Над Кабулом чужие звезды

Исключения подтверждают правила. Эта старая истина — и о Востротине тоже. Представить его вне армии, при любом другом, самом почетном и нужном деле, немыслимо. Он это понимает и сам, понимал всегда, с самого детства. Еще во втором классе Валера Востротин написал письмо в суворовское училище с просьбой зачислить его в курсанты. Ему пришел ответ, подписанный генералом: рано, парень, тебе придется подождать. В его судьбе, однако, эта первая неудача ничего не изменила. Спустя годы Востротин с отличием окончит Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище. Командовать взводом будет недолго: звания старшего лейтенанта, капитана и майора ему присвоят досрочно. Полк, который он примет после окончания военной академии, очень скоро будет признан лучшим в воздушно-десантных войсках. Востротин создан для армии. И все же он — исключение.

Уже командуя гвардейским парашютно-десантным полком в Афганистане, он уговорил летчиков из соседней части взять его в полет на сверхзвуковом истребителе-спарке. Официального разрешения на такой полет Востротину не получить бы ни за что. Хотя бы потому, что вылет боевой, иных и не было в Афганистане. А рисковать головой командира полка ради его романтической прихоти — слишком большая роскошь. Так что летал он «зайцем».

Рассказывают, что, когда об этом случае узнало начальство, Востротин получил выговор. «Это мальчишество, товарищ подполковник», — строго сказали ему.

Так точно, мальчишество. Зато он видел небо!

Востротин — неправильный.

Мы встретились с ним в первых числах января 1988 года на исходе двухмесячной изнурительной, в крови на снегу, операции «Магистраль» по снятию блокады Хоста. Основные ее события, как тогда казалось, уже миновали: группировка противника была разгромлена. Полк, которым командует Востротин, с блеском выполнил боевую задачу, захватив и уничтожив крупный укрепленный район в горах. Район этот дался нелегко: десантники преодолевали жестокое сопротивление противника, прокладывали путь сквозь многоярусную систему огня, сквозь несколько полос оборонительных сооружений.

Блокада Хоста была теперь прорвана. По дороге из Гардеза, очищенной от банд, тянулись бесконечные колонны с хлебом, топливом, медикаментами, боеприпасами — в истерзанный войной, в измученный блокадой Хост, где накануне боев литр керосина стоил дороже денег, где не было даже ткани на саваны, чтобы хоронить мертвых. Теперь только в ущельях, прилегающих к дороге, еще изредка огрызались остатки разбитых банд, обстреливали наши блоки, расставленные на господствующих высотах. Туда, в ущелья, время от времени вела огонь батарея реактивной артиллерии, вколачивая снаряды в скалы, поросшие редким лесом, и в морозном воздухе был растворен терпкий запах пороха.

Востротинский полк расположился в лощине, поделенной надвое руслом бурого ручья, к которому спускались террасами по-зимнему пустые крестьянские наделы. Рядом с ними, на развалинах кишлачка, и примостились палатки, военная техника, прикрытая маскировочными сетками. Ветер трепал цветную мишуру на ветках кедров, воткнутых вместо новогодних елок перед палатками десантников: всего неделя исполнилась тогда новому, 1988 году. На двери двухэтажного саманного строения странно выглядел листок ватмана с аккуратной надписью от руки: «Центр боевого управления». Там я и нашел Востротина, умиравшего от скуки по случаю бездействия войск. Последний приказ командира, зачитанный во всех подразделениях, в связи с этим гласил: «Наступивший Новый год считать недействительным. Праздник перенести на первое февраля». Полк с таким приказом с радостью согласился: какой праздник в этих холодных горах? Вот вернемся домой и отметим, как люди… Команды возвращаться на базу десантники ждали со дня на день, перемалывая в разговорах у костерков подробности взятия перевала Сатэ-Кандау, который считался неприступной цитаделью мятежного пуштунского племени джадран.

«Кто прилетит на перевал на крыльях, обожжет крылья, — говорилось в одной из захваченных листовок оппозиции. — Кто придет пешком, потеряет ноги».

Взяли они этот самый Сатэ-Кандау. Щелкнули его, как орешек.

Метрах в пятистах ниже по лощине располагался лагерь афганских «коммандос», которые тоже участвовали в Хостинской операции. У их палаток на пустом ящике из-под снарядов стоял видеомагнитофон, подсоединенный к аккумуляторам «Урала». Десантники — афганские и советские вперемешку (у наших, разумеется, собственных видеомагнитофонов отродясь не было) — дружно переживали за героя-каратиста, который лихо расправлялся с противниками. На экране это получалось куда проще и легче, чем бывает в жизни.

Задержись я у Востротина хотя бы на сутки, этот очерк был бы совсем иным. События, которые произошли на следующий день после моего отъезда, пересказывать своими словами не хочу, воспользуюсь выдержками из донесения майора Николая Самусева, и вот почему. Причина первая: это донесение — документ, он достовернее и красноречивее любого пересказа поведает о случившемся. Причина вторая: это рассказ о солдатах, которыми командует Востротин, а значит, и о нем тоже. Только прежде — информация, которая стала известна впоследствии по донесениям агентурной разведки.

В ночь на 7 января 1988 года в ущелье, которое обороняли роты десантников, был переброшен из Пакистана отряд «черных аистов» — отборное, особое подразделение исламских фанатиков. Численность: по некоторым данным, 250–300 человек. Были одеты в черную униформу, черные чалмы и каски. Вооружение: автоматическое стрелковое оружие, гранатометы, горные минометы. С ними находились западные военные советники: окровавленную куртку одного из них с опознавательными знаками бундесвера наутро обнаружат в числе прочих трофеев. Задача: любой ценой сбить советский пост с безымянной господствующей высоты, обозначенной на картах пометкой «3234», а затем — нанести удар по дороге Гардез — Хост. Итак.

Востротину, который находился в те часы в нескольких километрах от высоты 3234 на командном пункте, наверняка не раз приходила в голову мысль пробиться на ту высоту самому. «Делай, как я!» — его принцип. Но в этой ситуации он был неприменим. Сейчас были нужнее его знания и опыт на командном пункте, чем ствол его автомата на высоте 3234. И потому с той минуты, когда начался страшный бой, он не отходил от рации, принимая решения, от которых зависела жизнь или смерть людей. Временами срывался на крик. Нервничал, курил сигарету за сигаретой. Посылать на смерть труднее, чем идти под пули самому, — эта истина известна каждому воевавшему командиру…

О выполнении своей первой боевой задачи на афганской земле старший лейтенант Валерий Востротин доложил 27 декабря 1979 года. За его спиной, за спиной его роты стоял, освещенный прожекторами, президентский дворец Тадж-Бек, теперь более известный как дворец Амина, а на взлетно-посадочной полосе кабульского аэродрома еще только начиналась высадка советских подразделений. Только начиналась война. Для него она началась раньше.

«Когда-нибудь о вас будут говорить, как о героях Испании, — так сказал ему командир полка в Фергане, вызвав вечером к себе в кабинет. — Приказываю к утру сформировать отборную роту, только лучших, только добровольцев».

Куда, зачем — об этом не было сказано ни слова.

После отбоя старший лейтенант пошел по казармам — выбирать. Оружие, технику, обмундирование наутро выдали новейшее, «с иголочки». И только через три недели, за несколько часов до посадки в самолеты, объявили: цель — Афганистан. В ночь на 1 декабря 1979 года парашютно-десантная рота старшего лейтенанта Валерия Востротина уже высаживалась на баграмском аэродроме, переодевалась в афганскую форму, специально сшитую для них в Ташкенте.

— Вспомнить, как до Кабула шли, — смех один. Кто застрял, кто в кювет слетел, в городе вообще все к чертям растерялись. Я остановил машину, вылез на башню, закурил. Ну, думаю, трибунала теперь не миновать! Вытащил ракетницу — не аукать же, и минут через сорок собрал ракетами всех до одного. Слава богу, советник какой-то проезжал мимо, подсказал дорогу.

Президентский дворец на горе стоит, его прожекторами подсвечивают, — здорово смотрелся! Как будто в воздухе висел. Нас встретил там командир «мусульманского» батальона, был такой в охране дворца — из наших, советских, только в афганской форме. Ну и вот, в ночь на 27 декабря вызвал нас всех начальник какой-то, я толком и не знаю, кто.

— Есть точные данные о том, что Хафизулла Амин — агент ЦРУ, — сказал он. — Наша задача — не выпустить его из дворца. Залп «Шилки»[17] — начало штурма.

А потом — все, как в кино про войну. Разлил по глотку, выпили за победу. О том, что тогда произошло, начали задумываться только много позже.

Задача моей роте — подавить сопротивление афганских подразделений, которые охраняли дворец. Когда выходили на рубеж, споткнулись об афганский батальон, человек пятьсот в нем было, наверное. Они сопротивлялись поначалу, но недолго. Кого тут же положили, кого в плен взяли. К двадцати трем ноль-ноль я доложил: батальон разгромлен. Потом танки пошли на нас — тоже численностью около батальона. Что мы чувствовали тогда? Да ничего особенного, даже интересно было — по-мальчишески. Это ведь первый бой в жизни! Я еще в училище все представлял себе: как оно будет, не дрогнет рука? Вроде не дрогнула… Правда, у меня в роте трое погибли, одного ранило.

Я гранатометчиков вперед выдвинул, сам на бээмдэшку сел и — в атаку. Через полчаса батальон сдался. А спецназовцы тем временем на штурм дворца пошли.

Какое-то время проходит, смотрю — идут на нас в атаку родные воздушно-десантные войска, которые, оказывается, ночью высадились в Кабуле! Мы о них ничего не знали, они о нас — тем более. Никого винить тут нельзя: мы все ведь в афганской форме. У нас, правда, были белые повязки, но они, во-первых, к утру стали серыми от пыли, копоти и грязи. Во-вторых, никто про эти белые повязки не знал, кроме нас самих. В общем, часа два десантники по нам палили, хоть мы и матерились по-русски. Ну, их понять можно: перед ними — афганцы, хоть и матерятся. А вдруг провокация? Но потом разобрались, конечно.

Утром подходит ко мне капитан[18] — один из тех, кто сам дворец брал. А мы ночью захватили склад с немецкими касками. Бог его знает, с каких еще времен остались. Так что я в немецкой каске, в афганской форме и на трофейном «уазике»… Покурили. Спецназовцы были вооружены обычным нашим вооружением: бронежилеты, автоматы, гранаты. Только вот ножи у них были диковинные, а любой десантник любит холодное оружие. Я все к его ножу и присматривался. Он мне говорит: «Махнемся?» И мы поменялись. Он мне свой нож отдал, а я ему — «Волгу» из аминовского гаража. Я понимал, конечно, что в Союз он ее не вывезет, но хоть, думаю, по Кабулу поездит. Нам-то казалось тогда, что это как в кино: победителям положено курить трофейные сигареты и пить немецкий шнапс! Оказалось, ничего подобного, нам быстро все объяснили: «Подлецы, мародеры, десант опозорили!» Меня даже под трибунал грозили отдать за мародерство, хоть на тот момент я и был единственным обстрелянным командиром роты во всех воздушно-десантных войсках. Мы, когда в Баграм вернулись, все трофеи сложили в штабе, от них через час только и осталось, что три литра спирта и американские сухпайки. А до Нового года — всего два часа. Ну, мы и напились с горя…

В апреле 1980 года за мужество и героизм, проявленные при исполнении воинского долга, Валерий Востротин был награжден орденом Красного Знамени. Недели через две после этого позвонили из Москвы: срочно оформить представление на звание Героя Советского Союза!

А в июле его расстреляли в упор из гранатомета.

— В тот день жарко было, я в одной рубашке поехал, и талисман мой — суворовский погон, друг подарил еще в училище, — не вошел в карман. За это и поплатился. Часов в пять утра на подходе к Мирбачакоту подорвалась на мине головная машина колонны. Пока там бойцы разбирались, я в БМП оставался, писал что-то. Только двинулись, я в триплекс глянул, елки-палки: гранатометчик духовский в упор целится! Ну, думаю …ц! Сейчас, думаю, вся жизнь перед глазами пройдет. А вспомнить ничего не могу. Открыл глаза — машина горит. Механик ранен в голову, связист без руки, в крови все. Я наверх вылез кое-как, там пули летают. Слабость навалилась. Потом меня промедолом накачали, я в себя пришел, но соображаю туго, как пьяный. Одна мысль: только бы к духам не попасть. «Бойцы, командую, — пистолет сюда!»

Востротина спасла рука с сигаретой, поднесенная к лицу в ту секунду, когда граната прошила броню БМП. Рука и приняла самый крупный осколок. Мелкие посекли плечо, губы, нос, глаз.

— Очнулся, — ничего не помню, хоть убей! Трубка какая-то во рту торчит, дышать мешает. Потом сообразил: это же госпиталь. Наконец, стали снимать повязку. Левым, раненым, глазом не вижу ничего. И правым тоже не вижу!

— Да ты открой глаза-то, парень, — говорит кто-то.

Снова очухался уже в Ташкенте. К вам, говорят, жена с дочкой приехали. Смотрю через марлю, точно — Ирина. Оказалось, ей позвонили ночью, сказали, что я в тяжелом состоянии, без рук, без ног и глаза выбиты. Она и примчалась.

Что говорили тогда друг другу, не помню. Помню только, она дочку просит: «Юля, поцелуй папу». А Юля нос морщит: «Папа, ты почему не умывался?» Не умывался. У меня вся физиономия перебита, распухла: семнадцать швов. Ира потом на квартиру в Ташкенте устроилась, каждый день в госпиталь бегала.

Потом меня в Ленинград перевезли: осколок в глазу остался, начался воспалительный процесс в руке. Руку собрали по кусочкам, только палец указательный не до конца гнется, нормально, в общем. К тому времени я килограммов двенадцать веса потерял, волосы обгорели, стал страшный, как черт. Лежу в палате с тремя бойцами, их как на убой кормят, а меня три раза в день — баландой. «Почему?» — спрашиваю сестру. «Так ведь они из Афганистана, — отвечает. — Герои-интернационалисты, им дополнительный паек положен». — «Понял», — говорю.

А однажды во время обхода в палате появился врач, который меня еще в Ташкенте лечил. Увидел меня и говорит своим: знакомьтесь, мол, товарищи. Старший лейтенант Валерий Востротин, Герой Советского Союза! Я только и успел сказать, что я уже капитан, а что не Герой, что не утвердили тогда представление на меня, сказать не успел. Тут такой шмон начался! Меня в люкс переводят — опровержение уже поздно делать.

Востротина действительно представили тогда к званию Героя. Но начальство, говорят, представление отклонило: поймите, сказало начальство, нам сейчас нужны живые герои. Начальство можно понять. Надежды на то, что Востротин выкарабкается из той переделки, практически не было.

Через несколько месяцев он вернулся в Афганистан. В свой полк — уже командиром батальона.

И в апреле 1982 года за мужество и героизм, проявленные при исполнении воинского долга, был награжден орденом Красной Звезды.

Бойцов, которые находились в тот январский день на высоте 3234, на всех других высотах, охранявших подступы к дороге Гардез — Хост, он учил воевать так, как умеет воевать сам.

Больше того: 9-я парашютно-десантная рота — это та самая рота, которую девять лет назад Востротин вел за собой на штурм аминовского дворца. Его рота!

«Настоящие мужчины, не ища иной причины, думаю, меня поймут. Разве может боевая шашка в ножнах почивать, если есть — огнем пылает — край, что кровью истекая, продолжает воевать?»

Эти строки Востротин написал для тех, кто не понял, почему он вернулся в Афганистан после учебы в военной академии. И принял командование отдельным полком — тем самым боевым, геройским, гвардейским и так далее 345-м парашютно-десантным полком, где когда-то начинал взводным, где потом командовал ротой и батальоном.

Он завел здесь свои «неправильные», востротинские, порядки. Например, когда полк возвращается в расположение после боевых действий, ему навстречу выносят знамя. И тогда самый распоследний боец поднимает голову и расправляет плечи: это встречают его, победителя! Заведена и традиция прощания со знаменем при увольнении в запас — клятва на верность десанту, во время которой не произносится слов. Еще один из новых, востротинских, порядков: комсомольской организации части предоставлено право рекомендовать членов ВЛКСМ для награждения боевыми орденами и медалями. Конечно, окончательное решение примет, как и положено, командир, но уже на основе этой рекомендации.

Под его командованием полк провел десятки операций, о каждой из которых можно рассказывать особо. Хотя бы об Алихейле, где гвардейцы, реализовав точный замысел Востротина, в рукопашном бою разметали батальон наемников из Саудовской Аравии, сформированный из уголовников, которые были выпущены из тюрем. Можно рассказывать и о том, как командир, снова забыв свой курсантский погон в расположении части, был ранен вторично. Как в мае 1986 года за мужество и героизм, проявленные при исполнении воинского долга, был награжден вторым орденом Красной Звезды, а затем еще и орденом Республики Афганистан «За храбрость». Но я лучше расскажу о том, как служил в этом полку солдат со смешной фамилией Фляга.

Служил солдат Фляга не просто плохо — хуже некуда. Но однажды в бою он совершил подвиг. Вызывая на себя бешеный прицельный огонь, смертельно рискуя, Фляга искал путь для отхода роты, обложенной противником со всех сторон. И нашел его, сохранив товарищам жизнь.

И тогда вечером Востротин построил полк. Он сказал:

— Все вы знаете: Фляга был плохим солдатом. Очень плохим. Но это было вчера. А сегодня рядовой Фляга совершил подвиг. Сегодня Фляга объявляется личным другом командира полка!

Не было тогда на всем белом свете человека счастливее Фляги, стоявшего перед строем рядом с «кэпом», как за глаза называют в полку командира.

Это — метод Востротина. Провинившихся он наказывает, к примеру, так: докладывает о проступке перед строем всему полку. И уж если после этого не проберет нарушителя, если не воспользуется человек таким шансом, пощады не жди. Востротин будет жесток. Не помогут ни связи, ни звезды на погонах, командир не остановится ни перед чем, рассказывали мне офицеры полка. Сочтет нужным — добьется исключения из партии, увольнения из рядов Вооруженных Сил.

Еще рассказывали: решения Востротина при выполнении боевой задачи диктуются в первую очередь безопасностью людей. Поэтому потери в полку — минимальные. Он не будет спать ночь, трижды перепроверит данные, — в полку не помнят случая, чтобы решение, которое принял командир, было отклонено начальством. Его авторитет в полку — исключительный.

— Не задумываясь, отдам командиру кровь, — сказал мне один из офицеров. — Надо будет, отдам и жизнь.

Однажды в горах Пагмана «зажали» роту. Это было в самом конце операции — все остальные, измотанные несколькими днями боев, смертельно уставшие, только что спустились с гор. Востротин построил полк:

— Там остались наши ребята. Им нужна помощь. Кто со мной — шаг вперед!

Шагнул весь полк. Андрей Платонов сказал об этом однажды так: «Офицер есть образ Родины для солдат на поле боя. Никого иного нет ближе для солдата в час битвы, в час его возможной смерти».

«Весь личный состав роты проявил огромное мужество и героизм. Проявлений трусости не было» — так заканчивается политдонесение. К этому добавлю: их было всего тридцать девять на той высоте. Шестеро погибли героями. Девять были ранены. Гвардии младшему сержанту Александрову В. А., гвардии рядовому Мельникову А. А. впоследствии были присвоены звания Героев Советского Союза — посмертно. Весь личный состав роты за беспримерное мужество и героизм, проявленные в бою, награжден орденами. А спустя полгода решением Министерства обороны СССР всему гвардейскому парашютно-десантному полку было присвоено наименование «Имени 70-летия ВЛКСМ».

— Говорят, военный — профессия по нынешним временам непрестижная.

— Это где как. У нас в Каслях отношение к ней старомодное.

— Хоть раз пожалел о том, что стал офицером?

— Такого не могло быть. Есть люди, созданные для войны. Я, наверное, из них.

— Армия и перестройка: с чего начинать?

— Считать солдата товарищем, а не быдлом. Уважать в нем личность. Кроме того, принцип единоначалия — это необязательно самодурство. «Как лучше?» Если такой вопрос задает офицер, его авторитет не пострадает. Во всяком случае, я делаю так.

— Что не нравится в армии?

— Бюрократизм. Бумаги душат.

— Чего тебе не хватает?

— Смелости назвать барыгу — барыгой. Когда меня в магазине обвешивают, никогда не решусь сказать.

— Все чаще появляется новая интонация в рассказах об Афганистане. Говорят о «противоречивых, но ведь и героических афганских событиях». Что ты думаешь об этом?

— Героических — в первую очередь. Все остальное — потом.

— Что говоришь на прощание, о чем просишь бойцов, которые увольняются в запас?

— Беречь честь десанта. Вернуться людьми. Не растерять все то, чему научились здесь, — справедливости, самостоятельности. И рассказывать, ничего не выдумывая, о том, что пережито здесь, — этим можно гордиться. Только так!

…В жизни иногда случаются удивительные совпадения. Тот день, когда десантники выиграли страшный бой за высоту 3234, в Москве был обычным. Об их подвиге там ничего не знали: донесение майора Самусева придет в столицу только к утру следующего дня.

В тот день в Москве был подписан Указ: за мужество и героизм, проявленные при исполнении интернационального долга, Валерию Александровичу Востротину присвоить звание Героя Советского Союза.

Самусев, наутро связавшийся с Москвой, узнал об этом первым. По существующей в воздушно-десантных войсках традиции, сказать об этом Востротину он, однако, права не имел: с присуждением звания десантника первым поздравляет командующий ВДВ.

Но Самусев не выдержал. Соврал, что у него как раз день рождения, и вечером пригласил «кэпа» и нескольких офицеров к праздничному столу. А там, собравшись с духом, сообщил, что родился он вообще-то летом и что причина праздничной встречи совсем в другом.

Востротин, рассказывал он, тогда чуть в обморок не упал.

P. S.

Теперь я знаю о Востротине гораздо больше — если не все, то многое. И про то, как он входил со своими бойцами в Тбилиси, Баку, Душанбе, — когда его начальникам казалось, что Союз еще можно спасти с помощью воздушно-десантных войск. Как в августе 1991 года по приказу Павла Грачева поднял в воздух Белградскую дивизию ВДВ и посадил ее на военном аэродроме в Кубинке. Как повел колонну десанта боевым порядком на Москву, — об этой тревожной новости только и разговоров было в пикетах вокруг Белого дома. Но люди в пикетах так и не узнали: это ведь Востротин, ни с кем не советуясь, принял решение остановить десантников у Московской кольцевой дороги и не идти на штурм Белого дома, — возможно, изменив тем самым ход новейшей истории России.

Еще я знаю, как по какой-то причине, которая не укладывается, не может уложиться ни в одной здравомыслящей голове, героический — без всяких кавычек — 345-й гвардейский полк был расформирован после войны в Афганистане, а знамя его сдано в архив. Герой Советского Союза, гордость воздушно-десантных войск, командир, обладающий колоссальным опытом руководства боевыми действиями, — был переведен в МЧС. Как командовал операцией по эвакуации наших граждан во время гражданской войны в Конго, спасал жителей сел в Сибири, пострадавших от страшного паводка.

Я горжусь тем, что могу позвонить генерал-полковнику в любое время дня и ночи, что мы с ним на «ты» и довольно часто видимся. Горжусь своим правом называть себя если не его близким другом, то по крайней мере товарищем.

А вот о чем жалею, так это о том, что тогда, в Афганистане, не сумел рассказать о нем так, как хотел: герой оказался автору «не по зубам». Видно, не каждому Чапаеву выпадает удача встретить своего Фурманова. В том, что Востротин фигура «чапаевского калибра», не сомневаюсь нисколько.

Из дневника

А теперь смешная история.

В Кабул с гастролями приехал Иосиф Кобзон, который уже и сам точно не помнит: это его десятая или одиннадцатая командировка в Афганистан? Неудивительно, что здесь все относятся к нему с огромным уважением и мечтают попасть на концерт. Это праздник для людей, жизнь которых переполнена пылью, кровью и потом. А еще — форма общественного признания их работы. Знак того, что они не окончательно забыты на этой войне. И наоборот, отказ знаменитости приехать в Афганистан они воспринимают как личную пощечину и прячут за пазуху обиду: так произошло, например, с Пугачевой. Говорят, она отказалась ехать «на эту грязную войну», а все здесь приняли этот отказ на свой счет. Как будто эти они повинны в том, что война грязная… Кобзон чувствует это и, что называется, «пашет по-черному». Просто удивительно, как человек может петь вживую столько часов подряд?

— Каждый раз даю себе слово: все, это последний раз! А проходит время, начинаю скучать. И еду снова. Вроде, взрослый уже человек, а чувствую здесь себя как в школе жизни. Я здесь даже пою по-другому.

Он привез мне посылку из дома со всякими вкусностями, которых здесь не достать ни за какие деньги: черный хлеб и домашние котлеты. Позвонил, я подъехал к нему в гостиницу, долго рассказывал о здешнем житье-бытье. Оказалось, он не знаком с начштаба армии, и поинтересовался: что за человек?

Ну, я и рассказал в лицах историю моего троекратного знакомства с генералом Юрием Грековым, включая нашу последнюю с ним встречу ранним утром на командном пункте под Джалезом, когда Юрий Павлович указал всем хорошо известный короткий адрес, по которому мне надлежало немедленно удалиться. Кобзон расхохотался.

Свидетелем дальнейших событий я не был, знаю о них от многочисленных очевидцев.

Иосиф Давыдович не придумал ничего лучше, как рассказать в лицах эту захватывающую историю со сцены на своем концерте в штабе армии, на котором присутствовал, разумеется, и сам Греков. Говорят, что зал, который, конечно же, был хорошо осведомлен о крутом нраве генерала и в котором все знали меня если не лично, то по публикациям в газете, — лежал от хохота. Но это еще не все.

На следующее утро все встретились в офицерской столовой, чуть помятые после дружеского ужина, который армейское руководство устроило в честь певца.

Кобзон подошел к начальнику штаба и вместо «здравствуйте» протянул ему руку:

— Будем знакомы: Кожухов.

Когда через некоторое время я в очередной раз столкнулся с Грековым в коридорах штабного дворца, он заулыбался издали, чуть не обнял:

— Все, на всю жизнь тебя запомнил! Закончится война, приезжай обязательно в гости. Посидим. Договорились?

…Через пару месяцев в Кабул приехал и Валерий Леонтьев. Я как раз был по каким-то делам в штабе и заглянул в Дом офицеров уже под занавес его концерта. Леонтьева тоже слушали с удовольствием, хотя его манера и цветные яркие наряды несколько контрастировали с публикой, одетой в выбеленную солнцем, потрепанную на операциях военную форму. Были, как водится в таких случаях, записки с вопросами из зала, на которые запыхавшийся Леонтьев отвечал в перерывах между песнями.

— Так, что тут у нас? — разворачивал артист очередную записку. — «Когда к нам приезжал Кобзон, он пел четыре часа, а вы всего полтора…»

Леонтьев только на миг замешкался с ответом:

— Зато он так не прыгал.

Как много все же умещается в одном человеке: и черт, и дьявол. Или это война предлагает ему такие обстоятельства, такие условия игры, в которых оба получают шанс показать свои лица?

Познакомился с майором из осназа. Осназ — не путать со спецназом — это подразделения особого назначения, которые тоже, видимо, связаны с военной разведкой. Их задача — слушать эфир, пеленговать противника.

Майор рассказал о случае на его дежурстве. Во время операции в Черных горах он сидел, как обычно, «на ушах» и вдруг услышал донесение «духов»:

— Мы сбили вертолет «шурави»! Пойдем посмотрим, может, там живой летчик.

Экипаж вертолета, если кто не знает, — это три человека, старшему из которых, может, лет тридцать — тридцать пять. Они только и успели, что закончить училище, жениться да родить ребенка. Все остальное у них — в планах.

— И что ты сделал? — спросил я майора.

— Дал координаты рации артиллеристам. Они долбанули туда по полной… Через несколько минут рация снова вышла в эфир: «Русские бьют. С нами дети, что делать?»

— И что сделал ты?

Майор помолчал немного:

— Уточнил координаты.

Можно, конечно, попивая чай на уютной московской кухне, порассуждать о том, что убивать детей нехорошо.

Или лучше представить майора к медали?

В Кабул в очередной раз нагрянул Владимир Севрук, «самый главный по прессе» в ЦК КПСС — тот самый, который инструктировал меня три года назад перед моим отлетом в Афганистан. В Москве у него репутация цербера: не раз к нему «на ковер» на Старую площадь вызывались и главные редакторы газет, и рядовые коллеги, чтобы получить нагоняй за какую-нибудь допущенную идеологическую ошибку. В Кабуле — он совсем другой. То ли обстановка располагает к человечности, то ли Севрук нашей работой доволен, но настроен он вполне мирно. Мне же он и вовсе показался настоящим «солдатом партии». Умным, творческим, энергичным, — о таком солдате любая партия может мечтать! Так вот, Севрук поставил нашему немногочисленному журналистскому корпусу неожиданную задачу: найти в Афганистане какого-нибудь героического еврея и рассказать о нем читателям. Было ли это его личной инициативой или коллегиальным решением «инстанций» — мне не ведомо, а спрашивать о таких вещах как-то не принято.

Делать нечего: мы бросились искать еврея.

Дело это, скажу я вам, оказалось не таким уж легким, как может показаться некоторым на первый взгляд. К тому же, поначалу мы решили подойти к решению задачи творчески. Так сказать, продемонстрировать еврея во всей его возможной красе в контексте рассказа о помощи советского народа — афганскому, подчеркивая, согласно линии партии, нетерпимость к национальной вражде и все такое прочее. С этим, вы будете удивлены, у нас ничего не вышло.

Справочники уверяют: евреи раньше жили в Кабуле в количестве то ли трехсот, то ли немногим более человек. Но это, согласитесь, смешно. Триста евреев — это, во-первых, слишком мало, чтобы такая большая страна, как Советский Союз, стала оказывать им целевую интернациональную помощь. Во-вторых, все они давно уехали прочь из этих краев, когда стало понятно, что здесь надолго запахло порохом. Не знаю, кто как, а лично я осуждать их за это не берусь. Больше того, на их месте я бы поступил точно так же. Одним словом, из затеи вписать искомого еврея в контекст интернациональной помощи у нас ничего не вышло.

Пришлось сузить горизонт поиска и обратиться в кадровую службу 40-й армии, которая как раз и получает зарплату, в том числе и за то, чтобы собрать точную информацию насчет того, кто является евреем, а кто — нет. Наш запрос поставил кадровую службу в тупик, и она попросила некоторое время, чтобы собрать необходимую информацию.

Через три дня неустанных поисков по частям и гарнизонам 40-й армии кадровая служба доложила: есть! Нашли! Есть еврей в ограниченном контингенте советских войск в Афганистане! Правда, только один.

— Вы что, мужики? Не знаете, что ли? Во всех военкоматах лежит секретный приказ: евреев на срочную службу в Афганистан не призывать. У них… у нас, то есть, «ослаблены связи с Родиной», — удивленно сказал нам искомый еврей, с такими трудами найденный.

Он оказался самым настоящим, эталонным, образцово-показательным евреем. Сыном портного из городка, расположенного в бывшей «черте оседлости», красивым и умным, таким, о котором могут только мечтать любые родители.

Он с детства решил стать военным.

Ему говорили родные: подумай хорошо, каким военным? Кто возьмет тебя в училище?!

Он три года подряд подавал документы в училище воздушно-десантных войск, пока комиссия не развела руками: он — один из лучших абитуриентов. Оснований для отказа нет.

В училище он записался в секцию карате. Ему говорили: посмотри в свой паспорт, там все написано, какое еще карате?! У него теперь черный пояс.

Училище он закончил с отличием. И три года с упорством, достойным лучшего применения, писал рапорты с просьбой направить его в Афганистан для оказания интернационального долга народу, который борется за независимость и свободу. Три года, руководствуясь секретной директивой Министерства обороны, ему отказывали, пока не поняли: он — один из лучших в воздушно-десантных войсках претендентов на замещение очередной должности в ДРА.

Командир разведывательной роты десантно-штурмовой бригады! Тренер личного состава по восточным единоборствам! За спиной — десятки великолепно проведенных боевых операций! Вся грудь в наградах, из них два ордена Красной Звезды. Красавец!

Севрук, выслушав наш рассказ, понимающе кивнул: ладно, задание отменяется. Какая, к чертям собачьим, разница, на какую букву оканчивается фамилия у человека?

P. S.

Не могу удержаться от соблазна похвастаться: благодаря еще одному заданию Владимира Николаевича Севрука я все же вписал страничку в историю советской пропаганды. Правда, остался в ней безымянным героем. В феврале 1989 года на трибунах всех митингов, которые устраивались для встречи выходящих из Афганистана войск, висела надпись: «Воины-интернационалисты! Родина гордится вами, Родина благодарит вас, Родина рассчитывает на вас!» Эту фразу из обращения ЦК КПСС к выходящим из Афганистана войскам, которое было опубликовано во всех газетах, — страшно произнести, — придумал я. В том, что эти слова выдавали желаемое за действительное, моей вины уже не было.

Посещение скучного сборища партийных советников получило неожиданное продолжение. На трибуне возник Виктор Петрович Поляничко, «человек-скала». Формально — он представитель нашего Политбюро, личный советник президента Афганистана Наджибуллы, по сути — его дублер. Хотя еще пойди разберись, кто там чей дублер и кто из них реально управляет этой страной… «Надо поговорить. Давай в перерыве», — шепнул он, возвращаясь со сцены. Ничего сенсационного в этом, в общем, не было. Виктор Петрович пару раз до этого в приватном порядке просил меня что-нибудь сформулировать на бумаге для каких-то только ему ведомых целей: у него реально не хватало времени.

Говорили в пустом зале, и на этот раз его просьба заставила меня ожесточенно чесать затылок. В Кабул приезжают Эдуард Шеварднадзе и Анатолий Добрынин, министр иностранных дел СССР и секретарь ЦК КПСС соответственно.

— Их будет принимать Наджиб, и надо написать для него приветственный тост, — сказал Поляничко. — Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе — это широта и гостеприимность Кавказских гор. Анатолий Федорович Добрынин привнес в советскую дипломатию интеллигентность, ей прежде не очень свойственную. Ну, что-нибудь в этом роде. Подумай.

Я честно думал всю ночь. Наутро, позвонив, отказался. Ну, в самом деле: откуда я знаю, как они там друг с другом разговаривают?!

Да я в жизни не выпивал в такой компании!

P. S.

После Афганистана Виктор Петрович Поляничко пытался разгрести пожар в Нагорном Карабахе, пережил четыре покушения, был приговорен к смерти боевиками. В ранге заместителя Председателя Совета Министров Российской Федерации был назначен главой Временной администрации на Кавказе, где вспыхнул осетино-ингушский конфликт. 1 августа 1993 года в Северной Осетии машина, на которой он направлялся на переговоры с полевыми командирами, была обстреляна. В теле Поляничко обнаружили пятнадцать огнестрельных ран, вместе с ним погибли еще несколько человек. Как всегда в подобных случаях, преступление раскрыто не было… Насколько мне известно, все, кто соприкасался с Поляничко в Афганистане, относились к нему с большим уважением.