Национальность – одессит

7

145

Пятнадцатого июня, в годовщину битвы на Косовом поле, сербский гимназист Гаврило Принцип застрелил в Сараево наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену. Молодого дурака, как обычно, использовали старые негодяи — офицеры Генерального штаба Сербии, которых, как догадываюсь, настропалили англичане. Я помнил, что примерно через месяц после этого события начнется Первая мировая война. Сперва Австро-Венгрия нападет на Сербию, за которую подпишется Россия — и понесется. В кои-то веки в результате этой война будут наказаны и те, кто ее развязал, лишатся тронов, а кто-то и жизни. В выигрыше будут англичане, которые с минимальными потерями отсидятся на своем острове и продолжат грабить большую часть планеты до Второй мировой войны.

Я провел в кругу семьи и хлопотах еще две недели, после чего двинулся в Россию. Что во Франции, что в Германии, что в России было спокойно. Все, с кем бы я ни разговаривал, уверены, что ничего серьезного не произойдет. Немецкие пограничники были все так же вежливы с пассажирами первого класса «Восточного экспресса». Их русские коллеги даже не заглянули в мое купе, пообщались с проводником, который показал им мой заграничный паспорт нового образца, которые ввели с позапрошлого года. Там, кроме всего прочего, указано, что я ординарный профессор, а значит человек благонадежный.

Павлин встретил меня на вокзале, отвез на дачу «Отрада». Квартира оплачена до конца лета. Она казалась пустой, потому что остались только вещи арендодателя. На том месте, где стоял сейф, более светлое пятно на полу. Сейчас он в офисе управляющего дачей.

Пятнадцатого июля Австро-Венгерская объявила войну Сербии. На следующий день Российская империя начала мобилизацию в пограничных территориях с Австро-Венгрией, чтобы защитить братский народ. Семнадцатого июля будет объявлена всеобщая мобилизация, а девятнадцатого Германии объявит войну России.

Полковник Старуков принял меня сразу, как только из кабинета вышли два капитана.

— Я помню про пари! Вот уж не думал, что такой молодой человек окажется дальновиднее меня! — признался он. — Назначайте время и место, где угощу вас шампанским.

— Выпьем его после победы, Пришел не за этим, а чтобы доложить, что готов приступить к службе, — проинформировал я.

— Так вы же теперь профессор, призыву не подлежите, — возразил он.

— Освобожден от должности по собственному желанию, — сообщил я и добавил высокопарно: — Хочу послужить родине в трудную годину.

— Что ж, не могу вам мешать исполнить свой долг! Сейчас прикажу, чтобы вам выписали повестку на сегодня. Пойдете с ней в бухгалтерию, получите триста рублей на обмундирование, — торжественно произнес полковник. — Если не успеете пошить за месяц — сейчас, говорят, везде такие очереди! — зайдите ко мне, продлю срок подготовки.

— У меня уже все готово. Могу завтра прибыть в часть, — доложил я.

— Бог мой! Да с такими орлами нам не страшен никакой враг! — умиленно молвил он.

Затем я поехал в редакцию газеты «Одесские новости». Балабан Алексей Семенович очень удивился моему появлению, потому что был в курсе, что я вместе с семьей уехал на постоянно место жительства в Швейцарию.

— Почему вернулись? — поинтересовался он.

— Война, а я офицер резерва, — ответил ему.

— Ой, как хорошо! — обрадовался редактор. — Будете нашим фронтовым корреспондентом, по возможности присылать статьи о боевых действиях. Что можно, конечно.

— Наверняка будет введена цензура, так что то, что не можно все равно не пропустят, — предупредил я и подсказал: — Назовете рубрику «Письма с фронта».

— Точно! — воскликнул он и пообещал, что договорится с главным редактором, чтобы мне увеличили гонорар.

Мы договорились, что деньги будут переводить на мой счет в банк «Лионский кредит», откуда их перешлют в швейцарский «Ломбар Одье и Ко». Несмотря на войну, движение денег, людей и почты не приостановилось.

Заодно отдал редактору статью о романе Марселя Пруста «По направлению к Свану», вышедшем в прошлом году за счет автора и прочитанном мной еще и в оригинале, причем смена языка не повлияла на мое мнение. Ни одно издательство не рискнуло вложиться в этот опус. Автор потратит много денег и усилий и всё-таки внушит многим, что является талантливым модернистом, непонятным быдлу. А кто хочет быть причисленным к быдлу⁈ Я назвал статью «Кружева из пустоты» и предсказал, что скоро художников в искусстве сильно потеснят жонглеры словами, нотами, красками, кинокадрами…

146

В Четвертом стрелковом артиллерийском дивизионе уже три года новый начальник полковник Агапеев. Ему сорок шесть лет. Высок, плотно сложен. Лицо округлое, типично славянское. Волосы подстрижены, как будут говорить в годы моей юности, под полубокс. Кончики усов лихо загнуты вверх. Он участвовал в походе в Китай и Русско-японской войне, кавалер пяти орденов. Переведен с должности начальника Восьмого мортирного артиллерийского дивизионом.

Я предстал перед ним в новенькой форме с погонами подпоручика и значком доктора наук — золотым прорезным ромбом с накладным крестом из синей горячей эмали, двуглавым орлом над верхним углом и серебряной буквой «Д» на нижнем — на правой стороне груди. На поясе справа у меня кобура с пистолетом парабеллум под пулю девять миллиметров. Семь лет назад правительство разрешило офицерам носить с парадной формой не только наганы, но и еще несколько видов короткоствольного оружия. Я выбрал знакомый мне люггер, как в России называют парабеллум Р-08, который стоит на вооружении и в германской армии. Свое оружие я оставил в Швейцарии для самообороны, научив жену стрелять из него с закрытыми глазами. С открытыми не получалось.

Полковник Агапеев смотрит на меня так, будто ожидает подляну. С одной стороны я всего лишь младший офицер дивизиона, а с другой — ординарный профессор, на ранг выше, ваше высокородие, а не высокоблагородие, как он. Со мной можно обращаться строго по уставу, что будет смотреться не очень, но и делать поблажки очень не очень.

— Начальник второй батареи подполковник Шкадышек хорошо отзывается о вас, как об офицере-артиллеристе. Надеюсь, вы оправдаете наши ожидания, — произносит он и ставит в известность: — Вы прибыли вовремя. Послезавтра отправляемся на фронт. Подберите себе денщика и лошадь.

Я иду в выделенную мне комнату в той части казармы, что для офицеров. Это затхлое узкое прямоугольное помещение с кроватью, на которой лежит свернутый, перьевой матрац и сверху подушка, у левой стены и тумбочкой и шкафом у правой. Все остальные удобства в конце коридора. Я кидаю скатанную шинель, баул со спальным мешком и сагайдак с луком и колчаном в шкаф и, положив на кровать, открываю большой кожаный чемодан, достаю полевую форму, переодеваюсь, повесив парадную в шкафу.

На плацу встречаю фельдфебеля Якимовича.

— Здравия желаю, ваше высокородие! — козырнув, приветствует он.

— Здесь я всего лишь подпоручик, так что приветствуй по уставу, — спокойно предлагаю ему и спрашиваю: — Рядовой Филин еще служит?

— Так точно, ваше благородие! — отвечает он.

— Отдашь его в денщики? — шутливо задаю вопрос.

— Как прикажите, ваше благородие! — улыбнувшись, соглашается фельдфебель. — Сейчас пришлю.

— Я буду в конюшне. Надо коня подобрать, — сообщая ему.

— А нету свободных. Остались только необъезженные. Берейторы завтра приедут, — информирует он.

— Постараюсь без них справится, — говорю я и иду к конюшне.

У фельдфебеля Якимовича неотложных дел, наверное, хватает, но из любопытства шагает за мной.

Рядом с конюшней два загона, соединенные широкой калиткой. В одном находятся восемь лошадей, не самых лучших. Артиллеристам отдают то, что не сгодилось драгунам, которым достаются не попавшие в кавалерию, куда ссылают не прошедших в гвардию. Я выбрал гнедого жеребца-трехлетку с довольно приличным экстерьером, но дикого, норовистого. Наверное, поэтому от него отказались даже драгуны. Надеваю на коня уздечку, веду в соседний загон, по пути приказав дежурному по конюшне принести попону и седло. Привязав повод к столбу, седлаю сам. Когда затягиваю подпругу, замечаю, что конь заранее раздул живот. В первый раз такое не делают. Значит, его уже седлали и пытались объездить, но не получилось. Сейчас узнаем, почему.

Краем глаза замечаю, что к загону подтягиваются солдаты и офицеры. Наверное, всем интересно посмотреть, как профессор полетит кувырком на землю. Я отвязываю повод, отвожу коня от ограды, быстро запрыгиваю в седло. От меня ожидали такую наглость. Жеребец сперва брыкается, потом встает на дыбы, пытаясь скинуть меня. Чередуя одно с другим, носится по загону. В какой-то момент понимает, что это не даст нужный результат, конь заваливается на правый бок и пытается перекатиться на спину. Менее опытный берейтор был бы травмирован. На этом, видимо, предыдущие объездки и заканчивалась. Предполагаю это и еще более сложный случай — падение сразу на спину, я успеваю выдернуть правую ногу из стремени и, натянув поводья, не дать перевернуться на спину, а когда конь встает, опять оказываюсь в седле. Он повторит этот маневр еще раз, после чего еще немного брыкается, встает на дыбы, но все-таки ломается, смиряется.

— Открывай ворота! — крикнул я и, после того, как это сделали, поскакал по плацу, выехал за пределы части, помчался по степной дороге, поднимая пыль.

Назад возвращаемся легкой трусцой. Почти весь дивизион наблюдает за нами.

Когда проезжаю мимо фельдфебеля Якимовича, он говорит громко, чтобы и я услышал:

— Профессор, одно слово!

147

Четвертый стрелковый артиллерийский дивизион в составе Четвертой «Железной» стрелковой бригады, в которой было четыре полка (тринадцатый-шестнадцатый) двухбатальонной комплектации была включена в Восьмую армию Юго-Западного фронта, Армией начальствовал генерал от кавалерии Брусилов Алексей Алексеевич. Знакомая фамилия порадовала меня. Брусиловский прорыв часто мелькал у советских историков. Жаль, я не помнил, когда и как там все будет происходить. Название «Железная» наша бригада получила за оборону Шипки в русско-турецкую войну. Начальствовал ею один из участников тех боев, тогда поручик, а теперь генерал-майор Бауфал Владислав Францевич. Я его ни разу не видел, как и он меня.

Первый бой нашего дивизиона в Первой мировой войне, которую сейчас в России называют Второй отечественной, случился четвертого августа возле местечка Сатанов. Подходящее название для данного мероприятия. Мы двигались походным строем, догоняя Четырнадцатый стрелковый полк нашей бригады, когда прискакал вестовой с приказом генерала Бауфала приготовиться бою. Где-то впереди через реку Збруч переправилась вражеская кавалерийская дивизия. Мы будем оказывать огневую поддержку нашему полку, Шестидесятому пехотному и Второй сводной казачьей дивизии.

Колонна завернула влево на поле возле леса. Начальник дивизиона показал, где какая будет стоять батарея, и с двумя офицерами, телефонистами, разведчиками и наблюдателями уехал вперед выбирать место для командного наблюдательного пункта. Командиры батарей назначили места, где должны стоять орудия. В каждой теперь восемь трехдюймовок, которые обзавелись бронещитами, так что дивизион развернулся широко по фронту. Ездовые отвели и стреножили лошадей, фейерверкеры открыли зарядные ящики. Подполковник Шкадышек и оба капитана начали делать привязку к местности. Обошлись без моей помощи. Где-то через час вернулись телефонисты, разматывая провода с катушек, соединили каждую батарею с наблюдательным командным пунктом.

Мы ждали еще часа два. Жаркое солнце стремительно приближалось к горизонту. Солдаты развели костры, чтобы приготовить ужин. Я решил, что сегодня проскочим, когда тревожно зазвонил телефон.

Подполковник Шкадышек поднял трубку, доложил:

— Вторая батарея на связи! — и начал дублировать приказы: — По коннице. Шрапнель. Буссоль сорок ноль-ноль. Уровень тридцать ноль-ноль. Прицел пятьдесят шесть. Первому один снаряд… Огонь!

Первое орудие рявкнуло и подпрыгнуло, словно от радости, и снаряд зашуршал над лесом.

— Выстрел, — доложил в телефон начальник батареи и после паузы: — Правее один-тридцать. Огонь!.. Выстрел… Прицел шестьдесят. Огонь!.. Выстрел… Прицел пятьдесят восемь. Батареею огонь!.. Очередь… Соединить ко второму ноль-ноль-шесть! Прицел прежний! Огонь!..

Я стою возле двух дальних от командира орудий, дублирую команды, которые расчет слышит и без меня, а потом оставляю рот открытым, чтобы не так сильно хлопало по барабанным перепонкам. В голове уже и так гудит от грохота соседних пушек.

После семнадцатого выстрела пришла команда ждать, а когда стемнело, дали отбой. Вернувшийся в вечерних сумерках начальник дивизиона полковник Акапеев построил личный состав, поблагодарил за отличную стрельбу и приказал ужинать и отдыхать свободным от караула.

На следующее утро мы проехали мимо тех мест, по которым стреляли. Скошенные поля были буквально устелены трупами лошадей и людей, над которыми летало вспугнутое нами воронье. Наверное, не все — работа нашего дивизиона, кого-то убила пехота или конница, но все равно наколошматили много. Столько трупов на поле боя я видел в прошлом только после генеральных сражений, которые продолжались несколько часов. Прогресс измеряется количеством людей, уничтоженных за единицу времени.

148

Седьмого августа Восьмая армия перешла государственную границу, проходившую по реке Збруч. Двигались генеральным курсом на Лемберг (Львов). Сопротивления не было. Я ехал на норовистом гнедом коне, которому дал привычную кличку Буцефал. Он уже пообвыкся под седлом и полюбил морковки или куски круто посоленного хлеба, которыми угощая при каждой возможности. Зато денщика моего, рядового Филина или, как его называют сослуживцы, Степашку, недолюбливает, причем не только потому, что не подкармливает. Животные хорошо разбираются в людях. Наверное, Буцефал разглядел в моем денщике то, что не сумел я.

За восемь дней мы прошли без боя около ста тридцати верст. Враг ждал на правом берегу реки Золотая Липа, левого притока Днестра. На этот раз дивизион был разделен на батареи, которые придали разным полкам Четвертой стрелковой бригады. Вторая поддерживала Шестнадцатый императора Александра Третьего под начальствованием полковника Вирановского — рослого типа с выпученными глазами и густыми длинными усами, загнутыми кверху. Мы встречались несколько раз в ресторане гостиницы «Санкт-Петербургской», но он не узнал меня в форме. Начальником штаба полка был полковник барон де Боде — худой, малорослый, с наголо выбритой головой, пенсне на носу и более густыми и длинными, чем у начальника, прямо таки карикатурными усищами, которые казались приклеенными. Имел честь познакомиться с обоими, потому что наш наблюдательный пункт находился рядом с полковым, а начальник батареи подполковник Шкадышек взял с собой мой цейсовский дальномер и, как следствие, меня. Батарея имела английский компании «Барр и Струд», который был намного хуже, хотя стоил дороже немецкого.

На противоположном, более высоком берегу речушки Золотая Липа были окопы противника. Подполковник Шкадышек указывал цели, в первую очередь пулеметные гнезда, и я определял расстояние до них. Сперва видишь в окуляры два изображения, причем второе перевернутое. Крутишь валик, сводя их. Когда одно окажется над другим, смотришь на показания на шкале. Прибор сам производит вычисления, узнав параллакс при постоянной базе в один метр — длине дальномера фирмы «Карл Цейс Йена». Начальник батареи записал показания, сделал расчеты, доложил начальнику полка, что готов к стрельбе.

— Приступайте, боги войны! — шутливо приказал полковник Вирановский.

На этот раз я смотрел, как командир отдает приказы четырем парам орудий, у каждой из которых своя цель, как прилетают снаряды, взрываясь и, если это были фугасные, подбрасывая вверх комки земли, как вносятся поправки — учился на примере.

Нашу батарею засекла вражеская и начала обстреливать. Мы в свою очередь засекли ее по вспышкам и грохоту взрывов. Подполковник Шкадышек достал секундомер и засек время между вспышкой и долетевшим до нас звуком выстрела, после чего получили не только направление на цель, но и дистанцию до нее, и принялись работать всей батареей. После двенадцатого залпа вражеская замолчала. Как позже узнаем, в нашей батарее к тому времени будет двое погибших и семь раненых среди ездовых и одна лошадь, которую прирежут и схарчат на ужин.

Опять вернувшись к обстрелу вражеских позиций, наши пушки порвали фугасными снарядами в нескольких местах заграждения из двух рядов колючей проволоки, после чего полковник Вирановский, перекрестившись, отдал приказ:

— В атаку! С богом!

Нам казалось, что уничтожили все пулеметные расчеты, но люди поразительно живучи, изобретательны. Только диву даешься, как при таком обстреле можно уберечься, а найдется обязательно несколько человек, чудом проскочивших между осколками. Как только наша пехота начала вброд пересекать неглубокую, болотистую в этом месте речушку Золотая Липа, тут же застрочили вражеские пулеметы. Мы опять накрыли цели из пушек. Уже пристрелялись, поэтому расход был по два-четыре снаряда на пулемет. Затем начали посыпать шрапнелью вражеские окопы. Раньше солдаты прятались в блиндажах, а теперь вылезли, чтобы отразить атаку. Снаряды ложились кучно и точно.

Приободренные нашей помощью, пехотинцы перебрались через речушку, взбаламутив воду так, что стала светло-коричневой, и побежали цепью к вражеским окопам с винтовками-трехлинейками Мосина наперевес. К стволам прикреплены четырехгранные штыки, лезвия которых, как мне рассказали, затачивают не на острие, а на плоскость, сходную с жалом четырехгранной отвертки, чтобы не застревали в костях. Сначала пехота захватила первую линию окопов, потом вторую.

Батарея прекратила стрельбу, чтобы не зацепить своих. Подполковник Шкадышек передал новые указания и приказал ждать. Я не сразу понял, по кому он собирается стрелять, пока не увидел австрияков, давших по пяткам. Когда удалились от окопов метров на двести, были накрыты залпом, развесившим их писюны по елкам. Лишь несколько человек успели спрятаться между деревьями.

— Молодцы! Орлы! — похвалил полковник Вирановский то ли нас, то ли своих подчиненных, то ли всех вместе, после чего отправил донесение в штаб бригады и приказал: — Переплавляемся на тот берег.

Для офицеров была подготовлена лодка-плоскодонка с водой на дне. В нее помещалось пять пассажиров и солдат с шестом, которым отталкивался от дна. Сначала переправились старшие пехотные командиры, потом артиллерийские, далее телефонисты обоих подразделений, а за ними самые шустрые разных мастей. Разместились мы в захваченных окопах и блиндажах первой линии, из которых выкинули на бруствер трупы врагов. В блиндаже еще стоял непривычный, кисловатый запах. В наших тоже не духами пахнет, но ароматы другие. Мы ожидали контратаку, поэтому определили ориентиры, составили схему переносов огня.

Высланная вперед разведка доложила, что врага впереди нет. Начальник полка принял решение преследовать удирающего противника. Моста поблизости не было, поэтому артиллерийской батарее пришлось сколачивать два плота и переправлять на них пушки, зарядные ящики и прочее имущество, которое не должно намокнуть. Провозились с этим до второй половины дня. К тому времени к нам прибыл вестовой от полковника Вирановского с сообщением, где именно его полк ждет нашего прибытия и огневой поддержки.

149

Двадцать первого августа войска Юго-Западного фронта захватили без боя Лемберг (Львов), а двадцать второго — Галич. Еще через два дня генерал-майора Бауфала назначили начальником Третьей гренадерской дивизии, а руководить Четвертой стрелковой бригадой перевелся с должности генерал-квартирмейстера Восьмой армии по собственному желанию генерал-майор Деникин Антон Иванович. Еще одна знакомая фамилия. По советским учебникам я помнил, что он появится на Дону в тысяча девятьсот восемнадцатом году из неоткуда и создаст вместе с генералом от кавалерии Калединым Добровольческую армию, которую после гибели последнего возглавит. Вроде бы, во время войны шлялся по тыловым частям, а потом вдруг раз — и начал колотить десятикратно превосходящих красных. Кстати, генерал-лейтенант Каледин сейчас начальник Двенадцатой кавалерийской дивизии в составе Восьмой армии. Успел отличиться в сражении у реки Гнилая Липа и первым войти в оставленный врагами Львов.

Наша бригада наступала юго-западнее. Неподалеку от местечка Гродек мы заняли оборону. Местность тут гнилая, болотистая, много озер и речушек. Попробовали окопаться среди редкой березовой рощи, но на глубине метра полтора начинали просачиваться грунтовые воды. Перебрались на длинный плоский холм, где основательно зарылись и замаскировались сетками. В небе часто появляются аэропланы-разведчики, как наши, так и вражеские. Пока икру не мечут, жить не мешают, разве что наводят на нас свою артиллерию.

В первый день мой дальномер и я помогал начальнику батареи на командном пункте. Стало скучно, и вечером отпросился к пушкам, предложив на замену штабс-капитана Рыбакова. За это нижние чины наверняка поблагодарят меня, потому что данный офицер сжирал всё, что не прибито.

Я приказал разбудить меня перед рассветом. Еще днем приметил две пары крякв, вспугнутых выстрелами. Они улетели на восток. Утром пошел проверить, не вернулись ли? Взял лук и две легкие стрелы, на которых поменял вечером стальные бронебойные наконечники на деревянные бульбы, чтобы ломали кости на крыльях. Это оружие всегда со мной. Мало ли, вдруг придется рвануть к морю или окажусь в нем вопреки своему желанию⁈ Поняв, что прятать сокровища в спасательном жилете неразумно, зашил в кожаное двойное дно сагайдака десять золотых империалов чеканки тысяча восемьсот восемьдесят пятого года весом почти тринадцать грамм (одиннадцать с половиной грамм чистого золота) и три бриллианта среднего размера. Этого должно хватить на первое время на новом месте.

Меня сопровождал денщик Филин с карабином и приказом без моего разрешения не стрелять. Он плелся позади, часто сморкаясь, зажав нос пальцами, которые потом вытирал о галифе. Видимо, к охоте так же равнодушен, как и к лошадям, или догадывается, кому придется лезть в холодную воду за добычей. Оставил его на краю елового лесочка метрах в полста от озерца, поросшего тростником и рогозой.

Утки уже не спали. Две пары, задирая кверху зады, что-то выгребали со дна у берега. Вынырнув, встряхивались, и опять ныряли. Я пожелал, что приготовил всего две стрелы. Подождав, когда три задерут зады, а селезень с зеленой головой и шеей и светло-коричневым клювом вынырнет, и всадил в него стрелу с расстояния метров сорок пять. Услышав щелчок тетивы, птица рывком повернула голову в мою сторону, крякнула испуганно и начали было расправлять крылья, но не успела. Стрела попала в правый бок, поломав кости и даже углубившись в тело, потому что не выпала, когда селезень забил левым крылом по воде, пытаясь спрятаться в тростнике. Второй стелой я поразил вынырнувшую самку, коричневатую, невзрачную. Вторая пара успела встать на крыло и улететь.

Денщик Филин, кряхтя, как старый дед, сел на берегу, с трудом стянул сапоги и размотал грязные, вонючие портянки, медленно снял галифе. Кальсон на нем не было, хотя положены по уставу. Повизгивая по-бабьи, зашел в воду. Глубина там была по колено. Сперва нашел селезня, который успел сдохнуть, потом утку, еще живую, которой сноровисто свернул шею, и обе стрелы.

— Иди за мной, — приказал я и направился к другому то ли озерцу, то ли болотцу.

В дальнем конце его щелоктали три чирка-свистунка. У двух самцов были коричневые головы с зелеными полосами от глаз на шею и серыми телами. Самка скромнее, будто покупала линялые перья в секонд-хенде. Я сбил обоих красавцев, причем второго влет. Он упал на сушу, забился, а потом заковылял, волоча левое крыло, сломанное стрелой, к кустам. Я догнал его, отрезал ножом голову, которую швырнул в невысокий муравейник, уже проснувшийся. Пусть и у них будет праздник живота.

Денщик Филин, босой и без галифе, оставил одежду и обувь на берегу, полез за вторым чирком. Я ждал, когда принесет стрелу, собираясь продолжить охоту, но где-то на северо-западе застрочил пулемет. Очередь была длинная, захлёбистая, как стреляют новички.

— Одевайся и догоняй, возвращаемся на батарею, — приказал я денщику, забрав стрелу и оставив взамен первого чирка.

На батарее уже заканчивали завтрак, состоявший утром из густой каши с мясом, овощами и специями и чая. Вторая кормежка вечером. Обычно на ужин готовили густой суп (щи) и кашу. В промежутке между приемами пищи грызли сухари с чаем. Кормили на фронте отменно. Многие рядовые на гражданке питались намного хуже. Суточный рацион состоял из трех фунтов (один килограмм и двести грамм) хлеба или почти двух фунтов (семьсот грамм) сухарей, три четверти фунта свежего мяса или фунтовой банки говяжьей тушенки, четверть фунта крупы, полфунта свежих овощей или пять золотников (двадцать один грамм) сушеных, те же пять золотников сахара и сливочного масла или сала, четыре золотника муки для болтушки, сорок пять долей (два грамма) чая и шестнадцать долей (около семи десятых грамма) перца. В пост вместо мяса была вяленая рыба и в два раза больше крупы, а сливочное масло заменяли растительным. Офицерам добавляли галеты и шоколад, и сами скидывались и покупали, что считали нужным. Да и солдатам выдавались приварочные деньги, которые тратились на котловое питание, и чаевые, обычно пропиваемые. Плюс проявляли солдатскую смекалку, если не грозили тяжкие последствия. Готовил кашевар в походной кухне с высокой трубой на всю батарею, а продукты закупал артельщик под присмотром самого младшего офицера, то есть меня. Иногда я добавлял, потому что зарплату некуда было тратить. Выбирали кашевара и артельщика все нижние чины голосованием. Не понравился — заменили. Я отдал селезня денщику командира батареи, хорошему повару, чтобы приготовил на ужин офицерам, а утку и чирков — кашевару для нижних чинов.

150

Меняется оружие, но война, как была, так и остается тяжелой и опасной работой. Мне легче, я офицер, командую, а солдаты с утра до вечера подносят снаряды, заряжают пушки, откидывают стреляные гильзы… Четвертый день мы с утра и до вечера с небольшими перерывами ведем стрельбу с закрытой позиции. Подполковник Шкадышек с командного наблюдательного пункта передает нам указания, а мы их выполняем. Судя по интенсивности огня, австро-венгры прут без остановки. Против Восьмой армии две вражеские, Вторая и Третья. Им надо сбить нас с позиций, чтоб охватить Львов с фланга, заставить наши части отступить из города. Не знаю, как остальные подразделения, но Четвертая стрелковая бригада стоит крепко.

Пара орудий, которыми я командую, стреляет залпом. Я уже не открываю рот, чтобы не оглушило. Привык, не обращаю внимания. В голове все равно стоит гул, тихий, нудный. Вдруг сквозь него слышу свист подлетающего снаряда. В Порт-Артуре наслушался их, особенно в последний месяц. Да и здесь по нам вели огонь несколько раз. Сначала кажется, что все снаряды летят по твою душу. Со временем, набравшись опыта, начинаешь точно определять, насколько близко упадет. Этот явно перелетит, поэтому не реагирую. Подносчик снарядов тоже услышал, посмотрел на меня. Качаю головой из стороны в сторону. Солдат несет боеприпас к орудию, спотыкается о стреляную гильзу, откидывает ее ногой в пыльном сапоге. Даже в боевой обстановке фиксирую, что нарушена форма одежды. Казалось бы, какая мне разница⁈ Служить в армии всю жизнь не собираюсь. Взрыв за моей спиной с большим перелетом. Граната обычная. Есть еще фугасная. Калибр сто четыре миллиметра. Это основная гаубица на вооружении вражеских артиллеристов. Отливают ее из бронзы. Без бронещита. Дальность стрельбы гранатами шесть верст, шрапнелью — пять с половиной. Мы как-то разглядывали такую с отвалившимся колесом и потому брошенную.

Следующий вражеский снаряд летит точнее, не прямо на нас, но рванет где-то рядом, поэтому я командую:

— Ложись! — и падаю сам на сухую землю, покрытую желтоватой, затоптанной травой.

Резким, хлестким взрывом позади нас метрах в пятидесяти подбрасывает комья коричневой земли. Я встаю и смотрю на воронку, из которой поднимается сизоватый то ли дым, то ли пар, после чего отряхиваю прилипшие травинки и приказываю продолжить стрельбу.

Не успеваем сделать выстрел, как слышим полет сразу четырех вражеских снарядов. Они ложатся с перелетом, примерно посередине между первым и вторым. Видимо, вражеский командир решил, что мы именно там. Срабатывает алгоритм: перелет-недолет-цель. Только вот иногда недолет — тоже перелет.

Подполковник Шкадышек, видимо, определил примерное место, где стоит вражеская батарея, передал новые целеуказания для первой пушки нашей батареи, в то время как остальные семь продолжили вести огонь шрапнелью по наступающей вражеской пехоте. Недолет, перелет — и всей батареей залпом по пять снарядов, а потом еще по три. Больше к нам не прилетало, и вражеская пехота отступила.

— Отдыхаем, — тихо говорю я.

Кто-то из солдат ложится на землю и смотрит в голубое небо, по которому ползут плотные комки манной каши; кто-то садится и сворачивает из газеты и махорки самокрутку «козья ножка» — воронку с табаком, пустой острый конец которой сгибает, чтобы получилась трубочка, и слюнявит, склеивая; кто-то достает сухарь и начинает стачивать быстро, по-мышиному. Заряжающий ближней ко мне трехдюймовки поддевает шестом стреляные гильзы и откидывает подальше, чтобы не мешались под ногами.

Я достаю швейцарские золотые карманные часы «Патек Филипп», подаренные женой перед отъездом на войну, открывая крышку, на которой сверху круг из синей эмали с золотыми звездочками. Уже второй час дня. А вроде совсем недавно завтракали. Сразу появляется желание что-нибудь съесть. Иду в блиндаж за галетами. Возле самого входа слышу за спиной голос телефониста, отвечающего на вызов, разворачиваюсь и возвращаюсь к пушкам. Бойцы расчетов бросают свои дела, «бычкуют» «козьи ножки», занимают позиции по боевому расписанию. Продолжаем трудиться.

К утру пятого дня австро-венгры выдохлись. Мы, как обычно, приготовились к стрельбе, но команд не последовало. Прождав с час, расслабились, разбрелись по территории батареи.

После полудня пришел подполковник Шкадышек и рассказал, что генерал-майор Деникин приказал пехоте построиться в походную колонну, развернуть флаги и, без поддержки артиллерии, под барабанный бой пойти в атаку. Наши враги не смотрели фильм «Чапаев», понятия не имели, что такое психическая атака, поэтому нервишки у них сдали. Практически без боя Четвертая «Железная» стрелковая бригада, в очередной раз оправдав свое название, прорвала вражеские боевые порядки и захватила село Горный Лужек, где находился штаб группы эрцгерцога Йосифа Августа. В доме на столе стояли фарфоровые чашки с его вензелями и еще теплым кофе, который с удовольствием выпили победители.

151

Австро-венгерская армия удрала за реку Сан, потеряв более трехсот тысяч солдат, из которых около ста тысяч попали в плен, и более четырехсот пушек. Этот показатель все еще в ходу с времен Средневековья. Через пару десятков лет его сменит количество уничтоженных или захваченных танков и самолетов. Каковы были наши потери, никто не сообщал, но тоже не малые, особенно в пехоте. В Четвертом артиллерийском дивизионе погибли девять и получили ранения тридцать три человека.

Неделю мы простояли в предгорной деревне Пемете, населенной наполовину русинами, на треть ашкенази и одну пятую венграми. Первые говорили на русском языке. Никаких украинцев здесь, неподалеку от Львова, не было. Вторые попали сюда, сбежав из немецкой Силезии, потому что там только старшему сыну в иудейской семье разрешалось вступать в брак и иметь детей. Сперва крестьяне шарахались от солдат, хотя мы, в отличие от венгерских гонведов, скот и птицу у них не отбирали. Впрочем, к тому времени уже нечем было поживиться: всё съели до нас. Крестьяне голодали. Наши солдаты начали подкармливать детишек, к которым вскоре присоединились женщины и старики. Пытались и мужчины пристроиться к халяве, но их отгоняли пинками и прикладами. Утром и вечером у полевой кухни выстраивались две очереди: солдаты с котелками и аборигены с мисками. Кашевар уменьшал порции первым, чтобы хватило и вторым. Никто не возмущался. Подавляющая часть русских солдат была из крестьян, не понаслышке знавших, что такое голод.

Я по утрам отправлялся в горы с двумя солдатами, охотился. В первый раз набрели на стаю тетеревов, которые паслись на опушке. Ударили залпом из карабинов, застрелив пятерых самцов, блестяще-черных с фиолетовым отливом и яркими красными «бровями». На обратном пути приметил звериную тропу к водопою — широкому ручью, звонко сбегавшему в долину, и на следующее утро добыл там самца косули с короткими, сантиметров пятнадцать, рожками с тремя острыми отростками и овальными ушами почти такой же длины. Он пил воду, когда я выстрелил первый раз. Пуля попала в район левой лопатки, покрытой рыжеватой шерстью. Животное отпрыгнуло вбок и поскакало вверх по склону. Вторая пуля попала в то место, где зимой будет белое «зеркало», после чего самец упал, кувыркнувшись через голову и задергавшись в конвульсиях. Когда мы подошли, был еще жив, хрипел, выпуская изо рта розовые пузыри. Денщик Филин и наводчик Остробоков дорезали его, связали ноги попарно и, пока стекала кровь, нашли толстую ветку-сушину, на которой и понесли добычу, отдав мне лукошки с собранными ранее, белыми грибами.

— Пуда на полтора потянет, — тоном опытного браконьера сказал наводчик.

Потом «Железную» бригаду и вместе с ней мой дивизион отвели для пополнения в тыл, на железнодорожную станцию Щирец, расположенную на правом берегу одноименной реки, богатой рыбой. Мне показалось, что уже рыбачил здесь, сражаясь в рядах армии Бытия.

Сюда и прибыл эшелон с пополнением и новостями. На севере немцы теснили наших. Во Франции и вовсе дела шли плохо, боялись, что падет Париж. Англичане и французы слезно молили русского царя прислать на помощь через Скандинавию четыре корпуса. Николай Второй поможет этим неблагодарным скотам.

Видимо, потому, что Юго-Западный фронт был единственным светлым пятном, нас по-быстрому наградили. Начальнику бригады вручили орден Святого Георгия четвертой степени, старшим офицерам — Георгиевское оружие. Это был эфес из золота пятьдесят шестой пробы (близка к пятьсот восемьдесят пятой) к табельному холодному оружию с уменьшенным золотым Георгиевским крестиком, надписью финифтью «За храбрость» и темляком цветов Георгиевской ленты. Что меня поразило, все отказались от золота, предпочтя взять только наградную грамоту, крестик и темляк, а за остальное получить деньгами. Как мне рассказали, всего рублей за пять можно позолотить штатную рукоятку, нанести надпись и прикрепить крестик и темляк. Дешево и не менее сердито. Младших офицеров наградили орденами Святого Станислава третьей степени с мечами и повысили в чине, кто был ниже штабс-капитана. Я стал поручиком. Младшим офицерам звание повышали в мирное время после каждых четырех лет службы, если не было залетов. Начав прапорщиком (подпоручиком), через двенадцать (восемь) лет становились штабс-капитанами. В военное время срок сокращался за боевые заслуги. А вот старшие офицерские звания можно получить, только заняв соответствующие им должности.

Я сходил к местному фотографу, чрезмерно угодливому, тощему ашкенази с длинной бородой и пейсами, одетому в черный лапсердак, сделал фотографию с новыми погонами и орденом. Очереди не было. Оказывается, фотографироваться во время боевых действий, в том числе и в ближнем тылу — дурная примета, к гибели. Можно только в дальнем, в отпуске или служебной поездке. Море было далеко, поэтому примета не отпугнула меня.

Фотографию положил в конверт с письмом жене, которое в свою очередь поместил в пакет со статьями для газеты «Одесские новости» и просьбой переслать его в Швейцарию с вычетом затрат из гонорара, о чем у нас был договор. Почту отправили в Одессу с пехотным офицером, получившим отпуск для лечения из-за легкого ранения в руку. Можно отсылать письма бесплатно полевой почтой, но тогда пройдут через цензуру. Не то, чтобы мне было, что скрывать, а сдерживало липкое чувство, что будут читать другие.

Вернется офицер через месяц, когда мы опять будем на фронте, привезет почту для всей бригады, в том числе небольшую легкую посылку из редакции, в которой вместе с четырьмя письма от Вероник, отправленных до того, как получила мое, и письмом для меня от Алексея Семеновича Балабана с заверением, что мое отправили в Швейцарию, что туда же будут отосланы и номера газеты с моими статьями, были еще эти самые номера для меня и дорогие конфеты, пачки папирос и две жестяные банки чая. В тех местах, где мы находились, такое не купишь, но больше офицерам и солдатам бригады пришлись по душе мои статьи об их геройских подвигах, особенно тем, чьи фамилии упомянул. Многим родные написали, что прочитали и возгордились, но никто не знал автора, потому что я скрывался под старым псевдонимом А. В. Тор. Офицерам, даже в мирное время, запрещено публиковаться под своим именем, кроме научных трудов. У всех был такой же праздник, как в день получения орденов и золотого оружия. Теперь в бригаде стало два популярных человека — я и какой-то генерал-майор.

152

В ноябре наша бригада штурмовала Карпаты вместе с Восьмой армией. Нам поставили задачу захватить Лупков перевал с одноименной станцией на нем на высоте шестьсот метров. К тому времени у Четвертого артиллерийского дивизиона был новый начальник — подполковник и позже полковник князь Кропоткин. Полковник Агапеев, раненый в голову, был доставлен в госпиталь и вскоре отправлен в отставку по состоянию здоровья с повышением в генерал-майоры. По слухам, кукушка сдохла, превратился в овоща. В первой батарее прошли подвижки: капитан Гаркушевский стал начальником ее, а на его место был переведен из нашей штабс-капитан Рыбаков, как старший в его чине по выслуге лет. Нижние чины второй батареи облегченно вздохнули. Теперь их будут меньше обжирать. Я перестал быть младших из офицеров, избавился от присмотра за артельщиком. Перед наступлением нам прислали подпоручика Житова, окончившего в этом году Михайловское артиллерийское училище.

Всем дивизионом мы поддерживали Четырнадцатый и Пятнадцатый полки, которые в течение трех дней штурмовали перевал Лупков. Погода стояла мерзкая. Мало того, что ударили морозы, в долине было до минус двадцати, а на перевале и того ниже, так еще и постоянно налетали метели, слепя, засыпая снегом. В бригаде и дивизионе было много обмороженных. Те, кто раньше посмеивались над моим спальным мешком, теперь тихо завидовали, когда я по утрам, отлично выспавшись в тепле, обтирался снегом. Стрельбы стали всем в радость, потому что, работая, разогревались.

К концу третьего дня генерал-майор Деникин понял, что штурмовать в лоб позиции на перевале глупо, собрал в штабе бригады начальников полков, батальонов и дивизиона и изложил им довольно таки авантюрный план. Вернувшийся с совещания подполковник Кропоткин приказал отдать пехоте всех тягловых и обозных лошадей. Бригада отправлялась в атаку в обход по бездорожью. Артиллерия и обоз оставались у перевала под охраной всего одного пехотного батальона. Если врагу узнает об этом и нападет, нам придется удирать, бросив пушки и припасы.

Утром мы приготовились к бою, который мог стать для многих последним. Была вероятность, что придется вести огонь из пушек прямой наводкой шрапнелью, которая в таком случае превращалась в картечь. С командного наблюдательного пункта пошли приказы по телефону, но по большей части на одно-два орудия по пристрелянным ранее целям. Мы беспокоили противника, создавая впечатление, что вот-вот пойдем в атаку.

Ближе к полудню услышали еле слышные звуки боя где-то вдали за перевалом. На вражеских позициях, наверное, засуетились, потому что пришел приказ ударить залпом шрапнелью по три снаряда. С закрытой позиции не было видно, что там творится. Я предположил, что австро-венгры собрались в атаку. Утешился мыслью, что у меня есть конь, который поможет избежать плена. Отстрелявшись, ждем следующий приказ, а его все нет и нет. Вечером вернулся подполковник Кропоткин и сообщил, что враг покинул позиции на перевале, что подтвердила разведка, посланная начальником пехотного батальона.

Через два дня нам вернули лошадей, часть которых, видимо, погибших, заменили вражеские битюги с коротко порезанными хвостами, и приказали следовать к городу Медзилаборцу, расположенному на реке Лаборце. В отличие от захватившей его пехоты мы двигались по дороге, и все равно выбивались из сил. Как догадываюсь, именно здесь генерал Деникин приобрел опыт для Ледовых походов на красных.

В Медзилаборце была железнодорожная станция. Когда мы подошли, на ней стоял затрофеенный длинный состав с провиантом и фуражом. Ездовые набирали овес мешками и несли своим лошадям, а самые сообразительные привели своих прямо к вагонам, где и кормили, высыпая зерно на перрон. Наш дивизион расположился в одноэтажной школе с шестью классными комнатами, учительской, кабинетом директора и несколькими кладовыми. Здание было хорошо протоплено, потому что в нем было восемь грубок. Составив парты в несколько ярусов, а некоторые пустив на дрова, нижние чины расположились на полу в классах и коридоре. Офицеры заняли учительскую и кабинет директора. Каптенармусы и артельщики сходили на станцию, принесли ящики с галетами, сухарями, табаком, банками свиной тушенки, джема, кофе, и мешками с крупами, сахаром. Солдаты объедались и курили без перерыва.

На совещании начальников бригады подполковник Кропоткин узнал и передал своим подчиненным, что в результате дерзкой атаки «Железная» при собственной численности около четырех тысяч штыков взяла в плен три тысячи семьсот тридцать офицеров и солдат противника, девять пушек и много боеприпасов и снабжения, потеряв убитыми всего сто шестьдесят четыре и ранеными и обмороженными, со значительным преобладанием последних, тысячу триста тридцать два человека. Мне сразу стало понятно, почему советские историки ничего не упоминали о генерале Деникине периода Первой мировой войны: героя труднее испачкать грязью с головы до ног.

153

Четвертую стрелковую бригаду отвели в тыл на пополнение и отдых. Среди офицеров начались разговоры о предполагаемых наградах. Шли дни, недели, а приказа все не было. Как догадываюсь, потому, что Восьмой армии пришлось отступить, потеряв большую часть завоеванного. Начальник армии обвинял во всех бедах генерал-лейтенанта Корнилова, которому, как заявляли злые языки, специально не оказал вовремя поддержку. Версия казалась правдоподобной, потому что генералы недолюбливали друг друга. Как догадываюсь, Брусилов завидовал своему подчиненному. Тот, действительно, умудрялся побеждать в абсолютно проигрышных ситуациях. При том, что потери в Сорок восьмой пехотной дивизии были намного выше, чем в соседних, подчиненные обожали Корнилова, потому что «не командует, а лично ведет в бой». Он и во время недавнего, неудачно закончившегося наступления, попав в окружение, собрал отряд из саперов и штабных и повел в контратаку на прорвавшегося противника, отбросив, а потом вырвался из кольца, не потеряв ни одной пушки и приведя две тысячи пленных.

Зима прошла во встречных боях в предгорьях Карпат. С каждым днем наше положение становилось все тяжелее. Начались проблемы со снарядами и патронами. Запасы на складах закончились, а производство новых не поспевало. Попросили помощи у союзников, но те отказали. Мол, самим не хватает. Это при том, что ситуация во Франции стабилизировалась, война перешла в позиционную, и немцы начали перебрасывать резервы на Восточный фронт. Часть дивизий была отправлена на помощь австро-венграм. Особенно доставали немецкие стомиллиметровые пушки, которые били с запредельной для нас дистанции в девять с половиной верст, оставаясь безнаказанными.

Однажды в начале февраля по нашей батарее пристрелялись, пришлось менять позицию. Отправились в путь в пасмурный день с низкой облачностью, когда не летают немецкие аэропланы, которых при летной погоде намного больше в небе, чем наших. Подполковник Шкадышек выбрал березовую рощу с голыми деревьями, показал, где какому орудию располагаться. Их осталось всего шесть. По два с каждой батареи отправили в тыл, потому что не хватало снарядов. Солдаты начали разгребать снег, копать окопы. Я прошелся по округе, обнаружил метрах в трестах развалины какой-то фабрики или завода. Кучи битых красновато-коричневых кирпичей были неравномерно покрыты снегом, а между ними остались площадки свободной земли.

К командиру батареи я вернулся с предложением:

— Давайте поставим пушки на развалинах. Там место открытое, никто не подумает, что стоит батарея. Прикопаем их, замаскируем, а в роще изготовим деревянные макеты и оставим несколько ездовых. Когда пролетит немецкий аэроплан, будут сжигать мешочки с порохом, чтобы видел вспышки, будто пушки стреляют. Звук он все равно не слышит, гул двигателя мешает.

— Точно не слышит? — не поверил начальник батареи.

— Говорю вам, как авиатор, сделавший несколько полетов, — заверил его.

— Что ж, давайте проверим, господин профессор! — согласился он как бы в шутку.

Нижним чинам, конечно, моя инициатива не понравилась, ведь пришлось ковырять в два раза больше мерзлой земли. Сперва оборудовали позиции и блиндажи среди развалин, накрыв лафеты и бронещитки простынями, реквизированными из богатых домов. Беднота пока не пользуется ими. Стволы были ранее покрашены для маскировки белой краской, которая местами обгорела и облезла, но на фоне развалин темные пятна смотрелись органично. Блиндажи засыпали сверху снегом. Затем сколотили деревянные пушки из бревен и досок, найденных на развалинах, и привалили их ветками без листьев якобы для маскировки. Лошадей отвели в деревню по соседству, распределив по конюшням, хлевам, сараям, чтобы меньше мерзли. Все еще стоят морозы, иногда по ночам ниже минус двадцати градусов. Термометра ни у нас, ни у деревенских нет, так что могу ошибаться.

На следующий день мы выпустили по три снаряда на орудие, отбивая атаку немцев. Засечь нас не успели, поэтому не беспокоили. На следующий день опять отработали по немецкой пехоте, и примерно часа через полтора в небе на западе появился моноплан-разведчик «тауб (голубь)» с двумя членами экипажа, пилотом и наблюдателем. День был тихий, безветренный, звук мотора был слышен за несколько километров. Я перебежал в рощу, покомандовал ездовыми, говоря, когда какой мешочек с порохом поджигать. «Выстрелили», когда подлетел к нам с запада, и еще раз, когда возвращался с востока. Второй заход аэроплан не стал делать, наверное, экипаж и так уже задубел на морозе. Я вернулся на настоящую батарею, которая выпустила по врагу по снаряду, едва аэроплан удалился километра на три, направляясь к своим артиллеристам, чтобы скинуть цилиндр с вымпелом, в котором записка с целеуказанием, или на аэродром, чтобы оттуда отправить с нарочным. Скорее второе, потому что обстрел начался примерно через час. Немцы вывалили деревянные пушки тридцать шесть снарядов, даже повредив одну. Мы опять постреляли по их пехоте. Опять прилетел «голубь», посмотрел, как сгорают мешочки с порохом, на темные воронки от снарядов рядом с рощей. Наверное, сообщил, что координаты прежние, предложил повторить. На этот раз стреляли точнее, потратив шестьдесят снарядов и повредив половину деревянных макетов, которые наши солдаты быстро восстановили. Так продолжалось почти два месяца. На муляжи было израсходовано несколько сотен снарядов. Настырность немцев была равна их тупости. Наши нижние чины простили мне все грехи, прошлые и будущие. Начальник батареи обещал представить к награде. Может, и сдержал слово, но ничего мне не обломилось.

154

Девятого марта после полугодичной осады сдалась австро-венгерская крепость Перемышль. Именно к ней и пытались прорваться враги, давя на нас изо всех сил. В плен попали девять генералов, две с половиной тысячи офицеров, сто двадцать тысяч нижних чинов, девятьсот пушек и большое количество стрелкового оружия и припасов. Осаждавшая Одиннадцатая армия была переведена на фронт, значительно укрепив его. Император Николай Второй посетил крепость двенадцатого апреля и штаб Восьмой армии. Из нашего Шестнадцатого полка выделили роту в почетный караул. Вернувшиеся солдаты и офицеры в один голос утверждали, что император всея Руси выглядел застенчивым, если не сказать робким, общаться с подданными не умел, говорил мало. В общем, произвел скорее отрицательное впечатление, чем положительное. Ходили слухи, что кто-то из офицеров даже заявил, что лучше бы он не видел своего монарха. Видимо, у Николая Второго карма была совсем испорченная, потому что после его визита немцы и австрияки надавали еще сильнее — и Юго-Западный фронт медленно покатился на восток, за Днестр, оставив и Перемышль, и Львов, не говоря уже об обильно политых нашей кровью Карпатских перевалах и маленьких местечках.

Четвертый артиллерийский дивизион отступал вместе с бригадой. На сутки нам выделяли по два снаряда на орудие, так что особо помочь пехоте не могли. Били только по важным целям. Иногда прямой наводкой картечью останавливали наступление врага, чтобы дать нашей попятившейся пехоте время очухаться и закрепиться. Потери росли. В дивизионе все больше новичков. Некоторых я не успевал запомнить, потому что через несколько дней убывали по ранению или смерти.

В конце июня Четвертая стрелковая бригада была переформирована в Четвертую стрелковую дивизию. Начальником остался генерал-майор Деникин. Четвертый артиллерийский дивизион превратился в Первый Четвертой артиллерийской бригады, в котором сформировали еще и Второй из трех батарей, четвертой, пятой и шестой. На моей службе это никак не отобразилось.

К осени наступление врага выдохлось. Нашу дивизию перекинули к местечку Клевань, где мы сдерживали наступление ослабевших австро-венгров, отступив за реку Горынь. Четырнадцатого сентября Первому дивизиону щедро подкинули снарядов, по полсотни на орудие. Я пошутил, что это не к добру. Можно сказать, что оказался прав, или наоборот. Через два дня Четвертая стрелковая дивизия пошла в наступление. В ночь на двадцать третье сентября нашему дивизиону приказали обстрелять врага, чтобы помочь соседнему Тридцатому корпусу генерал-лейтенанта Заиончковского, в распоряжение которого нас и отправили поутру. В это время дивизия перешла в наступление, сходу захватив город Луцк. Когда мы добрались до Тридцатого корпуса, тот подошел к уже захваченному городу с севера. Генерал-лейтенант Заиончковский тут же доложил о взятии Луцка генералу от кавалерии Брусилову, который наложил на сообщение резолюцию: «И взял там в плен генерала Деникина». За время наступления «Железная» дивизия пленила сто пятьдесят восемь офицеров и девять тысяч семьсот семьдесят три нижних чина. Через два дня ее отвели в тыл на отдых и пополнение. Через неделю Луцк был оставлен без боя для выравнивания линии фронта.

Все четыре полка Четвертой стрелковой дивизии и артиллерия приказом генерал-лейтенанта Заиончковского, который никак не мог простить захват Луцка, были распределены по подразделениям Тридцатого корпуса. Едва Первый артиллерийский дивизион разместился в указанных местах, как начальник Восьмой армии генерала от кавалерии Брусилова отменил самодурство своего подчиненного, приказав восстановить «Железную» дивизию в прежнем составе. Ей выделили участок фронта вдоль берега лесной речки Кармин.

Места были болотистые. Вторая батарея расположилась на возвышенной прогалине в лесу. Основательно зарыться не получилось, потому что грунтовые воды были близко. К счастью, против нас действовали австро-венгерские стопятимиллиметровые гаубицы с меньшей дельностью стрельбы, и мы давили их в ответ, хотя одну пушку все-таки потеряли. Снаряд лег перед бронещитом, повредив орудие и всего лишь ранив двух бойцов расчета.

Через три дня нас сменили подразделения Тридцатого корпуса. Четвертую стрелковую дивизию вывели в тыл, где включили в состав формирующегося Сорокового корпуса. Начальник Восьмой армии правильно понял, что генералы Деникин и Заиончковский не уживутся, из-за чего пострадает общее дело. Начальником нового корпуса стал генерал от инфантерии Берхман. Кроме нас в состав нового подразделения вошла Вторая стрелковая дивизию под командованием генерал-майора Белозора.

Сороковой корпус тут же бросили в бой, приказав освободить захваченную противником территорию до реки Стыр. Наступать надо было по лесам и болотам. Зато нас там не ждали, была только спешенная кавалерия. Четвертая дивизия должна была разбить немецкую дивизию и захватить город Чарторыйск. В ночь на семнадцатое октября мы развернулись напротив этого города и соседнего местечка Новосёлки и на следующую пехота тихо переправилась через реку Стыр и пошла в атаку. Через два дня мы разгромили немецкую дивизию, захватив выступ шириной восемнадцать километров и глубиной двадцать.

Первый артиллерийский дивизион спокойно переправился через реку Стыр по наведенному, деревянному, плавучему мосту и был направлен на левый фланг сдерживать вместе с Тринадцатым полком атаки врага со стороны местечка Колки. Разместились на опушке леса между деревьями возле села Комарово, чтобы не видны были с воздуха. Командный наблюдательный пункт вынесли на пару километров вперед, оборудовали рядом с пехотным. В первые два дня немцы не могли поверить, что мы на левом берегу реки, и наши солдаты без выстрела захватывали военные обозы, беспечно следующие в сторону Чарторыйска. Мы ждали, что Тридцатый корпус поддержит справа, но у генерал-лейтенанта Заиончковского была своя война, поэтому преодолевать реку Стыр не захотел. Двадцать второго октября нам пришел приказ вернуться на исходные позиции на правом берегу.

За время наступления мы разгромили немецкую дивизию, захватив много трофеев и восемь с половиной тысяч пленных. Командование по достоинству оценило наши действия. Через три месяца с небольшим, когда на нашем участке фронта установилась позиционная война, прошла раздача плюшек. Все офицеры Первого дивизиона были награждены орденом Святого Георгия четвертой степени и младшие и часть старших, занимавших должности выше своего звания, получили следующий чин. Это не солдатский Георгиевский крест, которым награждались нижние чины. Орден Святого Георгия второй степени можно было получить, только выиграв важное сражение, а первую — за выигранную войну. Я стал штабс-капитаном. Теперь, как Георгиевскому кавалеру, мне полагались потомственное дворянство, право на ношение формы после увольнения, даже если не выслужил полный срок, ежегодная пенсия в сто пятьдесят рублей, бесплатный проезд в вагоне второго класса или в первом по цене второго, бесплатное лечение и ежегодный отпуск увеличивался до двух месяцев или четырех раз в два года.

155

У меня все чаще появлялась мысль, что уже наигрался в войнушку, что пора и честь знать. К тому же, в мае до меня доползло, иначе не скажешь, письмо от Вероник с сообщением, что седьмого декабря родила девочек-близняшек, и вопросом, как их назвать. Написал, что пусть сама решает. К тому времени, когда мое письмо доберется до Женевы, у дочек все равно уже будут имена. Оставалось найти способ, как свалить из действующей армии, не попав под трибунал. Ждал, когда окажемся поближе к Румынии, которая пока держит нейтралитет. Пойду на охоту — и пропаду без вести. В лесу всякое может случиться. Заграничный паспорт у меня с собой, есть деньги и вексельная книжка швейцарского банка. Переоденусь и через Сербию, которая до декабря держалась против превосходящих сил противника, Грецию, пока нейтральную, и Италию, воюющую с Австро-Венгрией, поеду, как ординарный профессор, которому надо попасть в Швейцарию на симпозиум. Придется пересечь Адриатическое море, но там переход короткий, надеюсь, не прихватит шторм. Затем Сербия пала, и ее армия ушла через нейтральную Албанию в Грецию, а Болгария вступила в войну на стороне наших врагов, отблагодарив Россию за освобождение от турок тридцать сем лет назад. Эти проститутки и дальше будут бегать туда-сюда, примазываясь к тому, кто на данный момент сильнее по их мнению. Так что план прорыва через Румынию отпадал. Надо было придумать другой.

В конце января я поехал верхом в Ровно с отчетами в штаб Сорокового корпуса, который находился там, и заодно отправить письма офицеров и сделать покупки. Список был длинный, поэтому меня сопровождали конные унтер-офицер и три солдата, ведущие на поводу вьючных лошадей. Два дня назад выпал снег, поэтому дороги были мало наезжены. Легкий морозец щипал щеки. Мы скакали трусцой, чтобы согреться. Выехали в утренние сумерки и до цели добрались в вечерние, сделав два коротких привала в местечковых трактирах, чтобы перекусить на скорую руку, размяться и согреться.

Сперва заехали в штаб дивизии, где я передал дежурному офицеру-капитану, холеному, с чистыми ногтями, документы под роспись, после чего получил от него распоряжение на поселение меня и моих подчиненных в казарме охранной роты. Мне пришлось напрячься, чтобы сдержать классовую ненависть фронтовика к тыловой крысе.

— Есть в городе гостиница со свободными номерами? — спросил я.

— В «Ламбергской» на Соборной улице могут быть дорогие, но головой не поручусь! — шутливо ответил холеный капитан.

Я отвел солдат в казарму, которая располагалась через дом. Это было низкое, как бы вросшее в землю двухэтажное каменное здание, образующее прямоугольник с небольшим двором в середине. Как сообщил дежурный офицер, до войны здесь была контора купца первой гильдии, торговавшего с нашими нынешними врагами. Здание арендовали и разместили в нем рабочие кабинеты интендантов, жилые помещения для офицеров и солдат караульной роты, конюшню и склады на первых этажах. Я отдал дежурному унтер-офицеру распоряжение, выслушал нытье, что и так места нет, оставил там солдат, а с унтер-офицером поехал к гостинице, чтобы, если поселюсь, отвел мою лошадь в конюшню.

Гостиница «Ламбергская» была каменной, трехэтажной. Внутри горел электрический свет. Фойе небольшое, не богатое, всего один диван, но располагающее к отдыху. Впрочем, после блиндажа любое более комфортное помещение кажется раем. За стойкой дежурил полноватый мужчина с расчесанными на пробор посередине темно-русыми волосами и тонкими усиками в черном костюме-тройке и галстуке-бабочке.

— Здравие желаю, ваше благородие! — по-военному поприветствовал он, хотя видно было, что в армии не служил.

— Есть свободные номера? — спросил я.

— Только трехкомнатный «люкс» с ванной и телефоном за четыре семьдесят пять за ночь, — ответил он.

Цена, конечно, не провинциальная. Видимо, фронтовые офицеры взвинтили.

— Сойдет, — решил я и назвал свою фамилию для записи в книге регистрации.

Документы у меня не спрашивали. Военные не обязаны регистрироваться в полиции.

Унтер-офицер отнес мой баул с вещами в номер, после чего ускакал в казарму с моим конем.

Обставлены комнаты были мебелью, так сказать, среднего ценового диапазона и изношенности. В номере воняло дешевыми женскими духами. Видимо, заскакивавшие сюда фронтовики приводили проституток. Ванна была коротковата, поместишься только сидя. Я решил отложить это удовольствие на потом. Ополоснулся по-быстрому, переоделся в парадный мундир с наградами, протер сапоги и пошел в ресторан «Париж», расположенный через дорогу на первом этаже четырехэтажного здания. Швейцара у двери не было и скрипела она отчаянно. Наверное, хозяин экономит на всем. Изнутри в ноздри ударил теплый запах пьяного угара и чего-то очень вкусного, не понял, чего именно. Гардеробщик принял у меня шинель с башлыком, чтобы уши не отмерзли, и фуражку. Шапки младшие офицеры не носят. Понты, понимаешь.

— Сдайте оружие, — потребовал гардеробщик и, заметив мой удивленный взгляд, объяснил: — Приказ командующего армией.

Отдал ему люггер, получил два номерка и зашел в зал, который был небольшим, на двенадцать четырехместных столиков. За каждым сидели не меньше трех человек, по большей части штабные офицеры с дамами легкого поведения. На меня, фронтовика с «Георгием», мужчины смотрели, как на врага, женщины — с меркантильным интересом: приехавшие с передовой тратят деньги щедрее. Я занял свободный столик. Тощий официант во фраке, напоминавший скворца после весеннего перелета, дал мне меню в картонной обложке и всего на двух страницах, причем на второй была карта вин. Выбирать там особо не из чего, поэтому я хотел уже сделать заказ, но тут ко мне подошел офицер, стройный, высокий, с бравыми усами, в казачьей форме с орденом Святого Георгия четвертой степени слева ниже газырей, но с погонами военного летчика — красные с серой полосой и кантом, желтыми «3 ПЛ» в нижней трети и в верхней эмблема в виде черненого серебряного двуглавого орла с короной выше и между ними, медальном на груди «Н II (Николай Второй)» и в лапах держит пропеллер, меч и бомбу.

— Извините, господин штабс-капитан, вы не учились в Одесской авиашколе? — обратился он.

— Было дело, господин есаул Ткачев, — весело ответил я, вставая.

Он облапил меня, как лучшего друга, и, дыша свежим перегаром, признался:

— Смотрю, он не он⁈ В форме совсем по-другому выглядите!

— А вы не изменились! Разве что погоны! — пошутил я.

— Пойдем за наш столик, — позвал он и потащил за собой, не дожидаясь согласия.

Они сидели втроем. Все военные летчики, только два других — молодые хорунжие Наследышев и Шевырев, три месяца назад закончившие Севастопольскую офицерскую школу авиации. Мы сразу перешли на «ты». Я заказал для всех графин дорогой водки «Смирнов» и бутылку крымского бордо (ничего лучше не было), а себе соленую севрюгу, говяжью отбивную, жареную курицу и двойную порцию мороженого, которое на фронте стало для меня символом мирной жизни.

Пока ждали заказ, есаул спросил:

— Почему служишь в артиллерии, а не авиации?

— Меня призвали из запаса по мобилизации, как подпоручика артиллерии. Никто не предлагал пойти в авиацию, — ответил я.

На самом деле мне тогда хотелось приобрести боевой опыт стрельбы из нарезной пушки, что, как теперь знаю, пригодиться и в прошлом для гладкоствольной. Авиации раньше не было, если не считать дельтапланы синоби.

— Слушай, переводись в мой третий полевой отряд. По штату должно быть пять летчиков, а нас всего трое, — предложил он.

— Да я бы с удовольствием, но кто разрешит⁈ — попытался отбиться, не сразу поняв, какие выгоды несет служба в авиации.

— Утром сходим в штаб, и я все улажу, — пообещал он. — Ты же готовый пилот и Георгиевский кавалер! Такому не откажут!

И я подумал, а почему нет⁈ По крайней мере, спать буду не в блиндаже и питаться нормально. К тому же, появится возможность улететь далеко от войны, не пересекая моря.

156

При всём при том, что большая часть старших командиров плохо представляют, как надо использовать авиацию, ставя порой перед ней невыполнимые задачи, отношение к летчикам предельно позитивное. Они обитатели небес, которым позволено многое из того, что запрещено другим, и пойти им навстречу — долг и честь каждого офицера. Тем более, что просьба плевая — перевести какого-то штабс-капитана артиллерии в летчики. Процесс был тут же согласован с начальником корпуса генералом от инфантерии Берхманом, который лично наложил резолюцию на мой рапорт о переводе в Севастопольскую офицерскую школу авиации. Я ведь вернусь служить к ним, но в другой, более важной роли. Артиллеристов выпускают два училища по несколько сотен каждый год, замену мне быстро найдут. Запрещено отправлять в школу старших офицеров, начиная с капитана.

Сделав все остальные дела, нагрузив вьючных лошадей покупками и получив в попутчики замену — подпоручика Адрича, закончившего летом Константиновское артиллерийское училище, мы отправились через день в Первый дивизион. У меня потрескивала голова, потому что вечером посидел с компанией летчиков в ресторане. Если они летают так же, как пьют, тогда смерть немецким оккупантам.

Как по заказу, потеплело. Снег без скрипа вминался под копытами лошадей. Его хорошо укатали за предыдущие дни. Добрались до цели в самом начале вечерних сумерек, когда дивизион заканчивал ужинать. Я вручил полковнику Кропоткину приказ командарма. Прибывший со мной подпоручик Андрич представился. Замена была явно неравноценной.

— Оставлю вам дальномер и буссоль, — уравнял я чаши весов.

— А почему раньше не говорили, что вы пилот? — поинтересовался начальник дивизиона.

— Никто не спрашивал, а хвастаться не приучен, — скромно ответил я.

На самом деле я говорил командиру батареи, когда только прибыл на службу, но мне то ли не поверили, то ли не обратили внимания.

В самом большом блиндаже устроили прощальную вечеринку. Я привез бочонок, в который перелили ведро (мера жидкости в двенадцать литров) вина — шестнадцать бутылок по семьсот пятьдесят грамм. Все желающие не поместились, поэтому младшие офицеры надолго не задерживались, уступая место товарищам. Столько хороших слов, как в этот вечер, я давно не слышал о себе.

Утром в сопровождении трех нижних чинов отправился верхом в Ровно. Прибыли в девятом часу вечера. В штабе корпуса у дежурного офицера, тоже капитана, но толстого и сонного, будто отсыпается после ночевки в казарме, получил проездной документ «Предъявителю сего, штабс-капитану (имярек)… выдать бесплатный билет в вагоне второго класса….» и разрешение для нижних чинов на ночевку в казарме. Они проводили меня до вокзала — одноэтажного и сравнительно нового каменного здания, выгрузили и отнесли в буфет в зале ожидания мое барахлишко, сильно убавившееся, потому что спальный мешок и одеяло оставил капитану Кретилину, с которым сдружился еще вольноопределяющимся во время лагерного сбора. Я вручил солдатам Буцефала и выдал по рублю на ужин.

В кассе сидел такой же полусонный толстяк, как в штабе, но получавший намного меньше за одинаковый труд, громко сопя, точно таскал мешки с так любимой здесь картошкой, выписал мне за доплату билет в вагоне первого класса от станции Ровно сразу до Севастополя и проинформировал, что поезд «Ровно-Сарны» отправляется в семнадцать минут первого ночи, посадка начинается за двадцать минут.

После чего я засел в буфете, где все было просто и дешево. Впрочем, пиво оказалось свежим и довольно приличным. Я медленно цедил его, вспоминая советские временна, когда, находясь в академическом отпуске в мореходке, зависал в баре, расположенном через дом от моего. Денег было мало, поэтому, отстояв очередь, покупал две полулитровые кружки из толстого граненого стекла, наполненные пенным напитком, по цене двадцать четыре копейки каждый, и располагался за высоким, по грудь, круглым, металлическим, одноногим столиком. Ни официантов, ни низких столиков и стульев при социализме не полагалось. Пива на всех не хватало, и так выжрут. Не успевал допить второй, а то и первый, как приходил кто-то из друзей-приятелей, возвращавшихся со смены в шахте, и покупал для себя и меня. В то время была теория, что пиво помогает смыть в горле угольную пыль, защитить от силикоза. Я переливал пиво из принесенной им кружки в свою, как было принято, чтобы не облизывать еще одну, и уборщица тут же забирала пустую, потому тары тоже не хватало, а очередь ждала. Угощавший с черными от поблескивающей угольной пыли бровями и ресницами выдувал одним глотком полкружки, после его трепались обо всем и ни о чем. Походил следующий, брал пиво на всех, присоединяясь к нам. Шахтеры зарабатывал по советским меркам слишком много, раз в пять больше простого инженеришки и в десять — уборщицы, но деньги девать было некуда. Дефицит правил бал. Плановая экономика не справлялась с запросами граждан трехсотмиллионной страны, потому что они, по мнению этих экономистов, менялись в зависимости от отсутствия какого-либо товара: как только чего-то становилось меньше, так сразу требовалось всем.

Пассажиры первого и второго класса ехали в одном вагоне, разделенным на две равные части. В первой от паровоза купе двухместные, во второй — четырехместные. Вагонов третьего класса было два, а за ними пять серых четвертого для перевозки войск, сейчас заполненные ранеными, которых начали грузить где-то за час до отправления, привозя на санях. Кроме меня, в вагоне было еще шесть пассажиров, все в «желтой» половине. Я прилег на мягкий, сильно потертый диван, накрылся шинелью и тут же вырубился. На фронте нарабатываешь способность спать, когда появляется возможность и где угодно.

— Ваше благородие, подъезжаем, — растолкал меня проводник — пожилой мужчина с длинной бородой, подстриженной клином.

На станцию Сарны прибыли ночью в три часа двадцать три минуты. Каменное одноэтажное здание вокзала казалось копией ровненского. Два года назад это было забытое богом местечко, а сейчас важный стратегический пункт, в котором расположены казармы, склады боеприпасов и другого снабжения, госпитали. Поезд из Ковеля до Киева, где пересяду в прицепной вагон курьерского поезда, который в Курске добавят к следующему в Севастополь, отправлялся в девять часов сорок одну минуту утра, поэтому я посидел в пустом буфете до рассвета, после чего прогулялся по улицам рядом с вокзалом. Смотреть было нечего. Захолустье везде одинаково, если отбросить климат и флору. Попавшиеся навстречу нижние чины переходили на строевой шаг и козыряли. Я отвечал небрежно. На фронте отвыкаешь от муштры.

Дождавшись, когда откроется киоск, купил киевские газеты трехдневной свежести и вернулся в буфет. Заказав пиво и отбивную, читал прессу, от которой тоже отвык. На четверть или даже на треть номера были заполнены сводками с фронта и статьями диванных полководцев. Ни о чем не врут так много, как о войне и сексе, особенно те, кто не участвует.

157

Севастопольская офицерская школа авиации находится в двадцати верстах от города, рядом с хутором Александро-Михайловка на берегу речушки Кача, из-за которой и получила второе, неофициальное название Качинская. Пять лет назад там началось строительство учебных классов, ангаров, подсобных помещений, жилья для преподавателей, инструкторов и курсантов. Уже есть каменная вышка для наблюдений. В будущем такие будут называть командно-диспетчерскими, а пока радиосвязи нет. В экстренных случаях поднимают флаги, требуя сесть или наоборот. От нее вправо на одной линии расположены пять двухэтажных домов. В центре главный корпус с островерхой башенкой и по бокам него по два однотипных. Дальше были одноэтажные вспомогательные и ангары для аэропланов, а за ними во впадине — мастерские, склады, казарма для нижних чинов…

Извозчик привез меня за два рубля прямо к главному корпусу, перед входом в который стоял солдат с карабином у ноги, одетый в шинель с накинутым на фуражку башлыком. Температура была небольшой плюс, но с моря дул сильный ветер. Видимо, из-за него и не было полетов. Увидев меня, часовой взял «на караул». Козырнув в ответ, я оставил барахло на широком каменном крыльце под его присмотром и зашел в помещение.

Внутри слева за деревянным барьером сидел черноволосый черноусый унтер-офицер с пехотными погонами, который, увидев меня, сразу встал и поприветствовал:

— Здравие желаю, ваше благородие!

Я ответил и упредил его вопрос:

— Прибыл на учебу.

— Разденьтесь, — показал он на окошко гардероба рядом, — и пройдите на второй этаж к начальнику школы.

Гардеробщиком был рядовой с туповатым, плоским в рытвинах лицом, будто при рождении шмякнулся им о неровный грунтовый пол. С приоткрытым ртом он уставился, как ребенок, на мои награды и только после того, как я гмыкнул, взял шинель и фуражку, выдав взамен номерок с цифрой двадцать три. Я подошел к большому, от моих коленей и выше головы, зеркалу, поправил китель, полюбовался собой, коротко подстриженным и идеально выбритым. Поезд прибыл в Севастополь без пяти час пополудни. Спешить было некуда, поэтому я зашел в ближнюю от вокзала парикмахерскую, где малорослый худой татарин с плешью на макушке, быстрыми и точными движениями сделал меня полностью соответствующим уставу.

В приемной начальника школы сидел за столом с черным телефоном подпоручик лет двадцати двух, судя по мягкому лицу и сутулости, явно не прошедший даже юнкерском училище. Наверное, не имел отсрочки от службы, вот родители и воткнули его вольноопределяющимся к знакомому начальнику подразделения, где через год получил офицерский чин и остался в тылу. Он увлеченно читал книгу, оторвавшись, только когда я громко закрыл за собой дверь.

Он вскочил, поприветствовал меня, спросил, по какому вопросу. Я представился и ответил, что прибыл на учебу, чем удивил молодого человека.

— Группа уже обучается больше месяца, — проинформировал он.

— Придется сделать для меня исключение, — сказал я.

Подпоручик зашел в кабинет, доложил обо мне, получил разрешение впустить.

Внутри за Т-образным столом сидел мой старый знакомый подполковник Стаматьев Харлампий Федорович, бывший начальник Одесской воздухоплавательной школы.

— Неужели это вы, господин профессор⁈ Да еще с такими наградами! Глазам своим не верю! — искренне воскликнул он.

— У меня дурная привычка лезть, куда не следует! — ответил я как бы в шутку.

— Всем бы такую! — пожелал подполковник Стаматьев, после чего крикнул адъютанту: — Господин поручик, прикажите, чтобы нам чай принесли! — и посплетничал: — Ни на что другое больше не годится. Родственник моего предшественника.

— Здесь от него меньше вреда, чем на фронте, — предположил я.

— Так же подумал, поэтому не отправляю в строевую часть, — признался Харлампий Федорович: — Ну, рассказывайте, дорогой мой, где воевали, за что награждены?

Рассказывал я пару часов, но несколько раз нас прерывали офицеры, приходившие по делам. Выдули чая по пять стаканов с пирожками с ливером, которые испекли под руководством жены хозяина кабинета, сопровождавшей мужа в горе и радости, жившей в доме, построенном для персонала на хуторе Александро-Михайловка. Впрочем, там уже появилась церковь, так что населенный пункт стал селом. Само собой, никаких проблем с включением меня в группу не было.

— Это им надо будет нагонять вас! — решил подполковник Стаматьев. — Кстати, если не затруднит, прочтите им ту лекцию, что нам в Одессе.

Конечно, не затруднит. Болтать — не под артиллерийским обстрелом находиться в мороз.

158

Обучение в Севастопольской офицерской школе авиации сильно отличалось от Одесской, где из нас делали всего лишь пилотов. Да и авиация развивается быстро. В Одессе мы учились взлетать, делать «восьмерку» или «квадрат» и садиться. За четыре года появилось много нового, начиная с фигур высшего пилотажа: «петля» Нестерова, которую позже назовут «мертвой»; «бочка» — поворот на триста шестьдесят градусов вокруг горизонтальной оси, не меняя направление; «иммельман» — боевой разворот с полубочкой в конце полупетли, названный в честь немецкого летчика, впервые исполнившего в прошлом году; «переворот» — наклон на сто восемьдесят градусов и возвращение в горизонтальное положение, когда окажешься на обратном курсе. Кстати, во время своей лекции я соврал, что рассчитал полет аэроплана во время «штопора» и пришел к выводу, что из него можно выйти. Мол, пока не знаю, как это сделать, но попробую, когда наберусь опыта. Пока что «штопор» — синоним слова «конец», причем в крайнем эмоциональном варианте, а в будущем станет обычной фигурой высшего пилотажа. Мои слова, как, впрочем, почти вся лекция, вызвали бурный интерес не только у курсантов, но и у инструкторов.

Учились пять дней в неделю. Нам читали лекции по теории авиации, двигателям внутреннего сгорания, топография, баллистике и основам бомбометания, фотографической топографии и аэрологическому наблюдению. Во время полетов отрабатывали ведение разведки; фотографирование с помощью аппарата закрепленного снизу и приводимого в действие шнуром; бомбометание с использованием обычных ручных гранат или фугасных каплевидных бомб со стабилизатором весом от десяти фунтов до двух пудов, придуманных капитаном Орановским, которые подвешивали сбоку к борту возле кабины, чтобы летчик мог опустить руку и развязать веревку; стрельбу из неподвижно закрепленного пулемета через винт, для чего на старых моделях на лопастях были с внутренней стороны металлические треугольные, острой гранью вверх, отсекатели, отбивавшие пули, из-за чего падала скорость аэроплана и приходилось часто ремонтировать, а на новых появились синхронизаторы, правда, не шибко надежные, поэтому защиту не убирали. У летчика-наблюдателя (лётнаба), как называли второго члена экипажа, сидевшего позади пилота, был ручной пулемет «льюис», или карабин, или маузер, позволявшие стрелять назад или вбок.

Первые два месяца летали мы часто, в день до трех раз, но не долго, минут по десять, потому что главным было научиться взлетать и, что важнее, садиться. Затем стали реже, но дольше, до получаса и с выполнением военных задач. Признаюсь честно, это было настолько интересно, что я на время отложил планы по дезертирству.

В авиашколе были сто пятьдесят восемь аэропланов разных типов: «фарманы» разных моделей (больше всего), «мораны», «ньюпоры», «вуазены» и один «с(икорский)-16». Само собой, мое сердце лежало к последнему. Я знал, что самолеты и вертолеты Сикорского будут самыми лучшими, надежными. Кстати, авиаконструктору всего двадцать семь лет. «С-16» был легким, маневренным бипланом с французским девятицилиндровым двигателем «рона» мощностью восемьдесят лошадиных сил, разгонявшем до ста сорока пяти километров в час с одним летчиком и ста двадцати пяти с двумя. Управлялся не рукояткой, а, как и в четырехмоторном бомбардировщике «Илья Муромец», литым алюминиевым штурвалом и бронзовыми педалями, и горизонтальное управление осуществлялось с помощью элеронов, а не гошированием, как на аэропланах других конструкторов. Слева от сидения пилота над капотом был установлен пулемет «виккерс» (упрощенный «максим»), а коробка с матерчатой лентой стояла у ног.

«Вуазены» и «с-16» предполагалось использовать на фронте в первую очередь в качестве истребителей. В школе имелось истребительное отделение, на которое зачислили и меня. Инструктором был подпоручик Арцеулов Константин Константинович, внук Айвазовского по матери, закончивший эту школу в прошлом году и успевший совершить более двухсот боевых вылетов, после чего возвращен сюда учить других. Ему двадцать пять лет, худощав, треугольное лицо сужается к выпирающему подбородку, оттопыренные уши, усы по ширине губ. В общении мягок и остроумен. До авиации успел повоевать в кавалерии и заслужить ордена Святой Анны четвертой степени и Святого Станислава с мечами третьей степени. Ко мне относился очень благожелательно. Как ни странно, для него важнее было то, что я ординарный профессор, а не мое воинское звание или боевой опыт и награды.

Мое присутствие принесло пользу авиашколе. В двигателях использовали касторовое масло со всеми вытекающими из всех отверстий последствиями. Я предложил начальнику школы наладить производство моторного масла из мазута.

— Да, не помешало бы. Сделайте нужные чертежи, прикиньте смету, и я напишу рапорт, чтобы выделили деньги, — согласился подполковник Стаматьев.

— Это будет слишком долго. Давайте напишем господину Анатре. Может, расщедрится? — предложил я. — Тем более, что ему самому нужно моторное масло. Я слышал, у него теперь свой завод по строительству аэропланов.

— Я был на нем. Огромный заводище! — восхищенно произнес Харлампий Федорович.

Богатый благотворитель откликнулся на нашу просьбу. По моим чертежам и после визита его инженеров на химический завод Бродского, где все еще работала такая установка, были изготовлены две новые меньшего размера по производству моторного масла. В придачу директор Шютц, несмотря на то, что немец, узнав, что этот продукт нужен для Севастопольской авиационной школы, в которой учусь я, прислал в дар три столитровых бочки, чего с лихвой хватило до того, как была привезена, собрана и запушена собственная на аэродроме.

Во время обучения я наладил переписку с женой, теперь уже напрямую, а не через редакцию «Одесских новостей». Как узнал, почта добиралась через нейтральную Румынию. На границе с Австро-Венгрией вагоны опечатывались и ехали так до границы со Швейцарией. Возили не только почту, но и важные товары для богатых, без которых им жизнь не мила. На всё про всё уходило недели две в одну сторону. При этом отправка подорожала почти в два раза.

Дочек назвали в честь тёть. Та, что на фотографии слева — Ирэн, а справа — Стефани. Вероник не знала, что при фотографировании лево и право меняются местами. Впрочем, это не имело значения, потому что девочки неразличимы. Обе уже ходят и говорят, доставляя маме и бабушке массу приятных хлопот. В Швейцарии тихо и спокойно. С деньгами проблем нет. Мои гонорары и номера газет со статьями получают исправно. Мной гордятся. Для присланных фотографий, на которых я в парадном кителе с наградами и в кожаном комбинезоне возле аэроплана, сделали рамочки из серебра. Мне сразу захотелось оказаться рядом со своими фотографиями, но не в серебряной рамочке.

159

После обучения в Севастопольской офицерской школе авиации я вернулся в Третий полевой авиационный отряд Восьмой армии, который двадцать девятого февраля переименовали в Восьмой армейский авиационный отряд, а первого июня — в Восьмой авиационный отряд Восьмого авиационного дивизиона. Теперь мы числились в инженерных войсках и должны были носить пуговицы с двумя скрещенными топорами, но никто этого не делал. Летному составу позволяли вольности в обмундировании. Многие, и я в том числе, носили форму того рода войск, из которого перешли в авиацию. Почти все отправлялись в полет в кожаных шлемах, куртках и штанах, а вместо сапог обувались в высокие ботинки со шнуровкой, похожие на те, которые будут называться берцами. Кто-то вместо фуражки предпочитал черную пилотку с серебряной кокардой в виде винта посередине и перпендикулярно крыльям.

Командовал дивизионом есаул Ткачев. Он обрадовался моему прилеты, а аэроплану «с-16» нет.

— Это что за чудо⁈ — пренебрежительно спросил есаул.

— Истребитель Сикорского. Того самого, который создал «Илью Муромца», — ответил я. — Махнул его на «моран-парасоль».

На самом деле махнул не я, а начальник школы подполковник Стаматьев, которому не нужен был «с-16» в единственном экземпляре. Аэропланы постоянно ломались, их каннибалили для ремонта однотипных. Я должен был получить в Одессе на авиационном заводе Анатры собранный там из французских комплектов моноплан «моран-парасоль», получивший вторую часть названия из-за того, что широкое крыло было над кабиной, закрывая ее сверху, как зонтик. Двигатели и тактико-технические данные у аэропланов были похожие, но Сикорский сделал, по моему мнению, более надежную и маневренную машину. Поскольку летать мне, согласился на обмен, отправившись на фронт на подержанном «с-16», а в Севастопольскую авиашколу перегнали новый «моран-парасоль».

— Летай, на чем хочешь! — махнул рукой командир дивизиона.

Согласно инструкции, спущенной сверху, каждому летчику полагалось проводить в воздухе не более трех часов в день и четырех раз в неделю. Видимо, какой-то штабной очень ценил нас или аэропланы, которые стоили дорого («с-16» — девять с половиной тысяч рубелей) и ломались часто. На самом деле летали каждый день и порой по два раза.

Первый мой боевой полет был разведывательным дальним, то есть более пятнадцати километров. Мои коллеги обнаружили позавчера скопление железнодорожных эшелонов на станции Иваничи. Командование сомневалось, так ли это. Мне приказано проверить и сфотографировать, если подтвердится.

Еще двадцать четвертого мая, до моего прибытия, Юго-Западный фронт перешел в наступление, которое сейчас называют Луцким прорывом, а в учебники истории войдет Брусиловским в честь нынешнего военачальника, сменившего вялого генерала от артиллерии Иванова. Начальником Восьмой армии стал генерал-лейтенант Каледин.

Вылетел я с аэродрома Луцка, недавно отбитого у австро-венгров. День теплый, летний, но поверх кителя у меня кожаная куртка. Не потому, что холодно, а чтобы маслом не заляпало парадную форму. Типа примета у меня такая — быть при параде. Еще есть типа талисман — сагайдак с луком и стрелами. Вдобавок в нем все ценные вещи, которые не хотелось бы потерять. Мало ли, вдруг приземлюсь на вражеской территории⁈

Мой аэроплан медленно набирает высоту. Потолок у него три с половиной километра, а поднимается на каждую тысячу за восемь минуту. Низко летать не рекомендуется. Могут сбить свои и чужие. Народ внизу простой, плохо разбирается, где чей, стреляет по всем. Зенитные пушки уже есть. В нашей армии это трехдюймовка на тумбовом лафете, стреляющая шрапнелью.

Я пролетаю над нашими окопами. Какой-то солдат машет мне рукой. Я покачиваю крыльями. Обоим приятно. По другую сторону линии фронта в меня стреляют из винтовок. Я показываю им средний палец. Не видят, конечно, но мне приятно. Нынешняя авиация прививает летчикам чувство безнаказанности и самодовольства.

Станции Иваничи с высоты три километра кажется маленькой. Каменные одноэтажные домики с зелеными крышами напоминают кубики из детского конструктора. На четырех путях стоит по эшелону, из которых выгружаются солдаты и лошади. Видимо, прибыла кавалерийская часть, скорее всего, бригада. Я делаю один снимок, второй. После чего разворачиваюсь и, следуя строго над железнодорожным полотном, отвязываю, дернув конец морского узла, обе двухфунтовые бомбы с правого борта, а потом с левого. Они падают не прямо вниз, а по кривой — вперед и вниз. Пока долетят до земли, я миную это место. Промахнуться трудно, потому что цель длинная. Успеваю сделать еще один снимок. Опять разворачиваюсь и делаю следующие два, которые более интересные, потому что горят два вагона, рядом с которыми лежат убитые или раненые люди и между эшелонами и рядом со станцией носятся испуганные лошади. Даже если мои разведданные не пригодятся, а это, как мне пожаловался есаул Ткачев, бывает слишком часто, я не зря слетал.

160

Как рассказали взятые через три дня пленные, австро-венгры перекинули из Италии две дивизии и немцы с Западного фронта еще две, чтобы сдержать наступление Юго-Западного фронта. Меня послали сфотографировать железнодорожную станцию в городе Владимире-Волынском, оккупированном врагами, чтобы проверить их показания. На этот раз я с летчиком-наблюдателем подпоручиком Медницким — двадцатиоднолетним выпускником Михайловского артиллерийского училища, который сразу после окончания попросился в авиацию. Он темноволос и кареглаз, но лицо типично славянское. Болтлив не в меру, поэтому я часто делаю вид, что не слышу его из-за работы двигателя. Обычно офицеров обучают на наблюдателей, потому что это легче, быстрее и нужно образование не ниже гимназии (ремесленного училища) для чтения карт и особенно для составления правильных отчетов. Пилотом, типа кучером, может быть унтер-офицер, вольноопределяющийся или вольнонаемный. Мне лётнаб ни к чему, ломает мои планы, но отказаться не могу.

Я отклонился немного в сторону, чтобы посмотреть на свой бывший артиллерийский дивизион. Встретил в Луцке капитана Рыбакова, который возвращался в часть после лечения в госпитале, передал всем привет, пообещал залететь в гости. Знал, где они расположились на боевых позициях, но обнаружил не сразу, потому что замаскировались хорошо. Сделал круг над второй батареей, покачивая крыльями. Там догадались, кто это, начали размахивать руками.

Только мы отлетели от них, как я заметил вражескую гаубичную батарею из шести стволов. Она только подъехала, начала оборудовать позиции между холмами, покрытыми кустами. Я прокричал летнабу Медницкому целеуказания и потребовал добавить слово «химическими» и подписать моим именем. Еще в прошлом году в Первый дивизион привезли снаряды с фосгеном. Использовали их редко. Если отбивать атаку, могут пострадать и свои. Зато хороши были химические снаряды для контрбатарейной борьбы, если вражеские пушки, как в данном случае, стоят в низине в окружении холмов. Особая точность не требовалась. Газ сам распространится по ограниченному пространству. Я вернулся к своей батарее, где скинули гильзу с посланием и красным прапорцом на веревочке, чтобы заметней был в полете. После чего полетели выполнять основное задание.

Владимир-Волынский был небольшим местечком тысяч на пятнадцать жителей. Много церквей. У одной, видимо, соборной, главный купол позолоченный. Железнодорожная станция с восемью колеями. На шести выгружались воинские эшелоны, причем из одного грузовые автомобили. По нему мы и скинули наши бомбы, всего восемь штук. Одна попала в вагон с боеприпасами, долбануло так, что взрывная волна догнала аэроплан и качнула его. Сделав контрольный снимок с результатами бомбардировки, полетели домой. Мой лётнаб от восторга запел песню. Что-то из курсантского фольклора, щедро удобренного матерными словами.

Километров за десять до линии фронта заметили две вражеские четырехорудийные батареи калибром сто пятьдесят миллиметров. Сделали круг, отметил их на карте. По прилету передадим в штаб армии, где их подошьют к другим донесениям и забудут. Только вот я отнесу вторую карту-схему в штаб Четвертой тяжелой артиллерийской бригады, в котором служит начальником Первого дивизиона бывший командир третьей батареи в Четвертом стрелковом артиллерийском дивизионе полковник Данилов Николай Васильевич, с которым мы на второй день после моего прилета в Луцк пересеклись в ресторане «Санкт-Петербург». За рюмкой супа я пожаловался ему, что возим ценную информацию, которая пропадает впустую. Полковник и подсказал передавать напрямую ему, что я и другие летчики теперь и делали. Инициатива снизу против головотяпства сверху.

Именно эта задержка и преподнесла нам приятный сюрприз. Я уже собирался лететь на аэродром, когда заметил южнее и немного выше австрийский биплан «лёнер-б1». Его называют «Летающей стрелой», потому что похож на нее, благодаря крыльям с резко отведенной назад стрелой. Это обычный разведчик и связист. Двигатель восемьдесят пять лошадей, поэтому медленный и неповоротливый. Экипаж два человека, которые могли отбиваться только из карабинов или пистолетов. Лучше цели не придумаешь. Они перелетели линию фронта и расслабились.

Я зашел снизу. Догонять пришлось минут десять, зато приблизился метров на сто. Хотел вообще почти вплотную, до верного, но вражеский аэроплан начал поворачивать. Может быть, заметили нас. Я застрочил из пулемета по передней части — днищу двигателя, баку с топливом, кабины. По моему приказу в пулеметной ленте каждая пятая была трассирующей. Оранжевые огоньки помогали лучше прицеливаться. Из-за того, что пулемет «виккерс» на «с-16» расположен слева от пилота, я взял слишком вправо. Отследив полет трассеров, сделал поправку и всадил почти половину ленты из пятисот патронов в фюзеляж, пока цель, повернув резко вправо, не вышла из зоны поражения. В это время по ней начал палить из ручного «льюиса» подпоручик Медницкий, а я вернулся к управлению аэропланом, чтобы догнать врага.

Пламя появилось на «ленере-б1» внезапно. Ни дыма, ни огоньков — и вдруг полыхнула почти вся носовая часть. Наверное, я продырявил бак с топливом, оно растеклось, попала искра… Воздушный поток быстро раздул пламя. Буквально через минуты полыхал весь аэроплан, изготовленный из покрытых лаком деревянных планок, фанеры и ткани, и падал, покачиваясь, напоминая подожженный кленовый лист.

— Фотографируй! — крикнул я лётнабу Медницкому.

Неподтвержденные цели не засчитываются, а мы сейчас над вражеской территорией, наших наблюдателей здесь нет.

Горящий «лёнер-б1», точнее, его остатки, и два тела, скорее всего, мертвых, рухнули на поле доспевающей пшеницы или ржи и подожгли его. К этому месту бежали крестьяне. Мы развернулись и снизились, сделали еще пару фотографий догорающих обломков, после чего полетели на свой аэродром.

161

Наступление Юго-Западного фронта замедлилось. На юге еще продолжается, а вот центр и восток замерли. Австро-венгры перекинули из Италии, а немцы с Западного фронта всё, что смогли. В итоге мы спасли итальянцев от полного разгрома и дали передышку французам. Чего это нам стоило, не знаю, но городское кладбище в Луцке растет стремительно, госпитали забиты до отказа, санитарные поезда не успевают эвакуировать раненых в тыл.

Я продолжаю служить в Восьмом авиационном отряде. Летаю почти каждый день, за исключением нелетных. Делать тут больше нечего. Городишко маленький и скучный. Иногда хожу на рыбалку по утрам, но это, так сказать, в свободное от войны время. Отдав улов, отправляюсь на аэродром, где встречаю есаула Ткачева.

— Ты, как всегда, вовремя. Есть срочное задание… — каждый раз начинает он с одних и тех же слов.

Я надеваю кожаную куртку и шлем, беру очки и «талисман» — сагайдак с луком и стрелами, иду к своему аэроплану «с-16». Там меня ждут летчик-наблюдатель подпоручик Медницкий, который, как мне кажется, днюет на аэродроме, и техник Уградов Семен Феропонтович, тридцати девяти лет, длинноногий с коротким туловищем и руками, растущими из правильного места. К технику все обращаются исключительно по отчеству. Он уж точно не только днюет, но и ночует в ангаре. Мне кажется, Ферапонтович с завязанными глазами за десять минут разберет аэроплан до винтика и за столько же соберет. Само собой, ждут они возле «Сынка», как зовет техник наш летательный аппарата, на обоих боках которого позади места для лётнаба нарисованы по красной звездочке, в центре которой черным написано название сбитого нами врага. Я ввел новую традицию в российском военно-воздушном флоте. Не хвалите.

Поскольку лететь нам на корректировку огня тяжелой артиллерии, я спрашиваю подпоручика Медницкого:

— Рацию погрузил?

— Так точно! — бодро отвечает он.

На Юго-Западном фронте организовали специальную радиошколу, в которую отправляют учиться лётчиков-наблюдателей и младших офицеров из артиллерийских подразделений. Начальником ее является поручик Жилин, профессор Николаевской инженерной академии, расположенной в Санкт-Петербурге. Сейчас она закрыта, потому что все преподаватели ушли на фронт. Подпоручик Медницкий закончил радиошколу еще до моего прилета сюда и получил допуск к единственной на весь авиаотряд радиостанции модели «Б3» французской фирмы SFR. Аппарат размером двадцать пять сантиметров в длину и двадцать в ширину и высоту. Весит полтора пуда. Дальность четкой передачи и приема — верст пятнадцать. Радиостанцию устанавливают на полу отсека летнаба, вертушку генератора, работающую от встречного потока воздуха, крепят на верхнем крыле по центру, а антенну с грузиком выпускают в полете через отверстие в полу.

Мы с Медницким занимаем места, Феропонтович, крикнув «От винта!», крутит его и запускает двигатель. Пока последний прогревается, я смотрю на карту, где отмечены обнаруженные всем авиаотрядом вражеские батареи, выбираю самого крупного калибра, строю маршрут. Карту засовываю за голенище правого берца. Так ее не сдует и всегда под рукой. Ручкой подкачиваю топливо, обогащая смесь, и сигналю рукой технику. Два его помощника отпускают хвост аэроплана, который устремляется по ровному грунтовому полю навстречу ветру силой девять метров в секунду. Отрываемся легко, набираем высоту. На трех тысячах метров обедняю смесь, чтобы больше поступало воздуха.

Начинаем работу с четырехорудийных батарей стапятидесятимиллиметровых гаубиц производства немецкой компании Крупп. Ими вооружены обе вражеские армии. Хорошие орудия. Единственный недостаток — дальность стрельбы всего семь с половиной верст, поэтому располагают их рядом с линией фронта. Приходится хорошо маскироваться, иначе прилетит аэроплан…

Первый снаряд нашей батареи падает с недолетом и сильно вправо. Мой летнаб тоже артиллерист, в подсказках не нуждается, быстро отстукивает азбукой Морзе поправку. Она короткая. В школе выработали сокращения для часто употребляемых команд. Второй снаряд ложится с небольшим перелетом, о чем сообщается на нашу батарею, которая выдает три залпа. Снаряд ложатся кучно, уничтожив три гаубицы из четырех. Еще два залпа — и мы летим к следующей цели.

Над следующей вражеской батареей кружимся дольше. Она расположила орудия на высоком холме со сравнительно крутыми склонами, поэтому наши снаряды то перелетают на другую сторону и не наносят вреда, то не долетают, повреждая не сильно. Только одиннадцатый залп ставит на ней точку.

Увлеченный этим развлечением, я не сразу замечаю опасность, хотя уже сделал вывод, что у военного летчика голова должна вертеться на тридцать шестьдесят градусов, причем не только по горизонтали, но и по вертикали. На нас заходил сверху, сначала сзади, а теперь, по мере поворота «с-16», сбоку немецкий «фоккер-е1». Это одноместный расчалочный (крылья поддерживают тросы) моноплан с двигателем восемьдесят лошадиных сил и пулеметом «шпандау» (немецким вариантом «максима»), установленном неподвижно перед кабиной и стреляющим с помощью синхронизатора через винт, благодаря которому в прошлом и начале этого года навел шороха на Западном фронте, как истребитель. У большинства французских самолетов двигатель толкающий, поэтому защиты сзади, через винт, практически нет, а у нас есть.

— Сзади слева! — крикнул я лётнабу и продолжил поворот с уходом вниз.

«Фоккер-е1» начало стрелять слишком рано и закончил слишком поздно. Видимо, обзор из кабины вниз ограничен. В наш аэроплан попала всего пара пуль, оставив в задней части корпуса дырки в льняном полотне, покрытом эмалитом. В ответ ему тоже прилетело, судя по тому, как резко дернулся влево, от нас.

Я продолжил поворот и оказался позади вражеского аэроплана, который, теряя скорость, пытался сделать разворот. Коротая пулеметная очередь, прошедшая слева, заставила его кинуться вправо, полететь вглубь нашей территории. Наверное, надеялся оторваться за счет большей скорости. Отличие было незначительным и оно гасилось каждый раз, когда пилот «фоккер-е1» пытался развернуться. Я сразу резал угол, сокращал дистанцию и всаживал очередь в его фюзеляж. А ему кровь из носа надо было лечь на обратный курс, потому что полетное время всего полтора часа, из которых, вероятно, использовал уже половину, если не больше. У «с-16» оно три с половиной час, благодаря запасному баку. Где-то минут через десять он пошел ва-банк и попал под мои длинные очереди, а потом еще и летнаб Медницкий добавил. На обоих крыльях и в фюзеляже появись дыры. «Фоккер-е1» все-таки лег на обратный курс, но скорость подсела. Теперь я легко догонял его и всаживал короткие очереди, заставляя маневрировать из стороны в сторону и опускаться ниже в надежде, что проскочу вперед. Я успевал скинуть обороты, из-за чего отставал, но быстро нагонял и обстреливал снова.

Видимо, в какой-то момент попал в летчика, потому что «фоккер-е1» начал быстро снижаться, не меняя курс. Если бы он подвернул влево или вправо, сел бы на скошенное поле между стожками соломы, а так врезался в деревья на опушке леса. Оба крыла отвалились, а фюзеляж протиснулся между столами, только хвост торчал наружу. Я сразу повернул в сторону Луцка, подкачивая на лету топливо в первый бак из запасного, расположенного под моим сиденьем, потому что двигатель начал «покашливать». Рычажок располагался на левой передней ножке сидеиья, доставал до него, не нагибаясь. Летнаб Медницкий распевал похабные частушки.

162

В конце июля Юго-Западный фронт начал второй этап наступления. Восьмая армия вместе с Третьей и Особой наносили главный удар на Ковель с целью захватить этот город. Вначале все шло неплохо. За три дня боев продвинулись верст на десять, взяли Кошев и Торчин, вышли к верхнему течению реки Стоход, где и застряли в болотах. Центр в составе Седьмой и Одиннадцатой армий продвинулись значительнее, освободив Галич, Монастыриску, Броды и выйдя на окраины Львова. Южнее Девятая армия освободила Буковину и захватила Станислав, будущий Ивано-Франковск. На этом наступление и закончилось. Обе стороны понесли огромны потери. Поскольку людишек у наших врагов меньше, был момент, когда показалось, что Антанта — союз России, Англии и Франции — вот-вот победит. Этим решила воспользоваться Румыния и объявила четырнадцатого августа войну Австро-Венгрии и, как следствие, всем ее союзникам, среди которых была и Болгария. Я тогда не подозревал, что это событие повлияет и на мою судьбу.

Мы, как обычно занимались разведкой с фотографированием, разбавляя ее метанием двухфунтовых бомб, и корректировкой нашей артиллерии. В день вступления в войну Румынии я пришел с подпоручиком Медницким в кабинет есаула Ткачева, чтобы получить задание на полет. Предполагали, что отправимся на разведку в сторону Ковеля, куда все еще рвалась Восьмая армия.

— Сегодня у вас другое задание. Наши боевые и тыловые подразделения постоянно атакует пара австрийских бомбардировщиков «авиатик-б3». По оценкам наших специалистов каждый несет по несколько бомб весом около двадцати фунтов. Двигатель у них «даймлер» мощностью сто шестьдесят лошадиных сил, поэтому разгоняется до ста двадцати верст в час. Пулемет только у наблюдателя, спереди атаковать безопасно, а вам скорость позволяет, сможете не только на встречном курсе напасть, но и перегнать, развернуться и повторить. Так что садитесь в самолет и ждите команду. Как только их заметят наземные наблюдатели, сразу позвонят мне — и полетите встречать, — приказал начальник авиаотряда.

Ждали мы часа полтора. Стоило мне выбраться из кабины, чтобы отлить, как в ангаре зазвонил телефон: наземные наблюдатели доложили, что враг летит в сторону Луцка с северо-запада. Я все-таки довел процесс до финала. В кабине была на такой случай пустая банка из-под консервов, которую мы после использования метали на удачу. Летать в мокрых штанах как-то не комильфо.

Два биплана «авиатик-б3» встретили на подлете к городу, когда только поднялись на высоту две тысячи двести метров, а они спускались ниже, чтобы прицельнее отбомбиться по обозу, который растянулся на несколько километров. Наверное, хотели попасть по группе грузовиков, обгонявших телеги. Мы были чуть выше, поэтому пилот и наблюдатель, выбиравшие цель, заметили опасность слишком поздно, когда между нами оставалось метров сто, я уже различал трубки по бокам двигателя и нажимал на гашетку. Оранжевые огоньки трассера врезались в капот, пилота, наблюдателя, центроплан, под которым был, наверное, бак с топливом, и дальше в фюзеляж, пробив несколько отверстий.

Я подвернул влево и успел всадить короткую очередь во второй вражеский аэроплан, который, разминувшись со мной, сразу начал поворачивать вправо, чтобы наблюдатель смог обстрелять меня. Я тоже сперва повернул вправо, уходя из-под огня и давая поработать пулемету подпоручика Медницкого, а потом накренил самолет влево и начал разворот. «с-16» оказался более маневренным, успел вывернуться навстречу врагу, когда тот лег на обратный курс, и мы пошли лоб в лоб, только я стрелял, а ему нечем было. «Авиатик-б3» накренился влево, избегая столкновения и убираясь из-под обстрела, и часть моих пуль наделала дырок в правом борту рядом с черным крестом, похожим на мальтийский.

Я тоже пошел на левый разворот и по окончанию его увидел, что противник уматывает к линии фронта. Опустившись чуть ниже, чтобы его наблюдателю было неудобно стрелять по нам, погнался за «авиатиком-б3». Дистанция сокращалась не так быстро, как мне хотелось бы, но все-таки сблизились метров на двести. Короткие пулеметные очереди, поблескивая трассерами, добрались до нижней части фюзеляжа у хвоста, потом ближе к кабине наблюдателя, пилота, двигателю. Вражеский биплан, спасаясь, пошел круто вниз. Я всадил напоследок длинную очередь, после взмыл вверх и вправо, чтобы не попасть под обстрел. Когда вывернул влево, в сторону врага, увидел, что «авиатик-б3», сильно дымя, резко снижается. Он успел перетянуть через линию фронта, плюхнулся на лугу где-то в километре от нее, сразу вспыхнув. Пилот успел спрыгнуть на землю. Что было с наблюдателем, не увидел, потому что начал разворот с набором высоты. Где-то позади остался второй австро-венгерский аэроплан.

Мы его не нашли. Высматривали в небе, а он, оказывается, сидел на земле. Пилот был мертв, а тяжело раненый наблюдатель смог перебраться на его место и посадить «авиатик-б3» на нашей территории возле дороги, по которой двигался обоз. Когда подбежали ездовые, оба были мертвы. О чем и сообщат по телефону в штаб, а оттуда в авиаотряд. Нам расскажет есаул Ткачев вечером в ресторане и сообщит, что командующий армией приказал наградить экипаж за два сбитых аэроплана в одном бою.

«Авиатик-б3» перегонят в тыл. Наверное, будут на нем учить молодежь. Погибших летчиков похоронят на местечковом кладбище. Документов у них не было, поэтому на табличке местный учитель напишет на немецком языке «Два австрийских летчика». Мы в свою очередь составим послание, в котором укажем номер аэроплана и населенный пункт, где похоронены погибшие. Скинем его в закрытой гильзе с белым вымпелом на военный аэродром в Ковеле, когда будем возвращаться с разведки. Так сейчас принято.

163

Двадцать третьего августа пришел приказ о назначении меня начальником Тридцать шестого корпусного авиационного отряда, который только начали формировать в Одесском военном округе. Это капитанская должность. Мои боевые заслуги не остались без внимания. Если переводить должности, которые я занимал в разных эпохах, на современные звания, то успел побывать, причем по несколько раз, морским капитаном, пехотным, кавалерийским, артиллерийским, а теперь вот стану авиационным. Я попрощался с сослуживцами и вылетел в Одессу один. Подпоручик Медницкий и техник Уградов оставались служить в Восьмом авиационном отряде. Они здесь нужнее.

Тридцать шестой авиаотряд базировался на Школьном аэродроме, на котором я когда-то учился летать. Теперь здесь много административных зданий, казарм, ангаров, складов, мастерских и высоченная каменная наблюдательная вышка. В отряде пока всего один аэроплан «с-16» и один летчик, он же командир. Сразу по прилету мне выделили отдельную комнату в офицерской казарме. Я оставил в ней большую часть своего барахла и на извозчике отправился в гостиницу «Бристоль».

Ехать было далековато в сравнение с расстоянием от дачи «Отрада». Город заметно расширился в эту сторону. Там, где до войны были пустыри, на которых паслись козы и коровы, теперь стоят заводы, мастерские, магазины, жилые дома, проложена железная дорога к авиационному заводу Анатры. По улицам спокойно разгуливали люди, как будто нет никакой войны. Когда с фронта попадаешь в мирный город в далеком тылу, первое время не покидает чувство, что кто-то сошел с ума: или ты, или все вокруг.

На привокзальной площади стояли извозчики. Одна сутулая фигура показалась мне знакомой.

— Поворачивай к вокзалу, — приказал я кучеру, молодому парню с жидкими усиками, которые, по его мнению, должны были делать старше, а по моему — смешнее.

— Так гостиница «Бристоль» в ту сторону, — показав пальцем, произнес он.

— А то я не знаю! — насмешливо бросил я. — Получишь полтинник, как договорились.

Остановив его возле двухместной пролетки, я гаркнул:

— Павлин, спишь, что ли⁈

Извозчик вздрогнул, словно его стегнули кнутом, уставился на меня, и на лице неузнавание сменилось удивлением, а потом искренней радостью:

— Барин, это вы⁈ Не узнал, старый дурак! Простите меня! Не ожидал увидеть вас до конца войны!

— По службе прибыл. Побуду немного здесь и опять на фронт, — сообщил я, расплатился с предыдущим извозчиком и пересел в пролетку Павлина: — Погоняй к «Бристолю»!

— Слушаюсь, ваше благородие! — по-армейски рявкнул он, хотя не служил ни дня.

Мне показалось, что швейцар в красной шинели тот же, что и в первый мой приезд сюда. Он кивком вызвал мальчишку-носильщика лет четырнадцати, другого, предыдущий уже, наверное, сам отец. У меня с собой был только черный саквояж со сменой белья, бритвенными принадлежностями и разной мелочевкой.

По пути к стойке мальчишка спросил шепотом, повысив в чине:

— Ваше высокоблагородие, а вы летчик?

— Да, друг мой, — ответил я.

— А много сбили аэропланов? — поинтересовался он.

— Всего четыре, — признался я.

— Ого! — восторженно воскликнул мальчишка, будто сам наколотил столько. — Так вы ас?

— Асом становятся после пяти сбитых, — проинформировал я.

Один из двух портье был прежним, только постаревшим на двенадцать лет и оставившим значительную часть буйной шевелюры на подушках, своих и чужих. Он узнал меня только после того, как я спросил, свободен ли тридцать шестой номер?

— Вы у нас останавливались, когда приехали из Порт-Артура! — радостно вспомнил он.

— Такая у меня привычка — останавливаться у вас по пути с войны, — поделился я.

Приняв ванну и отдав грязное белье в стирку, я сходил через дорогу в парикмахерскую, где подстригся и побрился. Восторженный парикмахер средних лет, худой и верткий, даже отказывался взять деньги с летчика, Георгиевского кавалера, но все-таки дал уговорить себя.

Павлин отвез меня в редакцию газеты «Одесские новости», где я отдал написанную перед вылетом статью о делах на Юго-Западном фронте, получил гонорар за предыдущую, в которой описал победу над двумя аэропланами противника, поболтал о литературе с редактором Балабаном.

— Бывший ректор университета Левашов интересовался вами. Откуда-то он знал, что это ваш псевдоним. Просил, если будете в Одессе, выступить перед студентами. Он теперь депутат Думы, но иногда приезжает сюда, — поведал редактор.

— Может, загляну, если будет время, — сказал я. — Сейчас много хлопот с организацией авиаотряда, получением самолетов.

Не хотелось мне идти в университет. Собью с пути праведного несколько романтиков, подадутся на фронт за подвигами и так и останутся недоучками, если выживут. У них есть еще года два-три, чтобы получить диплом, который поможет устроиться в эмиграции. В Западной Европе во все времена не хватало специалистов с любым высшим образованием, кроме богословского. Мошенничество у них в крови.

164

Формирование Тридцать шестого корпусного авиационного отряда продолжалось более двух месяцев. Как ни странно, не хватало летчиков, а не аэропланов. Последние изготавливались на Одесском авиационном заводе Анатры, на котором сейчас трудилось около двух с половиной тысяч человек, в количестве до восьмидесяти единиц в месяц, если не было проблем с двигателями. Проблемы были постоянно. Мне пришлось ждать выпуск пилотов и наблюдателей в Севастопольской офицерской школе авиации. Кстати, в Симферополе еще один авиационный завод Анатры. Начали его строить весной, незадолго до моего выпуска, и сейчас уже работает. Артур Антонович в этом плане человек деловой. Он сманил в Симферополь почти сотню работников вместе с директором завода у конкурента «Первого российского товарищества воздухоплавания С. С. Щетинина и Ко», расположенного в Петрограде, как теперь официально называют столицу Российской империи. С этого и начнутся ее беды и закончатся после обратного переименования. Пострадавший обвинил Анатру в саботаже. Завели уголовное дело, в ходе которого выяснилось, что предыдущий работодатель платил почти вдвое меньше и с длительными задержками. На новом месте директор-перебежчик получал двадцать две тысячи в год.

Мы с Артуром Антоновичем частенько пересекались на аэродроме «Школьный». Я там с девяти утра и до часу-двух дня отбывал службу, потому что делать было нечего, а он приезжал посмотреть на испытания новых моделей. Сам не летал, даже пассажиром. Видимо, насмотрелся, как разбиваются другие, и решил не рисковать.

— Не хотите полетать на моем новом аэроплане «анасал (Анатра-Салмсон) — дсс»? — как-то предложил он.

Это была улучшенная версия «анасал-дс», на которой вместо стопятидесятисильного радиального двигателя с водяным охлаждением «салмсон» поставили версию на сто шестьдесят лошадиных сил. Сотовый радиатор был подвешен под передней кромкой верхнего крыла. Корпус полностью обшит фанерой. Спереди стационарный пулемет «виккерс» с синхронизатором, а у наблюдателя — «льюис» на шкворне. Запас топлива на три с половиной часа. Бомбовая загрузка — четыре по три четверти пуда (двенадцать килограмм) каждая или более легкие на тот же вес.

Я опробовал аэроплан «анасал-дсс», разогнавшись на малой высоте до ста пятидесяти пяти километров в час. Как меня заверили, с наблюдателем и бомбами будет развивать сто тридцать. Пострелял из пулемета, убедившись, что пули не попадают по лопастям. Недостатков было два: не обшит фанерой снизу капот двигателя и шасси слабенькое. Я услышал, как жалобно хрустнули стойки, хотя коснулся земли мягко. На счет капота мне заявили, что так сделали из-за специфичного выхлопа двигателя, а стойки шасси и колеса пообещали укрепить.

— Взяли бы вы такой, если бы был выбор? — спросил напрямую, глядя мне в глаза, господин Анатра.

Видимо, врут ему постоянно и беспощадно.

— Конечно, — без колебаний ответил я. — Он лучше, чем мой «с-16» и ваши «ньюпоры» и «фарманы».

На Одесском заводе изготавливали не только свои модели, но и иностранные по лицензии.

— Тогда после доделки передадим его вам, — пообещал Артур Антонович.

Из благодарности я посоветовал ему:

— Вы бы перевели часть капитала во франки или фунты и положили на счет в заграничном банке. Чует мое сердце, что скоро будет революция, и это всё у вас отберут.

— Вот и мой инженер-конструктор месье Элиз Декамп тоже говорит, что скоро грянет революция, готовится сразу же улететь, — поделился господин Анатра.

— У французов в этом отношении богатейший опыт, — подсказал я.

Получив через неделю аэроплан с усиленным шасси, я облетал его основательно. Хороший получился самолет: быстрый, маневренный, надежный. Захотелось прямо в тот же день смотаться на фронт и проверить в деле. К сожалению, пришлось остаться в Одессе

К тому времени начали прибывать техники и мотористы, и я перебрался в казарму, покидая ее только на выходные, чтобы отмыться основательно и выспаться без гула авиационных двигателей. Слишком долго надо было добираться из гостиницы до аэродрома и обратно. Да и меня начало тошнить от самодовольных рож постояльцев «Бристоля» и особенно посетителей ресторана по вечерам. Для этих людей война была мать родна, богатели, как и жрали, в три горла.

165

Полное имя начальника Четвертого армейского корпуса генерала от артиллерии Эрисхан Султан Гирей Алиев. Он чечен из тейпа Хаккой. Шестьдесят один год. Невысокого роста и некрепкого сложения. Узкое лицо с густыми широкими усами и короткая бородка. На кителе орден Святого Георгия третьей степени, хотя имеет их много, включая высший — Андрея Первозванного. Приказом от первого ноября тысяча девятьсот шестнадцатого года Тридцать шестой корпусной авиационный отряд входит с состав его корпуса. Везет мне на подразделения с цифрой четыре.

— Все награды заслужили в авиации, капитан? — спрашивает генерал от артиллерии.

Восемь дней назад, еще в Одессе, меня нагнали чин капитан и орден Святого Владимира четвертой степени, перепрыгнув через несколько Святых Станиславов и Анн. Видимо, из-за Святого Георгия: ниже опускаться нельзя.

— Никак нет. Станислава и Георгия заслужил в артиллерии, — бодро докладываю я.

— Настоящий воин в любом роде войск себя проявит, — делает вывод начальник корпуса, после чего переходить к делу: — Ваша главная задача — разведка. Я должен знать, что делают болгары, турки и немцы, куда идут, где накапливают войска для удара.

— Ваше высокопревосходительство, не хочу обидеть, но по предыдущему месту службы знаю, что штабные ценную информацию, добытую с большим риском, подшивают и забывают доложить о ней, а виноват был командир авиаотряда, — подстраховываюсь я.

— Прикажу, чтобы данные авиаразведки докладывали мне сразу, — уверяет он, искренне веря самому себе.

Наш корпус входит в состав Дунайской армии, отправленной в Румынию, чтобы спасти союзника от разгрома. Враг уже готовится к захвату Бухареста. Надежда только на русских. Румынские подразделения разбегается до того, как на них нападают, причем молча, не предупредив соседей. В итоге на фланге или в тылу наших бригад неожиданно появляются вражеские. Видимо, еще и поэтому такое значение придается разведке.

Я возвращаюсь на аэродром возле Бухареста, где базируется Тридцать шестой корпусной авиационный отряд. В моем подчинении из летного состава четыре пилота вместо пяти и четыре наблюдателя вместо шести. Последних распределил среди первых, а сам остался без напарника. Во-первых, они все только окончили Севастопольскую авиашколу, опыта ноль, так что вдвоем будет больше шансов выжить. Во-вторых, мне свидетели не нужны. Самолеты у них «анасал-дс», чуть менее скоростные, чем мой, а остальное такое же. Построив подчиненных, довожу до них задачу начальника корпуса.

— Я забыл инструкцию о правилах полетов, и вы сделайте также. Летать будем по погоде, то есть каждый день. Так опыта быстрее наберетесь и награды скорее заслужите, — заканчиваю я, после чего распределяю, кто, куда и с кем полетит.

Отправляю их парами, чтобы поддержали друг друга, если на них вдруг нападут. В бой приказываю не ввязываться. Это так, для проформы. Обязательно подерутся, чтобы было чем похвастаться. Первая пара летит на юго-восток, в сторону Констанцы, которую уже сдали врагам. Через минут сорок отправляю вторую на юг и юго-запад. Сам буду ждать их возвращения и доклада.

Первая возвращается часа черед полтора и сообщает, что в сторону Бухареста движется большая колонна пехоты и конницы. Снимки сделали, бомбы сбросили, уничтожив какое-то количество врагов. Лица у всех четырех членов экипажа счастливые. Первый боевой полет оказался успешным. Информация слишком важная, поэтому приказываю им написать доклад и срочно вместе с фотографическими пластинами отнести в штаб корпуса, а сам решаю слетать и перепроверить.

Небо заволакивают темно-серые тучи. Пока между ними есть просветы. Я поднимаюсь выше, лечу на юго-восток по компасу, обычному шлюпочному. Рядом много железа, прибор привирает, порой сильно, но хоть какой-то указатель. Район незнакомый, приметы не наработаны. К тому же, облака мешают.

На подлете к указанному первой парой месту опускаюсь ниже облаков. Земля внизу теперь проносится быстрее, из-за чего кажется, что аэроплан увеличил скорость. Впереди вижу кавалерию, которая плотным строем неторопливо скачет по грунтовой дороге, петляющей между холмами покрытыми кустами и деревьями с желто-красной листвой. Не меньше бригады. Это болгарские братушки идут благодарить русских за освобождение от многовекового турецкого ига. Возглавляет, чуть опередив, дозорный эскадрон. Его пропускаю и отвязываю первую бомбу, чтобы упала метров черед двести после начала основной колонны. Обычно там скакал я, когда командовал кавалерией. Остальные три отправляю следом. Взрывы не вижу и не слышу, как и ржание лошадей, крики людей, выстрелы из карабинов. Долетаю до конца конной колонны, которую замыкают груженые телеги, наверное, с провизией и боеприпасами. Впереди замечаю колонну пехоты. Фотографирую ее, после чего разворачиваюсь и лечу в обратную сторону. Делаю два снимка там, где упали бомбы. Рядом с небольшими темными воронками лежат мертвые лошади и люди. Замечаю, что в меня стреляют из карабинов, набираю высоту, прячась в облаках, а поднявшись над ними, поворачиваю на запад, чтобы посетить район, куда послал вторую пару. Там пока нет сюрпризов.

Заходя на посадку, замечаю, что на аэродроме стоят все четыре аэроплана. Чувствую себя заботливой мамашей, у которой послушные и удачливые дети.

166

Рядом с нами на аэродроме базируются румынские эскадрильи «Бухарест», «Будешты» и «Александрия». Командует ими французский подполковник Франсуа де Верньетт — грузный мужчина с непривычно сонным для француза лицом. Видимо, состояние полусна помогает ему мириться с румынской действительностью. Несмотря на то, что в этих эскадрильях сравнительно свежие аэропланы, приобретенные во Франции, Англии и Германии, летают из них один-два в день. Остальные в ремонте, причем это не процесс, а состояние. Каждый румынский пилот должен налетать за год сто двадцать часов, иначе будет переведен в строевую часть. Именно столько у них и набирается за двенадцать месяцев, часов по десять в каждый. Когда надо отвезти донесение вглубь страны, выполняют это сразу два, а то и три аэроплана, вдруг чудом отремонтированные, под управлением старших офицеров, и перелет длится раза в два продолжительнее, чем можно было бы, а когда надо бомбить Констанцу или колонны на марше, находится в порядке очереди какой-нибудь младший офицер или унтер-офицер, у которого именно в этот день аэроплан готов к делу. Смешанные экипажи, в которых один член экипажа француз, летают чаще, раз в три-четыре дня. Сейчас на все военно-воздушные силы Румынии всего три сбитых вражеских аэроплана и четыре дирижабля.

Зато воруют всё, что плохо лежит. Я приказал не пускать румын, даже старших офицеров, на нашу часть аэродрома. При невыполнении приказа стрелять на поражение по ногам. Если случайно попадут выше, тоже не беда. После первого раненого ко мне пришел майор Константин Фотеску — тридцатишестилетний гибкий мужчина с плутоватым лицом барышника, сбывающего угнанных лошадей. Поскольку мы в одном чине, объяснил ему на чистом румынском языке, куда он должен пойти вот прямо сейчас и как можно быстрее, иначе тоже получит пулю в ногу или между ними в самом верху.

Он пожаловался на меня своему руководству, то вышло на начальника Четвертого армейского корпуса.

— Что у вас там стряслось? — спросил меня генерал от артиллерии Алиев после того, как похвалил за важные, своевременные разведданные.

— Боремся, как умеем, с воровством трусливых союзников, — коротко ответил я.

— Со старшими офицерами надо все-таки более вежливо общаться, — сказал он.

— Трус не может быть офицером, — заявил я.

К тому времени начальник Четвертого армейского корпуса уже хорошо знал, чего стоят румынские вояки, поэтому посоветовал:

— Все-таки постарайтесь не усложнять отношения, и без них трудностей хватает.

Я пообещал постараться и только.

На следующее утро вылетел на разведку в сторону Констанцы. День выдался солнечный, теплый, тихий, типа запоздавшего бабьего лета. На голубом небе редкие белые комки. Сейчас лучшее время в этих краях — уже не жарко и еще не холодно. До черноморского порта, в котором я бывал неоднократно в разных эпохах, лететь около часа. Поднявшись на четыре тысячи метров, я в расслабленном режиме посматривал вниз, наклоняясь налево-направо, запоминал ориентиры. Впереди у меня ветровой щиток из прозрачного целлулоида, изготовленный по моему заказу бесплатно на химическом заводе Бродского, так что можно лететь без очков, которые переместил вверх на шлем. Вроде бы стекла в них ровные, но почему-то у меня устают глаза.

Двухместный биплан австрийской постройки «ганза-браденбург-с1» я заметил, уже расходясь с ним. Он летел примерно на тысячу метров ниже. У румын тоже были такие, а «кругляшей» с цветами флага страны сверху на крыльях и фюзеляже не было. Я достал восьмикратный бинокль, купленный в Женеве, разглядел на борту черный крест, похожий на мальтийский. Все союзники немцев рисовали такой, подражая «старшему брату», чтобы случайно не сбили.

Я развернулся и спикировал на цель. Двигатель у «ганзы-брандебург-с1» такой же мощности, как у меня, скорость тоже равны, но я разогнался при снижении и нагрузка у него больше: еще один член экипажа и, наверное, груз бомб до ста килограмм. Настиг быстро и открыл огонь сверху до того, как меня заметили. Целил по экипажу, который сидел в общей кабине друг за другом, причем у наблюдателя сиденье было поворотное. В момент нападения он располагался лицом к левому борту, высматривал цели на земле. Первые трассеры пролетели чуть правее фюзеляжа, но я успел подвернуть и нажать на гашетку еще раз до того, как наблюдатель крутанулся к своему пулемету «шварцлозе» на турели. Длинная очередь попала ему в бок и грудь, заставив дернуться несколько раз, в спину пилоту, который завалился вперед, в верхнее крыло, на котором установлен в обтекателе стационарный пулемет той же марки без синхронизатора. Аэроплан начал резко снижаться, замедляясь и подворачивая вправо. Я, сбавив скорость, сопровождал его. Первый раз коснулся земли «ганза-брандебург-с1» на каменистой вершине холма, подскочил, пролетел еще метров вести и врезался в скалистый склон соседнего, опрокинувшись. К этому месту уже неслись наши кавалеристы из колонны, которая двигалась по дороге в сторону линии боевого столкновения. Я сфотографировал трофей, покачал крыльями кавалеристам и полетел на аэродром. С этого момента у меня пять подтвержденных воздушных побед, так что по нынешней классификации я летчик-ас.

167

В моем авиаотряде первая потеря — над вражеской территорией сбит аэроплан с пилотом унтер-офицером Карловым и наблюдателем подпоручиком Первухиным. Смогли приземлиться и попали в плен. Их атаковали два немецких истребителя «альбатрос-д2». Это свежая разработка германской авиастроительной фирмы «Альбатрос Флюгцойгверк», предназначенная именно для уничтожения вражеских аэропланов. У него спереди два стационарных пулемета «шпандау». Шестицилиндровый рядный двигатель водяного охлаждения «мерседес» мощностью сто шестьдесят лошадиных сил позволяет разгоняться до ста семидесяти километров в час и быстро набирать высоту. Из недостатков туговатая горизонтальная маневренность, малое полетное время, всего полтора часа, и отсутствие защиты сзади. Впрочем, при его скорости два последних недостатка были несущественны.

Я разработал операцию по уничтожению этой пары истребителей. Принимать участие будут все четыре оставшиеся аэроплана авиаотряда. Иначе нас перебьют по одному. Видимо, для этого болгары, не блиставшие ни количеством и качеством аэропланов, ни опытными и отважными летчиками, и вызвали немецких асов. Договорились, что я отправлюсь якобы на бомбежку, а когда на меня нападут, вытяну «альбатросы-д2» на остальных, которые будут кружить в заданном районе.

Вылетели в то же самое время, как и сбитый наш товарищ. Тройка «анасал-дс» осталась патрулировать в выбранном мной районе, а я полетел туда, где был сбит наш аэроплан. На это раз поднялся на максимальные четыре с половиной тысячи метров и начал крутить головой во все стороны по горизонтали и вертикали одновременно, как мне казалось.

Они шли выше метров на пятьсот. Сладкая парочка, гусь да цесарочка. Подождал, когда приблизятся, заметят меня, и начал разворот с уходом вниз, чтоб набрать скорость. Якобы испугался их. Оба тут же погнались. Расстояние между нами сокращалось медленнее, чем я предполагал. Немного сбавил скорость, чтобы не передумали.

В нужную зону зашли на высоте две тысячи восемьсот метров. Я знал, где искать, поэтому сразу увидел своих и подвернул вправо, давая им возможность напасть на врага сзади сбоку. Еще на земле объяснил своим подчиненным, что такое упреждение, какой примерно надо держать курс, чтобы быстрее сблизиться вплотную. Впрочем, я им помогал, маневрируя, утягивая преследователей вслед за собой.

Три «анасал-дс» напали почти одновременно на задний вражеский аэроплан, который увлекся погоней и прозевал их. Расстреливали с трех сторон длинными очередями, судя по сверканию трассеров. Я подвернул еще вправо, рискуя подставиться, чтобы увидеть результат их атаки. Казалось, что кто-то невидимый выдергивает куски обшивки из крыльев и фюзеляжа. В том числе попали в топливный бак или продырявили что-то в двигатели, потому что вражеский аэроплан задымил.

Я зашел на боевой разворот, успевая уходить от пулеметных очередей переднего «альбатроса-д2». Преследуя меня, он увидел дымящегося соратника и, позабыв обо мне, продолжил поворот, лег на курс в сторону линии фронта. А я о нем не забыл, сразу зашел в хвост, как и два аэроплана моих подчиненных, которые немного раньше начали обстрел. Третий добивал «подранка», теряющего скорость и высоту. Мы с врагом летели на одной высоте, поэтому врезал ему в хвост, снеся верхнюю часть киля. Один из моих подчиненных малость порвал ему левое крыло, а второй наделал дырок в фюзеляже. У «альбатроса-д2» скорость все еще приличная, поэтому вышел из-под огня моих подчиненных, оторвавшись от них. Теперь я гнался за ним один, постреливая короткими очередями по пилоту. Дистанция первое время была великовата, попадал редко. Вражеский аэроплан летел по прямой. Эти машины и так туговато маневрируют, а тут еще хвост обстригли и крылья продырявили. Хотя мог специально так делать, чтобы не потерять скорость, быстрее добраться до своей территории.

Догнал я его сразу за линией фронта и, выйдя на уверенную дистанцию обстрела, начал поклевывать короткими очередями. Немец бросал машину вниз, уходя из-под огня, а потом, увидев на дороге колонну кавалерии, двигавшуюся на север, сбавил скорость, начал заходить на посадку. Вот тут я и отыгрался на нем, всаживая одну длинную очередь за другой, пока не увидел, что пилот завалился на правый бок. Подумал, что немец прикидывается убитым, добавил еще, а потом обратил внимание, что аэроплан медленно наклоняется правым крылом вниз. В какой-то момент плавное снижение под углом к земле сменилось резким переходом в «штопор». «Альбатрос-д2» завертелся, ускоряясь, и врезался носом в пологий склон длинного холма, покрытого густым лесом. Шестой. Жаль, не зачтут, потому что фотографию, которую сделал на всякий случай, не увидят. Хотя какая мне разница⁈

Я начал набирать высоту и смотреть по сторонам. В небе чисто, если не считать облака, тонкие, просвечивающиеся, словно молочный обрат. Значит, на этом и заканчиваем игру в войнушку. Выйдя на предельную высоту четыре с половиной тысячи метров, я обедняю смесь, подающуюся в двигатель, увеличив мощность двигателя и уменьшив расход топлива, и ложусь на курс юго-юго-запад. На такой высоте холодно и дышать тяжело, потому что воздух разрежен, но именно поэтому скорость выше. Где-то там, километрах в четырехстах пятидесяти, находится нейтральная Греция. Надо дотянуть до нее. В Тридцать шестом корпусном авиаотряде сочтут, что меня сбили, помянут рюмкой перламутрово-желтой сливовой цуйкэ, настоянной в бочках из древесины шелковицы, и забудут. В Греции, если доберусь, скажу, что за мной погнались, отжимая от линии фронта, два немецких истребителя, и, удирая от них, забрался так далеко вглубь вражеской территории, что на обратный путь не хватало топлива, решил лететь на юг.

168

Я беззвучно планирую по ущелью между двумя горными кряжами над текущей внизу рекой, поворачивая вслед за ее изгибами. Слева высоченная гора, справа пониже. Военной карты этого района у меня нет, только выдранная из школьного атласа, физическая всего Балканского полуострова. Судя по ней, я сейчас над рекой Места или Стримон. Когда-то бывал в этих краях. Наверное, опознал бы, если бы смотрел с земли, но вид с неба совершенно другой. Обе впадают в Эгейское море, так что мне без разницы, какая из них. Где-то впереди, понятия не имею, где, должна быть линия фронта между болгарской армией и русско-сербско-французско-английской, воюющих на территории нейтральной Греции, мнение которой по поводу такой бесцеремонности не интересовало обе стороны. Восходящие потоки нагретого у земли воздуха поддерживают аэроплан, снижаюсь очень медленно. Топливо закончилось где-то с полчаса назад, а я все еще наслаждаюсь красивыми видами и неторопливым, беззвучным, убаюкивающим полетом. Хороший планер изготовили конструкторы господина Анатры.

Ущелье закончилось, река вышла в долину и аэроплан начал снижаться быстрее. Я понятия не имел, где нахожусь и где проходит линия фронта. По информации, которая доходила до нас в Бухаресте, болгары захватили какие-то районы на севере Греции. Где была граница ранее, тоже не знал. С одной стороны желательно было бы протянуть как можно дальше на юг, чтобы уж точно сесть не на вражеской территории, а с другой места здесь малолюдные, воинских частей не видно, много удобных площадок для посадки. Черт его знает, что там будет дальше. Я выбрал длинную поляну в лесу и плавно опустился на нее, успев остановиться метрах в двадцати от деревьев.

Выкинув на землю старое одеяло, в которое закутывался в полете в холодную погоду, сагайдак, флягу с остатками кислого белого вина, разведенного водой, котомку с сухим пайком из трех банок тушенки и трех пачек галет, по моему приказу введенными в Тридцать шестом корпусном авиаотряде, вынув фотопластину с зафиксированной победой, я спрыгнул на землю, размялся. За время многочасового сидения тело затекло. Здесь было намного теплее, чем в Бухаресте и во время полета, поэтому заменил шлем на фуражку и снял кожаную куртку и штаны, оставшись в мундире.

Трава на поляне была короткая. Значит, летом здесь пасли скот. Я не видел людей в этом районе, но это не значит, что никто не видел летящий «анасал-дсс» с опознавательными кругами цветов российской армии. Так что надо поскорее убираться отсюда. Согласно инструкции, при посадке на вражеской территории положено уничтожить аэроплан. Я не знаю, чья это территория, так что имею полное право поступить, как приказано. Иначе мне предложат перелететь в Бухарест. Раз сюда смог, значит, и обратно должен суметь, а мне это ни к чему. Собрав пучки сухой травы и тонкие ветки, накидал их в кабину пилота и поджег. Пока паковал свои вещички в одеяло, аэроплан, послуживший мне верой и правдой, уже пылал, сильно воняя химией. Попрощался с ним про себя и отправился по лесу в южном направлении. Позади меня какое-то время слышалось баханье патронов, оставшихся в пулеметной ленте, и в небо подымался черноватый дым.

Примерно через полчаса я вышел в грунтовой дороге, идущей по краю леса. Идти по ней не рискнул, решил подождать до ночи. Да и есть хотелось. Поэтому отошел от дороги метров на пятьдесят, расстелил одеяло между густыми кустами с желтыми листьями, расположился на нем. Золотые карманные часы показывали четверть второго пополудни, пора обедать. На небольшом костерчике из сухой травы и веточек, чтобы не было дыма, немного разогрел банку говяжьей тушенки и съел с галетами. Это, конечно, не бефстроганов в ресторане гостиницы «Санкт-Петребругская», но голод не тетка и даже не дядька. Запив остатками вина с водой, завалился на спину. По небу ползли загустевшие белые облака. Где-то рядом беззаботно щебетали птицы. Клонило в сон, но все никак не накрывало.

Вдруг услышал негромкие голоса, доносящиеся с дороги. Слов не разобрал, но говорили не на греческом. Быстро натянув тетиву на лук и приготовив стрелы, достал из кобуры люггер. Звук голосов начал удаляться на север. Я прокрался к дороге и увидел, что по ней идут в колонну по два десять солдат под командованием одиннадцатого, шагающего сбоку, наверное, ефрейтора. Форма коричневая, на ногах кожаные опанки без каблуков, типа галош, и обмотки. Вооружены винтовками Мосина. Значит, болгары. Не зря я сжег аэроплан. По мою они шли душу или нет, но на всякий случай упаковал барахлишко и пошел дальше на юг, держа оружие наготове.

К вечеру вышел к какому-то городишке. Дома были в основном одноэтажные, только в центре несколько в два-три. Само собой, еще выше были церкви. Их как-то чересчур много на такой маленький населенный пункт. Обычно молнии попадают в самое высокое здание, так что не надо отбирать у священников их право стать мучениками раньше остальных. Я обошел городишко по дуге и собрался отправиться дальше, но заметил на берегу реки лодки без весел. Подумал, почему бы не угнать одну из них? Выдерну банку и буду грести ею. Глядишь, к утру уберусь подальше отсюда. С этой мыслью я облачился в кожаные шлем, куртку и штаны, потому что похолодало, завернулся в одеяло и прилег на наломанные ветки, чтобы покемарить до полуночи.

Проснулся в утренние навигационные сумерки, в час между собакой и волком. Первая лаяла где-то неподалеку, а второго не слышно и не видно. Было холодно, зябко. Так и пошел к реке в одеяле. Чай, не на светский прием.

На берегу реки меня ждал, как сперва подумал, облом. Олицетворял его длинный худой мужчина, скорее всего, рыбак, одетый в темное и постоянно покашливающий, как чахоточный. Закинув весла и корзину в одну из лодок, он свернул козью ножку, прикурил от спички, осветив узкое лицо с многодневной щетиной, наполовину седой. После чего сплюнул и тихо выругался на греческом языке. Он уже собирался столкнуть лодку в воду, когда увидел меня и выругался еще раз, а потом перекрестился дважды.

— Не бойся, я человек, — успокоил его на греческом языке. — Русский летчик.

— Тебя ищут болгары, — сообщил рыбак.

— Знаю, — сказал я. — Что это за город?

— Рупел, — ответил он.

Название ничего не говорило мне, поэтому задал следующий вопрос:

— Далеко отсюда русские, или сербы, или французы, или англичане?

— Ниже по реке часа два-три, смотря как грести, — проинформировал он.

— Отвезешь меня? Заплачу десять рублей. Это двадцать шесть драхм, — предложил я.

— Садись, — без колебаний согласился он.

Наверное, это его полумесячный заработок, если не больше. В такой глуши с деньгами туго, даже в мирное время.

Я сел на кормовую банку, собрался снять одеяло, но рыбак посоветовал:

— Закутайся с головой, будто баба моя, — после чего полюбопытствовал, налегая на весла: — Откуда так хорошо знаешь наш язык?

— Родом из Одессы. Там много твоих земляков. В детстве вместе играли, разговаривая на разных языках, — сходу придумал я.

— Слышал про твой город. Собирался в молодости поплыть, да все никак не получалось, то одно, то другое. Видать, не судьба, — рассказал он.

— А что это вы пустили сюда болгар без боя? — в свою очередь спросил я.

— Был бой неподалеку от нас. Лейтенант Кондилис три дня держал форт Маври Петра (Черный Камень). Предатели из Афин приказали отступить, — с горечью поведал рыбак,

У всех государств одна беда — предатели в столице.

169

Начальником русского экспедиционного корпуса на Салоникском фронте был генерал-майор Дитерихс Михаил Константинович. Ему сорок два года. Высок, строен, темно-русые волосы зачесаны на пробор слева, усы широкие средней длины. Как мне сказали, из потомственных дворян. Окончил Пажеский корпус и Николаевскую академию Генерального штаба.

Выслушав мой доклад, спросил:

— Я мог видеть вас два года назад на реке Золотая Липа в Галиции?

Есть люди с феноменальной зрительной памятью. Я вот, хоть убей, не помню, где и когда мы пересекались.

— Так точно! — подтвердил я. — Тогда служил младшим офицером в Четвертом стрелковом артиллерийском дивизионе.

— Я тоже начинал артиллеристом, но тогда был уже начальником штаба Третьей полевой армии, — подсказал он и похвалил: — Вы молодец, что сумели выбраться с территории, захваченной болгарами!

— Повезло, — скромно молвил я.

— Как мне не хватает здесь опытных и, главное, везучих старших офицеров! — пожаловался он. — С удовольствием бы оставил вас здесь командовать батареей, но понимаю, что опытные летчики нужнее. Я договорюсь с англичанами, чтобы вас отвезли в Италию, откуда доберетесь на поезде до Парижа, и наш посол поможет вам переправиться на родину. Но придется подождать несколько дней. Вот уж спесивая нация эти англичане!

Если бы это было их единственное достоинство!

— Буду очень благодарен! — заверил я.

Остановился в гостинице «Бристоль», расположенном на второй линии от моря. Адъютант генерала перечислил, где можно поселиться приличному человеку с деньгами, и я выбрал знакомое название. Это трехэтажное здание с входом с угла. На первом этаже в левом крыле фойе со стойкой портье, в правом — ресторан. По рейтингу будущего, не меньше пяти звезд. Ковры, дорогая мебель, картины, электричество, горячая вода, телефон, лифт. Номеров всего двадцать. Я попросил со спальней и кабинетом на втором этаже над фойе, чтобы не мешать жизнерадостным грекам веселиться до утра в ресторане. Обошлось в сутки в переводе на рубли всего-то около трех с половиной. И это еще, как сказал пожилой портье, офицеры четырех союзных армий вздули цены на жилье в Салониках.

Первым делом я обменял деньги прямо в отельном обменном пункте, рядом с которым стояло фортепиано с корпусом под красное дерево. Наверное, недаром они вместе, но я так и не разгадал скрытый смысл. Рубли пока меняют без проблем по предвоенному курсу. Не догадываются греки и не только они, какая подляна их ждет через несколько месяцев, когда Россия перейдет на «керенки».

Помывшись в ванной из желтоватого мрамора и с надраенными бронзовыми кранами в виде рыб с распахнутой пастью, из которой лилась вода, посетил парикмахера, болтливого, как три торговки с Привоза, но с легкой рукой. Затем решил прогуляться до ужина по улицам, пока не наткнулся на двух поддатых английских молодых летчиков-лейтенантов. Точнее, это они на меня наткнулись. Оба рыжие и конопатые, похожие лицом, как братья, только один длиннее и грубее, одетые в мундиры цвета хаки: китель со стоячим воротником, потайными пуговицами и эмблемой в виде крыльев на левой стороне груди и бриджи с ботинками.

— Мистер, ты не летчик? — обратился ко мне более крупный.

— И даже командир авиационного отряда, майор, — уточнил я.

— Извините, сэр! — сразу подтянувшись и козырнув, произнес английский летчик.

— Всё в порядке, я не ваш командир, — успокоил его.

— Мы идем в клуб летчиков. Там еще будут французы и сербы. Не хочешь присоединиться к нам? — предложил второй.

Клубом значился винный бар, заполненный летным составом, техниками и девицами нетяжелого поведения. Русскому летчику-асу там были рады, особенно сербы. Они уже слышали обо мне. Новости у летчиков разносятся со скоростью аэроплана. На Салоникском фронте служба скучная, в основном разведка и доставка военной корреспонденции в Италию, а я им поведал, как устроили засаду на пару немецких «альбатрос-д2», как сбили одного и я погнался и добил второго, как мне на хвост сели два их собрата, а у меня кончились патроны, пришлось удирать, прижавшись к земле. Хорошо, что у вражеских аэропланов топлива всего на полтора часа, так что отстали от меня, не добив, и я набрал высоту, а потом, планируя, дотянул до Греции. Судя по восторженным взглядам слушателей, это именно то приключение, о котором они мечтают.

— Сейчас мое командование договаривается с английским, чтобы переправили меня в Италию, а оттуда буду через Францию добираться в Россию, — закончил я рассказ.

— Я могу завтра отвезти тебя в Бриндизи. Я повезу туда почту, — предложил менее крупный из моих английских знакомых, которого звали Майкл Спрейк.

Мы договорились, что к половине восьмого утра я подъеду к гостинице «Македония», в которой они жили, откуда нас на автомобиле отвезут на аэродром на окраине города. После чего я угостил всех, человек тридцать, вином.

В семь утра я прибыл в штаб корпуса, где сообщил дежурному штабс-капитану, что нашел оказию до Италии, и получил дорожный документ на русском и французском языках, что являюсь военнослужащим российской армии, который добирается в свою часть. На извозчике отправился в гостиницу «Македония», откуда нас в открытом четырехместном автомобиле отвезли на аэродром.

Летели на двухместном «раф-бе2». Место наблюдателя располагалось спереди. Двигатель был мощностью девяносто лошадиных сил, поэтому волоклись со скоростью километров сто десять от силы. Если сюда нагрянут немецкие «альбатросы-д2», то в первом же бою перещелкают все эти тихоходы, у которых для защиты всего один шкворневый пулемет.

Почти три часа мы добирались до города Фиери, где был промежуточный английский аэродром. Пока заправляли самолет, мы с Майклом Спрейком пообедали в ресторанчике за мой счет. Это было заведение на шесть столиков с открытым очагом, в котором готовили на виду у посетителей. Правда, кроме нас там больше никого не было. Греки не обедают до полудня. Толстая пожилая хозяйка с морщинистым лицом и короткими черными усиками спросила на ломаном английском языке, чего мы хотим? Меню здесь не было. Постоянные посетители и так знали, что можно получить.

— А что предложите из национальных блюд? — спросил я на греческом языке.

Радостно заулыбавшаяся женщина тут же затараторила, перечисляя, что она вот прямо сейчас приготовит, если такие уважаемые гости захотят. Я выбрал для обоих густой суп магирица с мясом ягненка, сувлаки — местным вариантом шашлыка, кокореци — обжаренные козьих кишки, нафаршированные субпродуктами, и под чай взял лукомадес — пончики с мёдом.

— Черт возьми! Я в Греции почти год, а понятия не имел, что здесь есть такая вкуснота! — после сытной трапезы воскликнул англичанин.

До Бриндизи летели менее полутора часов. Аэродром был возле крайних городских домов. На летном поле имелась футбольная разметка, насыпанная мелом. Видимо, аэропланы прилетают реже, чем англичане из обслуги играют с местными в футбол. Эта игра уже стала олимпийским видом спорта.