Над Кабулом чужие звезды

Караван ждали две ночи и два дня. Днем было особенно тяжело. Лежали над самым перевалом на горячих камнях, обливаясь потом. Считали каждый глоток воды. Три фляги на брата — минимум, который не даст погибнуть от жажды, не даст высохнуть от этой проклятой жары. Все остальное в рюкзаке — боекомплект. Его чем больше, тем лучше. При благоприятном стечении обстоятельств опытному обстрелянному бойцу хватит нескольких магазинов и пары гранат, но, может статься, на счету будет каждый патрон. Поэтому меньше воды, больше гранат и патронов.

Днем старались спать. После полудня невысокие бойницы, сложенные из камней, давали узкую полосу тени, куда можно было спрятать голову. Все остальное — нельзя. Встать, размять затекшее тело, курить, говорить — нельзя. Мочились поэтому тоже лежа. Обнаружить себя — значит провалить операцию. А упустить караван легче легкого: враг опытен и хитер. Возможно, его разведка уже разглядывает перевал с соседней вершины, готовая предупредить об опасности. Возможно, чабан, прогнавший мимо них через перевал отару овец, — связник. Если заметил засаду, если оставил условный знак на тропе, караван выберет другой путь. И тогда оружие, которое переправляют мятежники, доставят по назначению. И оно будет стрелять. В тебя ли, в твоего ли товарища, в незнакомого ли тебе человека — неважно. Они должны остановить караван, за этим здесь. И пройти он должен ночью как раз через этот перевал, чтобы днем отсидеться в заброшенном кишлаке, который виднеется неподалеку. Днем караваны не ходят.

Третья ночь выдалась, как в кино. Луну закрыли облака, темнота полнейшая, тишина гробовая, только слышно, как шарит по ущелью ветер да изредка подвывают шакалы. Самая что ни на есть «караванная» выдалась ночь. И точно: после полуночи зацокали по камням копыта.

— «Духи», товарищ прапорщик! — зашептал боец в самое ухо Арчакову.

— Радист, передай «Ландышу»: есть караван, — отозвался он. — Огонь — по моей команде.

…Знаю Арчакова уже давно. Познакомились, как здесь принято говорить, «на боевых». Во время тяжелой кровопролитной операции в провинции Вардак, когда наши части, несмотря на поддержку артиллерии и авиации, не смогли захватить крупную базу вооруженной оппозиции в районе Джалеза — настолько плотной была там оборона противника. Рота специального назначения действовала тогда на ничейной полосе, в кишлачной зоне, только вчера покинутой мятежниками. Основные их силы уже оттянулись выше по течению реки, оставив охрану у складов с оружием, которое не смогли унести. Обнаружить и обезвредить эти склады — такой была задача роты специального назначения.

Было видно: Саша Арчаков занят делом, которое ему по душе. Невысокий, плотно сбитый, с буграми стальных бицепсов, старший прапорщик напоминал пружину, готовую разжаться в секунду опасности. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего слова. «Азартен, отчаянно бесстрашен», — подумал я тогда, шагая в цепочке разведчиков из арчаковской группы, которая быстро и бесшумно продвигалась сквозь узкие лабиринты глиняных кишлачных улиц.

Так оно, в общем, и есть. В роте каждый знает: наорать, вспылить в ответ на чью-то нерасторопность — это Арчаков может. Характер у него — не сахар. Но спрятаться за спину солдата — никогда. Потому и идут за ним бойцы, как за танковой броней.

— А в моих ребятах я уверен, как в себе, — сказал мне он. — С ними хоть к черту на рога.

…Тот бой на перевале был коротким. Кое-кто из тех, кто шел в караване, даже не успел сорвать с плеча автомат. Когда погасла последняя осветительная ракета, на перевале стало тихо. Это жутковатая тишина, когда слышно, как колотится сердце, еще не остывшее от боя. Когда не знаешь, разбит ли враг или затаился в ожидании твоей ошибки, любого шороха, звука. Теперь обе стороны на равных, рассудить их сможет лишь нескорый еще рассвет. Теперь даже дышать нужно так, чтобы не услышал лежащий рядом товарищ. Цена этой выдержки — жизнь. Лежи и слушай тишину.

Они услышали: на караванной тропе громко заплакал ребенок. Долгим жалобным плачем, который переворачивал душу.

«Такого не бывает, — сказал себе Арчаков. — Это слуховая галлюцинация. Должно быть, у меня сдают нервы».

Ребенок продолжал плакать.

Крепко выругавшись по поводу всей этой неслыханной, дурацкой ситуации, он вышел на связь с командиром. Арчаков и так знал, что сделает в следующую минуту. Но совсем недавно под Кандагаром точно такая же разведгруппа, уничтожившая караван, была внезапно атакована во время осмотра поля боя и понесла огромные потери: тринадцать человек убитыми — неслыханная для афганской войны цифра! О случае этом несколько дней только и разговоров было в 40-й армии. Согласно принятому после этого приказу командующего, засадным группам спецназа категорически запрещалось предпринимать какие-либо действия до наступления светлого времени суток.

— «Ландыш», я — «Геолог». На тропе плачет ребенок.

— «Геолог», повтори, не понял, — отозвалась рация через паузу.

— Я говорю: ребенок плачет на перевале.

— «Геолог», ты ошибся.

— Да что я, детский плач не отличу! — рассердился Арчаков.

— Не кипятись. Подожди утра.

— До утра он замерзнет.

— Ну да. А тебя расстреляют, утра ждать не будут.

— «Ландыш», повторяю: он замерзнет, — повторил старший прапорщик, сделав вид, что не расслышал предыдущую фразу.

— Хорошо. Принимай решение сам.

Александр Арчаков, родившийся двадцать семь лет назад в поселке Первомайский Рязанской области и волею обстоятельств, от него не зависящих, попавший в афганские горы, решение уже принял. Нелогичное, безрассудное, противоречащее приказу, но и единственное из возможных. Идти к перевалу.

Вместе с двумя бойцами он начал спуск к тропе. Шли, едва касаясь подошвами камней, пригибаясь в кромешной тьме, — в спецназе ходить так умеют. Ну а теперь, неужто тоже не было страшно старшему прапорщику?

— Врать не буду: даже не помню. Об одном думал тогда. Только бы не ранило детенка, не зацепило. Век бы себе не простил.

Вся стена над изголовьем кровати Арчакова — в Олиных фотографиях. Ей три года, а это значит, что папу она не видела ровно полжизни. Но когда кто-то из маминых коллег спросил Олю, где ее папа, девочка, смешно картавя, ответила не задумываясь: «Мой папа в командировке. Родину защищает!»

Родину ее папа защищает уже девять лет: он не мыслит себя без армии. Остался в войсках даже после того, как провалился на вступительных экзаменах в военное училище.

— Половина в этом решении — от романтики, а половина — от жизни. Мое это дело — армия, — коротко объяснил мне Арчаков.

Последние полтора года он служит в Афганистане. Всякое бывало за это время: брал склады, громил караваны, сопровождал колонны. Спасал товарищей, висевших на волоске от смерти, выручали от верной гибели и его. Подрывалась его «бээмпэшка» на мине. Но, если можно так сказать, подорвалась удачно: старший прапорщик отделался синяками и царапинами. Многому, считает, научился здесь. Главное, в себе и в людях «разобрался окончательно». Что хорошо, что плохо — понял.

— Ну и что же — плохо?

— Вранья и трусости терпеть не могу. Это в армии, а вообще в жизни — хамства. Наглости. И опять же вранья.

— На тебя посмотришь: супермен-боевик с экрана.

— Да ну, — с досадой махнул рукой Арчаков. — Какой там супермен. Обычный рязанский человек.

И даже, знаю теперь, немного старомодный. Из поэтов предпочитает Есенина, любит, к примеру, вальс, а не брейк.

…Ребенок лежал на самой тропе, запеленатый в какое-то красное тряпье. Мальчик, годика два с половиной, цел и невредим, только дрожал от холода и страха. Почти сверстник его Олечке… Рядом с ним — никого. Этому обстоятельству Саша обрадовался особо. «Был бы свой, не бросили бы», — сказал он себе.

Обратно к своим почти бежал по скалам, прижимая мальчишку, сопевшего в его отросшую за трое суток щетину. Может, даже слова какие-нибудь шептал, но об этом знают только они двое. Такие подробности из старшего прапорщика клещами не вытащишь: мужчине, полагает он, о подобном распространяться не следует.

Утром, когда к перевалу подошла вызванная по рации бронегруппа, парнишку посадили на боевую машину пехоты, укутав трофейным пуховым спальником. И что удивительно: всю дорогу не хныкал ни разу, только лопотал по-своему, будто просил что-то. Арчаков наконец догадался, хлопнул себя по лбу:

— Братцы, мы же его конфетами на год вперед накормили. Человек пить, наверное, хочет!

А когда вернулись в расположение роты, устроили, как водится, баню. И только потом, отмытого и сомлевшего, отвезли мальчика афганским чекистам, пусть сами решают, как дальше с ним быть. Арчаков к тому времени закрутился с делами, даже сфотографироваться с ним на память не успел.

Вот и вся странная, если задуматься, история: расстрелять в горах ночной караван, а после, рискуя жизнью, нарушая приказ, спасать чужого ребенка — оттуда, куда только что сам стрелял… Почему рассказываю о ней?

У Александра Арчакова — орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Представлен к ордену Красного Знамени, который он, конечно же, заслужил. За полтора года службы в спецназе — 147 боевых выходов. Сто сорок семь — только вдумайтесь в эту цифру! Той окопной правды войны, которую бы век никому не видать, той страшной солдатской правды, когда встречаешь врага на расстоянии удара ножа или выстрела в упор, когда или ты его или он тебя, — насмотрелся старший прапорщик — хватит десятерым.

Когда мы познакомились с ним под Джалезом, мне показалось: необратимо надломилось что-то в Арчакове и его товарищах, война стерла для них границу между добром и злом. Каким вернется он к своей Оле, сможет ли переключиться, перестроиться на иную, мирную жизнь? Тогда показалось: уже не сможет. Осерчал, крепко ожесточился на войне «обычный рязанский человек».

Теперь, после случая на перевале, я уверен, что ошибался. Просто всему свое место под небом. Время убивать и время быть убитым, время разбрасывать камни и время их собирать.

P. S.

Материал об Александре Арчакове, переданный мной в редакцию и даже прошедший военную цензуру (разумеется, спецназовцы там назывались «десантниками»), так и не был напечатан в газете. Спустя некоторое время после описываемых событий старший прапорщик и еще трое офицеров этой роты были арестованы. Выходило по материалам следствия, что спецназовцы, действуя в сговоре с сотрудниками афганской госбезопасности, ограбили две кабульские частные виллы. Нельзя сказать, что сам по себе факт неслыханный: случались, особенно на операциях, вещи и похуже, хоть и молчали о том газеты. Правда, и карали за такие преступления строго. Если, конечно, находили виновных.

Арчаков, секретарь партийного бюро роты, был исключен из партии — как водится, до суда и заочно: на собрании его не было. Его разжаловали в рядовые, лишили боевых наград и знаков отличия. Остановили уже ушедшее по инстанциям представление к ордену Красного Знамени. Несколько дней, пока всех четверых не взяли под стражу, они оставались под домашним арестом в расположении роты. Там мы и простились, крепко пожав друг другу руки, потому что, как бы там ни было, что-то произошло между всеми нами под недоброй памяти Джалезом. Что-то такое, что просто-запросто не забыть.

Нелепая эта история долго не шла из головы. Я неплохо знал всех ее участников и, честно говоря, не поверил выводам скорого армейского правосудия. Ограбили виллы? Бред какой-то! Они не ангелы, конечно, может, даже наоборот. Но я был с ними в кишлачной зоне, в домах афганцев. Единственная материальная ценность, к которой спецназовцы проявили интерес, — разрывные патроны китайского производства для автомата Калашникова. Мы нашли их в духовском схроне, оборудованном прямо в русле ручья, под водой. Бойцы выкидывали на землю свои обычные патроны и забивали магазины найденными, китайскими…

Арчаковское письмо из подмосковного поселка разыскало меня полтора года спустя уже в Союзе и, конечно, обрадовало: значит, на свободе? Оправдан?

Все оказалось сложнее. Когда мы встретились с ним первой послеафганской весной, Саша рассказал, что им присудили по два года условно с отсрочкой исполнения приговора. Потом был повторный суд по их кассационной жалобе, который вернул дело на доследование. Потом — полтора года без работы, с печатью уголовников на всю оставшуюся жизнь. И новый суд, который уже окончательно закрыл дело за недоказанностью их вины. Чувство восстановленной справедливости это решение, однако, не принесло.

— Не отступим, пока не восстановят в партии и в армии, — говорил мне теперь уже бывший старший прапорщик. Он почти не изменился, «обычный рязанский человек»: был, как и прежде, немногословен, спокоен и уверен в себе. Рассказал, что устроился токарем на подмосковном заводе, что снимает пока комнату, а если все пойдет хорошо, вызовет к себе жену и дочку Олечку, ненаглядного своего «чертенка в юбке». На том мы и расстались, договорившись встретиться, как только будут у него новости.

Не встретились. Когда готовил эту книгу к печати, нашел в сетях «всемирной паутины» только «чертенка в юбке» — Сашину дочку Олечку, которая, как ей и положено, стала взрослой. Она и рассказала: у нее есть теперь еще и младшая сестра. А вот самого Саши на свете давно уже нет, его жизнь оборвалась в лихие девяностые годы.

Подробностей не знаю. Но почему-то мне кажется, что погиб он в бою: Александр Арчаков, старший прапорщик роты специального назначения, был из породы воинов.

Из дневника

Моя четвертая осень в Кабуле.

Что изменилось здесь за это время? Немногое, в общем. Уже который месяц подряд катки утюжат новый асфальт на улицах, работают фонтаны на площади Пуштунистана: это первый за годы «революции» беспартийный премьер-министр завоевывает симпатии подданных. Или вот еще новость: установили светофоры, Кабул играет в них, как ребенок в новую игрушку, перед тем как сломать. О здешних «правилах движения» на дорогах не писал только ленивый. Лучше всех, по-моему, это сделал комсомольский советник Серега Голубев: «Старушка пробегает в зеленой парандже, ей в этой одежонке не сквозит. Она еще не знает, что близко я уже, а мой автомобиль не тормозит… Здесь чем быстрее едешь, тем дольше будешь жить». Причина, в общем, простая. В городе около семидесяти тысяч машин, а большинство водителей неграмотны, и правила уличного движения им объясняют на пальцах. А еще военная техника, коровы, верблюды и многочисленные ослы — на двух и четырех ногах.

Отмененный около года назад, в городе снова введен комендантский час. Советник, блуждающий по дуканам, уже редкость даже в Старом микрорайоне. От прежде гигантской, почти в девять тысяч человек, советской колонии остались несколько сотен неприбранных, одиноких мужиков, в сердцах которых борются меж собой желание уехать домой и соблазн еще немного подзаработать: с июля зарплата увеличена на двадцать процентов «гробовых», как эту прибавку тотчас окрестили здесь.

На этом фоне космический советско-афганский полет кажется фарсом. Уже оставлен Бамиан, плохо под Кандагаром, угрожают переметнуться к оппозиции племенные полки Герата, на подступах к Салангу на дорогу вышли люди Ахмад-Шаха Масуда и грабят афганские колонны на виду у наших застав. Вокруг посольства возведена гигантская бетонная стена. Дипломатический состав по выходным дням роет щели-укрытия для тех, кто не успеет добежать до бомбоубежища, строительство которого подходит к концу. В самом Кабуле, впрочем, в последние дни тихо, только изредка бухает по окраинам.

У меня же в корпункте стихийное бедствие: меняют водопроводные трубы. Все стены в кухне и ванной комнате разворочены, грязь, стальные стружки повсюду. Время от времени я угощаю чаем водопроводчика Мухаммеда Сафи. Он знает по-русски слова «гайка», «новый», а меня называет исключительно «инженер-саиб», демонстрируя уважение, хотя какой я, к Аллаху, инженер. Мой словарь на языке дари включает примерно такое же количество слов, но поди ж ты: мы сумели выяснить с ним, где он живет, сколько у кого из нас детей, какая у кого зарплата.

Странно, но я поймал себя на мысли: я стал своим, я растворился в этом восточном мире, в этой пыли и грязных чалмах, в утреннем крике муэдзина. Московская жизнь — была ли она вообще?

Опубликована цифра погибших за десять лет на афганской войне: 13 833 человека. Весь Кабул обсуждает это, прикидывая: а гражданских, к примеру, считали? Пограничников? Бойцов спецподразделений КГБ? А тех, кто умер в госпиталях в первые месяцы от ран и болезней, когда у «ограниченного контингента» еще не было собственной медицинской службы на территории Афганистана?

Я напросился на прием к командующему, что старался делать не часто, стеснялся отрывать его от дел. Приходил к нему только в случае крайней необходимости, когда никто другой решить мою просьбу не мог.

Громов уже третий командующий 40-й армии на моей памяти. Правда, Виктора Дубынина я видел только издали, с Игорем Родионовым близко познакомиться тоже не удалось. По сравнению с командующими «ограниченным контингентом», собкор «Комсомолки», по моим представлениям, был очень незначительной величиной.

Громов эту дистанцию сократил сам. Он мне, честно говоря, очень симпатичен. В нем какая-то естественность, мало свойственная генералам «советского разлива». Я бы сказал даже, застенчивость, которая куда чаще, чем среди обученных в академиях военачальников, встречается у деревенских людей, может, не слишком грамотных, но обладающих природным чувством интеллигентности. В случае Громова, наоборот, это было результатом воспитания в очень хорошей семье, которая, ко всему прочему, была из Саратова — города, в котором родились и все мои предки по материнской линии. Так что, по всему выходило, что мне командующий отчасти даже земляк. А на этой войне все то и дело ищут земляков, и обращение «земляк» звучит чаще других. Должно быть, в монолитной армейской толпе человек все же чувствует себя одиноко. Вот и старается образовать «семью». Земляк ведь почти что брат, и это хоть как-то восполняет разлуку с родными людьми.

Когда я вошел, Громов заканчивал разговор по аппарату правительственной связи. Он положил трубку, кивнул на портрет министра обороны СССР Дмитрия Язова, висевший на стене, и, намекая на три большие звезды генерала армии на его погонах, сказал с улыбкой:

— Все никак не уймется… Главный прапорщик советской армии.

— Борис Всеволодович, я что-то не верю цифре погибших. Мне кажется, она должна быть больше.

— А мне поверишь?

— Вам — поверю.

Громов встал, вышел из-за стола, открыл массивный сейф. Вынул оттуда стопку потрепанных тетрадей с грифом «Совершенно секретно», положил их передо мной.

— Тут все по неделям, по месяцам, по годам. Восемьдесят третий — восемьдесят пятый годы — пик наших безвозвратных потерь. Если хочешь, пересчитай сам.

Он знал, конечно: ему я поверю и так.

P. S.

Когда много лет спустя после описываемых событий мы работали над книгой о генерале Дубынине вместе с моим другом, великолепным журналистом и тоже «афганцем» Владимиром Снегиревым, то оба пожалели, что не были знакомы с генералом. Те, кто с ним служил, утверждают в один голос: не было в России во второй половине XX века полководца талантливее, чем он. И новая тактика боевых действий, и даже кроссовки, в которых солдатам разрешили воевать в Афганистане (оказывается, это обсуждалось на самом высоком уровне — в Министерстве обороны!), — все это и многое другое связано с его именем.

Когда Павла Грачева назначили министром обороны, он, понимая, что не обладает для этой должности ни авторитетом, ни знаниями, сделал мудрый шаг: пригласил начальником Генерального штаба генерала Виктора Дубынина, который уже тогда был неизлечимо болен. Дубынин, в свою очередь, позвал на работу в Генштаб лучших офицеров из тех, кто руководил 40-й армией в последние годы войны. Через год Виктор Петрович ушел из жизни, и Грачев не справился с подчиненными: предпочел просто избавиться от них. К началу первой чеченской кампании в руководстве армии практически не осталось «афганцев» с боевым опытом. Результат известен.

В Кабуле — делегация писателей, среди них Светлана Алексиевич. Она давно «копает» афганскую тему и, как говорят злые языки, уже написала и пьесу для театра, и сценарий для фильма. Сюда же приехала с единственной целью: снять грех с души, побывать лично, потому что без этого неприлично писать об «Афгане». Дальше Кабула, правда, решила не ездить.

У нее четкое, однозначное восприятие здешних событий как преступления. Подвига, как никчемной жертвы оболваненных «цинковых мальчиков». А единственно приемлемая точка отсчета для нравственной оценки этой войны — мать, потерявшая сына.

Это, по-моему, и так, и не так одновременно. Не так, потому что горе у матери одно во все века и на любой войне. Это горе всегда неутешно, какими бы высокими обстоятельствами ни была вызвана смерть ее сына. Хорошая ли, плохая ли война, а сын — единственный. Алексиевич переполнена какими-то фантастическими байками вернувшихся в Союз придурков, которые здесь служили. Про коллекционеров отрезанных душманских ушей и прочей глупостью. Пропитана болью и горем осиротевших матерей, больше и слышать ни о чем не хочет.

Как объяснить, что все здесь происходившее намного, гораздо сложнее этой схемы? И чище, и выше и — грязнее, порочнее одновременно. Единственное, что Алексиевич сумела схватить женским своим умом, так это то, что существует особое, мужское восприятие войны, в котором перемешаны и страх, и азарт, и многое другое. Об этом очень точно сказал однажды Андрей Платонов: «Мужик, не видавший войны, навроде нерожавшей бабы, идиотом живет…» И об этом же, в общем, есть у Хемингуэя в «Зеленых холмах Африки»: «Война — одна из самых важных тем, и притом такая, когда труднее всего писать правдиво. Писатели, не видевшие войны, из зависти стараются убедить и себя и других, что тема эта незначительная, или противоестественная, или нездоровая, тогда как на самом деле им просто не пришлось испытать того, что ничем заменить нельзя».

Вечером, собравшись отвезти в подарок Громову номер американского «Тайма» с его фотографией, я застрял на полдороге в офисе АПН: один из офицеров политотдела армии давал интервью для английского журнала «Экономист». Вирджиния Китчин могла быть довольна: она получила типичный образец официальной пропаганды. Итак:

— Что говорили тем офицерам, которые первыми входили в эту страну? Зачем вводились войска?

— Поддерживать мир.

— И что же, удалось?

— Конечно. Мы занимались охраной городов и коммуникаций.

— Но я же видела сама: страна разрушена и объята войной.

— Если бы Запад не оказывал помощь душманам, войны бы не было.

— А мне кажется, что они воюют потому, что ненавидят вас.

— Они бы не стали воевать, если бы им не платили западные страны.

— Но какой же это мир, если почти треть населения покинула страну!

— Как раз это и выгодно душманам: они рекрутируют беженцев и платят им деньги, заставляют убивать своих же.

— Это противоречит тактике партизанской войны, которая опирается на поддержку населения.

— Часть населения их поддерживает. Что же касается того, зачем были введены войска, почему выводятся сейчас, об этом писала наша ОТКРЫТАЯ печать.

К счастью Вирджинии Китчин, ей переводил очень толковый апээновец, понимающий, что термин «открытая печать» — нонсенс. В английском варианте вполне пристойно звучали поэтому и многие другие глупости, которые произносил полковник. Многие, но не все.

Из двух этих взглядов на афганскую войну точка зрения Светланы Алексиевич, конечно, поближе к истине.

В Кабул приехали участники совместного советско-афганского космического полета. В тот день на город упало двадцать пять ракетных снарядов: больше тридцати трупов, около ста человек ранено. Салют покорителям космоса!

С космическими братьями была устроена долгая и утомительная пресс-конференция, на которой журналисты зачитывали приготовленные заранее вопросы о перспективах развития космонавтики в Афганистане. Куда интереснее было в тот день на территории штаба армии.

— Машины на территорию не пускать: приказ командующего, — остановил меня на КПП знакомый дежурный офицер. — Только пешком. У нас сегодня космонавты.

Тщательнее других к их визиту готовились, похоже, в местном военторговском магазине. Оттуда еще с вечера вынесли прилавки, а всех женщин переодели в одинаковые белые кофточки. За несколько часов до приезда космонавтов замначальника штаба тыла лично выстроил продавщиц перед дверью — приветствовать гостей. Зачем выносили прилавки? Чтобы космонавтам было там попросторнее, ответили мне. В самом штабе по этому случаю ни души, все незанятые в столь важном мероприятии давят подушки в жилых модулях. Армия — странный организм, невероятное сочетание всего и вся. Ну, зачем было строить переодетых продавщиц и выносить прилавки из магазина?!

…Около семи утра затрещал телефон, я вскочил с кровати, успев перебрать про себя все ужасы и страсти, которые могли бы случиться за ночь в Москве, но Галя, редакционная стенографистка, сразу же сообщила: мы вас поздравляем! Сегодня в Кремле подписан указ о том, что вы награждены орденом Красной Звезды!

А вообще-то всю эту неделю мир был занят куда более интересными событиями: шла Сеульская Олимпиада.

P. S.

Когда меня спрашивают, за что меня наградили орденом, я, признаться, теряюсь. Никаких удивительных подвигов я, конечно, не совершал. Орденом Красной Звезды награждают «За мужество и отвагу, проявленные при исполнении воинского или служебного долга, в условиях, сопряженных с риском для жизни». Риск для жизни — был. Это, что называется, «к бабушке не ходи». Мужество и отвага? В моем случае это, пожалуй, преувеличение. Просто я был моложе коллег-журналистов, работавших в Кабуле, здоровья у меня было больше, чем у них, а мозгов, наверное, меньше. А уж о Женевской конвенции 1913 года, которая запрещает журналистам, находящимся в районах боевых действий, брать в руки оружие, я и вовсе узнал, когда соблюдать ее было уже поздно.

Орден свой я надел лишь однажды. Вскоре после вывода войск из Афганистана, в День Победы, взял сына и пошел с ним гулять в Парк Горького. У самого входа ко мне подошла какая-то девочка и вручила гвоздику. Мне стало неловко, и этот эксперимент я решил больше не повторять.

Знаменательная встреча прессы и военного руководства произошла сегодня в гарнизонном Доме офицеров.

Часа три, наверное, самый важный здесь генерал армии, представитель Министерства обороны и Политбюро ЦК КПСС Валентин Иванович Варенников вручал нам подписанные им грамоты за «добросовестное выполнение интернационального долга», а потом рассказывал о том, как замечательно складывается обстановка в Афганистане с началом вывода советских войск. Что образовались целые районы, где ситуация благоприятна и постреливают в «пределах нормы». Что сдача гарнизона в Асадабаде, где девять лет проливал кровь батальон специального назначения, а также Ханабада, Ургуна, Шахджоя, Бамиана, тяжелые бои в Заболе и Тулукане есть не что иное, как результат решения президента об отводе войск в глубь территории в интересах политики национального примирения.

— Ситуация в норме, все идет хорошо, растет авторитет кабульского правительства. Долой пораженческие настроения, — громким голосом школьного учителя говорил нам генерал. — И запомните. У нас не будет информации ради информации, гласности ради гласности. Я призываю вас быть политиками!

Тем временем, пока шла встреча, был обстрелян аэропорт. Десять человек погибли, среди них две русские женщины с детьми. Жаль, что аэропорт так далеко от штаба армии: взрыв был бы неплохим аккомпанементом к страстным словам генерала.

А потом я сидел в кабинете начальника армейской разведки Николая Сивачева. У него громкий «страшный» голос и удивительно доброе лицо, которое к такому голосу никак не подходит. Как будто актер играет чужую роль, подменяет заболевшего коллегу. Полковник отщипывал от только что испеченной буханки куски теплого хлеба и отвечал на мои вопросы примерно так:

— Как, кто такие душманы? Миша, это афганский народ, б…ь!

Раздался резкий звонок телефона «ВЧ», Сивачев снял трубку и невольно выпрямился в кресле:

— Товарищ генерал армии, полковник Сивачев слушает… Но, товарищ генерал армии, я считаю это нецелесообразным. По данным разведки, в провинции Герат сейчас нет скоплений бандформирований мятежников… По моему мнению, это может только усугубить ситуацию… Виноват, товарищ генерал армии! Есть выполнять приказ: выдать цели для бомбоштурмового удара в провинции Герат!

И, со злостью бросив трубку на телефон, он еще более страшным голосом закричал в коридор:

— Дежурного офицера ко мне!

И прибегал офицер с пометками на картах, и где-то, невидимые и неслышные отсюда, поднимались в небо тяжелые бомбардировщики, улетали выполнять приказ генерала армии: «приводить в норму» военно-политическую ситуацию в Афганистане.

Мне все меньше и меньше хочется участвовать во всем этом.