Над Кабулом чужие звезды

Файзабад по афганским меркам — край света, тридевятое царство. Сюда не то что по земле, по воздуху, и то добраться непросто: высокие горы кругом. Бывает, неделями висят над перевалами тяжелые облака, закрывают дорогу вертолетам. Неделями — ни газет, ни писем из дома. Раз в году, на исходе лета, пробиваются туда с боями транспортные колонны, доставляют боеприпасы и провиант, медикаменты и топливо, а потом разворачиваются и — прости-прощай, Файзабад, до следующего лета!

На пыльном, открытом всем ветрам плато у самой Кокчи-реки — штаб мотострелкового полка. Те же, что и повсюду в Афганистане, приземистые фанерные модули с палатками вперемешку, строевой плац, баньки — у каждого батальона своя. Был, как водится, еще и полковой клуб, да сгорел от прямого попадания реактивного снаряда еще прошлой весной. С тех пор по вечерам наглухо зашториваются окна в жилых комнатах и кабинетах оперативных дежурных, только луна да звезды освещают по ночам полк.

На отшибе, на самом берегу реки, — несколько строений из глины. Дворик, укрытый от жары маскировочной сеткой. Здесь расположена особая служба. Еще до того как прозвучит над рядами солдатских палаток общий сигнал к подъему, бойцы роты разминирования уже выводят из вольеров на специально оборудованное поле разыскных собак, в десятый, в сотый раз повторяя с ними привычный учебный маршрут. Прохладным начинающимся утром собачьи носы особенно чутки к малейшим запахам чужого горного мира. Этот мир пахнет доброй ладонью хозяина, горькой травой, что растет на скалах. Еще — тротилом.

Сапера в Афганистане редко знают в лицо. Порою даже разведка, которой положено быть всегда и везде первой, и та видит перед собой только его напряженную в тяжелой работе спину. Ну что за служба! Мальчишки, как правило, мечтают о другом — стать моряками, десантниками, летчиками. И все же приходит время, становятся саперами. Когда и как?

Олег Горячев, недавний выпускник химико-технологического техникума, примеряя два года назад новехонькую солдатскую шинель, и думать не гадал, что судьба определит его в инженерные войска. По его ли характеру кропотливое, неспешное это дело? И только через несколько месяцев, уже в Афганистане, подбросив на ладони замыкатель первого обезвреженного им фугаса, Горячев понял: свою новую солдатскую профессию не променяет ни на какую другую. Но сапером — настоящим сапером — стать ему еще предстояло. Что это значит? К примеру, вот что: если сказано в наставлении, что «минно-разыскная собака должна по комплексному запаху безошибочно обнаруживать мины всех типов» на определенной глубине и на расстоянии нескольких метров вправо и влево от оси движения, так тому и быть. И никого здесь, в роте, особенно не интересует, с детства ли обожает животных Олег Горячев, определенный в собаководы, или, наоборот, боится их до смерти. «Должна» — и точка!

Еще предстояло узнать: когда столбик термометра подбирается к отметке 60° выше нуля, и не то что идти — дышать невмоготу, или когда с неба валит то ли дождь, то ли снег и весь белый свет покрывается сплошной ледовой коркой, тогда и собачьим силам, вопреки наставлениям, наступает предел. Тогда даже самый опытный, самый умный и верный пес отказывается работать. А что сапер без собаки? В афганских горах миноискатель — помощник не слишком надежный: иногда кажется, что не из камня, а из сплошного металла сложены эти скалы. Так что, давай, псина, бери себя в руки. Надо работать.

…Первыми в ту ночь поднялись повара, испекли на костре лепешки. Своих походных кухонь у саперных групп не бывает, каждому по очереди приходится становиться «шефом» и колдовать над кастрюлями. И тут уж точно: попробуй ошибись, сапер! Если сгорит завтрак, друзья тебя самого поедом съедят: когда он еще будет, обед? В тот день, к примеру, это мероприятие планом вообще не предусматривалось. В три ноль-ноль тронулась колонна, и моторы ей предстояло заглушить уже в Файзабаде, много часов спустя, когда ночь и горы снова сольются в единое целое и этот последний, самый трудный участок пути будет пройден.

Едва начали движение, километр одолели, не больше, Джерри уселась в пыль, выразительно поглядывая на хозяина. В том, что вознаграждение она заслужила, боец роты разминирования Сергей Шевцов не сомневался: не один десяток километров они прошагали вместе по горным дорогам и тропам. И поэтому, пару раз для очистки совести ткнув щупом в дорожное полотно и убедившись, что собака не ошиблась и на этот раз, Шевцов уверенно начертил в бурой пыли крест. Внимание всем: мина!

Эргаш Юнусов и Рапи Магомедов тотчас склонились над дорогой, привычно работая лопатами. Что чувствует в такие минуты сапер? Ребята рассказывали: когда замыкатель заряда показывается в разрытой лунке, все чувства, не имеющие отношения к делу, исчезают. Нет в мире ничего, только ты и мина. И колонна за твоей спиной.

Ту первую, противотанковую, английскую, обезоружили быстро. Хоть и хитрая штука, килограммов восемь взрывчатки в ней, но ведь и они не промах: в этот раз в группу разминирования из всей роты вошли только «деды» — те, у кого в биографии уже не одна операция, не один обезвреженный заряд.

Кто лучше погибнет сам, чем пропустит фугас, объяснил мне Володя Решетников.

Ни в уставах, ни в приказах слов таких нет и не может быть. Эту саперную заповедь Решетников выбрал себе сам, и отступать от нее не намерен. Вчерашний саратовский токарь, определенный солдатской судьбой поначалу в ремонтную роту, Решетников три месяца ходил за командиром по пятам. И добился все же своего, перевели его в саперы. С тех пор почти два года пролетели, как один день.

Они прошли еще километра четыре, и еще несколько беспомощных теперь мин остались у обочины или были подорваны особыми кошками-якорями на длинном капроновом шнуре. Вот тут-то и ударили справа, со скал, автоматные очереди, вжали саперов в каменистую землю. Но недаром же они сами говорят, что у сапера обе руки правые. И если одна из них держит миноискатель или щуп, то вторая — всегда автомат.

— К бою справа! — Команда прозвучала одновременно с ответным огнем их АКСов.

…При проводке колонны сапер нередко проходит дорогу дважды. Один раз — впереди колонны, но прежде — навстречу ей. Войска ведь эти не случайно назвали инженерно-саперными: прокладка дороги — это тоже по их части. В тот раз встречный путь был, пожалуй, не легче. Километров десять дороги на Файзабад залила река, распухшая от талых коричневых вод. Почти неделю они работали по пояс в ледяной воде, взрывали породу, осаждали ее на затопленное полотно, обозначали обочину тяжелыми, выступающими из воды валунами. Работали, то и дело отогревая застывшие в воде, негнущиеся руки.

Теперь они шли впереди колонны по дороге, которую, можно сказать, сделали сами. В иные, мирные времена по таким дорогам только бы и ходить: красота вокруг, высоченные горы, каких у нас не увидишь. Сейчас не до этого. Дух переведешь, остановишься на минуту, оглядишься, и опять носом в землю. Через каждые три-четыре километра отдыхали: больше не в состоянии вынести человек ни этот проклятый писк миноискателя в ушах, ни это предельное напряжение нервов. А отдых на проводке колонны такой: отдал сапер товарищу миноискатель, взял у него щуп. Отдал щуп, взял лопату.

«Темперамент: спокойный. Характер: недоверчивая. Внимание: внимательная. Заинтересованность в работе: хорошая. Отношение к пище: нежадная».

Я переписал эти слова из особого собачьего паспорта Джерри, собаки Шевцова. Непросто складывались поначалу их отношения. Служебной собаке, к тому же с такими-то данными, не положено иметь друзей, только хозяина. А хозяином Джерри почитала другого бойца, который уже собирался домой и передал ее Шевцову. Ничего не поделаешь: проводники приходят и уходят, собаки остаются служить. Этот горький закон Джерри был явно не по душе. Недели две стоял Сергей Шевцов у вольера, подкармливал, уговаривал, стыдил — словом, искал общий язык. И наконец однажды на утренней тренировке Джерри смирилась с военной своей судьбой, ткнулась носом ему в колени, сложила уши: «Ладно, ты хозяин!» А хозяин, между прочим, собак до армии за километр обходил. Было, правда, в детстве: пытался дрессировать бабушкиного Шарика, но разве сравнишь?

— Собака — как ребенок, понимаешь? Ты с ней везде, даже спишь с ней в окопе. Летом, бывает, жара такая, что жить не хочется, но если воды мало, сам не попьешь, ей отдашь. Ну, и полное взаимопонимание между вами. Она знает, что сделаешь сейчас ты. Ты — что она. А уж расставаться, это вообще хуже нет… Тогда, на проводке колонны, когда стрельба началась, мы залегли по обочинам, бросились врассыпную. Смотрю, Джерри тут как тут, села рядом, словно меня с фланга прикрывает. Нет, ты как хочешь, а у нее есть светлые мысли, — говорит мне совершенно серьезно Шевцов.

Недолог век минно-разыскной собаки. Через 6–8 лет работы запах тротила разрушает ее зрение и нюх, она еще может быть верным другом, но настоящим сапером — уже нет. Впрочем, немногие из собак успевают выслужить свой срок на этой войне. Подрываются на фугасах и противотанковых минах, гибнут в боях вместе со своими хозяевами.

А пообедать им в тот день все же довелось. Как раз в полдень, когда подходили к небольшому кишлаку у дороги, навстречу колонне вышла делегация стариков: по афганскому обычаю, пригласить к очагу того, кто с миром входит в их дом. От приглашения пришлось отказаться, — времени нет, уважаемые! — но теплые, только из печи лепешки и сладкие дыни пришлись бойцам очень кстати.

И снова была дорога. И снова нестерпимый писк миноискателя стоял в ушах, снова стекали по пыльным липам струйки соленого пота, снова бежали «змейкой» вдоль колеи надежные умные псы.

День уже клонился к вечеру, все уже мысленно считали оставшиеся до Файзабада километры, когда на крутом повороте дороги один из водителей колонны не справился с машиной, съехал в реку. Подоспел танк из техзамыкания, стал разворачиваться в распадке, чтобы поудобнее было выручать бойца. Вот тут-то Олег Горячев, который задержался для устранения аварии, и крикнул танкистам, чтобы подождали: надо бы проверить распадок, место подозрительное. Как раз под мину.

Он не ошибся, мина стояла. Не мина даже, граната на проволочной растяжке, которую Олег угадал, почувствовал, да не заметил. Танку такой подрыв, что комариный укус, а вот его зацепило, посекло осколками. Так они теперь с ним вместе и гуляют по афганским дорогам. Как гуляет уже который месяц по тыловым кабинетам и представление на Олега Горячева к солдатской медали «За отвагу».

Мы встретились, когда в роте со дня на день ждали приказа об увольнении в запас. Когда многое уже было пройдено ее бойцами, многое понято. Говорили о разном, о том, например, что все уволившиеся обычно пишут письма в Афганистан. Что будут, наверное, писать и они: поди-ка, забудь эти горы.

— Афганистан учит чувству ответственности за тех, кто идет за тобой, — говорил Олег Горячев.

— Это точно. Мы здесь стали как братья, — добавил длинный и худой, как спица, командир отделения Саша Ермоленко. — А может, даже больше, чем братья.

Какие же планы они строят на дальнейшую свою жизнь? Этот вопрос вызвал явно завистливые улыбки — все посмотрели на Олега Горячева.

— Счастливый человек, — объяснил Ермоленко. — Два года ждала его девушка: скоро свадьба.

Только прежде Олег Горячев решил непременно побывать в Москве. Нет, знакомых или дел каких-то особых там у него нет. Просто человеку необходимо побывать в Москве.

Там, среди афганских гор, глупо было спрашивать, зачем. Все и так казалось простым и ясным. Почти как устройство английской противотанковой мины.

Из дневника

Перечитал последнюю страничку прошлогоднего дневника, и стало грустно. Дважды в реку не войдешь. Год назад прыгнул в нее с разбегу, а теперь хожу по берегу, пробую пяткой холодную воду. Будь моя воля, поднял бы с бетона взлетной полосы ту злополучную, вернувшую меня в Кабул, монетку. Но даже у здешних дуканщиков, у которых можно купить все, волшебных палочек в продаже нет.

В КПСС меня приняли, и теперь под моими материалами в газете пишут не «Наш спецкорр», как раньше, а «Наш соб. корр.». Вот и вся разница.

Я перебрался в соседнюю «хрущевку» в том же самом Старом микрорайоне. Трехкомнатная квартира принадлежит афганскому режиссеру, учившемуся в Москве, и его русской жене, — они уехали куда-то в Европу. Квартира поэтому совсем московская, с удобной мебелью, а на стенах обои — невидаль в Кабуле, предмет зависти всех, кто приходит в гости. Обычно стены в квартирах афганцев просто покрашены и мебели нет: они по привычке едят и спят на коврах.

В Кабуле немногое изменилось за год. Та же пыль, та же нищета, те же дети на помойках роются в поисках съедобных объедков. Все так же протяжно и громко кричит что-то старик, который каждый день в один и тот же час проходит мимо моего дома. Точильщик? Старьевщик? Дервиш? И те же дети, повзрослевшие на год, все так же прыгают через резинку под окном. И считают по-русски: «Раз, два, три. Раз…» Интересно, водятся ли у них тут кукушки?

И все же глаз, уже привычный к здешней экзотике, спотыкается на переменах. В городе кое-где появился новый асфальт, на перекрестках стало больше регулировщиков, почти все машины теперь останавливаются перед редкими светофорами. Почему-то не слышно вечерней стрельбы, только раза два за эти дни бухало где-то вдалеке, хлестанули темноту автоматные очереди. Торговый центр в Старом микрорайоне распух, разросся, прилавки забиты товаром. А вот мой приятель-зеленщик перебрался, разбогатев, в центр города. На его месте торгуют теперь три брата, младшему из которых, Ибрагиму, лет семь. Мне по-прежнему отбирают из ящиков лучшие фрукты, выделяя из общей массы клиентов. А когда я просто прохожу мимо их ларька по делам, Ибрагим улыбается и кричит по-русски:

— Что купишь, рафик?

— Мне ничего не нужно, Ибрагим.

— Как, не нужно?! Манго обязательно купишь!

И я действительно поддаюсь соблазну и покупаю небольшие сладкие плоды манго, привезенные, должно быть, из Пакистана на грузовиках, украшенных, как новогодние елки. Маленькие радости кабульской жизни.

Первая командировка: я все-таки упрямо добираюсь в Бадахшан, еще в прошлом году задумав написать материал об афганском лазурите. Улетал, по обыкновению, нелепо. Утром с трудом успел на машину, которая отвозит в аэропорт приезжающих время от времени в Кабул «мушаверов» — советников из провинций, но самолета, разумеется, не было. И снова несколько часов ожидания. Солнце, пыль, грязная скамья под навесом у военной комендатуры. Молоденькие, только что из дома лейтенанты в союзной еще форме. Кому из них посчастливится вернуться домой? В довершение всех бед прилетевшая на наших глазах «вертушка» угодила колесом в кювет. Аэропорт вообще закрыли, и мой «двадцать четвертый борт», уже вылетевший из Кандагара, развернули в воздухе и посадили в Баграме. «Афганский вариант».

Когда же он сел, наконец, первое, что вынесли из его нутра, были носилки, обернутые фольгой. Красная бирка прилеплена скотчем: имя, фамилия, номер военной части. Это все, что осталось от солдата, прослужившего здесь полтора года и покончившего с собой по неведомой мне причине.

Носилки стояли у самолета, дожидаясь похоронной команды. Подъехавшая поливальная машина потом долго смывала с железного пола самолета остатки вытекшей из носилок жидкости и крови, чтобы солдаты могли поставить на это место ящики с оружием, контейнеры с арбузами, обмякшие на жаре бараньи туши, мешки с огурцами. Но еще долго в самолете стоял запах смерти, который не спутаешь ни с чем. Груз сдал, груз принял. Весь полет до Кундуза я спал, пристроившись на пыльных ящиках, в которых дожидались своего часа сотни новых смертей, принявших обличье латунных гильз и стальных сердечников пуль.

В Кундузе случился казус. Пока я дожидался у штаба дивизии политработника, которого забыли предупредить о моем приезде, у входа появился какой-то сурового вида генерал.

— Это еще что, вашу мать? — грозно зарычал он, увидев меня в такой же, как у всех, форме, только без знаков различия, в которой я обычно езжу в командировки.

— Это не что, а кто, товарищ генерал. Корреспондент «Комсомольской правды».

Потом, когда генерал (оказалось, командир кундузской дивизии) исчез, мне долго тряс руку какой-то офицер. «Ну, вы молодец, — говорил он с уважением, заглядывая в глаза. — Как вы его! Ух! Так ему и надо». Похоже, комдиву здесь возражать не принято.

Меня, несмотря на неласковую встречу, определили в умопомрачительный генеральский номер дивизионной гостиницы, что, должен признаться, случается со мной нечасто. Здесь есть кондиционер, свежее белье, душ с теплой водой. Дежурная принесла даже чай с сахаром. Сижу вот, пописываю, чай попиваю. Завтра в шесть сорок пойдет на Файзабад вертолетная пара.

— Вертолеты несколько дней возили раненых, мы с ног сбились, а тут говорят: готовьтесь, завтра будет самый тяжелый день. С утра прислушивались, у нас ведь вертолет издалека слышно, — ждали раненых. Наконец солдат знакомый подходит: радуйся, говорит, пришла колонна! А мне и впрямь так радостно было, что даже хотелось плакать. Знаете, я в отпуск поехала, — все не то. Каждый день ждала писем от девчонок. Прочтешь, и как дома, в полку, побываешь.

Это рассказывает мне медсестричка Лена Новожилова, которая служит здесь уже третий год и от которой перед каждой операцией прячется командир полка: замучила его Новожилова своими просьбами взять ее в рейд. Однажды махнул рукой, отпустил с агитотрядом, а она нарадоваться не могла. Медсестричка Лена Новожилова из тех, кто опоздал родиться. Ей бы в двадцатые годы, в гарь, в холод, в голод. В романтику революционных будней, которой тут точно не пахнет.

Точнее, так: многие из тех, кто едет в Афганистан, искренне верят в то, что едут исполнять «интернациональный долг». Что проклятые империалисты не дают поднять голову народу, который сбросил иго угнетателей и кровопийцев. Как правило, этого романтического запала хватает дня на три, а потом все становится понятно: и про долг, и про все остальное…

Я уже несколько дней в Файзабаде. С утра до вечера пропадаю у саперов-собаководов, о которых собираюсь написать. Однажды все отделение собралось в курилке, было жарко, и парни скинули тельняшки. Оказалось, почти у всех наколки на сердце: автоматный патрон, его крестом перечеркивает надпись латинскими буквами — Аллах. Или — вместо имени чужого бога — своя группа крови. У некоторых вытатуированы на руке старомодный орел и аббревиатура ОКСВА — Ограниченный контингент советских войск в Афганистане. Особая метка, по которой они будут узнавать друг друга спустя годы где-нибудь в ленивой и благостной курортной толпе. Если, конечно, этот орел не станет знаком позора, который стыдливо будут прятать под майку.

Патрон на груди вместо медали, не полученной на этой войне.

На краю любого афганского аэродрома лежат кучи белых пластмассовых стаканчиков: это кассеты тепловых ракет, которые отстреливают при взлете и посадке вертолеты и самолеты транспортной авиации. По замыслу, эти ракеты должны принять на себя удар «стингера». В их эффективности у меня лично есть некоторые сомнения: я что-то ни разу не видел, чтобы «стингером» стреляли по нашим «вертушкам» или транспортникам прямо над аэродромом. Их сбивают где-то в горах, в пустынях, где эти отводящие ракеты никто не успевает применить. Но, собственно, дело совсем не в этом. Загвоздка в том, что кассеты эти по второму разу использовать нельзя, они никому не нужны: одно слово — мусор.

В Файзабаде рассказали байку. Будто бы хитрые наши мужики из аэродромной обслуги появились однажды утром на местном рынке с пластмассовыми стаканчиками в руках.

— Эй, дукандор, у тебя такой товар есть?

Озадаченный продавец недоуменно вертит в руках невиданный прежде предмет.

— Нет, такого нет…

— Может, у тебя найдется? — спрашивают хитрецы в соседней лавке. — Нам очень нужно! Много возьмем, хороший бакшиш получишь.

И так далее — по всем торговым рядам.

Наутро к рынку подрулил военный грузовик, доверху набитый бесполезными стаканчиками из пластмассы. Говорят, афганцы купили все, торговались, как на аукционе, поднимали цену, пытаясь перекупить друг у друга дефицитный товар, в поисках которого вот-вот подъедут вчерашние покупатели.

Сентябрь — декабрь 1986 г.