Нам здесь не место

Крошка

За окном автобуса проносятся неясные очертания Барриоса. Вот ресторанчик, куда мы часто ездили с мамой, mua и Пульгой. Вот церковь, где венчались мои родители; клиника, куда прибежала испуганная мама и где доктор поделился с ней ужасной правдой, о которой мне уже было известно.

Той самой правдой, что трепетала тогда у меня в животе. Ее история началась в тот день, когда я подняла голову и устремила взгляд к горизонту, хотя мама часто, очень часто, предостерегала меня от этого. «Хода с опущенной головой, Крошка. Не глазей по сторонам, — предупреждала она с тех самых пор, как у меня начала расти грудь и стали наливаться бедра. — И будь внимательна. Обращай внимание на всё и на всех».

Она никогда не объясняла, как можно быть внимательной ко всему и все замечать, когда смотришь вниз. Но я слушалась ее, потому что мне не хотелось причинять ей новые неприятности после того, как отец нас бросил и она вынуждена была устроиться горничной в тот же гостиничный комплекс, где mua работала официанткой.

Но однажды шея у меня ужасно разболелась от вечно согнутого положения, и я так устала видеть лишь собственные ноги, пыль и камни, что подняла голову, позволив солнцу поцеловать мое лицо. В тот день я размечталась о будущем где-нибудь подальше от этих мест.

Однако это оказался неподходящий момент для мечтаний.

Кажется, все было предопределено, и чья-то невидимая рука все равно заставила бы меня поднять голову, даже если б у меня в тот миг не было такого желания. У прилавка магазинчика дона Фелисио вместе с другими парнями стоял он, попивая газировку, смеясь, покуривая сигарету. Именно в то мгновение, когда я обратила лицо к солнцу, он выпустил изо рта большой клуб дыма, и его взгляд сквозь эту завесу встретился с моим.

Тут я услышала в голове мамин оклик: «Крошка!», быстро опустила голову и ускорила шаг, но за спиной уже раздавались возгласы его дружков, а сам он шел следом.

— Эй! — окликнул он.

Я не обернулась.

— Ладно тебе, не выставляй меня придурком перед друзьями.

Я хотела броситься бежать, но не смогла.

— Эй! — снова прозвучало теперь уже прямо у меня за спиной. — Брось, притормози. — Потом рядом со мной раздалось: — Эй, я же прошу притормозить. — Он крепко схватил меня за запястье и заставил остановиться. — Я с тобой прогуляюсь.

Когда пугаешься, происходит странное: сердце будто захватывает все твое тело. Оно барабанит в груди так часто, что начинаешь ощущать его удары в горле, в глазах, в ушах и в голове. Ты их не только чувствуешь, но и слышишь, и кажется, будто сердце вот-вот взорвется.

И потом так и происходит — оно взрывается.

Ты даже видишь брызги и удивляешься, что еще не умерла и можешь говорить, хотя сердце у тебя разорвалось.

— Как тебя зовут? — спросил он сладким и опасным голосом.

— Мария, — солгала я.

Он засмеялся:

— Ну нет, это вранье. Тебя зовут… Бонита. — Кивнув, он окинул взглядом всю мою фигуру с головы до пят.

Он не сильно ошибся, ведь Бонита означает «малышка».

— Да, Бонита, — повторил он, а потом потянулся, взял меня за подбородок и приподнял голову.

Вот как выглядит опасность: вытянутое лицо, губы растянуты в улыбке, один передний зуб слегка налезает на второй. Волосы свисают на глаза, но в них все равно можно разглядеть странную пустоту. И становится ясно, что улыбка на этом лице в любой момент может превратиться в оскал.

— Не пытайся от меня спрятаться, — сказал он, грозя пальцем. — Я буду тебя искать. — Он остановился. Засмеялся.

А я пошла дальше.

После этого он находил меня везде, где бы я ни появлялась. Ему не было дела до того, что меня это не радует. Думаю, поначалу ему даже нравилась сама мысль о том, что он может меня заставить что-то сделать, заставить в него влюбиться. Он покупал подарки и настаивал, чтобы я их принимала. Говорил, что любит меня, даже когда хватал грязными руками за лицо, впиваясь пальцами в щеки и заставляя на него смотреть. Он сказал, что его зовут Рэй и что я — его Бонита; что он — король, а я его красотка.

Я принадлежу ему — вот что он еще сказал. И как-то ночью, когда мама спала на диване в гостиной (она иногда ложилась там, если слишком выматывалась на работе), он дал мне понять, что конкретно имеет ввиду.

— Тсс, — прошипел он, залезая в окно спальни.

Я только-только приняла душ и надела ночную рубашку; Рэй бог знает сколько времени торчал за окном и подглядывал за мной.

— Тсс, — повторил он, прикладывая палец к моим губам и посмеиваясь, — похоже, его забавляло мое испуганное лицо.

Я могла бы закричать — и тогда мама прибежала бы сюда, в комнату, где стоял Рэй, глядя на меня пустыми глазами.

— Моя мать за стенкой, — сказала я.

— Неважно, — ответил он. — Давай пригласи и ее тоже.

Он засмеялся, а я запаниковала, представляя, как примчится ничего не подозревающая мама. Поэтому, когда он приблизился и, схватив меня сзади за волосы, с поцелуями повлек к кровати, я не сопротивлялась. Что угодно, лишь бы он не шумел. Лишь бы не вошла мама.

Он сказал, чтобы я даже не смела пикнуть, иначе он убьет меня, а когда войдет мама, — и ее тоже. И в доказательство этому показал пистолет, который всегда таскал за поясом.

Он шептал мне в ухо, а я, крепко зажмурившись, лишь слегка вскрикивала, когда он крепко прижимался ко мне, а его руки шарили по моим ногам и под ночной рубашкой.

Я лежала смирно. Очень смирно. И была такой тихой, что едва смела дышать. А через некоторое время умерла.

Вот как выглядит смерть: ты таращишься в потолок и видишь, как он начинает выгибаться, словно под напором находящегося в комнате воздуха, покрывается трещинами, которые становятся все шире, и наконец рассыпается, открывая черное-черное небо с сияющей на нем луной. И ты поднимаешься, летишь вверх, через крышу, прямо в ночь.

Тогда-то я снова увидела ее — бруху, ужасную ведьму из реки, из детства, которая меня спасла.

За эти годы я успела ее забыть. Я забыла, как она пришла ко мне сквозь воду и как я рассказала о ней родителям, а они ответили, что я просто ударилась головой, и поэтому мне все это померещилось. Теперь она явилась снова, со своими длинными серебристыми волосами и слабо светящимися глазами. Она поджидала меня. Я посмотрела вниз, на землю, на свой дом. Отсюда он казался таким маленьким и незначительным. И в какой-то миг я увидела нас всех: маму на диване, которая свернулась калачиком и казалась очень маленькой; себя на кровати под Рэем.

И тут бру ха начала опускаться к моему дому, увлекая меня за собой, словно магнит. Я почувствовала, как мою плоть царапают острые края ржавой крыши. Азатем я просочилась сквозь потолок и снова оказалась у себя в кровати. Под Рэем.

Потом он слез с меня и встал рядом, будто в каком-то трансе, а бруха возникла у него за спиной. Я наблюдала, как она слегка касается его руки — и та начинает дрожать. Приложив палец к губам, бруха обошла его, провела длинным пальцем по его спине и плечам. Потянулась к уху Рэя, прошептала что-то, отчего он покачнулся, зашла спереди, нагнулась к животу и поцеловала в пупок морщинистыми тубами, а мгновение спустя впилась в него, как пиявка.

Я видела, как слабеют колени Рэя, а на его лице появляется опустошенное выражение. Наблюдала, как он ковыляет к окну со словами, что найдет меня снова.

Медленно поднявшись с кровати, я закрыла окно и какое-то время наблюдала, какой, спотыкаясь, бредет в темноту.

Когда я обернулась, старуха уже исчезла. Я стала гадать, не увязалась ли она за Рэем в ночную черноту. Не заставит ли она его уйти навсегда, не будет ли он мертв уже к утру.

Я надеялась, что никогда больше его не увижу. Но он все так же находил меня.

— Крошка?

Я слышу, как кто-то произносит мое имя, да только мне больше не хочется на него отзываться.

— Крошка!

Мои веки начинают дрожать, и глаза распахиваются навстречу тусклому свету раннего утра. Я в автобусе. Пульга сидит рядом. Это он шепчет мое имя.

— Что случилось? — спрашиваю я его.

— Они уже знают, — говорит он, глядя в окно так, как будто может увидеть за ним наших матерей, отчаявшихся и убитых горем, рассерженных и испуганных.

— Они есть друг у друга, — шепчу я. — И они сильные. Они смогут о себе позаботиться.

Я проглатываю чувства, которые накатили, стоило мне подумать о маме. Стоило представить, как она просыпается, берет на руки младенца и идет к дивану меня будить. Как смотрит в ужасе на вещи, что я оставила для нее. Это золотые серьги, которые я носила с детства; длинный хвост отрезанных волос, чтобы она могла их продать; и записка с прощальными словами Крошки — девушки, которой я была и которая жила в этом доме.

Теперь это все позади, и скоро я превращусь в кого-то другого.

Пульга вздыхает:

— Как ты думаешь…

— Нет, — отвечаю я. — Мы не можем этого сделать. Мы приняли решение и теперь просто должны ему следовать.

— Они нас простят, — видя сомнения Пульги, говорит Чико, и на его лице появляется надежда. — Мы еще можем вернуться.

По выражению Пульги видно, что в нем происходит внутренняя борьба.

Я мотаю головой:

— Нет. Мы не можем вернуться. Никогда.

Пульга смотрит на меня и кивает. В его темно-карих глазах мерцает страх, но и уверенность тоже, и на миг мне вдруг вспоминается, как мы были маленькими. Тогда мы играли вместе, пока мама и mua Консуэло пили в патио кофе, перешептывались, смеялись и смотрели, как мы гоняемся за ящерицами и игуанами.

— Не тревожься, — говорю я.

Он отвечает слабой улыбкой, и мы замолкаем. Сказать тут больше нечего, поэтому я закрываю глаза, а автобус трясется, раскачивается и подскакивает на колдобинах. Потом я опять поднимаю веки, не понимая, спала я или нет. Это происходит снова и снова, и я представляю, как мы уезжаем все дальше от Барриоса, от Рэя, от той моей частички, что лежит сейчас на руках матери и которую я решила оставить. От того будущего, которое было нам уготовано, если бы мы не уехали.

Пульга

Через шесть часов после того, как мы выехали из Барриоса, автобус с шипением тормозит возле автостанции «Литегуа» в Гватемала-Сити. Я на одном дыхании произношу быструю благодарственную молитву в надежде, что Бог обо мне не забыл. Вся наша троица неверной походкой выходит из автобуса. Мы немного заторможенные после поездки и щуримся от яркого утреннего света.

— Куда нам теперь? — спрашивает Крошка.

— На другой автобус, до Текун-Умана. У него стоянка в паре кварталов отсюда. — Я показываю ей карту, которую распечатал в школе, и надеюсь, что та до сих пор соответствует действительности.

— Я думал, в Гватемала-Сити дома большие, как дворцы, — говорит Чико, глядя на стены, изрисованные граффити, и захудалые витрины магазинов, мимо которых мы проходим.

— Есть и такие. Я их помню, видел, когда мы с мамой пытались получить американскую визу, чтобы съездить в гости к папиной родне, — говорю я ему. — Наверное, мы просто в другом районе.

Тут все очень похоже на Барриос.

Впереди — здание автостанции, и стоит только туда войти, как нас тут же окутывают искушающие запахи пищи. В животе у меня бурчит. Но первым делом нужно найти расписание и взять билеты на ближайший автобус до Текун-Умана.

— Он отправляется через час, значит, на месте будем около шести, — говорю я ребятам. — Потом переправимся через реку Сучьяте и после шести-семи окажемся в Мексике. И еще будет светло.

— Но недолго, — замечает Крошка. — А что потом? Где нам ночевать?

— Думаю, на том берегу мы сможем поймать такси или маршрутку прямо до шелтера в Тапачуле. — Шелтерами называют временные убежища, где оказывают помощь таким, как мы. — Переночуем там. — Я стараюсь говорить уверенно, хотя теперь, когда мы действительно в пути и все это происходит на самом деле, я уже ни в чем не уверен.

Чико переводит взгляд с меня на Крошку и обратно, видно, что он сильно нервничает.

— Я знаю, мы должны это сделать, но просто не уверен… смогу ли я.

— Сможешь, — говорю я и беру его за плечи, стараясь внушить уверенность и ему, и себе.

— Послушай меня, Чикито, — говорит Крошка, разворачивая его к себе, — вернуться мы не можем. Наши матери знают, что мы уехали. Все знают. Рэй знает.

Когда Крошка упоминает Рэя, я смотрю на нее, соображая, не проговорился ли Чико о том, во что втянул нас Рэй, но по лицу друга понимаю, что нет.

— Откуда ты знаешь, что мы убегаем от него? — спрашивает он Крошку, снова глядя то на нее, то на меня.

Крошка смотрит на нас и качает головой:

— Неважно. Я просто имела в виду, что мы не можем вернуться. Я не вернусь.

Часть вторая. Donde Vive La Bestia Там, где обитает «Зверь»

Конечно, она права. Рэй убьет нас, если мы вернемся. Ее слова зловеще повисают в воздухе, смешиваясь с запахами еды. От такой мешанины, к которой добавляется еще вонь выхлопных газов и дизтоплива, у меня начинает крутить живот.

Нам нужно перекусить, потому что неизвестно, когда удастся это сделать в следующий раз.

— Давайте возьмем еды, — говорю я, нарушая воцарившееся молчание и стараясь забыть о тех опасностях, что остались позади, и тех, что ждут впереди.

Я показываю на киоск, где продавщица обмахивается веером в ожидании покупателей.

Мы берем у нее теплые тортильи, чичарроны, аппетитные и хрустящие с виду, несколько пачек чипсов, три бутылки виноградного лимонада и два пакета конфет по выбору Чико. Довольно скоро настает время посадки, и мы занимаем свои места в ожидании шестичасовой поездки. Автобус отъезжает, и я распаковываю еду, чтобы разделить ее с друзьями.

Я откусываю теплую соленую свинину, завернутую в мягкую лепешку. Она такая вкусная, что мне даже начинает казаться, будто у нас все хорошо. Я смотрю на Чико, который улыбается мне выпачканными жиром губами, а потом делает глоток лимонада. Крошка хрустит банановыми чипсами, и на мгновение все происходящее кажется приключением, отчего у меня в животе что-то начинает трепетать, как от предвкушения, хотя, возможно, просто от страха.

Но все идет своим чередом, и на мгновение мне кажется, что мы это сделаем, что у нас все получится. Колеса крутятся, шины шуршат. Нас периодически подбрасывает на ухабах. И мы, наевшись, постепенно погружаемся в сонное спокойствие.

Убаюканный Чико задремывает. Крошка глядит в окно, а я смотрю на нее, такую непохожую на себя с этой новой короткой стрижкой. При первом взгляде она кажется какой-то незнакомкой. Но потом это снова Крошка, которую я знаю всю жизнь, с теми же знакомыми чертами лица. У нее та же форма носа, те же короткие ресницы, а выражение глаз напоминает мне тот день, когда она сказала мне в патио, что мы должны уехать.

Таким же оно было в больнице, после того как Крошка выпала из автобуса.

И когда мы с Чико принесли ей билеты.

В мозгу брезжит какая-то новая мысль, но тут Крошка внезапно оборачивается ко мне, и ее темно-карие глаза ищут мои:

— У нас все получится, да, Пульга?

Я чувствую у себя на языке жирный налет от чичар-ронов.

— Конечно, — говорю я, ища в ее взгляде то, что, по моему убеждению, там должно быть, но она отворачивается.

Я открываю свой лимонад и делаю большой глоток. Пузырящийся напиток наполняет рот, и мне вспоминается подсобка лавки дона Фелисио и бутылка с виноградным лимонадом, которую я держал в руках, когда его убили.

Я с трудом проглатываю еду, которая норовит застрять в горле, и заставляю себя допить лимонад, потому что мы не можем позволить себе разбрасываться продуктами. Потом я засыпаю, а во рту стоит вкус виноградного ароматизатора, смерти и чего-то еще.

Я просыпаюсь с тем же вкусом, только застоявшимся, когда автобус подъезжает к автостанции. Мы выходим Часть вторая. Donde Vive La Bestia Там, где обитает «Зверь» в липкую дневную жару Текун-Умана, вокруг снуют люди, и на меня накатывает ощущение дежавю.

— Нам нужно к реке Сучьяте, — говорю я друзьям.

Старик, худой и морщинистый, сидит на каменном ограждении в небольшом парке возле городской площади. Он вздрагивает, когда мы подходим ближе, и внимательно смотрит на меня, пока я спрашиваю, как пройти к реке. Потом указывает в том направлении, куда, кажется, все движутся, и кивает.

— Si, si. El по, — кивает он, пока народ проходит, проезжает на велосипедах, проносится мимо нас. Тут и женщины с большими корзинами, и велорикши. Я поднимаю глаза к небу и вижу, как потускнело солнце всего лишь на несколько минут.

— Он сказал, что там река. Идем, тороплю я Чико и Крошку. — Пока еще не стемнело, нам нужно переправиться на другой берег и понять, как добраться до шелтера.

Мы идем туда, куда указал старик, а я все поглядываю на небо, гадая, сколько у. нас времени.

і— Как вы думаете, что они сейчас делают? — говорит Чико.

— Кто? — спрашиваю я, ускоряя шаг.

Нам нужен хотя бы час. Но я по-прежнему не уверен, что перебраться через реку так легко, как следует из многочисленных рассказов. Вдруг потребуется больше времени?

— Наши матери, — шепчет Крошка.

Мне нужно сосредоточиться, но после вопроса Чико мысли переключаются на Пуэрто-Барриос: мама на нашем красном бархатном диване, рядом плачущая mua с младенцем на руках. Мама, наверное, думает об обещаниях, которые я ей давал, обо всех этих словах, и не понимает, как я мог их нарушить.

Может, с ними донья Агостина и другие наши соседки, утешают их. Может, донья Агостина рассказывает им о своем видении или, наоборот, молчит, храня нашу общую тайну. Тут нам громко сигналит велосипедист, и мы убираемся с его пути.

— Думаете, они будут нас искать? — спрашивает Чико, оглядываясь на автостанцию, как будто мама и mua могут внезапно выскочить оттуда и обнаружить нас.

Я качаю головой:

Не знаю, Чико. Нам нельзя сейчас об этом думать. Давай сосредоточимся на том, чтобы добраться до шел-тера, о’кей?

— Я просто чувствую себя… ужасно, говорит он. — Твоя мама никогда меня не простит.

Он хватается за лямки своего рюкзака и смотрит вниз. Я не отвечаю ему, мне хочется, чтобы он просто замолчал и перестал напоминать о маме.

Толпа выносит нас к набережной, и мы видим плоты, о которых я столько слышал от мужчин В лавке дона Фелисио. Это доски, приделанные к громадным черным шинам. Плоты перевозят с одного берега на другой людей и грузы, ими управляют мужчины или мальчишки.

Мы спешим к одному из плотогонов — парню, который не старше и не крупнее меня, и просим переправить нас через реку. Он велит нам забираться на плот и отталкивается от каменистого берега длинным шестом.

— Вам повезло, — говорит парень, медленно ведя плот мимо еще нескольких, пустых. — Сейчас не так тесно, как было сегодня днем. Обычно у меня человек двадцать на этой штуковине, не меньше. А вы, ребята, явно не наденек в гости заехали… — заключает он, глядя в небо, а потом на наши рюкзаки.

— Нет, — отвечает Чико, — нам надо на Ля Бестию.

Часть вторая. Donde Vive La Bestia Там, где обитает «Зверь»

Он произносит это громко, слишком громко, а потом глубоко вдыхает, как будто ему нужно успокоиться. Или как будто он не сможет пройти через все это, если не расскажет кому-нибудь, что мы затеваем. Крошка косится на меня, и я понимаю, что должен предупредить Чико, чтобы он не трепался о наших планах.

— На Ля Бестию, правда? Вау! — произносит плотогон, опуская свой длинный шест в воду. — Мой братан двоюродный пытался так в Штаты свалить. — Он мотает головой. — Но ему не повезло. Если расскажу, что с ним случилось, вы сразу обратно повернете.

Он смеется, а у меня в желудке словно образуется кирпич.

— Вот видите? — говорит Чико встревоженным голосом. — Нужно возвращаться.

— Тогда не рассказывай, — отвечаю я парню, — потому что мы собираемся ехать дальше. — Я на миг отвожу взгляд от противоположного берега и смотрю на Чико. — Мы собираемся ехать дальше, — говорю я ему.

Он кивает.

Дует горячий ветер. Мексика. Мы в шаге от нее. Мне нужно всего лишь не отвлекаться от того, что нам предстоит, и решать задачи постепенно, переходя от одной кдругой.

— Конечно-конечно, собираетесь, — бормочет парень, погружая шест в воду.

— Он жив, твой двоюродный брат? — спрашивает Чико.

Секунду плотогон молчит, поднимая длинный шест и снова уверенно отталкиваясь им.

— Ага, жив, — наконец отвечает он. — Брат жив.

Я не свожу глаз с берега, потому что не хочу, посмотрев на плотогона, понять по его лицу, что он врет. Даже если и так, это не имеет значения.

— Слушайте, — начинает он, — говорят, когда бежишь, чтобы запрыгнуть на поезд, нужно сперва поставить ногу как можно ближе к нему. Тогда не затянет под колеса. Потому что это мощная штука, врубаетесь? Если не сожрет живьем, то душу заберет. Ну то есть я так слышал.

В памяти у меня всплывают разговоры возле лавки дона Фели: «Мужики, это адская штука. Как будто сам дьявол тащит тебя за ноги и пытается затянуть прямо к себе в ад». Я смотрю на Чико, который так психует, что мне хочется заткнуть парню рот.

Когда мы приближаемся к мексиканскому берегу, тишина реки сменяется шумом рынка.

— Вот и добрались, — говорит плотогон, медленно причаливая.

— Спасибо, брат, — благодарит Чико.

Парень протягивает ему руку, и они дают друг другу пять, как старые приятели.

— Слушай, — продолжает Чико, — ты вроде много всего об этом знаешь. Не хочешь с нами? В Соединенных Штатах ты сможешь водить машины, а не гонять плоты.

Я знаю, что это он в шутку, но отчасти и всерьез тоже.

Плотогон смеется, и его глаза на миг загораются. Потом он смотрит на реку и качает головой:

— Не, братишка, такие мечты не для меня. Но вам всем удачи. Que Dios los guardel Да хранит вас Бог!

Мы платим за переправу, а когда сходим на берег, плотогон по-военному отдает нам честь. Вместо нас к нему забираются другие люди, и мы смотрим, как он отталкивается шестом и плывет обратно. Чико гладит ему вслед с таким видом, будто его вот-вот стошнит.

— И где все такси и маршрутки? — спрашивает меня Крошка.

— Наверное, у дороги, — отвечаю я, направляясь в сторону улицы Сьюдад-Идальго.

Но когда мы выходим к шоссе, то не видим там ничего, кроме нескольких людей на мотороллерах.

— Идем дальше, — говорю я друзьям. — Скоро мы на них наткнемся.

— Ты уверен, что они здесь ездят? — спрашивает Чико.

Сомнения, которые я испытываю уже некоторое время, становятся все сильнее. Я собрал всю информацию, какую смог, но сейчас, когда места, которые прежде были просто точками на карте, стали реальными, трудно разобраться, что к чему. Я борюсь с тревогой, сглатываю, чтобы предупредить подступающую к горлу панику.

— Конечно, — говорю я, продолжая шагать в неизвестность.

Мимо на велосипеде проезжает женщина, я окликаю ее, но она объезжает меня и катит дальше, даже не взглянув.

— Я почти уверен… — говорю я.

Мне не хочется думать о том, как мы выглядим и кто мог уже положить на нас глаз.

— Мы в ту сторону идем? — спрашивает Чико.

— Не знаю, — отвечаю я. — Нам просто нужно найти такси.

— Уже поздно, — говорит он.

— Нормально все, — уверяю я, но и сам слышу панику в собственном голосе. Небо темнеет, ночь подступает быстрее, чем я думал.

Подкрадывается жуткая тишина, точно такая же, как в Барриосе, когда все расходятся по домам, когда закрываются двери и задвигаются деревянные засовы. Мы все так же идем по почти пустой дороге, озираясь по сторонам в поисках автобуса, такси или кого-нибудь, кто не промчится мимо, если к нему обратиться. Но никаких машин нет и в помине, а людей становится все меньше и меньше.

— Как-то это все неправильно, — шепчет Чико и жмется ближе к нам с Крошкой.

— Чико прав, это опасно, Пульга, — шепчет она. — Нельзя вот так брести неизвестно куда.

— Знаю-знаю, — отвечаю я ей. — Я просто… давайте еще немного пройдем.

— Но ты знаешь, куда мы идем? — спрашивает Крошка, и от ее резкого тона мои страх и раздражение только растут.

— Просто идемте, и всё, — говорю я им обоим, пытаясь усилием воли вызвать из небытия такси или автобус. В путешествии порой случается такое, что невозможно предугадать. Есть вещи, которые нельзя спланировать.

И есть ситуации, где не остается ничего, кроме надежды.

Но как мы могли так быстро оказаться в подобной ситуации? Как ухитрились заблудиться?

Вот-вот совсем стемнеет, и ночь кажется опасной. А Крошка и Чико надеются получить от меня ответы.

Но я их не знаю.

Не знаю, куда идти. Не знаю, что делать.

Не знаю, почему думал, что смогу со всем этом разобраться.

Я не знаю.

Крошка

Иногда ночь кажется ужасной безликой когтистой тварью, дикой тварью с черным пульсирующим сердцем. Она едет на наших спинах, и страх растет с каждым шагом.

— Я боюсь, шепчет себе под нос Чико.

— Расслабься, — говорит ему Пульга, хотя мне кажется, что эти слова Чико предназначались не нам. Я думаю, он сообщает о своем страхе ночи, надеясь, что та, может быть, сжалится над нами, оставит в покое, не поглотит нас.

Мы идем все дальше, со страхом ожидая встречных машин. Мы никому не можем доверять, особенно сейчас, ночью, когда просыпаются все темные силы.

— Пульга, — говорю я наконец, когда становится очевидно, что поблизости нет ни такси, ни’людей, ни жилых домов и никаких других построек, — ты же не знаешь, куда мы идем. Давай просто решим, что нам теперь делать, о’кей? Наверное, нужно найти место, чтобы спрятаться и переждать, пока не взойдет солнце.

— Прямо здесь? — отзывается Чико.

Похоже, он близок к панике.

— Я думал… в смысле… не знаю, что я думал, — говорит, озираясь, Пульга. Голос у него сдавленный, и если бы я могла разглядеть его глаза, наверняка увидела бы в них слезы. Но он откашливается. — Да, мы где-нибудь спрячемся, — заявляет он с прежней уверенностью.

— Ни за что, — возражает Чико.

Мои внутренности сжимаются в узел при одной только мысли, что нам придется провести здесь ночь.

— Утром мы сориентируемся. А пока давайте поищем, где…

— Но я думал, ты и так ориентируешься, Пульга, — говорит Чико. — Я думал, ты знаешь…

— Заткнись! — обрывает его Пульга. — Сам-то ты что сделал, чтобы мы сюда добрались? Расскажи-ка, куда нам двигать дальше. Ты это знаешь?

Лицо Чико делается обиженным и сердитым. Я пытаюсь дотянуться до его руки, но он внезапно восклицает:

— Стойте! Смотрите, это что, дом? Видите? Вон там! Я пытаюсь понять, на что он показывает.

— Точно, дом! — заявляет Чико, и я думаю, что он прав.

Это действительно домишко, обнесенный оградой.

— Давайте постучим и попросимся переночевать, — предлагает он.

— Ты чокнулся? Похоже, этот дом принадлежит кому-то, с кем мы не хотим иметь никаких дел, — возражает Пульга. — Неизвестно, кто там живет.

— Может, это заброшенный дом, — говорю я.

— Тогда он не будет долго пустовать. Кто-то может явиться туда среди ночи, и мне бы не хотелось в этот момент там оказаться.

— Смотрите, мне кажется я даже вижу какие-то игрушки во дворе, — заявляет Чико. — Наверное, там живет семья. Идем!

— Нет, Чико, стой, — говорит Пульга, но Чико уже бежит к дому, и нам приходится поспешить за ним.

Пульга негромко зовет Чико, просит остановиться, но тот не слушается. Подойдя ближе, я замечаю, что в задней части дома горит тусклый свет.

— Подожди, — снова предупреждает Пульга, когда Чико подбегает к высокой ограде из сетки-рабицы с колючей проволокой поверху.

Но тот уже кричит:

— Bueno! Есть кто-нибудь дома? Пожалуйста…

Пульга тащит его прочь от ограды. Я замечаю, как в окне покачнулась занавеска, но, может, мне это только кажется, потому что уже очень темно.

— Bueno! — снова кричит Чико, но тут вдруг ярким белым светом вспыхивает прожектор, такой ослепительный, что я вскидываю руку, чтобы защитить глаза. Я слышу, как открывается дверь и грубый мужской голос рычит:

— Кто там? Чего вам надо?

— Извините, — отвечает Чико, — мы просто… мы перебрались через реку и не нашли дороги в город. Пожалуйста, сеньор, вы не могли бы нам помочь? Нам негде ночевать.

Мужчина делает несколько шагов вперед, и я вижу в ярком свете его темный силуэт. А еще вижу у него в руках обрез, который целится прямо в нас.

— У него ствол, — шепчу я мальчишкам.

Но Пульга уже поднял руки.

— Пожалуйста, сеньор! — кричит он. — Мы просто трое подростков! Не стреляйте, пожалуйста! Мы уже уходим! Простите нас!

— Пожалуйста, не стреляйте! — присоединяется Чико. — Пожалуйста, помогите!

— Идем, — говорит Пульга и хватает Чико. — Валим отсюда!

— Всем поднять руки! Уходите с поднятыми руками!

— Сеньор, пожалуйста, — умоляет Чико.

— Мне жаль, но у меня тут не шелтер. И мне все равно, кто вы такие. Вы должны уйти. Немедленно!

— Но сеньор, рог favor… пожалуйста… — плачет Чико. — Не нужно пускать нас в дом, мы поспим снаружи, в вашем патио… пожалуйста!

— Убирайтесь отсюда. Я не могу вам помочь. Там дальше по дороге кладбище, где ночуют мигранты, идите туда.

— Рего, sefior, рог favor… Сэр, пожалуйста… — молит Чико полным отчаяния голосом.

Мужчина взводит курок:

— Пацан, я тебя предупредил.

— Идем! — кричит Пульга. — Давай же! Из-за тебя нас застрелят!

Он отступает на шаг и одной рукой тащит за собой Чико; его вторая рука по-прежнему поднята. Но Чико ухватился за ограду, как потерпевший кораблекрушение за спасательный круг.

— Я серьезно, Чико! — снова кричит Пульга, изо всех сил стараясь оттащить его от забора.

— Не надо! Чико крепко держится за ограду. — Я не хочу ночевать на кладбище! Пожалуйста!

Он крупнее и сильнее Пульги, и никакие слова не могут заставить его уйти.

— Я сказал, проваливайте! — орет человек.

— Пошли, Чикито, — шепчу я. — Хватит тебе, мы же все вместе, понимаешь? Обещаю, все будет в порядке. Я о тебе позабочусь, — ласково обещаю я ему. — Пожалуйста. Давай!

Он все еще плачет, но в конце концов кивает и отпускает ограду.

— Кладбище там, минутах в десяти ходьбы, — бросает мужчина, показывая направление обрезом. — Увидите надгробия. Больше я ничем не могу вам помочь. И не возвращайтесь сюда.

Мы идем обратно, прочь от дома. Через несколько минут яркий прожектор гаснет, и нас снова окутывает ночь.

Плач Чико нарушает тишину.

— Все нормально, — шепчет Пульга; в его голосе слышится раздражение и сочувствие одновременно.

Я прижимаюсь к Чико как можно крепче, чтобы ему не было так страшно. Он дрожит всем телом.

— Я хочу домой, — говорит Чико. — У нас ничего не выйдет. У меня ничего не выйдет.

— Выйдет, — заявляет Пульга. — Вон, смотрите! Кажется, это кладбище.

— Думаешь, мне от этого легче? Я боюсь muertos, мертвецов, — сообщает Чико.

— Они — добрые духи, Чикито. Они нам помогают, — объясняю я ему, различая впереди темные очертания надгробий и склепов.

— Плохие тоже бывают, — говорит он, и я вспоминаю истории, которые рассказывала мама. Считается, что духи могут злиться на живых и строить им всякие козни. Ночью они бродят по улицам и кладбищам, поджидая людей.

— У нас нет выбора, — произносит Пульга.

Чико со свистом втягивает воздух, но он знает, что Пульга прав, — повернуть назад теперь невозможно.

Мы медленно идем к кладбищу, и чем ближе подходим к первым захоронениям, тем громче становится стрекотание сверчков. Я стараюсь открыть глаза как можно шире, чтобы лучше видеть и засечь любое движение. Осторожно продвигаясь вперед, мы стараемся не издавать никаких звуков и решаем не слишком углубляться на территорию кладбища.

У меня такое чувство, будто за нами наблюдают. Я напрягаю зрение, высматривая, нет ли тут кого-нибудь еще, и мне кажется, что я различаю на земле какие-то фигуры. И вроде бы слышу шепотки, витающие в неподвижном ночном воздухе. Но я не уверена и не знаю, кому они принадлежат. Может, таким же, как мы? Или тем, кто рад поохотиться на таких, как мы?

— Сюда, — шепчу я ребятам, ныряя за надгробие. — Давайте остановимся тут.

— Хорошо, — быстро соглашается Пульга.

Чико пыхтит, но теперь уже не плачет. Он старается держаться поближе ко мне, и даже когда мы уже устроились, хватается за меня и прижимается всем телом.

Я сразу вспоминаю об оставленном младенце, и от этого перехватывает дыхание. Мои груди начинает покалывать, словно от слабого разряда тока. Я щупаю тугую повязку, проверяя, не промокла ли она. Но молока просочилось совсем немного, ничего страшного.

Клянусь, я слышу, как бьется сердце, и не знаю, чье оно — мое, Чико или этого младенца. Тоскливое чувство охватывает меня, на глазах выступают слезы, но я быстро вытираю их. Я не стану оплакивать то, чего никогда не хотела и что не могу полюбить.

Мы лежим на бетонной плите, и я смотрю в небо, гадая, придет ли моя защитница бруха, если я ее позову. Вытащит ли она нас отсюда и перенесет ли к границе, если я очень сильно пожелаю этого. Я гляжу в небо, выискивая ее среди звезд. Их так много, и они так прекрасны, что от этого захватывает дух.

Слышно, как Чико делает короткие поверхностные вдохи, стараясь опять не расплакаться.

— Смотри на звезды, Чикито, — шепчу я. — Смотри на звезды, слушай сверчков и не пускай никаких других мыслей. Я не буду спать, и ты сможешь отдохнуть, — говорю я ему.

Я беру его за руку, он сжимает мою ладонь и смотрит вверх.

До моего слуха доносится шуршание в траве, и я говорю себе, что это всего лишь насекомые и грызуны. Я стараюсь не думать о Рэе, который, словно таракан, способен пролезть в любую щель, невзирая на двери и замки.

Я представляю, как снуют его тараканьи лапки по улицам Барриоса, забираются на автобус, который привез нас сюда, на плот, переправивший нас в Мексику. Представляю, как он выжидает, выбирая время, чтобы вскарабкаться по моей ноге, пока я лежу здесь, на кладбище, пробежать по телу, по груди, по шее и прошептать мне в ухо: «Я тут. Я нашел тебя. Тебе от меня не убежать».

Я жду. Жду его, призраков, жду стонов покойников, бруху.

Сверчки стрекочут все громче. «Cuidado, cuidado, cuidado, — повторяют они. — Берегись, берегись, берегись».

Чико свернулся калачиком, чтобы стать как можно меньше, и прижимается ко мне с одной стороны, Пульта — с другой. Так мы все вместе пережидаем ночь. Я чувствую кровь между ног и надеюсь, что она не пропитала прокладку насквозь.

— День придет, — шепчу я.

Так оно и будет. Потому что миру нет дела до того, сколько в тебе боли и какие ужасные события с тобой происходят. Жизнь продолжается. Утро наступает, хочешь ты того или нет. Пока мы ждем его, по мне ползают жуки, меня кусают москиты и муравьи. Я их не прогоняю, потому что любое движение может разбудить мальчишек. Вместо этого я при каждом укусе думаю о Рэе, чтобы напомнить себе, от чего бегу.

Я закрываю глаза, и в полусне мне мерещатся жуки, заползающие в уши и в ноздри, пробирающиеся в горло. А потом я просыпаюсь от жужжания мухи, мои глаза резко открываются — и я щурюсь от яркого света. Совсем рядом слышится голос:

— Крошка!

Я выхватываю из кармана нож, молниеносно нажимаю кнопку — и лезвие с коротким щелчком выскакивает всего в нескольких дюймах от лица Чико. Он отшатывается, сбрасывая с себя остатки сна, и они с Пульгой таращатся то на меня, то на нож.

— Прости, — говорю я Чико.

Моя рука все еще крепко сжимает рукоять ножа, а тем временем из-за надгробий появляются ночевавшие на кладбище люди — мужчины, женщины, дети — и направляются в сторону дороги.

— Идемте, — говорит Пульга, по-прежнему не сводя глаз с меня и моего ножа.

Я убираю его, и мы торопимся вслед за утекающим с кладбища людским ручейком. С каждым шагом солнце все горячее, а влажность все выше. Моя кожа становится липкой от пота, когда мы проходим мимо нескольких домишек, потом мимо торговцев фруктами, маленьких лавочек и захудалого ресторана.

Постепенно вокруг нас начинается привычная для этого мира суета, и мы входим в город, где снуют машины, мотороллеры и люди.

Смотрите, говорит Пульга, показывая на шофера, который курит сигарету, прислонившись к автомобилю, — вроде бы это такси. Давайте узнаем, может ли он отвезти нас в шелтер.

Высокий худощавый водитель таращится на нас, пока мы идем к нему.

— Perdon, sefior! Простите, сэр! Вы не могли бы отвезти нас в шелтер Белен в Тапачуле?

Водитель окидывает нас взглядом, нашу одежду, рюкзаки.

— Деньги вперед.

Пульга лезет в рюкзак и вынимает оттуда конверт, полный долларов, кетсалей и песо. Водитель таращится на него, а потом, расхохотавшись, качает головой и делает очередную затяжку. Я озираюсь по сторонам, опасаясь, не заметил ли кто всего этого.

— Твое счастье, что я детишек не граблю. Вот тебе совет: не вытаскивай на глазах у всех все эти деньги. Особенно доллары. А то вы так далеко не уедете.

Пульга с пристыженным видом кивает. Сейчас он выглядит совсем ребенком. Я глубоко вздыхаю и гоню прочь тревоги и страхи, которые меня терзали, и думаю о том, где спала бы сегодня ночью, если бы не сбежала из дома.

Водитель жестом приглашает нас сесть в машину.

Здесь даже жарче, чем на улице, и пахнет потом и детской присыпкой. Мы отъезжаем от обочины и движемся по улице, где людей становится все больше и больше.

Некоторые идут пешком, держась за лямки своих рюкзаков. Многие выглядят потерянными и ошеломленными.

Эти люди словно очнулись от смертного сна. Как и мы.

Пульга

Мы подъезжаем к шелтеру, низкому строению, выкрашенному в ярко-оранжевый цвет. В памяти на короткий миг. всплывает лицо Чико, освещенное пламенем костра, в котором мы сожгли нашу одежду.

Перед шелтером сидят люди. Женщина в ярко-розовой рубашке стоит на одной ноге у входа и смотрит на улицу. Я сразу отмечаю ее сходство с фламинго. Мужчина в футболке с синими и белыми полосками устроился на перевернутом ведре из-под краски. Он разглядывает нас, когда мы выходим из такси, а потом его взгляд снова устремляется в сторону улицы, мы же тем временем направляемся к шелтеру.

Священник в длинной белой рясе замечает, как мы заглядываем в дом, нервничая и не понимая, куда идти и что делать. Он жестом приглашает нас войти.

— Bienvenidos, hijos, — говорит священник, Добро пожаловать в Белен, дети мои!

Что-то в моей груди всколыхнулось от его приветствия и от того, что он назвал нас детьми. Я смотрю на голубые стены, от которых исходит покой. Наконец-то я могу спокойно выдохнуть, первый раз с тех пор, как мы сбежали. Меня охватывает огромное облегчение.

Я сделал это. Мы добрались до шелтера.

Сморгнув слезы, я велю себе не поддаваться эмоциям. Чико улыбается своей дурацкой улыбкой.

— Мы справились, — говорит он.

Глядя на него, я качаю головой, но не могу не улыбнуться в ответ, когда сердце трепещет в груди так, будто оно отрастило крылья. Мы пока не справились. Еще нет. До этого далеко. Но сюда мы добрались, и это уже что-то.

Приют пахнет домом — кофе, теплыми тортильями, сахаром, зеленым перцем чили, луком и закипающими бобами. Он пахнет заботой и любовью. Как будто кому-то есть до нас дело.

— Схожу в туалет, — шепчет мне Крошка, озираясь по сторонам.

Я киваю, вижу, как она спрашивает у кого-то, куда идти, и исчезает.

Какая-то женщина улыбается мне, между двумя ее зубами что-то поблескивает серебром. Мальчишка, младше меня, младше Чико, протягивает ей свою тарелку.

— Sabes que? Знаешь что? — нежно спрашивает она его. — Когда я готовлю еду, то пою. И молюсь Господу. Поэтому она напитает твою душу так же, как и тело.

Мальчишка улыбается, пока она накладывает ему яичницу и бобы. Сверху она добавляет две тортильи и вручает ему шоколадный кекс в обертке.

Мое сердце наполняется эмоциями, которые я запретил себе испытывать. Опасно чувствовать слишком много — неважно, надежда это или отчаяние. Вот бы залезть рукой под ребра, взять в ладонь эту пульсирующую мышцу и успокоить ее!

— Садитесь, — говорит священник, делая жест в сторону длинного стола в центре комнаты, — я подойду через минутку.

И он возвращается к разговору с человеком, который имеет вид побитой собаки. Мы садимся неподалеку от мальчика, занятого своей едой. Я смотрю на мужчину рядом со священником, на других людей, которые ходят мимо нас. У них одинаковые выражения лиц. Они не похожи на людей, у которых есть мечта. Они кажутся слишком уставшими и напуганными, чтобы мечтать. И я невольно задумываюсь, много ли времени пройдет, прежде чем у меня будет такой же вид.

Может, я уже так выгляжу.

В дальнем углу стоит маленький телевизор, но он выключен. На стене висят карты с маршрутами, ведущими к границе, вперемешку с рисунками детей, на которых они изобразили свои семьи. У одних человечков радостные лица, у других — печальные. Над одними радуги, другие лежат на земле, и вместо глаз у них крохотные черные крестики. Тут же календарь с отмеченными днями.

— Hola! Здравствуйте! — неожиданно раздается рядом с нами. — Я падре Хильберто.

Я поднимаю глаза и вижу священника. Рядом с ним стоит женщина в очках, в руках у нее планшет с бумагами, седые волосы собраны в кудрявый хвост.

— А это Марлена, содиректор нашего приюта, — сообщает священник, указывая на нее. — Откуда вы?

Чико смотрит на меня.

— Из Гватемалы, — говорю я тихо.

Священник кивает и продолжает:

— Направляетесь в Соединенные Штаты?

Теперь киваю я.

— Марлена задаст вам несколько вопросов и определит куда-нибудь. Не тревожьтесь, дети. Тут вы в безопасности. — Он пожимает мне руку, задержав ее на мгновение в своей, потом проделывает то же самое с Чико.

Надеюсь, с его прикосновением на меня снизошла Божья милость, благодаря которой я буду в безопасности не только здесь, но и потом, в дороге.

— Идите со мной, — говорит Марлена.

— Погодите, с нами еще один человек, — торможу я ее, оглядываясь в поисках Крошки, которая уже спешит к нам.

Марлена смотрит на нее, кивает и ведет нас в комнату с маленьким письменным столом и двумя стульями. Тут повсюду коробки: одни набиты бумагами, другие — всякой всячиной, вроде круп, одеял и носков.

Она закрывает за нами дверь, хотя в комнате душно и жарко. Потом спрашивает наши полные имена. Когда приходит очередь отвечать Крошке, та сомневается, стоит ли называть свое настоящее имя. Марлена смотрит на нее сквозь очки и кивает, догадавшись, что перед ней не парень.

— Не волнуйся, — говорит она, — я понимаю.

Марлена снова спрашивает, откуда мы и почему сбежали из дому. Мы с Чико рассказываем про Рэя, и она слушает нас сосредоточенно и тихо.

— Значит, вы двое стали свидетелями убийства.

— Не совсем, но вообще — да.

— А потом убийца заставлял вас работать на него, вступить в его банду?

Мы с Чико киваем, и она оборачивается к Крошке:

— И тебя тоже?

Крошка колеблется.

— Почему вы нас об этом спрашиваете? — задает она встречный вопрос. — Вы ведь не хотите помешать нам ехать дальше?

— Нет. Но это опасный путь. Его почти невозможно преодолеть. Я не буду вас останавливать, потому что знаю: то, от чего вы бежите, еще хуже. Но я отвечаю за то, чтобы в этом приюте было настолько безопасно, насколько это возможно. Моя работа — не дать проникнуть сюда всяким аферистам и преступникам, которые притворяются мигрантами, но на самом деле охотятся на настоящих мигрантов. Они говорят: «Идем со мной, я знаю человека, который может тебе помочь». Или «Я знаю, как заработать немного денег». А потом… — Марлена качает головой. — Кто знает, с кем или где вы в конце концов окажетесь? Да, я понимаю, это кажется бессердечием, но я должна убедиться, что вы действительно попали в неприятности.

Глаза Крошки наполняются слезами, и она резко смахивает их, не дав даже скатиться на щеки.

— Наши истории — настоящие, — произносит она, сердито глядя на Марлену. Лицо Крошки густо краснеет, когда она старается сдержать свои слезы и свою злость.

— Прошу прощения. — Марлена с сочувствием глядит на Крошку. — Я не имела в виду, что…

— Я бегу… от того же самого парня, — выпаливает Крошка. — Этого хватит или я должна рассказать что-то еще?

Если бы ее слова можно было увидеть, они были бы черными с красным и оранжевым отливом, как горящие уголья.

Когда Крошка смотрит на Марлену, между ними что-то проскакивает, отчего содиректор, качнув головой, произносит:

— Нет, этого достаточно, — и переходит к следующему вопросу.

Осознание настигает меня внезапно, как удар, как сверкающая серебристо-белая молния. Рушится откуда-то сверху, прямо в сердце, пронзает мозг. И добивает.

Рэй…

Крошка бежит от Рэя!

Потому что этот младенец, ребенок, которого она не хотела, на которого она не может смотреть и едва выносит, когда он у нее на руках, этот младенец — сын Рэя.

Я смотрю на нее, но она отводит взгляд. Она глядит под ноги, вытирая слезы. Я их не вижу, но знаю, что они есть.

— Крошка, — шепчу я, но она мотает головой.

Марлена теперь начинает задавать вопросы мне, и я на них отвечаю. Она объясняет правила пребывания в приюте: находиться тут можно не более трех дней; осмотр рюкзаков обязателен, это для того, чтобы убедиться, что у нас нет оружия (я кошусь на Крошку, которая прикрывает рукой карман); мужчины и женщины спят в разных комнатах, пока хватает мест, на двухъярусных кроватях, а когда они кончаются, остальных размещают в общей комнате на полу; питание двухразовое: завтрак и ужин, и в строго определенное время; пока мы тут живем, разрешено один раз принять душ, для этого нужно занять очередь и дождаться, когда она подойдет; душ принимают по одному, исключение делается только для матерей, которые помогают своим детям; никакой агрессии; никаких угроз или притеснения других мигрантов; под запретом алкоголь и наркотики. За нарушение любого из этих правил тут же вышвырнут обратно на улицу.

Закончив, Марлена смотрит на нас и спрашивает, все ли ясно.

— Да, — отвечаем мы почти одновременно.

— Хорошо, — говорит она и осматривает наши рюкзаки.

Потом Марлена ведет нас в обеденную зону и кладет наши вещи на стеллаж, уже доверху заваленный другими рюкзаками, рядом с которым стоит доброволец и следит, чтобы никто не взял чужое. Наконец она сообщает, что завтрак уже окончен, но, если еще что-нибудь осталось на кухне, мы сможем поесть.

Женщина, которая выскребает в наши тарелки остатки еды, тепло смотрит на нас. Разговаривает с нами, говорит, чтобы мы ели. Пока мы сидим за столом, где теперь нет никого, кроме нас, Чико украдкой поглядывает на Крошку. Мы ничего не спрашиваем у нее про Рэя.

Мы съедаем завтрак за считаные минуты. Люди вокруг играют в карты или тихо переговариваются. Время от времени раздается смех, который звучит тут странно и неуместно. Телевизор в углу теперь включен и работает на большой громкости. Показывают какое-то шоу, из тех, что смотрела мама, хоть и говорила, что там «сплошные сплетни и помои». На людях в телевизоре яркая новая дорогая одежда. В нескольких дюймах от экрана сидит женщина, она пялится на накрашенные лица героинь шоу, с жадностью впитывая истории из жизни знаменитостей.

Сидя за столом, мы смотрим одну программу за другой. Потом выходим на двор, где несколько парней пинают футбольный мяч. Кто-то стирает одежду в уличной цементной раковине. Время тянется медленно.

Марлена находит нас перед тем, как уйти на ночь, и говорит, что завтра мы можем принять душ и что свободных кроватей не осталось, но с другой стороны помещения есть еще одна большая комната, где можно устроиться на полу.

— Подстилок у нас нет, и пол бетонный, но вот вам одеяла. — Она вручает их нам и показывает, где нужная комната. — Через час выключат свет, — сообщает она.

Я думаю, не спросить ли Марлену про мой рюкзак, где лежат плеер и кассеты, которые мама отдала мне несколько лет назад. Эти вещи принадлежали моему отцу, их переслала нам его сестра. Но я вспоминаю обещание, которое сам себе дал: я буду слушать их только тогда, когда сяду на поезд.

— Gracias! Спасибо! — говорю я Марлене, а она, сама деловитость и расторопность, чуть улыбается и кивает. Однако в глазах у нее мелькает сочувствие.

— Завтра увидимся, — кивает она. — Buenas noches. Спокойной ночи.

Марлена уходит, и остаемся лишь мы да женщина в углу, которая играет в какую-то игру с двумя детьми, одна из которых подросток, а другая едва научилась ходить. А еще тут старик с девочкой примерно того же возраста, что и Чико.

Крошка, Чико и я устраиваемся в дальнем углу комнаты, напротив стены с огромной фреской, изображающей Деву Марию.

Мы видим, как какая-то женщина опускается на пол и на коленях медленно двигается к фреске. Я слышал о том, что люди передвигаются таким образом, проделывая много миль по грунтовкам, гальке и гравию, чтобы поклониться статуе или иконе святого. Это такой способ принести жертву, пострадать за Бога и почтить его. Способ стать достойным того, чтобы твоя молитва оказалась услышана.

Действия женщины будто служат сигналом для остальных мигрантов, и они один за другим присоединяются к ней. Даже старик, который то и дело заваливается и вынужден все время упираться в пол руками, чтобы не упасть, все равно не сдается, пока не оказывается возле самой фрески.

Чико смотрит на нас и первым опускается на колени. За ним следует Крошка, а потом я. Джинсы защищают кожу, но коленки у меня костлявые, и им больно. Я поглядываю на Крошку и Чико. Глаза у них закрыты. Лицо Чико наморщено, и я почти слышу молитву, которую он мысленно повторяет: «Пожалуйста, пожалуйста, защити нас!» Крошка выглядит спокойной, почти бесстрастной, но ее губы слегка шевелятся.

Я пытаюсь молиться, но меня гложут сомненья, и я не понимаю, почему мы должны мучить себя, чтобы удостоиться Божьей милости. А потом я пугаюсь, что это богохульство и что теперь я проклят. Поэтому я сосредотачиваюсь на фреске, на ее красках, которые сияют даже в этом помещении, слабо освещенном ночником, подключенным к единственной в комнате розетке. Красная краска подобна крови. Бирюзовая — будто вода в Рио-Дульсе. Голубая — как небо, в которое я смотрел, сидя за спиной у мамы на ее мотороллере. Зеленая — как стены дома дона Фелисио. Желтая — словно тот цветок возле сарая Рэя.

Я думаю о маме.

До сих пор я гнал от себя эти мысли всякий раз, когда они приходили мне в голову. Но тут нет никаких пейзажей, чтобы их разглядывать, не слышно ни ветра, ни шороха шин, ни громкого шипения автобуса. Нет телевизора или людей, на которых я мог бы отвлечься.

Есть только мама.

Мои глаза начинает щипать, и я ничего не могу с этим поделать. Я не хочу думать о ней, о том, как она там, дома. Наверное, лежит, смотрит в потолок и думает обо мне. Поражается, как же я мог ее бросить, как мог лгать и говорить, что всё в порядке. Как мог столько всего утаивать от нее. Я не хочу, чтобы мама гадала, в какую беду я попал и как она могла бы меня защитить, все ли со мной в порядке и где я сегодня ночую.

Я слышу какой-то треск. Может, это раскололось мое сердце. Может, оно состоит не из мышечной ткани и камер, желудочков и предсердий, а из стекла. И в груди так болит оттого, что его осколки режут меня изнури. Удастся ли когда-нибудь сделать его снова целым?

Я смотрю на Деву Марию.

Потом крепко зажмуриваюсь.

И хотя я вовсе не уверен в том, что Бог меня услышит, я все равно молюсь. Так же, как Чико.

«Пожалуйста, пожалуйста, защити нас!»

На следующее утро мы сидим за завтраком, который устраивают прямо под открытым небом. Благодаря обилию деревьев вокруг и тому, что шелтер расположен в стороне от главной дороги, уличный шум сюда едва доносится. Кроме того, здесь достаточно собственных звуков: на кухне гремят кастрюли и сковородки, журчит вода, вокруг раздаются людские голоса и детский смех, орет телевизор, по которому идут утренние мультики.

К нам приближаются двое парней, они усаживаются неподалеку.

— Куда направляетесь, ребята? — спрашивает один из них.

От этого вопроса мое сердце начинает частить. Я вспоминаю, как Марлена вчера говорила о мошенниках, что проникают в приют, притворяясь мигрантами.

Но Чико, рот которого набит яичницей и бобами, быстро отвечает:

— В Арриагу.

Почти одновременно с ним я говорю:

— Al norte. На север. — До меня доходит, что я забыл предупредить Чико, чтобы он не отвечал на вопросы незнакомцев.

— В Арриагу? — переспрашивает один из парней. — Чтобы попасть на Ля Бестию, — И мы тоже! Вы сегодня уходите? Мы могли бы добираться туда вместе. Я там уже бывал, знаю дорогу.

— О, здорово! — восклицает Чико. — Это будет… — Он замолкает, потому что Крошка наклоняется к нему, загораживая от парней.

— Серьезно, — продолжает тот, что предложил нам составить компанию, — в прошлый раз меня поймали, когда я переправлялся через Рио-Браво[13]. Но, может, и к лучшему, потому что я тогда чуть не утонул, если честно. — Он качает головой и смотрит на меня.

Парень на первый взгляд не похож на жулика, но я не знаю, говорит ли он правду. Может, ему удалось провести Марлену и на самом деле он пытается выманить нас отсюда и завести неизвестно куда. Может, он такой же волчара, как Рэй.

Мы не можем рисковать.

— Не-е, парни, мы только пришли, — говорю я им. — Еще пару дней пробудем тут.

Крошка что-то тихо втолковывает Чико, а потом отодвигается, и я вижу, как мой друг сидит с потупленным взглядом.

— Может, мы тоже задержимся дня на два, — сообщают парни. — А может, на той стороне когда-нибудь встретимся.

Я не отвечаю, и они как-то странно смотрят на меня. Кивнув им, я отворачиваюсь и принимаюсь за еду, чтобы они больше не лезли с разговорами.

Не исключено, что эти ребята совершенно безвредны и я совершил большую ошибку, отказавшись от их помощи. Но ничего нельзя знать наверняка.

Интересно, как мы трое выглядим в глазах остальных?

Как мишени.

Я продолжаю есть, но бобы не лезут в горло. Глотать мешает страх. Возможно, мы уже столкнулись тут с типами вроде Рэя. Мы втроем продолжаем хранить молчание, и в конце концов два наших соседа доедают свои порции и уходят.

Я поворачиваюсь к Чико:

— Не рассказывай больше никому о наших планах. Теперь нам придется не сводить глаз с этих парней, чтобы понять, не следят ли они за нами.

— Извини, — бормочет он, не поднимая глаз.

Я качаю головой, жалея о том, что расстроил его, как будто у него и без того мало огорчений.

— Ничего, Чико, — успокаивает его Крошка. — Но, вообще-то, Пульга прав: доверять мы можем только друг другу.

— Все нормально, — добавляю я. — Просто… porfa, пожалуйста, будь осторожнее, хорошо?

Он кивает.

Крошка смотрит на меня:

— Когда ты хочешь уходить?

— Сегодня вечером. Поймаем один из этих белых микроавтобусов, которые идут отсюда до самой Арриаги. Езды тут несколько часов, но у нас уйдет гораздо больше времени из-за блокпостов. Придется вылезать заранее, обходить кордон полями, потом возвращаться на шоссе и ловить следующий микроавтобус.

У Чико встревоженный вид:

— Ночью?

Я пожимаю плечами:

— Если верить тому, что я слышал, по ночам пограничники не такие активные и блокпостов меньше. Так мы сможем быстрее добраться до цели.

Крошка кивает.

— Если мы выдвинемся в семь вечера, у нас будет двенадцать часов на дорогу. Когда рассветет, людей в форме на трассе станет больше, — продолжаю я, глядя в свою тарелку.

От охватившей меня тревоги все в животе будто завязалось узлом, но я знаю, что в пути мне понадобятся силы. Я думаю о том, что ждет нас впереди. О женщине, которая приготовила нам эту пишу. И хотя каждый кусок падает в желудок словно, кирпич, я съедаю всё. Так же поступают и Чико с Крошкой.

Неожиданно появляется отец Хильберто и заводит разговор с теми, кто сидит за столом. Марлена раздает брошюрки с информацией о других шелтерах, которые встретятся на нашем пути, о номерах телефонов, по которым можно позвонить и попросить о помощи, об организациях содействия мигрантам, а потом напоминает о необходимости быть настороже и не доверять кому попало. А еще предупреждает о подстерегающих в пути опасностях, особенно о тех, что связаны с Ля Бестией.

Мы внимательно слушаем. Когда священник просит нас быть осторожными и бдительными, повисает настороженная тишина. Я бросаю взгляд на Чико — у него такой вид, будто его вот-вот вырвет. А у Крошки лицо почти бесстрастно, но в глазах нарастает какая-то стоическая злость.

Падре Хильберто говорит, что среди нас есть те, кому суждено умереть на этом пути, и люди начинают переглядываться. Ате из нас, продолжает он, кому повезет выжить, неизбежно получат травмы, которые останутся с нами на всю жизнь. Он довольно долго молчит, давая нам возможность осознать услышанное, а потом напоминает о необходимости довериться Богу. О том, что для Бога нет ничего невозможного.

Я думаю о тех людях, которые до нас прошли через этот шелтер только для того, чтобы погибнуть через несколько часов или дней.

Кирпичи у меня в животе становятся еще тяжелее.

Отец Хильберто молится за нас, а потом люди расходятся, примолкшие после таких отрезвляющих откровений.

Мы осознаем опасность. Мы выросли среди опасностей. Но эта кажется какой-то иной, более сокрушительной, что ли. Но может, просто потому, что рука об руку с ней идет надежда.

Отец Хильберто прав. И сложность состоит в том, что, если мы начнем переживать из-за всяких ужасов, которые поджидают впереди, у нас не хватит сил продолжить путь. Но если мы не будем о них думать, то, очень может быть, погибнем.

Я пытаюсь выбросить все это из головы хотя бы на время.

— Перед уходом примем душ, — говорю я Чико и Крошке. — Может, такой возможности еще долго не предоставится. А чем чище мы будем, тем меньше на нас станут обращать внимания.

Когда мы подходим к Марлене за своими рюкзаками, она вручает их нам и показывает на длинную очередь в душ.

— Он у нас один на всех, так что придется какое-то время постоять. Горячей воды нет, каждому выделяется пять минут. Но это лучше, чем ничего.

Я киваю:

— Да, спасибо.

Мы садимся на пол и ждем. Каждые пять минут кто-нибудь заходит в кабинку. Если кто-то слишком задерживается, следующий в очереди начинает барабанить в дверь. Мы уже заметно продвинулись — вот уже и кухня рядом, и я вижу еще одну очередь. В ней стоят те, кто может позволить себе приобрести телефонную карточку. Каждому из них по очереди вручают мобильник.

Я вижу, как один парень набирает номер, ждет, а потом здоровается с кем-то на другом конце линии. Он сообщает, что добрался до Мексики и сейчас в приюте, что с ним все в порядке, но его голос звучит все более сдавленно. Он поднимает глаза к потолку, лицо у него совсем несчастное. Парень кивает в ответ на слова собеседника, но сам, похоже, не может больше ничего сказать.

Я поворачиваюсь к Крошке.

— Давай позвоним, — говорю я ей. — Пусть знают, что у нас все нормально.

Она смотрит на меня.

— Надо бы. Но… — Крошка бросает взгляд на парня с телефоном, который теперь стоит сгорбившись. — Ты правда этого хочешь?

Я понимаю, что она имеет в виду. Знаю, она думает, будто я растворюсь в луже собственных слез, если услышу мамин голос. И она права. Представляю, как начнет волноваться мама, как захочет дотянуться до меня через расстояние, обнять, вернуть к себе. А потом мне все-таки придется закончить разговор, который может оказаться последним.

— Если мы позвоним, то не сможем двигаться дальше. Просто не сможем. Нас уговорят не делать этого, — говорит Крошка. — Оглянуться не успеешь, как мы снова будем в Пуэрто-Барриосе, среди всего того, от чего бежали.

Я опускаю взгляд, надеясь, что она не заметит страх в моих глазах, который охватил меня от одной только мысли о такой перспективе.

Теперь трубка в руках другого человека, и его лицо искажается мукой. Он говорит таким же сдавленным голосом, пытаясь подавить боль. Я снова слышу голос матери, и что-то внутри меня умирает.

— Позвоним, если будем ближе к цели, — предлагает Крошка.

Я киваю. Только не «если», а «когда», потому что все у нас получится, убеждаю я себя.

Взглянув на Чико, я вижу, что он играет в карты с малышами, которые еще недавно смотрели мультфильмы. Те смеются, а он строит им дурацкие рожи, изображая клоуна. И даже если кто-то будет выражать недовольство, что я держу для него место в очереди, я не стану отвлекать его, потому что он наконец-то снова стал самим собой. Пусть даже совсем ненадолго.

По мере приближения назначенного часа сердце бьется все чаще.

Заглянув в свой рюкзак, я вижу, что плеер до сих пор на месте. Скоро уже я смогу слушать отцовские кассеты. Я стараюсь думать об этом миге. И об отце. А еще я представляю, что отец будет рядом со мной. Возможно, его дух всегда рядом, даже сейчас.

Я смотрю на часы — еще пять минут. Крошка и Чико тоже на них смотрят.

— Esta bien, Abuelo? Все в порядке, дедушка? — слышу я голос девочки.

Она обращается к старику, который прошлой ночью полз на коленях к фреске Девы Марии. Тот кивает и улыбается внучке, стараясь ее подбодрить. Они берут свои сумки и идут к входной двери. Наверное, хотят поймать микроавтобус или напроситься в чей-нибудь фургон. Какая-та часть меня хочет подойти к ним и расспросить обо всем, но потом я понимаю, что ничего не желаю знать. И пусть мне неспокойно за старика и его внучку, в моем сердце просто не осталось места для новых переживаний и боли.

Я вижу их темные силуэты в дверном проеме. На старике ковбойская шляпа и кроссовки, которые дала ему Марлена. А потом все происходит очень быстро: он вдруг начинает кашлять, так отчаянно, что вынужден остановиться. Затем старик хватается за грудь и падает. Девочка рядом с ним вскрикивает. К ним устремляются люди. Отец Хильберто бросается на колени рядом с упавшим, кричит, чтобы кто-нибудь вызвал скорую. Девочка тоже кричит. Она кричит и кричит. Просит старика не оставлять ее. Молит Бога, чтобы тот не дал ему умереть. Молит о помощи всех вокруг.

А мы просто стоим, не в силах пошевелиться и хоть что-нибудь сделать. Я думаю, девочке, наверное, кажется, что мы ее просто не слышим. Какая-то женщина опускается рядом с ней на колени и, обняв, пытается, оттащить в сторонку, потому что священник говорит, что старику нужно больше места. Но девочка крепко вцепилась в руку деда и кричит:

— Мы уже так далеко ушли, Abuelito! Дедушка! Пожалуйста, не оставляй меня!

Я вижу отчаяние в ее глазах и отворачиваюсь.

— Не оставляй! — кричит она таким пронзительным и высоким голосом, что я не понимаю, как Бог может ее не услышать.

Я знаю, что девочка обращается к дедушке, а не ко мне. Но она так это произносит и так при этом смотрит, что я почти застываю на месте.

— Прости, — шепчу я, хотя она, конечно, не может меня услышать.

И мы уходим в сумерки, все дальше от нее.

Словно пытаемся скрыться от подступающей смерти.

Крошка

Мы идем в полном молчании. До наших ушей долетает вой сирены скорой помощи. Пульга озирается по сторонам, его глаза блестят, когда он пытается сообразить, где мы и куда нам надо двигаться. Я знаю, что ему хочется заплакать, что сердце у него болит за девочку и ее деда. С моим сердцем та же история.

«Мы ушли так далеко!» — как странно и пугающе прозвучал этот ее крик. Несмотря на суматоху, требования сделать искусственное дыхание, вызвать неотложку, отойти подальше и дать старику место — несмотря на весь этот шум, я всю жизнь буду помнить ее голос, разносившийся по всему шелтеру. Я чувствую этот крик внутри себя.

— Думаю, нам туда, — говорит Пульга.

Его слова возвращают меня к реальности. Пульга изучает свои заметки, смотрит в блокнот (я видела, как он что-то писал там, поглядывая на карты, развешанные по стенам шелтера). Впереди я замечаю людей, которые вышли раньше нас и теперь двигаются в том же направлении. Улица заполняется все новыми и новыми мигрантами. У всех этих людей довольно потерянный вад.

Мы ускоряем шаг. Воздух наполняется едким кислым запахом, смешанным с ароматом жареного мяса. Сирена скорой помощи становится все громче, ее огни вспыхивают в сгущающихся сумерках, и она проносится мимо нас, как какое-то охваченное болью существо. Как та девочка, которая кричала в шелтере.

Может быть, это ее я все еще слышу.

Я крепче вцепляюсь в лямки рюкзака. Мы сворачиваем на улицу.

— Muchachos… Мальчики… — Женщина с малышкой, идущая в том же направлении, что и мы, жестами старается привлечь наше внимание. — Это дорога к шоссе? спрашивает она. На плечах у нее рюкзак. Ее дочурка тоже с рюкзачком, из которого выглядывает голова плюшевого единорога.

Пульга бросает взгляде сторону женщины и быстро кивает. Чико смотрит на малышку, улыбается и машет ей рукой. Она, засмущавшись, машет ему в ответ.

— Вроде бы да, — говорю я ей.

— Вот хорошо, — отзывается она, с облегчением вздыхая. — Я не была уверена, но видела много людей с рюкзаками, которые шли в ту сторону…

Она торопится, стараясь не отстать, и продолжает говорить, но Пульга ускоряет шаг и идет теперь так быстро, что даже нам с Чико трудно за ним угнаться. За считаные минуты между нами и женщиной оказывается приличное расстояние. Я оглядываюсь и вижу разочарование на ее лице.

Чико смотрит сперва на меня, а потом на Пульгу и бормочет:

— Зачем ты так с ней?

— Как? — с раздражением отвечает Пульга, почесывая голову.

— Припустил, чтобы она отстала. Она просто спросила…

— А я ответил.

— Да, но…

— Что «но»? — сердито спрашивает он, идя теперь еще быстрее и глядя строго вперед.

Он не удосуживается оглянуться на нас с Чико, а мы изо всех сил стараемся не отстать. Нам приходится бежать трусцой, чтобы двигаться в его темпе.

— Ты хочешь, чтобы они тоже поехали с нами на всех этих микроавтобусах? Хочешь знать, что будет с этой девочкой, Чико? И с ее матерью? Хочешь быть рядом, когда кто-нибудь из них упадет на землю и умрет, как тот старик? Или с ними случится еще что-нибудь похуже?

Мы ничего не отвечаем и делаем вид, что не заметили, как Пульга быстро утер глаза. Его слова впиваются в меня, как ножи.

— Он прав, — говорю я, обращаясь к Чико.

Тот смотрит на меня, потом трясет головой:

— Но мы все равно не должны так делать.

— Я знаю, — соглашаюсь я, потому что он тоже прав.

На улицах воняет мочой. Липкий вечерний воздух и кровь, которая все еще сочится из моего тела, заставляют меня чувствовать себя так, будто я не мылась много дней. На мне громоздкая жаркая куртка, но я ее не снимаю.

Я думаю о старике из шелтера. Он стоял за мной в очереди в душ, и я слышала, как Марлена дала ему кроссовки взамен тех, что развалились за время его путешествия из Гондураса.

«Мы ушли так далеко!»

Тогда старик улыбнулся, поблагодарил ее и гордо показал мне свою обновку. «В этих я дойду до los Estaclos Unidos, до Соединенных Штатов», — сказал он, глядя на кроссовки, как будто они были волшебными. Старик с внучкой собирались отправиться в путь сегодня вечером, как и мы. Он принял душ — и вышло, что так он приготовился к смерти.

Я смотрю вниз, на собственные кроссовки, старые и грязные. Интересно, смогу я пройти в них весь путь до Штатов, или со мной произойдет то же, что со стариком, который умер, не успев даже переступить порога приюта? А его внучка? Что с ней теперь будет? Может, ее отправят обратно домой — к тому, от чего она так отчаянно старалась убежать.

Я заставляю себя выбросить из головы все мысли об этих двоих, пусть даже от этого мне и становится ужасно плохо.

Мне нужно просто идти вперед.

Вскоре к хрусту гравия под ногами примешиваются другие звуки: похоже, мы уже недалеко от шоссе. Наконец мы видим, как мимо проносятся машины, одни сигналят, из других высовываются люди и что-то кричат.

— Почему они на нас орут? — спрашиваю я Пульгу.

Тот, оглядевшись вокруг, пожимает плечами и отвечаете:

— Некоторые не хотят, чтобы мы сюда приезжали. Мы для мексиканцев все равно что мексиканцы для американцев.

Нам приходится идти вдоль шоссе до тех пор, пока наконец один из микроавтобусов не останавливается прямо передками. Пульга бежит к нему первым, мы — за ним. У Пульги наготове сумма, которой хватит, чтобы заплатить за троих, на этот раз она лежит отдельно от остальных денег. Он садится сразу за водителем, мы втискиваемся рядом с ним. В салон набивается все больше людей.

— Rap і do! Быстрее! — требует водитель.

Людская очередь движется проворнее, все платят и стараются поскорее устроиться. Микроавтобус срывается с места, когда некоторые пассажиры еще не успели рассесться по местам.

Мы таращимся на дорогу, мимо проезжают легковушки, микроавтобусы и фургоны, вдоль обочины тянется вереница людей, многие стараются поймать попутку.

— Perdon! Простите! Сколько ехать до первого блокпоста? — спрашивает Пульга.

— По-разному, — отвечает водитель. — Они перемещаются. Бывает, едешь всего минут десять, и на тебе — уже кордон. — Глаза водителя прикованы к дороге. На приборной панели у него лежит телефон.

— Скажите нам, как только его заметите.

— Да ты расслабься, — говорит водитель Пульте. — Тебе же лучше, если тебя поймают и арестуют. А вот мне от этого хуже будет — мне надо на жизнь зарабатывать. Так что не беспокойся, я скажу. — И он громко включает музыку в стиле нотеренья[14].

Но Пульга сидит выпрямившись и, как орел, зорко вглядывается в горизонт.

Я смотрю на обочину дороги, темную оттого, что вдоль нее густо растут деревья. В памяти всплывает образ малышки с единорогом в рюкзачке, и я представляю, как она идет в этой сгущающейся тьме. К горлу подступает ком, сердце сжимается. Я вижу девочку уставшей, с печальными глазами, но с растянутыми в улыбке губами. Хорошо, что Пульга тогда увел нас и малышка с ее матерью не сели с нами в этот микроавтобус, — не хочу знать, какая судьба их ждет.

Движение замедляется, и перед нами образуется длинная вереница красных огоньков — стоп-сигналов впередиидущих машин. Мое тело напряжено. Громкая музыка — все эти рожки и аккордеон — кажется странной здесь, в автобусе, где каждый — как сжатая пружина, готовая в любую секунду распрямиться. На приборном щитке светятся часы, и я слежу по ним, как утекают минуты.

Мы застываем в неподвижности, и так проходит довольно много времени. Неожиданно телефон на приборном щитке начинает светиться. Водитель опускает на него взгляд и тут же перестраивается в крайний правый ряд шоссе. Ему сигналят.

— Вот оно, выходите! Que Dios los guarde! Бог в помощь! — выключив музыку, кричит водитель. — Выходите, выходите!

Двери открываются, начинается суета, все хватают свои вещи, просят друг друга поторопиться, и мы вываливаемся на обочину шоссе. Я вижу женщину, бегущую с четками в руках, она исчезает среди деревьев и густого кустарника.

— Чико! Крошка! — зовет Пульга.

Я хватаю руку Чико и тяну его за собой, стараясь не терять из виду Пульгу, который устремляется к лесу. Он оборачивается, ищет нас взглядом, но продолжает бежать вперед.

— Мы тут. — Я догоняю его и цепляюсь за рубашку.

Путаясь в траве, которая шуршит под ногами, спотыкаясь о корни, мы бежим не останавливаясь, даже когда ветви хлещут по лицу, а кусты и листья цепляются за одежду. В животе все сжалось, сердце барабанит.

Рюкзак мотается из стороны в сторону вместе с тяжелыми бутылками, в которые мы набрали в шелтере питьевой воды. Чико крепче сжимает мою вспотевшую ладонь, когда она начинает выскальзывать из его руки.

— Не бойся, Чикито. — Мне хочется успокоить его. — Я тебя не брошу.

Но он издает негромкие звуки. Они сильно напоминают писк раненого или перепуганного зверька, и от этого становится еще хуже. Я сильнее вцепляюсь в его руку.

— Не бойся! — повторяю я, пока мы петляем среди деревьев.

Пульга впереди, он бежит по неровной местности очень быстро, как горный козлик. Его невозможно догнать. Он кричит: «Быстрее, быстрее!» — и мы припускаем, бежим через эту темноту, навстречу другой темноте. Навстречу тем, кто хочет нас ограбить, навстречу представителям властей, которые уже поджидают нас, зная, что водители высаживают мигрантов перед полицейскими постами. Или хуже того — навстречу наркоторговцам, которые схватят нас и будут держать у себя, пока наши семьи не заплатят выкуп.

Мы несемся вперед. Все во мне сотрясается от бега, и кажется, что внутренности вот-вот выпадут. На какое-то мгновение в мозгу вспыхивает мысль: «Я не смогу. Тело сейчас откажет». Но потом я вспоминаю, с чем уже справилось мое тело, в каких переделках ему довелось побывать и что ему предстоит, если я не продолжу бег. Тут же страх выбрасывает в кровь новую порцию адреналина, и я несусь дальше, не сбавляя темпа, пока Пульга наконец не притормаживает. Мы движемся все медленнее, пока в конце концов не переходим на трусцу.

Часть вторая. Donde Vive La Bestia Там, где обитает «Зверь»

— Стойте, — просит Чико. — Остановитесь… хоть на минуточку.

Мы наконец останавливаемся, и он без сил валится на землю.

— Нужно… двигаться дальше… — с трудом произносит Пульга.

Однако он и сам стоит, согнувшись пополам, пытаясь перевести дух. Я падаю рядом с Чико, и где-то с минуту все молчат. Потом Чико начинает кашлять, стараясь отдышаться. Его кашель превращается в плач. Все мое тело гудит, ноет. Голова под мокрыми волосами чешется. Такое чувство, что я состою из миллиона жужжащих пчел. Глаза жгут слезы.

— Все нормально, — шепчет Пульга. — Просто это первый бросок, вот и все. Дальше будет легче. — Но голосу него высокий, неестественный, и это пугает.

— Да-а… — скулит Чико.

— Все будет хорошо, — говорю я, обнимая его одной рукой.

Потом, когда нам удается наконец восстановить дыхание, мы снова встаем. У меня дрожат ноги, и я не знаю, от страха это или от адреналина.

— Значит, так, — говорит, глубоко дыша, Пульга. — Короче, нам надо топать где-то пару часов. Двигаться будем на северо-восток: представьте себе дугу, которая огибает блокпост, вот по ней мы и пойдем. Тут много деревьев и других укрытий, но идти так долго надо просто ради безопасности.

Под ногами хрустят сухие ветки, и мои глаза стараются приспособиться к этой бескрайней тьме. Луны совсем не видно, хотя я то и дело ловлю ее слабый свет» пробивающийся сквозь ветки деревьев.

— Час будем идти вдоль шоссе, постепенно удаляясь от него, а потом еще час — приближаясь, — объясняет на ходу Пульга.

Я протягиваю руку и хватаюсь за его рюкзак, потому что почти ничего не вижу. Потом беру руку Чико и предлагаю ему держаться за мой рюкзак.

— Только шуметь нельзя, — снова шепчет Пульга. — Потом поймаем другой микроавтобус. Посмотрим, как далеко он нас увезет.

— Прежде чем нам опять придется так бежать? — спрашивает Чико.

— Да, — отвечает Пульга.

— И так сколько раз? — интересуюсь я.

Между ног у меня какая-то скользкая влага, я не могу понять: кровь это, пот или внутренности. Я говорю себе, что прокладки у меня достаточно толстые и все обойдется, тело справится. Надеюсь, так оно и будет.

— Не знаю… — говорит Пульга. — Столько, сколько тут блокпостов.

И дальше мы идем в молчании, держась друг за друга.

Ночь стоит тихая, ее нарушают только издаваемые нами шорохи, а порой и неясные шумы неподалеку. Может, это какие-то животные, может, кто-то из тех, кто был с нами в автобусе, а может, те, кто был здесь еще до нас.

Мы никого больше не видим, но ощущаем разлитый в воздухе страх тех, кто плутал тут раньше, как будто деревья и кусты впитали его в себя.

Кажется, что с каждым шагом мы все дальше и дальше заходим в какой-то темный лабиринт. Возможно, это ловушка и мы никогда не найдем из нее выхода.

Пульга

Мы двигаемся дальше, чутко прислушиваясь к любому подозрительному шороху и звуку. Я иду впереди, все время мысленно представляя траекторию нашего пути — белую светящуюся дугу. Именно ее нам и нужно придерживаться.

Мысли блуждают, то и дело возвращаясь к разговорам в лавке дона Фелисио. Однажды парень по имени Феликс вернулся в наш баррио после попытки бегства на север. Он рассказывал о том, как ехал по Мексике на Ля Бестии. После этого я и стал искать нужную информацию на школьных компьютерах, изучать карты, читать статьи. К тому моменту, когда мы решили бежать, у меня под матрасом лежал блокнот с заметками, где собралось порядочно материала. Теперь-то он и пригодился.

Феликс рассказывал и о переходах вроде этого. Я почти что слышу его голос:

— Нас называют там животными, дон Фели. Грызунами, зверьем. Пусть называют как хотят. — Тут он сделал большой глоток самой холодной во всем Пуэрто-Барриосе кока-колы. — Если нужно, я готов прятаться по кустам и бегать по полям, пересекать границы, идти туда, где нас не переносят, и питаться объедками. Все, что угодно, лишь бы выжить.

Феликса убили пять месяцев спустя. Мы с Чико шли в школу, когда увидели полицейские машины и труповозку, которая приехала за его телом. То, что от него осталось, просто швырнули на каталку, и мне сразу пришла в голову мысль о том, что он похож на забитое животное, валяющееся на улице. Крови было уж точно не меньше, чем на бойне.

Это случилось еще до гибели мамипгы Чико. И сразу перед тем, как ушел и не вернулся Галло.

Я слышу за спиной дыхание Крошки и вспоминаю, как она сходила с ума по Галло. Как по дороге в родительскую лавку он махал ей рукой, когда проходил мимо нас, играющих на улице. Крошка шептала мне: «Когда-нибудь мы поженимся». Я смеялся и говорил, что она сошла с ума. Галло старше, к тому же я как-то видел, как он обнимается с лучшей подругой Летиции и целует ее за углом лавки дона Фелесио. Но об этом я Крошке не рассказывал.

Она была убита горем, когда через несколько даей после того, как Галло улизнул среди ночи из дома, его родители наконец рассказали кому-то из нас, что он отправился в Штаты.

И он туда добрался.

Я представляю Галло, который шел, не оглядываясь назад, этим же путем. Представляю Феликса: он тоже был здесь, только его поймали и отправили обратно на самолете. В результате за несколько часов его вернули туда, откуда сбежал и в течение нескольких недель пробирался к заветной цели. Пробирался лишь для того, чтобы вновь оказаться на родине и там погибнуть.

Я представляю себя зверьком, который крадется в темноте. Это чуткий зверек, с развитым инстинктом самосохранения. Настороженный. И все еще живой.

Многие не смогли проделать этот путь. Но у кого-то же получилось! Почему не у меня? Не у нас?

Я держусь за эту мысль.

«Почему не у меня? — спрашивают мои ступни с каждым ударом о землю. — Почему не у нас?»

А вокруг нет ничего, кроме тишины, звуков наших шагов и нашего дыхания.

Тут мои мысли прерывает голос Чико.

— Я хочу пить, — говорит он. — И весь чешусь, как будто по мне жуки бегают.

Он проводит ладонями по рукам, скребет голову. Я тоже чувствую зуд и после его слов начинаю почесываться.

— Попьем, когда вернемся к шоссе и сядем в микроавтобус.

— Поймать его будет не так просто, — замечает Крошка.

— Они все время бегают туда-сюда по автостраде, — говорю я ей, надеясь, что это правда.

Когда мы. поворачиваем к шоссе, я представляю, как мы будем снова сидеть в микроавтобусе и пить воду. Эти мысли придают мне силы. Вскоре я снова слышу шум автомобилей. Теперь мы удаляемся от зарослей кустарника и приближаемся к дороге. Я начинаю высматривать белый микроавтобус или фургон. И опять думаю о воде.

Неожиданно на шоссе загораются фары.

— Подождите здесь, — говорю я, бегу к автостраде и машу руками. Ослепленный фарами после долгого пребывания в темноте, я закрываю глаза, когда фургон приближается. Но он с ревом проносится мимо. Перед глазами мелькают яркие точки. Я моргаю, пытаясь разглядеть хоть что-то, и тут слышу сигнал автомобиля и вижу свет фар. Потом Чико и Крошка бегут к остановившемуся фургону, мы забираемся в него и платим водителю, точно так же, как предыдущему, и едем дальше, пока не приходится повторять все сначала.

Каждый раз мне кажется, что мы так и не выбрались из этих зарослей и полей. И каждый раз я гадаю, произошло ли это на самом деле. Вокруг ничего не меняется: все та же темень, та же тишина да треск сухих веток под ногами.

И все так же слепнут глаза, когда мы снова возвращаемся к дороге. Потом появляется очередной белый фургон, с очередным водителем. Мы платим ему деньги. Делаем по глотку воды.

И так происходит снова и снова.

Когда мы в третий раз забираемся в фургон, мои ступни горят, словно в огне, а моя голова от изнеможения болтается туда-сюда, в точности как у Крошки и Чико, пока шорох шин баюкает нас.

Не знаю точно, сколько времени проходит, прежде чем я засыпаю. Но даже во сне я продолжаю путь. Мне снится, что я на заднем сиденье отцовского «Эль-Камино», отец за рулем, а мама рядом с ним, на пассажирском кресле. Я вижу лишь затылок отца, но знаю, что это он. Мы едем: верх машины опущен, дует ветер, гремят басьц В воздухе пахнет океаном и песком, водорослями и солью. Отец смотрит только вперед, и мне так хочется, чтобы он обернулся. Я столько всего хочу у него спросить, столько всего хочу ему сказать! Но я ничего не говорю. А он продолжает вести машину, не отрывая взгляда от дороги.

Одной рукой он обнимает маму. Она оборачивается, смотрит на меня, улыбается и открывает рот, чтобы что-то сказать…

ТЇ тут уши наполняет громкий скрежет. Потом раздается чей-то крик.

Слышатся другие голоса, ругань:

— Мать его разэтак!

— Cuidado! Берегись!

Dios! Боже!

Я открываю глаза и вижу в свете фар что-то расплывчатое.

Меня сильно швыряет на Чико, который наполовину съехал со своего сиденья. Крошка уже на полу. Водитель резко Выкручивает руль, и нас бросает в противоположном направлении. Чико хватается за меня, Крош-ка — за сиденье. Покрышки визжат. Я жду сотрясения, жду, когда в нас что-нибудь врежется, но всего лишь слышу звук удара, грохот, когда металл сталкивается с металлом.

Водитель широко открытыми глазами смотрит в зеркало заднего вида, стараясь выровнять машину.

— Что случилось?! — кричит Чико.

— Мы его сбили! — восклицает сидящий за нами мужчина.

Кроме нас, в фургоне еще четверо: мужчина, женщина и две девочки-подростка. Я даже не знаю, вместе они или нет. Девочки держатся друг за друга. Женщина дрожащими руками закрывает лицо.

— Он выскочил не пойми откуда, — говорит водитель, все еще пребывая в шоке, хотя фургон уже вернулся на свою полосу.

Мы смотрим назад и видим машины, запрудившие шоссе. Из них выходят люди, кричат, показывают на землю, где что-то лежит.

— Боже мой… — шепчет Крошка.

Глаза Чико широко распахнуты. Неужели кто-то голосовал на шоссе, пытаясь остановить наш фургон? В точности как мы?

Водитель трет лицо одной рукой, видимо пытаясь справиться с потрясением.

Мое тело чешется, теперь уже от нервов. Я глубоко вздыхаю. Крошка поворачивается ко мне. У нее измученное и испуганное лицо.

— Это правда случилось? — спрашивает она.

— Все будет хорошо, — говорю я и сажусь на свое место, стараясь не думать о том, что происходит позади нас.

Фургон едет дальше.

Я оборачиваюсь и спрашиваю у сидящего за нами мужчины:

— Сколько сейчас времени?

Он смотрит на свои часы:

— Полпятого.

Полпятого? Прошло больше времени, чем я думал.

Я поворачиваюсь к водителю.

— Сколько еще до Арриаги?

— Мы уже в Арриаге, — отвечает он.

— Правда?

Он кивает.

— Правда, joven[15]. Вам повезло, иногда эти ублюдки ленятся караулить вас целыми ночами.

— Да уж, действительно повезло, — обращается к женщине сидящий сзади мужчина. — Он нас чуть не угробил.

А мы с Чико и Крошкой смотрим друг на друга.

Вот мы и в Арриаге! Там, где обитает Ля Бестия. И где она ждет нас.

— Некоторым это удается, так почему не нам? — шепчу я друзьям.

Чико улыбается своей дурацкой улыбкой, Крошка с облегчением вздыхает, а мое сердце переполняют самые разные чувства. «Осторожно, — говорю я ему. — Поменьше эмоций».

Через несколько мгновений водитель въезжает в какой-то захудалый район, где полно магазинчиков и торговых автоматов. Мужчина, женщина и девчонки быстро выходят, как только фургон останавливается. Но я понятия не имею, где мы сейчас.

— Вы отвезете нас к железнодорожным путям, туда, откуда отправляется Ля Бесmиа?

Водитель пожимает плечами:

— Это будет стоить вам еще денег, но да… я могу вас туда отвезти.

Когда фургон отъезжает, я поворачиваюсь к окну и смотрю на незнакомый мир, на людей, едущих неизвестно куда в других машинах. А мы направляемся к «Зверю». К тому самому зверю, который отвезет нас к нашей мечте.

Крошка

Мы едем в фургоне, и я вспоминаю о полях, по которым мы бежали и где в маленькой ямке я закопала окровавленные прокладки, когда мальчишки в сторонке охраняли меня. Потом я положила новую прокладку и попросила свое тело перестать кровоточить. Я просила сохранить как можно больше энергии, пока я бегу от Рэя. Пока я бегу к безопасности и, может быть, к мечтам.

Хотя в последнее время я забыла о мечтах. Нет, не так: я заставила себя перестать мечтать.

На следующий день после того, как папа нас бросил, мама вернулась из гостиничного комплекса, куда она ездила вместе с mua, чтобы устроиться на работу горничной. Она посмотрела на меня и улыбнулась, хотя улыбка у нее получилась странной.

— Только посмотри, я теперь’прислуга! — сказала она, держа в руках униформу горничной. — Ох, Крошка, я старалась. Терпела разное от твоего отца, думала, так для нас, для тебя и меня, будет лучше. Но теперь мне придется менять простыни богачам и los americanos, американцам. Подчищать за ними дерьмо.

Мама очень красивая. Возможно, она могла бы выйти за любого, стоило ей только захотеть. Но она выбрала папу. Однако его любовь ушла, а потом и он сам от нас ушел.

— Это честная работа, — сказала маме mua Консуэло. — И тебе будут давать чаевые. Иногда.

Глаза мамы наполнились слезами, и мои тоже. Она словно съежилась, как будто ей было стыдно, и от этого мне стало даже больнее, чем от ухода отца.

— Я так тебе сочувствую, Люсиа, — сказала mua и обняла маму. — Я помогу тебе подучить английский, и, может быть, тебе удастся стать официанткой, — пообещала она.

Тиа Консуэло неплохо освоила разговорный английский за тот год, что прожила в Штатах.

— Я понимаю, Консуэло… и я благодарна тебе, ты не думай. Как еще зарабатывать нам на жизнь? Просто это не то, о чем я мечтала.

— Los suenos у los hombres son para las pendejas, — сказала mua Консуэло, сжимая маму в объятиях.

Мама издала то ли всхлип, то ли смешок и согласилась, что да, мечты и мужчины — это для всяких идиоток. А потом они сообщили мне и Пульге, что мы должны отпраздновать поступление мамы на работу и наше новое будущее. Так что мы взяли мотороллер mua и поехали в «Мирамар», где мы с Пульгой наслаждались вкусной едой, а наши матери пили пиво и повторяли со смехом: «Мечты и мужчины — для идиоток!»

Я решила, что они правы. И сказала себе, что мечты о будущем не стоят той боли, которая неизбежно придет, когда они разобьются вдребезги.

— Смотрите, вот он! — орет Чико, и не зря. — Боже мой, вот он!

Мы уже видим поезд. У покрытых пылью стальных вагонов такой вид, будто они прошли все круги ада. Когда мы подъезжаем ближе к железной дороге, я слышу, как рядом со мной ахает Пульга, и мое сердце начинает колотиться быстро-быстро — во мне, кажется, все-таки рождается что-то вроде мечты.

— Послушайте, — говорит водитель и оборачивается к нам троим, — вот это вы видите? — Он показывает на перекошенный сетчатый забор. — Вы можете перелезть через ограду или найти в ней дырку. Они тут повсюду, чтобы можно было попасть к железной дороге «Ферромекс».

Пути за перепачканным грязью окном фургона выглядят почти пустынными, но там находится Ля Бестия. Она надет нас. От радостного предвкушения у меня в животе будто порхают бабочки.

У Пульги тоже воодушевленный вид.

— О’кей, — говорит он и лезет в карман за деньгами, которые мы задолжали водителю.

Послушайте, — снова говорит тот, — вам, пацаны, лет-то сколько?

Я бросаю на него взгляд, и мне становится страшно. Здорово, конечно, что он считает меня парнем, но зачем ему знать наш возраст? И вообще, почему он до сих пор не забрал свои деньги, не высадил нас из фургона и не укатил?

Пульга откашливается и произносит:

— Семнадцать.

Когда он выдает эту ложь, его голос становится грубее, и я знаю: мой друг хочет казаться взрослее и круче. А еще я знаю, что водитель ему не поверил. В голосе Пульги слышится неуверенность, которая напоминает мне, что, в сущности, он такой же мальчишка, как и Чико.

Водитель смотрит на каждого из нас по очереди.

— У меня три сына примерно вашего возраста. Послушайте… будьте осторожны, — предупреждает он.

Пульга кивает.

— Сколько мы вам еще должны? За то, что вы привезли нас сюда.

Водитель качает головой.

— Забудь. — Однако в его голосе сквозит сожаление, словно ему больше всего на свете хочется содрать с нас побольше денег и укатить своей дорогой. А еще поскорее оставить нас тут и забыть о нашем существовании. Но что-то не дает ему так поступить. — Вы это… будьте осторожны, ясно? Не стоило бы вам соваться в такие переделки. Вы хоть понимаете, как это опасно?

— Конечно, Ht говорит Пульга. Но…

Если бы водитель знал, что поджидает нас дома, он, может, отвез бы нас к самой границе Штатов.

Мужчина кивает.

— Да знаю я, знаю, — Поколебавшись несколько секунд, он ни с того ни с сего сообщает: — Парень, который сегодня на дорогу выбежал… вряд ли он намного старше вас, ребята. — Водитель испускает тяжелый вздох, и я вдруг задумываюсь: а не стало ли для него чем-то вроде искупления то, что он привез нас сюда, не взяв ни песо? — Ладно, — произносит он наконец, сняв ковбойскую шляпу и проведя рукой по волосам. — Que Dios vaya con ustedes! Храни вас Бог!

Пульга кивает. Один за другим мы выходим из фургона и направляемся к забору: Мы идем вдоль него, пока не натыкаемся на одну из дырок, о которых говорил водитель.

— Думаете, он это всерьез? — спрашивает Пульга, когда мы оглядываемся и видим, что фургон все еще стоит на месте, а его шофер смотрит в нашу сторону. — Как я понимаю, он должен сейчас куда-нибудь позвонить и сообщать, что привез сюда трех идиотов. — Пульга оглядывается по сторонам, но пока никого не видно.

— Как знать, — отвечаю я, а сама думаю, что мы не можем никому верить, но и добраться до цели, не доверяя время от времени свои жизни незнакомым людям, тоже не выйдет.

Через минуту белый фургон отъезжает, и мы начинаем двигаться вдоль путей. Мы здесь одни, если не считать рабочего в светоотражающем жилете, который осматривает вагоны стоящего на путях состава.

— Погнали, — командует Пульга, и мы, чтобы рабочий нас не заметил, спешим к растущим в отдалении деревьям и садимся под ними на землю.

Я разглядываю вагоны: одни разрисованы граффити, другие просто серо-стальные и ржавые. Теперь я ближе к ним и вижу на их бортах выцветшие логотипы «Ферромекса». Вдалеке я замечаю людей, которые выходят из какого-то здания и идут к рабочему. Меня переполняет облегчение, потому что они с рюкзаками. Значит, мы тут не одни такие.

— Вон те парни тоже хотят на поезд, — говорит Пульга. — Спорим, они спрашивают у работяги, когда состав отходит?

— А когда? — интересуется Чико.

— Понятия не имею, — отвечает Пульга. — Бывает, пару дней приходится ждать, бывает, больше. Тогда народ просто торчит тут и караулит его.

— По несколько дней? — удивляется Чико.

— Иногда да. Но раз поезд уже тут, вряд ли все так затянется. Вон рабочий его проверяет, так что, держу пари, уже скоро, — говорит Пульга, рассматривая рабочего, железнодорожные пути и поезд.

Я гляжу на видавшие виды строения вдоль путей. Все они кажутся заброшенными, с разбитыми пыльными окнами. Но потом я замечаю, что за окнами движутся человеческие фигуры. Мне приходит в голову, что бру ха может быть тут, чтобы приглядывать за мной. Вдруг это действительно так? Я пытаюсь вызвать ее, уставившись на окна: вот бы она вылетела в одно из них, приблизилась бы ко мне, позволила ухватиться за свои волосы и унесла бы далеко-далеко, в какое-нибудь безопасное место, где я не буду бояться собственных снов.

И мальчишек тоже забрала бы. А потом вернулась бы домой и прихватила маму с mua, и даже младенца этого, и принесла бы к нам.

Грудь пронзает странная боль, и на короткий миг я чувствую у соска шевелящиеся губы ребенка. Он все еще требует моего. возвращения, хотя я все дальше и дальше от него. Я обхватываю себя руками — и это ощущение проходит. Когда я снова смотрю на окна, никого уже там не вижу. Никто к нам не прилетит. Это все шутки моего подсознания.

— Я такой голодный! — восклицает Чико.

Последний раз мы ели вчера, и у меня в животе тоже урчит.

— Вот, — говорю я, выуживая из рюкзака печенье, которое прихватила из дому и все это время таскала с собой. — Мы с мамой должны были съесть его на завтрак. Оно все раскрошилось, но мы можем его разделить на всех.

— Знаете, чего бы я сейчас съел? — Чико моментально всасывает свои крошки. — Тамале, паштета из бобов, жженки и горячего шоколада, как на Noche Buena.

Рот наполняется слюной при мысли об угощении, которое мама с mua готовят на Рождественский сочельник, — особенно о тамале с его густой насыщенной начинкой из поджаренных тыквенных семечек с полоской красного или зеленого чили, маслинами, нутом и маленьким кусочком свинины, все это в лепешке из кукурузного теста и завернуто в банановый лист, который перед едой нужно снять, как обертку с подарка. Я сглатываю слюну.

— И еще того соуса, который готовит твоя мама, — продолжает Чико, обращаясь к Пульге. — С жареной тортильей, и посолить сверху, сразу после того как ее вытащили из масла… Объеденье! Или вот еще что, Крошка! Рис твоей мамы, — поворачивается он ко мне, и я ощущаю одновременно в животе и в сердце свежую порцию боли. — Или говяжий суп из «Мирамара», — шепчет он. — Там готовят лучший говяжий суп.

— Так и есть, — отзывается Пульга.

Согласна, — говорю я, закрываю глаза и вспоминаю запахи еды из «Мирамара», которые настигают тебя еще на улице, когда ты приближаешься к ресторану, тому самому, где мы отмечали начало маминой работы и куда потом стали приходить каждый вторник. Его хозяин наливал нам говяжий суп и клал туда двойную лапшу, потому что был влюблен в маму. Мы ели этот суп, соревнуясь, кто первым все прикончит, а наши матери пили пиво и беседовали о жизни. «Жизнь такая, жизнь сякая», — говорили они и казались ужасно измученными этой самой жизнью, но потом смотрели на нас и начинали улыбаться.

Прекрати, — просит Пульга нашего младшего друга, который все не унимается.

— Я могу съесть целую гору чучито[16]. Боже, да даже тысячу штук, одну за другой. Я бы сел с ними куда-нибудь в уголок, чистил и в рот квдал. А они бы на языке таяли.

— Парень, перестань! Хватит говорить о жратве, — просит Пульга, но при этом смеется, и я вижу, что злится он не всерьез. Даже когда наши пустые желудки стонут, воспоминания питают наши души.

— Закройте глаза на секундочку, пожалуйста, — говорю я ребятам.

Потом прошу их представить, что они у нас на кухне, и рассказываю, как моя мама готовит рис. Я сотни раз наблюдала, как она моет и приправляет его. А еще прошу их вообразить кухню матери Пульги, где та готовит свою традиционную курицу в сливках. И как будто мама Чико тоже там, делает тортильи из свежемолотой кукурузы.

— Вы видите, как они для нас готовят? Видите, как мы сидим там и едим все вместе.

Не успеваю я опомниться, как слезы уже катятся у меня по лицу, и я утираю их, возвращаясь к реальности, к залитым ярким светом пыльным путям. Я смотрю на Пульгу: он сидит прямо, глядя перед собой, и старается выглядеть суровым парнем, из тех, что вообще не умеют плакать.

— Незачем тебе быть мачо, Пульга, — говорю нему.

Он неодобрительно смотрит на меня:

— А я и не пытаюсь. Просто… мы не можем поддаваться чувствам и вспоминать прошлое, понятно?

Но он не прав.

— Может, только воспоминания о прошлом и помогают нам держаться, — отвечаю ему я.

Я должна была пуститься в этот путь ради себя самой, но и ради мамы тоже. Так она не увидит, что могло бы со мной случиться, останься я дома.

Пульга мотает головой:

— Нет. Они будут тянуть нас назад.

Я пристально гляжу на него, вижу в его глазах ярость и не понимаю, хорошо это или плохо. Эта ярость отличается от той показной детской крутизны, под которой он раньше скрывал свою чувствительность. Она жестче. Холоднее.

Меня это тревожит.

Но вот депо наполняют лязг и грохот, и Пульга мгновенно оказывается на ногах. Он смотрит в сторону путей. Один вагон начинает двигаться, за ним другой. Рабочий в жилете идет вдоль состава, проверяя, все ли в порядке. Но поезд проезжает всего несколько метров и снова останавливается.

— Скоро отправление, — шепчет Пульга. — Но если мы сейчас туда залезем, то испечемся под этим солнцем.

— Я точно не хочу лезть туда раньше времени, — говорит Чико. — Я слышал, сталь такая горячая, что обжигает.

— А разве этот рабочий не погонит нас, если мы заберемся на поезд? — спрашиваю я.

Пульга качает головой.

— Не-е, ему ведь всех не догнать. Единственное, что он может сделать, — попросить деньжат. — Пульга трет палец о' палец, и я киваю. Всех можно купить. — Но нам все-таки уже нужно быть наготове, — предупреждает он.

Я вижу, как из расположенных на некотором расстоянии зданий и из тени деревьев выходят люди. Они забираются на вагоны, у некоторых с собой мешки с припасами, одеяла и подушки, у других только рюкзаки. Кто-то в ботинках, кто-то в кроссовках, некоторые вообще в шлепанцах. Я замечаю, что на маленькие площадки между крытыми товарными вагонами уже забрались люди.

Пульга тоже это видит.

— Там ехать проще, чем на крышах. Но эти люди, наверное, здесь уже несколько часов, а может, со вчерашнего дня. И иногда, когда поезд резко тормозит или замедляется, части сцепки сжимаются, сминая все, что окажется между ними. — Пульга сводит ладони вместе, демонстрируя, как это происходит. — Люди так без ног остаются.

Я резко втягиваю воздух. Удивительно, сколько всего выяснил Пульга, хотя, конечно, он все равно не знает очень многого.

Мы видим, как мужчины поднимают к протянутым сверху рукам женщин грудничков и малышей постарше. Молодежь путешествует по двое-трое, а мужчины ходят туда-сюда вдоль поезда, ища лучшие места.

Те, кто уже забрался наверх, сидят на крыше Ля Бестии, под палящим солнцем, прикрывая от него лица, затылки и шеи. Некоторые прячутся под кусками картона. Они потеют и изнывают 'от жары; время идет, и некоторые слезают вниз в поисках тени.

Все мы ждем, когда зверь снова проснется. Но пока он спит, чуждый тревогам и спешке. Ему нет дела до того, что мое сердце бьется все быстрее, что в голове мутится от жары и голода, а все тело покалывает от пота и напряжения. Ему нет дела, что нас убивает, в буквальном смысле убивает, желание убраться подальше от мест, которые мы любим, но где все ополчилось против нас.

Неважно, насколько отчаянно мы рвемся в путь — приходится ждать, пока не придет время Ля Бестии.

Наконец товарняк начинает просыпаться. Он шипит, лязгает, дребезжит и грохочет. Все замирают, пытаясь понять, действительно ли он трогается. А потом мы слышим крик: «Vamanos! Живее!» — и видим, как люди зовут друг друга жестами: «Сюда! Давай-давай!» — а колеса начинают вращаться все быстрее. К поезду отовсюду устремляются желающие уехать.

— Вперед! — командует Пульга. — По-моему, на этот раз он действительно отправляется.

Товарняк набирает скорость, а вдоль путей бежит все больше людей, они ищут, где лучше ухватиться, отталкивают друг друга. На крышах вагонов уже полно народу — это те, кто часами ждал на жаре. Теперь они смотрят сверху вниз на нас, бегущих. Некоторые из них, цепляясь за борта, помогают тем, кто пытается забраться на крышу поезда.

Так или иначе, страдать приходится всем.

А Ля Бестия набирает ход. То, что еще недавно казалось лишь отдельными механизмами, теперь стало огромной стальной многоножкой, со скрежетом и шипением пробудившейся к жизни и своей мощью заставляющей вибрировать землю.

— Быстрей! Быстрей! — «кричит Пульга. — Пока он не очень разогнался! — Он мчится впереди нас с Чико.

Мы бросаемся к путям и вместе со всеми бежим по гравию. Вокруг коричневые лица и протянутые руки.

Я бегу все быстрее, ноги отталкиваются от земли, сердце бьется в горле. Я уже не чувствую ступней, словно бы одновременно нахожусь и внутри своего тела, и вне его. Голос Пульги заглушает грохот поезда, друг кричит что-то впереди, но я не разбираю слов. Кажется, что Земля вращается быстрее, пока я бегу вместе со всеми этими людьми.

Я вижу, как Пульга хватается за одну из металлических скоб лестницы, ведущей на крышу вагона. Еще несколько шагов, и он подтягивает свое тело и карабкается по ступенькам наверх, где уже полно народу.

Он смотрит вниз и в панике кричит Чико, чтобы тот поднажал. Я вижу, как Чико тянет руку к той же самой скобе — и промахивается мимо нее. Раз. Другой.

Мой желудок сжимается все сильнее и сильнее, пульсируя болью. Солнце сияет за спиной Пульги, вокруг головы у него словно золотой нимб, и в этот момент он напоминает мне Иисуса. Участь Иисуса была предрешена.

Но наша — нет. Пока еще нет.

Я бегу быстрее и понимаю, что у меня есть шанс зацепиться за вагон, а потом вижу ужас на лице Чико, который понимает, что может отстать. Я не брошу его. Просто не смогу. У меня позади и так уже осталось слишком много всего. Если он не заберется на поезд, я тоже останусь. И мы будем смотреть, как Пульга уезжает без нас.

Мне удается показать Чико, за что надо хвататься, и я вижу, как он ускоряется. Я дышу ему в затылок, а совсем рядом все быстрее крутятся стальные колеса. И я ощущаю дыхание поезда, который словно хочет засосать меня, загнать себе под брюхо, затащить под колеса. Мне мерещится, как он рассекет мне ноги в районе лодыжек, отрезая стопы.

Я спотыкаюсь.

— Давай, давай! — кричит Пульга.

Наконец Чико хватается за скобу, товарняк волочет его за собой, и его ноги оказываются близко, слишком близко к колесам. Пульга что-то орет ему, но я не слышу ничего, кроме рева и тяжелого дыхания стального зверя. Чико все-таки удается поставить одну ногу на нижнюю скобу, он подтягивается и карабкается наверх, как Пульга.

Товарняк набирает ход. Рюкзак за спиной мотается из стороны в сторону, мешая держать равновесие. Теперь мальчишки вместе смотрят на меня сверху, их лица то в фокусе, то нет, рты широко раскрыты в обращенном ко мне крике. Я припускаю изо всех сил, а поезд все норовит засосать под колеса мои ноги.

Я тянусь вперед, но не достаю до скобы.

Бегу все быстрее и снова тянусь к металлической скобе. На этот раз мне удается ее схватить, и внезапно я ощущаю всю мощь Ля Бестии, которая яростно сотрясает мое тело.

Подтягивая ногу на скобу, я боюсь, что, когда мне это удастся, зверь вцепится в другую ногу и сбросит меня под колеса.

«Пожалуйста, пожалуйста, Господи, пожалуйста, Боже, пожалуйста, пожалуйста…»

Я закрываю глаза, поднимаю другую ногу, ставлю ее на нижнюю скобу и с трудом подтягиваюсь. Потом поднимаюсь на вторую, третью, четвертую скобу и втискиваюсь между людьми на крыше вагона.

Мои друзья кричат от облегчения и восторга, обнимая сперва друг друга, а потом и меня. Я смеюсь, и их сияющие лица становятся еще счастливее. Круглые щеки Чико залиты ярким солнцем. А глаза Пульги, обычно серьезные, теперь сияют от счастья.

Поезд разогнался, и все, что вокруг него, кажется теперь размытым пятном. Люди внизу один за другим отстают, глядя вслед товарняку, который увозит все их надежды. Они понимают, что потерпели поражение и уже не смогут уехать.

Но мы смогли!

— Мы это сделали! — вопит Пульга, перекрывая шум поезда.

Чико обнимает его за плечи, поднимает голову к небу и испускает протяжный волчий вой. Пульга хохочет и тоже принимается выть.

Я знаю, что никогда не забуду эту картину. Не припомню даже, когда в последний раз я видела их такими счастливыми, такими свободными. И когда я в последний раз так замечательно себя чувствовала, не припомню тоже.

Все вокруг нас смеются, поднимая руки к небу. Вместе мы воем, курлычем и вопим, празднуя нашу победу. И когда нас так много и наши голоса звучат так дружно, их не заглушить даже поезду. Мы торжествуем.

Мы это сделали!

Мы не из тех, кто остался там, позади, прекратил бег и теперь вынужден дожидаться следующего поезда. Мы уже не те, что были прежде, когда раз за разом просыпались от притаившейся за окном опасности и ожидающей нас страшной участи.

Теперь мы бойцы. Мы те, кто осмелился рискнуть, когда почти не было шансов.

Мы сами определяем свою судьбу.

Поезд мчится все быстрее, и наши лица овевает горячий ветер. Нас нещадно жарит невозможно яркое солнце. Мы сидим, просунув пальцы в маленькие отверстия решеток на крыше вагона, и держимся изо всех сил.

И хотя мы по-прежнему боимся, хотя страх никуда не делся, это уже другой страх. Теперь он смешан пополам с надеждой, которая так нужна, когда ты мчишься навстречу неизвестному будущему.