не платят пенсию теще, которую дочка получала по доверенности; мужа Андрея перевели в обычные секретари, потому что все руководящие посты разобрали румыны; самой Ирине пришлось сдуть пыль с диплома и устроиться преподавателем французского языка в гимназию, потому что денег катастрофически не хватает; прислугу больше не держат, все по дому делает сама и дочь помогает; старший сын окончил гимназию, но не может получить высшее образование, потому что оно платное, болтается без дела, потому что и работы тоже нет; скоро дочь окончит гимназию и останется необразованной, а там и младший сын подрастет… Я обо всём этом предупреждал жену и тёщу, но мне не верили. Прочитав письмо, поревели дружно и решили, что мама останется и Глаша тоже — куда она поедет без хозяйки⁈ Я созвонился с адвокатской конторой «Братья Дюпон», предложил им заняться оформлением гражданства еще для двух человек. Поскольку они живут на территории Швейцарии без малого пять лет и одна имеет родственников среди граждан страны, причем очень влиятельных, проблем быть не должно. Вероник написала старшей сестре, что мама останется с нами, а Николя может приехать к нам и поступить в Женевский университет. Пусть в конце июля, когда в Женевском университете начнутся летние каникулы, доберется, как сумеет, до Швейцарии или докуда сможет, и отправит нам телеграмму с адресом, где остановился. Я приеду за ним, заберу. К письму приложил чек на сто швейцарских франков. Не был уверен, что не украдут на румынской почте, поэтому так мало.

Недели через три пришло письмо от Ирины, что чек получили и обналичили, что благодарны и рады… После этого сестры обменялись еще несколькими письмами. В последнем старшая сообщила, что сын выедет после двадцать пятого июля, когда я буду на каникулах. Мы ждали его дня через два-три, максимум четыре после этой даты. Телеграмма пришла тридцать первого июля из Любляны, главного города Дравской бановины (губернии) недавно образованного Королевства сербов, хорватов и словенцев.

Первого августа был праздник образования Швейцарской конфедерации, который отмечается во всех кантонах. В девять часов утра, о чем предупредили все местные газеты, над городом строем клин пролетели три раза семь аэропланов — три истребителя в центре и по два бомбардировщика по краям, за которыми тянулись шлейфы дыма, чередуясь, красного и белого. Дымовые шашки были изготовлены студентами университета во время лабораторных занятий по химии. Восторгу жителей кантона не было предела. У них теперь всё, как у взрослых.

На следующее утро я заправил полные баки горючим и полетел в Любляну, которая значилась Лайбахом в купленном мной в Дижоне, французском атласе для летчиков с нанесенными на карты аэродромами Европы, Северной Африки и Ближнего Востока, известными составителям. Судя по карте, преодолеть надо было шестьсот пятьдесят километров — почти пять часов лёта. Благо день был солнечный, на высоте три тысячи метров теплый и с легким боковым южным ветром. Внизу проплывали серо-коричневые горы и голубые озера, потом пошли холмы, покрытые зелеными лесами, желтые, убранные поля, голубые реки и озера и населенные пункты, маленькие, средние, большие… Где-то вдалеке справа ненадолго показалось сине-зеленое море. Или в этом месте небо прислонялось к лесу.

Через пять часов я начал от скуки перекачивать топливо из запасного бака в главный, хотя мог поручить сделать это на стоянке мотористам, заплатив пару франков. Любляну узнал по замку на высоком холме. Было заметно, что заброшен, разрушается. Рядом с холмом каменные дома с красно-коричневыми крышами. Аэродром был возле противоположной окраины — длинный луг с желто-зеленой травой, в одной части которого паслось стадо буро-белых коров. Аэропланов не увидел. Вышка деревянная. Судя по отсутствию флагов, на ней никого не было. Рядом три деревянных здания, одно небольшое квадратное и два прямоугольных длинных, наверное, ангары. Я не стал делать круг, сообщать о желании приземлиться, сразу зашел на посадку. Приземлился плавно, подкатил почти до прямоугольного домика, из которого вышел заспанный мужчина лет двадцати восьми, одетый в рыже-коричневый комбинезон и в кожаные шлепанцы на босу ногу. Широкорото зевнув, он подергал правой рукой округлую бороду, будто не мог поверить, что приземлившийся аэроплан не приснился ему.

— Добрый день! — поздоровался я, поменяв шлем на шляпу и выпрыгнув из аэроплана.

Это приветствие на всех славянских языках звучит похоже, не перепутаешь.

— Добэр дан! — ответил он.

— Оставлю аэроплан на пару часов. Присмотришь? Я заплачу по франку за каждый час, — медленно произнося слова, чтобы собеседник понял, сказал я.

— Конечно, не беспокойтесь, пан, — согласился он на словенском.

— Не подскажешь, где поймать извозчика и где гостиница «Старый Тишер»? — спросил я.

— Там, — показал он рукой, — на перекрестке возле таверны стоят извозчики, а «Старый Тишер» за мостом Змия, возле железнодорожного вокзала.

Двуместная пролетка была с обтянутым черной, потрескавшейся кожей сиденьем и извозчик казался помолодевшим братом Павлина.

Я сказал, куда мне надо, и предложил:

— Заплачу серебряный швейцарский франк или остановимся возле какого-нибудь банка, поменяю на австрийские кроны. Или какая у вас сейчас валюта?

— Говорят, скоро динар выпустят, но пока кронами расплачиваемся, — сообщил извозчик. — Серебро возьму любое. Садитесь, пан,

Мост Змея оказался каменным с двумя позеленевшими бронзовыми драконами по обе стороны на каждом конце. За ним начиналась центральная часть города. Мы миновали ее, выехали почти к противоположной окраине. Там на тихой улочке располагалось одноэтажное каменное здание с вывеской «Старый Тишер». Я бы в этой жизни в таком не остановился, поэтому решил, что, наверное, ошибся, и попросил извозчика подождать.

— Постою здесь. Клиентов все равно нет, — заверил словенский вариант Павлина.

В небольшую комнатку, которую язык не поворачивался назвать фойе, с деревянной стойкой метровой длины и высоты, расположенной у правой стены, свет попадал через узкое окно. Был еще керосиновый фонарь на полке, прибитой к стене, но сейчас не горел. Дальше уходил полутемный узкий коридор с дверьми по обе стороны. Несмотря на дверной колокольчик, прозвеневший довольно громко, никто не появился. Я увидел на стойке еще один, так сказать, ударного действия, и дважды приложился к нему кулаком.

— Иду-иду, чего трезвонить! — послышался сердитый женский голос из дальнего конца коридора.

Дама была полной, с объемными сиськами, нависающими над верхним краем темно-красного передника, надетого поверх зелененького платья с желтыми цветочками и рукавами до локтя. Черные волнистые волосы зачесаны наверх и завязаны красно-синим платком, напоминающим чалму. Она посмотрела на меня удивленно. В ее курятник такие важные птицы не залетают.

— У вас живет мой племянник Антиохин? — спросил я.

— О-о, не обманул, паршивец! — радостно выдала она. — Я думала, врет, что скоро богатый дядя из Швейцарии пришлет чек!

— Сколько он задолжал? — спросил я.

— Одиннадцать крон. Это вместе с кормежкой, а то бы с голоду помер, — ответила она.

Я решил, что родители дали ему слишком мало денег, потратив большую часть на другие нужны: заграничный паспорт, одежду, чемодан…

Хозяйка поняла, о чем я думаю, и шепотом рассказала:

— На девицу промотал. Заявился с ней прямо с вокзала, сказал, что они женаты, но я сразу поняла, кто она такая, потребовала заплатить вперед за ночь. Утром она с его денежками фьють! Не стала выгонять его, поверила, что дядя поможет — и не ошиблась!

— Скажите ему, чтобы быстро собирался, — попросил ее, — а я предупрежу извозчика, чтобы не уезжал.

Племянника пришлось ждать минут пять. Он вымахал длиннее меня. Пошел в папу, скоро расползется вширь. Встретил бы на улице, не узнал. А я, видимо, не изменился.

— Здрасьте, дядь Саш! Я уж подумал, что не приедете, жду-жду… — быстро заговорил он, стараясь не встретиться со мной взглядом.

— Садись в извозчика, — приказал я и спросил у хозяйки «Старый Тишер»: — Швейцарскими франками возьмете или поменять на кроны?

— Возьму! — радостно согласилась она. — Кто его знает, что с этими кронами завтра будет, а швейцарские деньги всегда в цене.

Я дал ей три банкноты по пять франков. Видимо, раньше имела с ними дело, потому что не стала разглядывать, но почему-то зависла.

— Могу подвезти до банка, проверите, — предложил я.

— Нет, я никак не сосчитаю, сколько сдачи надо дать, — призналась она.

— Оставьте себе. За доброту, — сказал я и попрощался.

Племянник уже сидел в пролетке и с нетерпением поглядывал на меня.

— Мы разве не на вокзал⁈ — удивился он, когда извозчик повез к аэродрому.

— Полетим на аэроплане, — сообщил я. — На нем шустрых девиц нет, зато доберемся быстрее.

Племянник покраснел и потупился.

— Тете и бабушке скажешь, что обворовали в поезде соседи по купе, когда ходил в туалет, — подсказал я.

177

Племянник поступил на юридический факультет. Я снял для него комнату неподалеку от университета, оплатил учебу, купил учебники и приличную одежду и назначил стипендию в десять франков в неделю. Этого хватит на еду и простые развлечения типа кинотеатра. На девиц пусть зарабатывает сам. Трудиться он не желал, но не бедствовал, потому что по выходным приходил к нам обедать, и бабушка и тетя подкидывали ему деньжат, несмотря на то, что я запретил это делать. Учился ни шатко ни валко, но экзамены за первый курс сдал. То ли сказалась русская гимназия, где учили лучше, чем здесь, то ли профессора знали, чей он племянник, и помогали коллеге.

Вероник надоело сидеть дома или решила посмотреть, как и чему будут со следующего года учить ее дочерей, устроилась преподавателем зоологии в школу второй ступени, как в Швейцарии называют среднюю. Большая часть выпускников первой ступени отправляются получать профессиональное образование, рабочие профессии. Во второй, которая дает право на поступление в высшие учебные заведения, учащиеся делятся в зависимости от знаний и оценок на три группы: А, В, С. Сначала все в С, а потом поднимаются выше или нет. Система оценок шестибалльная, причем возможны дробные типа четыре целых три десятых. В швейцарский университет или институт берут только из группы А. Остальные едут учиться заграницу, если позволяют средства. На уроках зоологии препарируют червяков, жуков и лягушек, что, по мнению Вероник, ужас-ужас-ужас! Скандинавский подход в образованию: никаких иллюзий, только суровая правда жизни. В двадцать первом веке датчане будут водить своих школьников в зоопарк, чтобы посмотрели, как убивают и расчленяют «списанного» жирафа.

На летние каникулы отправил Николая Антиохина к родителям, купив билет на поезд до Вены. Там пересядет на бухарестский, а потом на кишиневский. Предупредил, что, если застрянет по пути, пусть просит помощь у родителей или идет пешком. В итоге добрался он без проблем, о чем сообщила его мама письмом. Я выслал им чек на обратную дорогу старшему сыну и дочери, которая окончила гимназию и решила стать врачом.

Девочку поселили у нас. Иначе будет то же, что с ее тетями во время учебы в Одессе. К тому же, Мэри, она же Маша, пошла лицом в папу, то есть конкуренцию тете и бабушке составить не должна. Зато характером удалась в маму. Училась старательно, мои коллеги нахваливали ее.

Жизнь моя стала однообразной, скучной. Работа, семья, полеты на аэроплане, рыбалка или охота по выходным. Раз в год выдавал научную статью, неглубокую и, по большому счету, никому не нужную, но по меркам Женевского университета был продвинутым ученым. В итоге начал понимать, почему швейцарцы такие зануды. Ребята они недалекие, но очень прагматичные, всеми четырьмя конечностями стоят на земле. Трудятся почти без ропота. Хотя и сюда добралась красная зараза — случилось несколько забастовок, которые были быстро и жестоко подавлены армией. В итоге самые ретивые убежали в Германию, в которой еще долго надувались и лопались, проколотые штыками, розовые пузыри.

Во время каникул летал с Вероник в Париж на несколько дней, где пытались безуспешно вспомнить молодость. Там с каждым годом становилось всё больше русских без каких-либо паспортов и средств к существованию. Князья работали швейцарами, графы — таксистами, а их жены — проститутками. Бывший поручик гвардии, потомственный дворянин, двадцатисемилетний мужчина с приятным лицом и хорошими манерами, считал за счастье работать официантом в ресторане отеля «Риц» и обслуживать своих бывших соотечественников, которые подсуетились уехать заграницу до войны и стать гражданами Швейцарии. При этом отказался от пяти франков свыше счета с чаевыми в десять процентов. Мне даже стало интересно, сколько ему потребуется лет, чтобы офранцузиться окончательно и перестать отказываться от денег?

К моему большому удивлению Николай Антиохин окончил Женевский университет всего за четыре года и умотал в родной Кишинев. Занудные работящие швейцарцы отбили у него желание остаться в Женеве, хотя с моей помощью мог бы устроиться на год стажером в адвокатское бюро «Братья Дюпон», самое крутое в кантоне, а потом подыскать место в штате где-нибудь в другом месте, попроще. На родине устроится чиновником. Поможет папа, который опять стал заместителем главы города. Там не надо напрягаться. Румынский чиновник не далеко ушел от российского.

В марте тысяча девятьсот двадцать пятого года объявилось семейство Суконкиных, которых считали сгоревшими в пламени революции. Через бизнесмена из Кишинева, приезжавшего в Одессу по делам, передали письмо с сообщением, что живы-здоровы, имеют двух сыновей и дочь, Стефани преподает французский и немецкий в школе, Алексей работает торговым агентом в кооперативе, приехать в гости нельзя, но их самих навестить можно. Из «совка» выдачи нет. Это один из первых законов, который приняли коммунисты, когда дорвались до власти, иначе все рабы разбегутся. Разрешили выехать только самым известным представителям науки и искусства, потому что политические издержки из-за их удержания были слишком велики. Судьба остальных никого не интересовала.

Само собой, в моем курятнике, где на восемь девок один я, случился переполох. Теща решительно заявила, что обязательно поедет в Одессу, чтобы повидать среднюю дочь и внуков. Фотографии старших двух, мальчика и девочки, родившихся до революции, ей присылали, а о существовании младшего не догадывалась. Ее не тронут, потому что имеет швейцарский паспорт. И вообще она уже в возрасте, терять ей нечего. После этих слов они все взрыднули, посмотрев с укором на меня — и я понял, что не отвертеться.

— Слетаю на каникулах в Кишинев, отвезу Мэри и посмотрю, чем можно помочь Суконкиным. На обратном пути захвачу Ваню, — пообещал я.

В этом году племянница должна получить диплом врача, а ее младший брат окончить гимназию и приехать учиться в Женевском университете. В итоге всё семейство Антиохиных будет с высшим образованием. Дальше мне придется учить молодую поросль Суконкиных, если сумеют выбраться из Союза советских социалистических республик, как теперь называется Российская империя.

178

Прямого поезда из Кишинева на Одессу теперь нет. Есть румынский из Ясс до Тигины, как сейчас называют Бендеры, и есть советский «Тирасполь-Одесса». Между ними мост через Днестр и шестнадцать километров по степной грунтовой дороге пешком или на извозчике. Румыны пропустили меня без досмотра, только заглянули в паспорт, сличив фото с оригиналом. Зато на советской стороне в каменно-деревянном строении с железной вертушкой в проходе сперва ко мне прицепился пограничник-младший сержант (или как это звание у них сейчас называется⁈), судя по зеленым петлицам с двумя бордовыми треугольниками, с которым я поздоровался на французском языке.

Он долго листал мой паспорт, три раза посмотрев на фото и на меня, после чего спросил сердито:

— Цель приезда?

Я сделал вид, что не понимаю по-русски, дал ему лист бумаги, на котором было отпечатано, что гражданин Швейцарии (имярек) следует в Одессу по приглашению советской стороны для заключения контракта с сахарным заводом на поставку их продукта в свою страну, и просьба оказывать мне всяческое содействие. Поскольку никаких печатей под текстом не было, документом не являлся, но впечатление произвел на малограмотного пограничника.

— Буржуй приперся за нашим сахаром, — сказал он своему коллеге, у которого был всего один бордовый треугольник на петлицах. — Досмотри его хорошенько.

Тот сноровисто обыскал меня, перещупав каждую складку светло-серого костюма из дешевенькой ткани, после чего вывалил всё содержимое моего темно-коричневого кожаного саквояжа на грязный стол без скатерти. Смотреть там особо нечего было: книга Франца Кафки «Голодарь», вышедшая сразу после смерти автора на немецком языке (была перелистана вся), карта Бессарабской и Херсонской губерний царских времен, запасная дешевая белая рубашка с коротким рукавом, трусы, носки, бритвенные принадлежности, кулек с конфетами и печеньем, термос. Крепкий чай из последнего был перелит в алюминиевую кружку. Убедившись, что внутри больше ничего нет, пограничник собрался было вернуть жидкость на место, но я показал жестом, что не надо это делать.

— Брезгует, морда буржуйская! — весело сказал второй пограничник первому.

Я изобразил улыбку и закивал, что развеселило обоих еще больше.

После этого второй затолкал, как попало, мои вещи в саквояж, а первый шлепнул синий штамп в паспорт — звезду с молотом и плугом в центре и словом «Парканы» под ней, от руки написал синими чернилами дату «08.08.1925» и жестом показал «Катись!».

Метрах в ста от пограничного пункта стояли извозчики, которые дружно заорали на русском языке с легким болгарским акцентом:

— Парканы полтинник, Тирасполь рубль!

Я выбрал двухместные дрожки с молодым и на вид резвым коньком, показал извозчику — пожилому длинноусому мужику в черной овечьей папахе и черной кожаной жилетке поверх желтовато-белой рубахи с коротким рукавом — серебряный рубль с гербом СССР и пожеланием пролетариям всех стран соединяться на аверсе и двумя гомосеками, которые куда-то шли в обнимку, на реверсе, сказал:

— Тираспол, бистро-бистро, — и продемонстрировал еще и двадцатикопеечную серебряную монету, на которой сладкая парочка не поместилась.

— Да, быстро-быстро! — согласился болгарин и, действительно, погнал сперва от души, а затем постепенно перешел на легкую трусцу.

На поезд «Тирасполь-Одесса» мы успели, поэтому извозчик получил заветный двугривенный сверх запрошенной платы. Вагоны все были одного класса — с жесткими деревянными скамьями, по одну сторону по ходу поезда, по другую наоборот. Пассажиров было много и все с баулами, узлами, корзинами, клетками, в которых везли фрукты-овощи и кур, уток, гусей и кроликов на продажу. Мужики курили, бабы гомонили без умолка, птицы кудахтали, крякали, гоготали — в общем, все прелести советской железной дороги. Ехать было всего три часа, потерплю. Я сел на первую скамью по ходу поезда рядом с открытым окном и начал читать книгу на немецком без словаря. Так интереснее учить язык. К тому же, быстро читать Кафку опасно, потому что слишком глубоко погружаешься в немецкое нутро, тревожишь злых древнегерманских духов. Наверное, поэтому многие произведения (или камлания⁈) остались незаконченными. Попутчики заглядывали в книгу, замечали латинский шрифт и теряли ко мне интерес.

Кто-то из них, видимо, что-то шепнул мусору в черной фуражке с красным околышком и черной форме, потому что тот рванул ко мне и, стараясь быть грозным, потребовал:

— Гражданин, ваши документики!

— Бонжур, месье! — поздоровался я, показал жестом, что не понимаю его, после чего дал лист бумаги с текстом.

Русские, никогда не бывавшие заграницей, особенно малообразованные, при общении с иностранцами начинают лебезить или грубить и при этом чувствуют себя неловко, из-за чего стараются сократить контакт, не потеряв при этом лицо.

Прочитав, он менее строго, явно сдавая назад, задал вопрос:

— Паспорт есть?

— Паспо́рт? — переспросил я, сделав ударение на последнем слоге.

— Да, паспорт, — подтвердил он.

Дал ему полюбоваться своим швейцарским. Фотография там была большая, хорошего качества и, главное, на ней я был очень похож на себя, что случается, по моему мнению, очень редко.

— Ладно, иди, — вернув мне документ, сказал милиционер.

Я с последними пассажирами поезда «Тирасполь-Одесса» зашел в здание вокзала, где остановился перед расписанием поездов, которое стало намного короче. Меня интересовали пригородные. В Каролино-Бугаз ходили два, утром и вечером.

Предполагал, что на привокзальной площади не будет ни одного извозчика, что придется ждать, когда подъедет какой-нибудь, но, к счастью, ошибся. Был один, причем знакомый. Он прикорнул, попустив вожжи. Возраст брал свое.

— Спишь, Павлин⁈ — произнес я строго.

— Извиняюсь, барин, сморило! — пробормотал он спросонья, потом уставился на меня, как и привидение, и вскрикнул: — Барин! Вы вернулись⁈

— Не кричи, — тихо и строго молвил я, садясь в пролетку. — Едем в «Бристоль».

— Там теперь не гостиница, а конторы какие-то, — сообщал Павлин. — Отвезу вас в «Пассаж».

— «Пассаж» так «Пассаж», — согласился я.

Когда отъехали от вокзала, он спросил:

— Насовсем вернулись, барин?

— Нет, по делу приехал на несколько дней. Я теперь чужой здесь, в товарищи не гожусь, — ответил я и сам поинтересовался: — Как пережил революцию?

— Сын старший погиб, григорьевцы расстреляли, потому что у французов при штабе служил, возил господ офицеров. Остальные все живы пока, — рассказал он, не оборачиваясь.

— Смотрю, лошадь у тебя новая, — заметил я.

— Моего Гнедка забрали петлюровцы, и я без дела долго сидел, подрабатывал сторожем, а три года назад, когда разрешили извоз, купил этого. Как вы посоветовали, припрятал до войны золотые червонцы на черный день. Вот и сгодились. Скоро внук подрастет, ему передам, — поведал Павлин.

— Не делай это, сам вози, пока сможешь, а потом продай и обменяй бумажки на золото или серебро и припрячь, пригодятся. Внук пусть идет на железную дорогу работать. Там у него бронь будет, на войну не заберут, — посоветовал я.

— Опять война будет⁈ — горько воскликнул извозчик.

— В июне сорок первого начнется и продлится четыре года. Одесса под немцами будет года три, точно не помню, — предупредил я.

— Эх, бог наказывает нас за грехи наши! — с горечью сделал вывод Павлин.

Внешне Одесса не изменилась. Те же дома, деревья, горлицы. Разве что вывески поменялись и люди одеты проще, беднее, как для центра города. Улица Дерибасовская теперь называлась Лассаля, а Преображенская — Льва Троцкого. Альпинистский ледоруб еще куют. На вывеске над входом в гостиницу по обе стороны названия были нарисованы красные звезды.

— Постой минут пятнадцать. Если не выйду, уезжай. Жду тебя завтра в девять утра, — распорядился я, заплатив Павлину серебряный рубль.

Эту монету с педиками мне было легче отдавать, чем двугривенный.

Роспись на стенах в фойе осталась прежняя, пусть и потускневшая и кое-где обсыпавшаяся, а вот мебель заменили всю на ширпотреб. Даже стойка портье имела новую столешницу из сосны, а не из красного дерева, как раньше. За ней стояла девица с короткой стрижкой, без макияжа, хотя ее невыразительное лицо требовало, как минимум, помады, одетая в белую кофточку с простеньким кружевным воротником.

— Здравствуй, товарищ! — поприветствовала она. — Хочешь остановиться у нас? Предупреждаю: остались только дорогие номера.

— Здравствуй, товарищ красавица! Мне как раз такой и надо — одноместный дорогой. Но сперва ответь, иностранцев поселяете? — задал я вопрос.

— Конечно, — ответила она. — А почему спрашиваешь?

— Потому что являюсь гражданином Швейцарии, — произнес я, положив паспорт на стойку. Заметив испуг в ее глазах, проинформировал: — Эта страна в войне не участвовала, как и я. Переехал туда из России по работе в июне четырнадцатого года, как раз перед самым началом.

— А кем работаешь? — полюбопытствовала она.

— Профессор химии, — признался я.

— А-а, тогда живи у нас, — облегченно произнесла девушка. — Тебе дать самый дорогой номер за рубль десять копеек?

Я согласился, сдержав улыбку. Знала бы эта простушка, сколько стоил здесь номер до революции. Мальчишек носильщиков не было, пришлось самому нести саквояж. Ожидая лифт, заметил, что девушка-портье звонит куда-то по телефону. Судя по тому, что смотрит на столешницу, где лежал мой паспорт, который пришлось оставить до утра по ее требованию, докладывает куда надо.

Самый дорогой номер оказался всего лишь одной из комнат бывшего люкса. Дверь в соседние замуровали, но сделали еще одну в санузел, чтобы им могли пользоваться по очереди постояльцы двух номеров, закрывая изнутри ведущую во второй. На мое счастье соседний пока пустовал. По советским меркам площадь моего номера великовата для одного постояльца. Скоро в нем будет три, а то и четыре кровати. Социализм — он ведь для людей, а их слишком много, на всех гостиниц не хватает.

179

Утром место за стойкой занимал молодой мужчина в белой рубашке с коротким рукавом и полным отсутствием актерских данных, который, ответив на мое приветствие и стараясь не смотреть на меня, положил на стойку паспорт и немного громче, чем надо, произнес:

— Ваш документ, товарищ швейцарец.

Наверное, чтобы расслышал невзрачный тип, который сидел в матерчатом кресле и делал вид, что читает газету «Известия» и абсолютно не замечает меня. Я бы, действительно, не обратил на него внимания, если бы не прочитал в молодости вагон и маленькую тележку советских ро́манов о ловле полчищ вражеских шпионов, которые поджигали скирды соломы, чтобы обрушить экономику советской страны. Делая вид, что не подозреваю о слежке, вышел на улицу.

Павлин ждал на противоположной стороне.

— Куда едем, барин? — поздоровавшись, тихо спросил он, сделав ударение на последнем слове.

Видимо, товарищи нэпнаны ему порядком надоели.

— На дачу, — ответил я. — И не гони, мне спешить некуда.

— Как прикажите, барин, — согласился он.

Тип из гостиницы метнулся к перекрестку и там свистнул, подзывая извозчика, на котором последовал за нами, держась на расстоянии метров сто.

На даче «Отрада» теперь проживали советские служащие. Судя по количеству детворы, игравшей на лужайках и в «классики» на асфальтированных дорожках, в домах теснилось по семье в каждой комнате. Возле бывшего моего на веревке, натянутой между деревом и беседкой, сушилось постельное белье. Металлическая калитка была нараспашку. Судя по тому, как заскрипела, ее давно уже не закрывали. Я сделал это, причем на замок, ключ от которого нашел среди кучи ненужных вещей, сложенных в кладовке в подвале моего дома. После чего начал неторопливо спускаться по склону в сторону моря.

Вскоре сзади послышалось, как кто-то дергает калитку, пытаясь открыть. Я сделал еще несколько шагов, обернулся. Возле калитки никого не было. Наверное, филер побежал к другой. Я свернул к кусту, за которым находился прикрытый сухими ветками вход в катакомбы. Кто-то им пользовался в мое отсутствие, потому что я привалил камнями перед отъездом. Внутри было парко, воняло гнилым деревом. Далеко заходить не стал. Дождался, когда мимо пробежит филер и удалится на приличное расстояние, после чего вернулся на дачу, открыв ключом калитку и закрыв за собой. Надеюсь, обитатели бывшей дачи «Отрада» простят меня. По пути снял галстук и пиджак, который перекинул через левую руку, оставшись в желтоватой соломенной шляпе, белой рубашке с коротким рукавом и светло-серых недорогих штанах — ничем не отличимый от большей части советских служащих. Возле входа на дачу меня поджидал Павлин, который, согласно моей инструкции, высадив пассажира, проехал дальше с версту, после чего вернулся сюда.

— На Молдаванку к тому месту, где ты обычно ждал меня, — приказал я, садясь на нагретое солнцем, черное, кожаное сиденье.

От места высадки пришлось топать изрядно. Не то, чтобы я не доверял Павлину, но если его прижмут, выложит всё, что знает, а если не знает, то и навредить не сможет. Пусть ищут, к кому я ходил в том районе, где он стоял. По пути купил большую коробку пирожных в частном магазинчике-пекарне и два съел на ходу, потому что еще не завтракал.

Это был типичный одесский двухэтажный дом с непроходным двором с сортиром в дальнем конце. Большая часть окон на обоих этажах была открыта, и оттуда доносились приглушенные голоса. В тени трое пацанят лет шести-семи играли на щелбаны в бабки коровьими таранными костями.

— Где Суконкины живут? — спросил я.

— А вам зачем? — спросил один из них, слишком красивый, как для мальчика.

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, — напомнил я.

— Ну, пойдемте, — шмыгнув недовольно, сказал он и повел меня в подъезд, пропахший кошачьей мочой, и по деревянной, скрипучей лестнице на второй этаж, где открыл, толкнув, среднюю из трех дверей на площадке, и крикнул: — Ма, к вам дядька какой-то!

Сразу стало ясно, кто в доме хозяин. Стефани все еще была красива, даже пополневшая, непричесанная, не накрашенная, в простеньком, полинявшем, красном халате и черных кожаных шлепанцах на босу ногу. Она смотрела на меня, то ли не узнавая, то ли не решаясь поверить.

Я предположил первый вариант и спросил шутливо:

— Неужели так сильно изменился⁈

Стефани, всхлипнув, бросилась мне на шею и зарыдала. Я обнял ее вздрагивающее тело и почувствовал, как у меня встает. Воздержание сказалось и/или наработанный ранее инстинкт на запах ее тела. Из светлой комнаты в полутемный коридор вышел Алексей Суконкин и замер в дверном пролете, пытаясь, наверное, сообразить, кто это тискает его жену.

— Юра, иди на улицу гуляй! — приказал он сыну, который стоял позади меня и наблюдал непонятную ситуацию.

Закрыв за ним дверь, обнял меня после жены, похлопав по спине, и повел в комнату, спросив тихо:

— Ты здесь легально?

— Да, — подтвердил я, — но обо мне никому не рассказывайте.

— Само собой, — согласился он.

В их квартире была светлая комната — кухня, гостиная и спальня одновременно — и маленькая темная, в которой с трудом поместились две кровати для детей, и которая загораживалась ситцевой занавеской. Алексей первым делом закрыл окно, выходящее во двор, а Стефана поправила прическу перед овальным зеркалом возле умывальника, после чего поставила на керосинку темно-зеленый металлический чайник с местами облупившейся эмалью, а на стол чашки для чая и выложила на большую фаянсовую тарелку принесенные мной пирожные.

— Рассиживаться у вас не буду. От хвоста оторвался, но, уверен, что меня ищут, — предупредил я. — Если коротко, у нас всё хорошо. Мы, включая тещу и Глашу, граждане Швейцарии. Дочки Ирэн и Стефани ходят в школу. Ваши племянники Коля и Маша окончили Женевский университет, вернулись в Кишинев. Он юрист, она врач. На обратном пути захвачу туда Ваню, который решил стать химиком, как дядя. Вашу историю выслушаю в Кишиневе, если хотите туда перебраться.

— Конечно, хотим! — за обоих ответила радостно Стефани.

— Потише, — шепотом одернул муж.

Я достал из кармана пиджака привезенную карту, развернул, показал свояку точку на ней:

— Это станция Путейская на линии «Одесса-Каролино-Бугаз». В следующее субботу утренним поездом приезжаете туда всей семьей, якобы на выходные отдохнуть на море в палатке. Пешком добираетесь до двух полуразрушенных зданий на краю большого луга. Вот здесь, — показал я вторую точку, которую высмотрел с воздуха перед поездкой в Одессу. — Я прилечу на аэроплане со стороны моря часа в четыре, когда вы уже точно будете на месте. За раз смогу забрать только Стефани с детьми. Будет тесновато, но потерпят час. За тобой, Леша, прилечу примерно часа через три.

— В одиночку я и сам прорвусь через границу, — предложил он.

— Мне не трудно слетать дважды. Если вдруг по какой-то причине не получится, тогда действуй по обстановке, — сказал я. — Если в субботу будет нелетная погода, заночуйте там. Прилечу в воскресенье в девять утра или перенесем на следующие выходные.

180

В субботу задул северо-западный ветер, прибивший жару. Я порадовался этому, но после обеда он начал крепчать, на небе появились сизоватые тучи. Всё шло к дождю, который мог прихватить меня во время полета, что неприятно, но не опасно, если без грозы. В противном случае лучше было бы отложить полет. Однако дождь мог полить ночью или завтра утром. В итоге Суконкины будут ждать меня напрасно, а в следующие выходные погода может учудить еще что-нибудь. К тому же, мне хотелось побыстрее закончить эту операции и вернуться в Женеву.

Вылетел из Кишинева с опозданием на четверть часа, потому что заметил на траве под левым двигателем лужицу моторного масла. Техник, обслуживавший его, бывший унтер-офицер царской армии, заверил, что масло не доливали, и не смог обнаружить, откуда накапало. Двигатель выглядел нормально. До моря, не покидая пределов королевства Румыния, летел с сильным попутным ветром, благодаря чему сократил немного отставание от собственного графика.

Удалившись на несколько километров от берега, повернул влево, снижаясь. К намеченной точке вышел на высоте метров двести. Ориентиры определил во время предыдущего прилета сюда, поэтому на два разрушенных здания вышел сразу. Возле них увидел двух взрослых и трех детей, которые махали мне руками. Сделав разворот, плавно приземлился, подкатив почти к домам. Двигатели не выключал, только сбросил обороты до минимума. Крутящиеся винты будут мешать при посадке, но я не был уверен, что Алексей Суконкин сумеет крутануть их, запуская, достаточно сильно и не пострадав при этом.

Первым подбежали сыновья, причем младший обогнал сестру. Я перебрался в кабину заднего стрелка, помог залезть в нее старшему сыну и показал, чтобы перебирался в кабину переднего. Следующей была дочь, которую больше волновало то, что вихрь от винтов задирает подол ее длинного ситцевого платья, белого в черный горошек. Помог ей добраться до передней кабины, где они с братом с трудом уместились на одном сиденье. Стефани с младшим сыном на коленях разместились в задней кабине. Глава семейства передал жене довольно большой саквояж, который втиснули между ногами и передней стенкой.

— Жди! — крикнул я Алексею Суконкину.

— Да! — проорал он в ответ и помазал рукой.

Взлетал против сильного ветра, поэтому разгон был короткий. Аэроплан оторвался от земли, начал набирать высоту. Спереди и сзади меня послышались испуганно-радостные крики. Первый полет запоминается на всю жизнь. Накренив малость аэроплан, чтобы повернуть в сторону государственной границы, которая здесь совсем рядом, заметил конный отряд. Они скакали к тому полю, откуда мы взлетели. Поняв, что опоздали, остановились. Несколько человек спешились и выстрелили из карабинов. К тому времени дистанция между нами была уже не меньше километра. Над Днестровским лиманом я расслабился. Западный берег был румынским, до него по-любому дотянем.

Примерно через час мы приземлились на аэродроме Кишинева, если так можно назвать поле, на котором пасут овец, деревянную вышку, на которую залезает только детвора, и деревянное строение, в котором днем, получая приличную зарплату, режутся в карты техник и моторист и кемарят румынский унтер-офицер и два рядовых: вдруг прилетит какой-нибудь военный борт⁈ Я заглушил двигатели, помог выбраться Стефани и ее дочке. Пацаны сами спрыгнули.

— Думала, не долетим! Я вспомнила все молитвы! — радостно улыбаясь, призналась моя бывшая содержанка. После чего обняла меня, поцеловала в щеку и сказала тихо на ухо: — Ты оба раза появился в моей жизни, когда у меня от отчаяния опускались руки.

— Теперь буду знать, ради кого я жил! — отшутился я.

Я посадил их на извозчика, с которым договорился заранее, что подъедет к приземлившемуся аэроплану, после чего полетел во второй раз. К тому времени ветер раздулся еще мощнее и тучи стали гуще и опустились ниже. Надо бы отменить полет, но я ведь пообещал.

На это раз повернул к намеченной точке прямо возле берега и начал снижаться до ста метров, чтобы сесть с первого захода. Разрушенные здания увидел сразу, а вот Алексея Суконкина не обнаружил. Предположил, что он прячется, сделал круг, второй. Уйти по собственному желанию он не мог, поэтому я предположил худшее и расширил зону поиска.

На конный отряд на дороге сперва не обратил внимания, но потом заметил между всадниками пешего, слишком похожего на моего свояка. Зашел на них сзади на бреющем. Рев двигателя и несущаяся на тебя машина кого угодно испугает, а уж лошадей и подавно. С перепуга отряд рассыпался, причем несколько лошадей помчались по полям без наездников. Я развернулся, сделал второй заход, отметив, что Алесей Суконкина нет на дороге, и распугав лошадей еще раз. Пикируя в третий, увидел свояка на поле, догонявшим лошадь без всадника. Отвернул, чтобы не испугать ее, шуганул всадников, которые направлялись в ту сторону, и двух пеших, стрелявших из карабинов.

Выйдя из пике, развернулся, собираясь сделать еще один заход, и увидел возле правых крыльев знакомые яркие вспышки трассеров. В верхнем появились отверстия. Я повернул голову и обнаружил позади и немного выше два истребителя-биплана «ньюпор-23» со стационарными пулеметами на верхнем крыле, чтобы не ставить стабилизатор для стрельбы через винт. Скорость сто шестьдесят пять, кажется, километров в час. Когда-то я решал, не приобрести ли такие же для кантона Женева, но у них были проблемы с верхними крыльями, норовящими разрушиться в полете. На их месте при неожиданной атаке сзади я бы завалил мой аэроплан с первого захода. Или пилоты неопытные, или у них другая цель. Ближний показал жестами, чтобы я летел в сторону Одессы вместе с ними, иначе мне покажут кузькину мать без трусов.

Я покивал: да-да, вот прямо сейчас! Они проскочили вперед, а я начал поворачивать в сторону Днестровского лимана. Оба истребителя развернулись, и один выпустил короткую очередь, которая прошла справа от меня, а второй, поравнявшись, опять показал жестами, чтобы я летел в сторону одесского аэродрома. Видимо, у них приказ захватить аэроплан. Когда они проскочили вперед, продолжил поворачивать вправо. Не тут-то было. Оба зашли сзади, сбавили скорость и начали бить по моему правому крылу короткими очередями. Один догнал и повторил неприличные жесты, а второй остался на хвосте. Я медленно повернул влево и полетел на юг, над морем. У истребителей запас топлива примерно на час летного времени, и они уже в воздухе, если вылетели из Одессы, минут пятнадцать.

Сперва по мне не стреляли, только жестами показывали, что надо взять еще влево. Я показывал в ответ, что не могу повернуть, что-то случилось. Дурачил их так минут десять. Потом они догнали и начали постреливать короткими очередями по правым крыльям, заставляя повернуть влево. Дырок становилось все больше, но продукт немецкого авиапрома пока держался. Понимая, что надолго крыльев не хватит, я опустился к волнам, покрытым белыми барашками, полетел на высоте метров пятнадцать-двадцать, кидая аэроплан то влево, то вправо. Теперь истребителям надо было атаковать меня сзади под очень острым углом и успевать вырулить, не врезаться в море. Рук-то всего две, так что либо метко стреляешь, либо своевременно маневрируешь. От большей части очередей я уклонился, но дырок в крыльях стало больше, и зачихал и вскоре сдох левый двигатель, хотя доставалось больше правому. Скорость стала ниже, маневренность хуже. По моим подсчетам истребителям уже надо было возвращаться на аэродром, Опомнились они, когда закончились патроны. До Одессы лететь дольше, чем им хватит топлива, поэтому повернули на восток, в сторону Тендровской косы. Чем хороши нынешние аэропланы, им для посадки хватит небольшого и более-менее ровного поля. Там разживутся топливом и вернутся на базу.

Я вздохнул облегченно и решил набрать высоту и лечь на курс норд-вест. Развернуться смог — и как бы завис на одном месте. Правый движок в одиночку еле выгребал против встречного, очень сильного ветра. С такой скоростью я не доберусь до румынского берега. На запад, при встречно-боковом ветре, полечу чуть быстрее, но в ту сторону суша намного дальше, тоже может не хватить топлива. Решил воспользоваться попутным ветром. Тендровская коса отпадала из-за шанса встретиться с моими врагами. Оставался Крым. Сяду там где-нибудь в лесу на горе или в степи у оврага, где спрячу аэроплан, и попробую по суше добраться до государственной границы. Одет я в тот самый скромный светло-серый костюм, в котором ездил в Одессу, так что выделяться не буду, и у меня с собой несколько серебряных рублей, золотые карманные часы, браунинг с двумя запасными обоймами и еще сагайдак с луком, колчаном и нычкой с золотыми червонцами, благодаря которым уж точно не умру с голоду.

Высоту аэроплан набирал тяжело, к тому же, небо плотно затянули низкие темные тучи, поэтому поднялся метров на четыреста, до нижнего края их, и полетел на юго-восток. По моим прикидкам слева вот-вот должен был показаться мыс Тарханкут, но его всё не было. Часа через два зашло солнце, а звезды закрывали тучи. Я не знал, где берег и на сколько еще хватит топлива. Летел на удачу, вглядываясь в темноту прямо по курсу.

Правый двигатель сдох внезапно, не кашлянув ни разу. Несколько минут я планировал, слушая завывание ветра и все усиливающийся шум штормового моря. Впереди разглядел что-то темное, вроде бы высокий берег. Только перекинул через шею лямку сагайдака, собираясь к десантированию, как аэроплан врезался носом в воду, а я — в приборный щиток, да так, что сыпанули искры и отрубился. Очнулся в воде, теплой, приятной. Аэроплан исчез, зато совсем рядом был берег. Так понимаю, сбылось придуманное предсказание самому себе, что во второй раз море не отпустит.