Над Кабулом чужие звезды

6 часов 15 минут. «Земля» — «Воздух»

— Я — 041-й, запуск. Понял: курс сто тридцать.

— Я — 042-й, взлет произвел, отход по заданию. Есть проверить оружие.

— Левый разворот, уходим на северо-восток.

— Понял. Выполняю доворот.

Еще накануне, зная о том, что во время полета будет не до разговоров, я попросил комбата познакомить с кем-нибудь из тех ребят, которые войдут в досмотровую группу. Он выбрал для этой цели младшего сержанта Сергея Мельнова, и часа полтора, наверное, проговорили мы с ним о солдатском житье-бытье, сидя на солнышке, не по-весеннему жарком в этой южной провинции Афганистана.

— У нас вообще-то не любят, когда много языком болтают, — говорил Сергей. — Один тут из нашей роты попал в госпиталь, его осколком зацепило, и давай распространяться: «Мы да мы, караваны берем…» Если честно, то я, когда сюда приехал, несколько недель от страха дрожал. Того и гляди, думал, обстреляют из всех дувалов сразу! За этот страх до сих пор стыдно, хотя поначалу руки у всех трясутся, сам видел. Это уж потом ты углы срезать начинаешь. Одно слово — спецназ.

Напрасно, однако, искал я на следующий день в рассветных сумерках у разогревающихся вертолетов баскетбольную — метр девяносто шесть — фигуру Мельнова: Сергей остался в батальоне, не пошел «на войну». Надо же было случиться, что именно в этот день младшего сержанта оставили за какой-то надобностью в их пыльном крохотном городке. Вот так и вышло, что в деле я Сергея не видел. По сути, занял его место в группе спецназа, которая вылетала на досмотр караванных маршрутов в степи Гамберай, что под Джелалабадом.

Может статься, что и автомат мне тогда достался его, Мельнова.

— Вы куда хотите: в группу захвата или в группу прикрытия? — спросил меня перед вылетом старший лейтенант Александр Чихирев.

— Конечно, в группу захвата.[13]

6 часов 28 минут. «Воздух»

— Я — 042-й. Наблюдаю несколько групп вьючных с курсом триста сорок по дороге. Подозрительна третья группа, 041-й, оцени.

— Я — 041-й, понял. Сейчас посмотрим.

— Я — 042-й, замыкаем левый круг.

— Я — 041-й, буду садиться. Прикрой! Близко к «зеленке» не подходить! Усилить осмотрительность!

«Ми-8» сбрасывает скорость, зависает над землей. Старший лейтенант Александр Чихирев, командир нашей группы, который сидит сейчас на месте стрелка в кабине вертолета, рывком оказывается в салоне и выразительно кивает в сторону приоткрытой двери.

Нам — туда.

Коротко щелкают присоединяемые к автоматам рожки, лязгают затворы. Патрон — в патронник!

…Даже не знаю, с чем сравнить досмотровую разведгруппу. Это нечто вроде инспектора ГАИ на здешних караванных тропах. Только вместо полосатого жезла в руках у этого «инспектора» автомат, вместо нагрудной бляхи — «лифчик» для шести запасных рожков, сигнальных оранжевых дымовых ракет и пары гранат. Ну, а в роли машины с мегафоном на крыше выступают боевые вертолеты, готовые в случае необходимости поддержать спецназовцев огнем.

Облеты караванных групп — почти ежедневная обязанность этого батальона из войск специального назначения. Отсюда до Пакистана, до расположенных там оружейных складов оппозиции, рукой подать. Давними, веками набитыми караванными тропами доставляют «духи» оружие на афганскую территорию, прячут его только в им ведомых горных тайниках. Двигаются ночью, в первые предрассветные часы, высылая вперед чуткие дозоры. Они проверят дорогу, оставят, в случае опасности, условный незаметный знак. Нет такого знака — идет по их следам караван. Дровами, утварью прикрыты на верблюжьих боках тюки с амуницией и боеприпасом, со стороны посмотришь — кочевники, идут своей дорогой как сто, как триста лет назад.

Вот и вылетают на караванные маршруты почти каждое утро вертолетные пары с разведгруппами на борту. Если караван, встретившийся им на пути, действительно мирный, то, к примеру, тот же старший лейтенант Александр Чихирев улыбается своей неотразимой улыбкой: извините, мол, за беспокойство, вам «зеленый свет».

— Его все в роте любят, — говорил мне Сергей Мельнов. — Все до одного. Иногда на марше так шуткой поддержит, никакого привала не требуется. А рассказчик — великолепный. Когда Чихирев из отпуска приехал, рассказывал нам про «металлистов», знаете, это придурки такие, все в заклепках ходят. У нас вся рота чуть со смеху не умерла!

Ну, а если раскачиваются на верблюжьих боках промасленные пулеметные стволы, если под вышитыми шелком пуштунскими накидками-пату прячут погонщики оружие, то боя досмотровой группе не миновать: мятежники первыми откроют огонь. И тут уж кто кого.

— Когда есть результат, когда удается захватить караван, — говорил мне про это Мельнов, — сердце радуется! Сколько людей живыми останется, сколько мин не разорвется, сколько ракет. Народ ведь хороший здесь, добрый народ. Жизнь только у них тяжелая, голодная, — мне, например, до плеча редко кто из них достает. А тут еще и война. Как им не помогать? И о своем доме, конечно, в такие минуты думаешь. А что, если «духи» не эти ракеты, а побольше приволокут? Да у меня же здесь Узбекистан рядом! Родные мои, близкие, сам я там живу.

Да, Серега Мельнов неожиданно оказался коренным ташкентцем. Призывался в армию, закончив первый курс политехнического института в столице Узбекистана. Промышленная электроника — его будущая специальность. Если, конечно…

6 часов 34 минуты. «Земля»

Горохом высыпаемся в открытую дверь вертолета. Прыжок. Устоять на ногах. Вперед!

До каравана метров сто пятьдесят. Сбились в кучу верблюды, ишаки шарахаются от кружащих над головой вертолетов. На бегу успеваю оглянуться: наша группа прикрытия высадилась поодаль, залегла в высокой траве. Только черные зрачки автоматов упираются в наши спины, готовые прикрыть, поддержать огнем. Почему-то очень надежными показались тогда те черные автоматные зрачки.

В боевых ротах, рассказывал мне Мельнов, практически не бывает «дедовщины» еще и потому, что в такие минуты нет в бегущей навстречу неизвестности цепи ни «дедов», ни «салаг». Каждому, кто рядом с тобой, ты доверяешь, как самому себе. Впрочем, это пришло на память потом, а тогда, в цепи спецназовцев, которая веером охватывала караван, некогда было думать. Надо было бежать, бежать изо всех сил, пытаясь удержать в груди бешено стучащее сердце — то ли от бега, то ли от страха перед возможной смертью, от которой тебя отделяют, возможно, только сто метров, только пятьдесят, только… Во всем мире была только эта бегущая цепь, и ты в ней, и автомат в руке, и возможный противник, который, быть может, уже нашел тебя в прорези своего прицела.

— «Минутка», я — «Воздух», как дела?

— «Воздух», я — «Минутка», работаем по плану. Подскажу, когда забирать.

— Понял. Противодействия нет?

— Пока все в норме. Похоже, «голуби».[14]

Ворохи красных сучковатых дров на горбатых спинах верблюдов. Громоздкие белые чалмы на головах погонщиков. Длиннополые просторные одежды, сандалии из грубой кожи на босых запыленных ногах. Цвета начищенной меди загар на обветренных лицах, без страха смотрят глаза — глаза людей, которым нечего бояться и нечего скрывать. Так ли это? Кто знает.

— В Джелалабад идем, уважаемые: там хорошую цену за дрова дают, — с достоинством отвечает на наши расспросы пожилой, но крепкий еще пуштун. — Где живем? Мы ведь кочевники, нам вся земля дом!

И караван-баши, церемонно пожав каждому из нас руку, машет своим людям: в путь!

Мы снова бежим, теперь уже к вертолетам, которые садятся неподалеку, утопают в облаках поднятой винтами пыли. Времени терять нельзя: слишком уж доступная мишень этот поджидающий нас «Ми-8».

6 часов 49 минут. «Воздух»

— 041-й, я — 042-й. Наблюдаю три группы по пятнадцать — двадцать «горбов», следуют с севера на юг.

— Внимательней! Скорость — максимальная. Смотри за горушками, из-под них на днях сбили «вертушку».

— 041-й, «горбы» разгружаются.

— 042-й, понял. Садимся. Прикрой.

И снова зависает над выжженной землей вертолет, и снова щелкают затворы, и снова Александр Чихирев кивает нам в сторону приоткрытой двери.

— Мы-то народ привычный, — говорил мне накануне Сергей Мельнов, — а вот как вертолетчикам работать с нами не страшно? Ума не приложу. В человека, в меня то есть, ты еще попробуй попади, а в вертолет — вот он, лупи, не целясь.

Когда я задал тот же вопрос вертолетчику Александру Малахову, тридцати пятилетнему подполковнику, внуку и сыну солдата, он удивленно поднял глаза: о чем это я? Среди вертолетчиков нет трусов и храбрецов, сказал Малахов. Опытные есть. Начинающих — сколько угодно. А все остальное — лирика. «Земные штучки».

И все же, посовещавшись с командиром Валерием Крушинным, Малахов согласился: полет с досмотровой группой — в числе наиболее опасных.

— Летишь, как подсадная утка, весь на виду. На принятие решения иногда и секунды нет. Короче, не полет даже, а сплошная импровизация. Хотя, — добавил он, подумав, — тут к любому полету надо готовиться, как к самому сложному. Все не «по правилам». Высокие температуры воздуха, восходящие потоки, потолок высоты. А посадочные площадки по союзным меркам вообще немыслимые! Да какие там площадки, иногда с трудом пятачок находишь, чтобы колесом зацепиться.

Так сложилось, что в Афганистане Малахов уже второй раз. Прибыл сюда на должность начальника политотдела вертолетного полка осенью, сразу после того, как часть, в которой служил дома, выполняла задачу особой важности. Четвертый блок Чернобыльской АЭС в самый разгар трагических событий экипажи его эскадрильи видели не на фотографиях в газетах — под собой, сквозь остекление вертолетных кабин, когда сбрасывали на взбесившийся реактор груды песка и бетона. Видели его так же близко, как холмы этой афганской степи с красивым названием Гамберай, которые мелькают сейчас под нами со скоростью семьдесят метров в секунду.

Где-то здесь, среди этих приземистых холмов, затерялась, растворилась в глубоких колодцах-кяризах группа Бисмиллы, которая только за последние недели уничтожила «стингерами» семь наших и афганских «вертушек».

042-й — позывной Александра Малахова. Он ведущий в звене «Ми-24», которое прикрывает нас с воздуха.

041-й — это командир полка Валерий Крушинин. Его «Ми-8» сейчас повис над землей, дожидаясь, пока мы, еще не успевшие отдышаться после досмотра первого каравана, снова высыпаемся на каменистую землю.

7 часов 02 минуты. «Земля» — «Воздух»

И снова стремительный бросок, и снова зрачки автоматов уставились в наши спины. На этот раз успеваю заметить: место и обязанности тут у каждого свои, ни в вопросах, ни в командах нужды особой нет. Тулкин Иманов с ручным пулеметом пулей летит на фланг, Дима Белых и Серик Лукпанов — собственно «таможня», которая тотчас приступает к делу. Коля Сенчук берет на себя окрестности, цепко просматривает каждый кустик и холм, откуда может ударить очередь…

— Афган очищает людей, — считает Сергей Мельнов. — Многим здесь стыдно за себя становится. Прожил восемнадцать — двадцать лет, а что за душой? Прически-цепочки? Это кажется круто, когда не знаешь, что это такое — последнюю гранату перед собой положить. Когда не видел, как рядом с тобой твоего братишку — насмерть. Надо уважать себя самого. Чтобы по делам твоим и тебе, и другим было хорошо. Иной раз спросишь себя: что лично я хорошего-то сделал? Доброго? Такого, чтобы и люди мне добром отплатили? У каждого из нас раньше своя собственная жизнь была, а сейчас и думать не хочется, что когда-нибудь разлетимся в разные стороны. Хотя, обманывать не буду, по дому здесь очень скучаешь. Нет, не в том смысле, чтоб к маме-папе под крыло. Как это объяснишь? Мне вот недавно сестренка в посылке конфеты передала. Так мы всей ротой праздновали! У нас в магазине конфеты есть, конечно, но иностранные. А здесь ко всему своему тянет. Хочется, чтобы дома вокруг были советские, чтобы люди советские. Вот даже пыль чтоб советская была…

— «Воздух», я — «Минутка». Производим досмотр, противодействия нет.

— Я понял, «Минутка». Ждем команды, у нас тоже порядок.

Противодействия нет, доложил по рации Коля Моргун, задрав голову к небу, где кружат вертолеты прикрытия. Но как-то странно отводят глаза погонщики. Как-то уж слишком сладко улыбается, отвечая на наши вопросы, рослый бородач в чалме. Люди из того, первого нашего сегодняшнего каравана вели себя, что ни говори, иначе.

— Иногда чувствуешь: точно «духи», — наставлял меня накануне Мельнов. — Ночью, наверное, доставили груз своим, а теперь за новым топают в Пакистан. Но как докажешь? Приходится пропускать. Если и правда «духи», все равно рано или поздно столкнемся.

Уже больше года служит в Афганистане младший сержант, уже больше года разглядывает в иллюминаторы холмы Гамберая. А видится ему другой, самый лучший в жизни сюжет. Будет так: он ничего не сообщит заранее. Просто свалится в свой ненаглядный Ташкент как гром среди ясного неба, купит матери огромный букет цветов, позвонит ей на работу. И скажет:

— Мама! Я вернулся.

Но это когда еще будет. Пока же старший лейтенант Александр Чихирев командует спецназу «отбой», и мы снова бежим к вертолетам, которые садятся поодаль, поднимая винтами густую бурую пыль.

P. S.

Вскоре после нашей встречи, в день, когда ему исполнилось 25 лет, на таком же досмотре каравана погиб в степи Гамберая командир группы старший лейтенант Александр Чихирев. Я узнал об этом много позже от его товарищей из джелалабадской бригады войск специального назначения. В мае 1988 года они первыми из состава нашей группировки в Афганистане пересекли советскую границу — без тельняшек, замаскированные под мотострелков, чтобы не вызывать «не тех» вопросов у западных корреспондентов, приглашенных по этому случаю в Афганистан. Старшего лейтенанта среди них не было.

Из дневника

Пытаюсь выполнить просьбу политотдела 40-й армии: рассказать о посылках с фруктами из Молдавии, которые сюда присылают по комсомольской линии. Ничего хорошего у меня из этого не выходит. Суть дела в том, что даже начальникам госпиталей, не говоря уже о командирах частей, не позволено покупать овощи и фрукты в стране, прилавки которой круглый год ломятся от мандаринов, гранат, бананов и манго. Из Союза же в лучшем случае привозят помятые зеленые яблоки, пожухлые огурцы, подгнившую картошку, которые и здоровым-то людям совестно предлагать. Заботу о безруких и безногих «героях-интернационалистах» предложено проявлять комсомольским организациям республик. Они и проявляют, кто лучше, кто хуже, кто напрочь позабыв еще и об этой повинности. Как раз из Молдавии посылки приходят часто, вот и теперь, под Новый год, пришел еще один самолет с яблоками, медом, домашним вареньем. Груз распределили по госпиталям, перепало, конечно же, и кабульскому.

На церемонии торжественного вручения молдавских яблок я стоял за спиной переодетой Снегурочкой медицинской сестры. Ее речь была, пожалуй, суховата и напоминала те, которые произносят в загсах, только начало было неожиданным и очень теплым: «Родные мальчики!»

Мальчики лежали на койках справа и слева от прохода. Тот, что лежал на ближней койке справа, почти не открывал глаз. Обрубок ноги торчал из-под простыни, сквозь повязку сочилась кровь. Развернув вынутый из кармана бинт, дежурная сестра показала мне пулю, которую вытащил из предсердия парня ведущий хирург госпиталя.

Судя по всему, к приходу корреспондента в отделении готовились. Почему-то почти к самому потолку был прибит стенд для наглядной агитации с полочкой для свежих газет, причем на такой высоте, что без стремянки ликвидировать политическую неграмотность было бы невозможно. А на стене палаты висел лист ватмана со стихами: «Я учусь у Родины быть добрым. Я учусь у Родины быть чутким».

В палате стоял вкусный запах грецких орехов и спелых молдавских яблок, которые были аккуратно уложены на тарелках, стоявших на тумбочках в изголовье раненых. Показалось, что если закрыть глаза, то все исчезнет, и останется только этот яблочный запах, запах дома и детства.

На Новый год живущие в Старом микрорайоне «шурави» палили со своих балконов из всех стволов, целясь в чужие афганские звезды, а военные устроили под Кабулом разноцветный салют ракетами. Других радостей не было.

Летал в Герат. Уже там, на аэродроме, узнал, что опоздал ровно на день: банда Саида Тимури в полторы тысячи стволов еще вчера «перешла на сторону кабульского правительства», ради чего, собственно, я и добирался сюда через всю страну.

Знакомую дорогу от аэропорта до города не узнать. Кишлаки стерты с лица земли, сама дорога разбита так, что ехать по ней невозможно, машины пробираются по обочине. Но точно так же стоят танки вдоль главной улицы города, те же ослики везут повозки, позвякивая бубенцами. Танк и ослик — теперь два главных транспортных средства в Герате.

В тот вечер был невиданный закат. Мягкий, пятицветный — от розового до лазуритового оттенка. Спал я все в той же, но еще более обветшавшей гостинице «Герат», в ленинской комнате, укрывшись двумя одеялами и не снимая свитера. На меня, охраняя мой сон, строго смотрели члены Политбюро ЦК КПСС: изрядно потертый плакат с их портретами висел на стене.

Возвращался на самолете афганских ВВС. Вместо Кабула он направился сначала в противоположный конец страны, в Мазари-Шариф, взял на борт толпу новобранцев-узбеков, одетых почему-то в драные уже шинели и с нелепыми узелками в руках. У них отрешенные, испуганные лица. Один из них был очень смешной: поверх солдатской кепочки повязан по-бабьи красный платок. Защитник революции. Рядом со мной устроились двое, борттехник из экипажа и летчик из Мазари-Шарифа. На протяжении всего полета техник щекотал летчика, и тот хихикал. Время от времени техник с настойчивостью, достойной лучшего применения, предлагал обменять свой немыслимых размеров латунный перстень на мою зимнюю шапку.

Зачем он мне, твой латунный перстень, приятель? Зачем мне вообще все это?

В рамках политики национального примирения по городу толпой ходили приглашенные правительством «духи» из действующих под Кабулом отрядов. Их возили по городу, показали сельскохозяйственную выставку, кормили-поили щедро. Крепкие, как на подбор, люди — немногим перевалило за тридцать. Кутаясь в длиннополые накидки, нахлобучив на глаза чалмы и пуштунские шапки, они прятали лица, отводили взгляды. В материале об этом рассказал почти все так, как было, только не получилось передать странное в общем-то ощущение продажности собственного ремесла: сначала сокрушаться о погибших здесь наших ребятах, а потом невозмутимо интервьюировать их убийц.

Еще событие: посещение знаменитой тюрьмы в Пули-Чархи. Это за городом, километрах в двадцати от Кабула по старой джелалабадской дороге. За последние годы здесь пересидело, наверное, полстраны — сначала те, кого опасался шах, потом те, кто был не по нраву Тараки, задушенному подушкой по приказу Амина, наконец, те, кого опасался Амин, свергнутый нами. Теперь сидят противники «народной власти».

Тюрьма — гигантский бетонный «лепесток» в пустыне, построенный по образцу какого-то знаменитого английского каземата. Два ряда стен, ров, толстенные решетки на окнах, на которых развешана выстиранная узниками одежда. Толпа родственников перед входом. Пропуская внутрь, охранник ставит им на запястье фиолетовую печать.

В камерах по двадцать-тридцать человек. Рядом с матрасами стоят японские радиоприемники, сумки, термосы. Заключенные одеты кто во что горазд: от спортивных костюмов фирмы «Адидас» до немыслимого тряпья. Скученность, вонь, грязь. Где-то здесь, в одной из этих камер, уже несколько лет сидит, по слухам, советник-француз, сидят жена и дочь Хафизуллы Амина. Послезавтра, в соответствии с декретом об амнистии, около тысячи человек из них выпустят на волю. Собственно, по этой причине сюда и пригласили журналистов. Из тех, с кем нас познакомили, самым колоритным был командир отряда моджахедов из Герата, который уверял, что не способен убить и муху и что «сам великий Ленин» часто говорил: «Человеку свойственно ошибаться, но самое главное — уметь исправлять ошибки». Это очень типично, кстати: афганцы чаще всего говорят не то, что думают на самом деле, а то, что, по их представлениям, ты хочешь от них услышать…

В воскресенье я чудом остался в живых. Уже было направился на почту в Шахри-нау, где оплачиваю обычно телефонные счета, да раздумал, свернул на полпути. А на почте как раз в это время прогремел взрыв! Четыре человека погибли, десятка два ранены. Улица была уже оцеплена, но я каким-то чудом проскочил, добрался до места взрыва. Ни на почте, ни в соседнем здании Министерства внутренних дел не осталось ни одного целого стекла. Рваная пробоина в стене здания напротив почты обнажила то, что еще сегодня было чьим-то домом. Чудом уцелевшие часы, стрелки которых остановил взрыв.

Возле разрушенного забора индийского посольства солдаты-афганцы уже разбирали обломки. Рядом, подцепленный стрелой автокрана, поднимался над землей обгоревший, исковерканный каркас, в котором с трудом угадывались очертания «фольксвагена», — это в нем была заложена взрывчатка. У колеса автокрана рыжели, высыхая на солнце, пятна крови. Было похоже на Анголу, на тот взрыв у дома кубинцев в Уамбо, о котором я писал три года назад. Ну, не странная ли, в самом деле, профессия: рассказывать о взрывах и смертях? Впрочем, но ведь и о жизни — тоже.

Кстати, о жизни. В Кабуле ужесточают меры безопасности, вокруг нашего посольства на глазах растут бетонные надолбы.

— Запомните, — твердит нам офицер по безопасности посольства, — машина — не средство передвижения. Это средство вашего уничтожения!

Мы запоминаем. Перед тем как сесть за руль своей «Волги», я обязательно заглядываю под днище, осматриваю ниши колес: вдруг там магнитная мина?

В переданный в редакцию репортаж о взрыве никак не монтировались обитатели разрушенного дома, которые отказывались называть свои имена из страха перед душманами. Не вписывался туда и учившийся у нас кандидат физико-математических наук до обеда, а после обеда — хозяин дукана Асад, женатый на русской. В его лавке, где некогда продавались лучшие в Кабуле дубленки, часть товара уничтожил взрыв, и тоже не осталось ни одного стекла. Асад не жалел правды-матушки об этой и нашей стране и политике национального примирения. В связи со всем этим мне что-то не пишется в последнее время, не верится и не чувствуется.