Написано кровью

Во всеоружии

Началась новая рабочая неделя, погода сильно изменилась. Стало теплее, пошел мокрый снег. Денек себе на уме, как сказали бы в Саффолке. Когда Трой вошел в контору, Барнаби разговаривал по телефону. Сержант сразу понял, что происходит. Он знал это выражение лица шефа, бесстрастное, сдержанное. Видно было, что Барнаби не без труда удерживается от ответа, который считает уместным в данном случае.

— Мне это известно, сэр… Да, я буду говорить с ним сегодня утром… На данном этапе трудно сказать… Боюсь, что нет… Разумеется… Я уже сделал это… Да, конечно, мы все надеемся… Нет. Ничего, что я мог бы предъявить… Я придерживаюсь…

Трой услышал такой грохот, как будто собеседник старшего инспектора швырнул телефон через всю комнату. Барнаби положил трубку без видимых признаков раздражения.

— Давят сверху, шеф?

— Сам верховный лама.

— Мешают с грязью, да? Эти… лямы?

Барнаби не ответил. Он что-то машинально рисовал карандашом в блокноте.

— Адвокат Дженнингса расстарался?

— Отрабатывает свои полторы сотни в час.

— Они ушлые, эти законники, — вздохнул Трой, расстегивая кремовый тренч военизированного покроя, с погончиками, поясом из глянцевой кожи с пряжкой и карманами такой ширины и глубины, что там поместилось бы подкрепление от кавалерии Соединенных Штатов. — Да уж, кто, может, и проиграет, а эти всегда при барыше. Дошлые ребята. — Он снял наконец плащ, аккуратно повесил на плечики и теперь оглаживал ткань и застегивал пуговицы.

— Вы тут зря теряете время, сержант. Вам следовало бы работать камердинером.

— Среди них полно педерастов. Я думаю, им целыми днями приходится гладить брюки.

— Так, когда перестанете валять дурака… Я остро нуждаюсь в дозе кофеина.

— Уже бегу, — сказал Трой, который и правда открывал дверь. — Хотите чего-нибудь пожевать?

— Не сейчас.

Барнаби был доволен собой: он не испытывал острого голода. Возможно, его желудок приноровился к диете. Ужался, привыкнув к малым порциям еды. А может быть, дело просто в том, что со времени завтрака прошло всего лишь полчаса.

Котенок, как всегда, участвовал в трапезе и очень мешал. Выказав неприкрытую алчность и обаятельную наглость, он вскарабкался на колено Барнаби, расселся там и начал когтить штанину. Все это сопровождалось громким мурлыканьем.

— Почему всегда я? — вопрошал Барнаби на всю кухню.

— Он знает, что ты его недолюбливаешь, — ответила Джойс.

— Значит, он не только жадный, но и тупой.

— О нет, не думаю.

В то утро, возможно памятуя о рукоприкладстве из-за джема, Килмовски удовлетворился тем, что пожирал глазами тарелку Барнаби и его самого, тяжело вздыхал, зевал и ходил возле стола кругами. Наконец, дождавшись, когда жена отвернулась, Барнаби дал котенку маленький кусочек бекона. И засунул ему за щеку кусочек шкурки.

«Почем ты просто не положишь на пол»? — спросила Джойс.

Трой принес кофе. Пятясь, он вошел в комнату с подносом, на котором лежал большой «кит-кат» и стояли две чашки. Трой поставил одну из чашек на письменный стол, а потом, метафорически выражаясь, лизнул палец и проверил направление ветра.

В общем, атмосфера была ничего себе. Особенно если принять во внимание недавний разнос, полученный шефом от начальства. Ох уж эти пресловутые разносы… Вещь мерзкая и противная, которую один из пострадавших как-то сравнил с тем, будто тебя макают головой в засорившийся унитаз.

И вот старший инспектор спустя несколько минут после телефонной взбучки мелкими глотками пьет свой кофе и чего-то там чирикает карандашом в блокноте, как будто никакой взбучки не было. Что ж, остается только восхищаться его выдержкой.

Трой именно этим и был занят. Он молчал и думал, что же там у шефа в блокноте. Барнаби делал мелкие частые движения, будто заштриховывал что-то. Может, рисовал растения? Или листья. У шефа это хорошо получалось. Рисовать природу. Он говорил, что рисование помогает ему сосредоточиться.

Трой развернул шоколадку, пригладил ногтем большого пальца фольгу, разломил батончик пополам. Он жевал и кружил возле Барнаби, пытаясь хотя бы мельком заглянуть в его блокнот.

Сержант подобрался совсем близко. Примулы. Хорошо нарисовано, прямо как в книге. Крошечные цветочки слегка затенены серыми листьями со всеми их пупырышками. Даже болтающиеся корешки, похожие на спутанные нитки, не упущены из виду.

Трою стало завидно. «Мне бы так, — подумал он. — Рисовать, играть на музыкальном инструменте или писать рассказы». Да, общепризнано, что он одной шуткой может заставить всех завсегдатаев клуба кататься от смеха. А его «Дилайла» под караоке на рождественской вечеринке стала хитом. Но это не совсем то же.

Увидев, что чашка шефа пуста, сержант убрал ее и спросил:

— Вы что-нибудь решили насчет Дженнингса, сэр? Он у нас по-прежнему главный подозреваемый?

— Вряд ли. Мы сейчас проверяем его версию прошлого Хедли. Если Конор Нейлсон действительно вел такую жизнь, как описывает Дженнингс, он, скорее всего, известен Гарде.

— К тому же имя у него редкое.

— Думаю, там не такое уж редкое. Кроме того, эксперты сообщают, — он указал на несколько глянцевых фотографий и прикрепленных к ним листков с мелким текстом, — что отпечатки Дженнингса есть в гостиной, на посуде, на подносе, на входной двери, но наверху их нет.

— Их и не может быть. Убийца работает в перчатках.

— Не перебивайте!

— Извините.

— Теперь его туфли. На них нет волокон от ковровой дорожки на лестнице и от ковра в спальне. Нет крови и ничего другого. Нет частиц кожи. Они абсолютно чистые. А вы знаете не хуже меня, что нельзя проделать то, что мы расследуем, и не унести с собой ничего с места преступления. Они работают сейчас с его костюмом, но, по-моему, надежды нет.

— Похоже, тупик?

Барнаби пожал плечами и положил карандаш. Трой ошибся, предположив, что залп начальственной критики уже забыт старшим инспектором. Хотя годы практики и ровный характер научили Барнаби сохранять внешнюю невозмутимость, он вовсе не был непробиваемым и сейчас потихоньку впадал в уныние, чувствуя противную, серую и сухую бесплодность мысли.

Причина была ему предельно ясна. Он позволил себе то, от чего всегда предостерегал других. После разговора с Сент-Джоном, то есть, считай, с самого начала, его восприятие дела постепенно сужалось. Формально проверяя то одну, то другую версию, он в действительности лишь укреплялся в убеждении, что все завязано на Дженнингсе. Либо Макс убил Хедли и сбежал, либо, даже не будучи убийцей, он обладает ключевой информацией, которая поможет раскрыть тайну. В любом случае поимка Дженнингса и завершение дела для Барнаби прочно связались между собой, и теперь ему было довольно трудно принять тот факт, что первое вовсе не влечет за собой и даже не приближает второго. И с чем же они остались в результате?

Что ж, если считать, что Дженнингс рассказал правду, есть три варианта.

Первый: Хедли убит случайным преступником, которому внезапно представилась такая возможность. И после этого злодей скрылся с чемоданом женской одежды, но без дорогущего «ролекса»? Маловероятно.

Второй: Хедли убит кем-то знавшим его в женской ипостаси или случайным гомосексуальным партнером. Если вспомнить взгляды покойного на секс в изложении Дженнингса: секс — это зуд, от которого избавляешься в гадких местах с гадкими людьми, тогда дело обстоит совсем печально. Придется искать кого-то, с кем Хедли, возможно, и знаком-то был минут пять, кто, может быть, выследил его после ни к чему не обязывающего свидания, а потом на другой день пришел проверить, чем тут можно поживиться. Продолжительность и масштабы — не говоря уже о стоимости — такого многовариантного расследования внушали большие сомнения в том, что оно будет предпринято. Дело повиснет, и будет висеть, пока — возможно, годы спустя — какой-нибудь глазастый оперативник не просмотрит их записи и не обнаружит важную ниточку или не услышит отзвук давнего преступления в каком-нибудь другом происшествии. Иногда такое случается.

Вариант третий, не такой сложный и трудоемкий, позволяет разрабатывать дальше то, что они уже имеют. Судя по опросу ближайших соседей, Хедли держался в стороне от жизни деревни, не принимал гостей и общался только с членами писательского кружка. И одна из его знакомых по этому самому кружку была безнадежно в него влюблена. Барнаби написал их имена под нарисованными примулами.

Брайан Клэптон. На него можно еще надавить, что, без сомнения, приведет к какому-нибудь стыдному маленькому признанию вроде склонности «показывать глупости» или занятий онанизмом украдкой.

В невиновности Рекса Сент-Джона Барнаби был уверен. Рассказ старика про то, как Хедли обратился к нему за помощью, подтверждается историей Дженнингса о знакомстве с Хедли. И усиливающиеся день ото дня, если верить миссис Лиддиард, угрызения совести, которые терзают Рекса, — еще одно доказательство. К тому же он старый человек, физически слишком слабый, чтобы нанести несколько столь сокрушительных ударов.

Полностью осознавая опасность того, что невольная симпатия к фигурантам влияет на его суждения, Барнаби все-таки был склонен считать Сью Клэптон и ее подругу Эми непричастными к убийству.

Гонория Лиддиард — совсем другое дело. У этой и силы хватит для подобной расправы, и внутренней убежденности, поскольку, подобно всем фанатикам, она уверена, что каждая ее мысль, слово и действие корнями уходят непосредственно в Священное Писание. Если бы она решила, что должна кого-то покарать, чувство долга позволило бы ей сделать это без колебаний и угрызений совести. Но дело в том, что никто не вынашивал хладнокровно намерения размозжить череп Хедли. Преступником двигала слепая ярость, лишившая его самообладания.

И тогда остается Лора Хаттон, которая думала, будто ее предали. Очень даже убедительный мотив. Старый как мир. Барнаби вспомнил два своих разговора с ней. Ее громкие рыдания и тихие слезы печали о кончине Хедли. А вдруг такое безудержное горе отчасти вызвано раскаянием?

Старший инспектор решил поговорить с ней еще раз. Насколько ему было известно, она пока не знала о гомосексуальности Хедли и о том, что никакой предполагаемой соперницы на самом деле не существует. Эти два факта, сообщенные в нужное время в недружественной, незнакомой обстановке, могли бы заставить ее сказать правду. Надо быть гораздо более «крепким орешком», чем миссис Хаттон, чтобы сохранить непроницаемый вид, узнав, что столь ужасное, столь кровавое преступление ты совершила зря.

Внимание Барнаби привлек странный скребущий звук. Это Трой прочищал горло перед тем, как заговорить.

— Либо кашляйте, либо говорите, либо пойте, сержант. Мне все равно что. Но этот звук… Как будто кто-то размахивает ржавой цепью.

— Просто уже без двадцати пяти, сэр.

— У меня есть глаза.

Трой открыл дверь, и жужжание, доносящееся из дежурки, наполнило коридор. У Барнаби эти звуки не вызвали ни малейшего энтузиазма. Целых три десятка мужчин и женщин ожидают его инструкций. Инспектор Мередит тут как тут, глазастый, с вихлявым, узким телом змеи и змеиной головкой, словно бы нарисованными черными волосами и голубой кровью. Внимательно слушающий. Фальшиво уважительный, предлагающий свои идеи с насмешливой осторожностью. Ждет, когда настанет его время. Как ни крути, молодость и амбициозность на его стороне.

— Хорошо, — сказал старший инспектор. Он взял папку, поставил карандаш в стаканчик в виде лягушки и тяжело поднялся. — Пошли, сольем воедино все, чего мы не знаем.

Брайан был все еще в шоке. У него немели ноги, руки, даже кожа. В голове, за глазницами, пульсировала боль, накатывала сильными толчками, будто его ритмично били по голове. Выйдя из машины, передвигаясь как зомби, Клэптон направился к учительской раздевалке. Он вдруг осознал, что вообще не помнит, каким чудом здесь оказался, как доехал до школы.

Так — или почти так — Брайан жил с тех пор, как получил фотографии. С того момента, когда Сью пошла наверх принести ненужные ему на самом деле носки, а он разорвал конверт чуть ли не пополам, спеша посмотреть, что там внутри.

Сначала, что было удивительно, учитывая ужасающую откровенность фотографий, Брайан не понял, в чем дело. Какую-то долю секунды он смотрел на испуганное лицо Эди, выглядывающее из-за чьего-то голого плеча. Она как будто смотрела на него, не узнавая. Глаза ее были широко раскрыты, а верхняя губа закушена, словно она пыталась сдерживать слезы. Брайан хотя и был признателен ей, что прислала свою карточку, почувствовал неладное в самой позе.

Скоро все разъяснилось. На следующем снимке он увидел белые плоские ягодицы. Третья запечатлела его профиль с волчьей, хищной усмешкой, а под ним распростерлась явно придавленная худенькая фигурка подростка. Последний снимок был самый ужасный. Эдди сидела на краешке дивана в позе совершенного отчаяния, закрыв лицо руками. А голый Брайан нависал над ней с видом победителя.

Он громко вскрикнул, в его мозгу зашевелились самые страшные образы. Брайан сбросил фотографии со стола на пол. Он вспомнил этот момент, когда хотел было протянуть руку и погладить ее по голове, утешить. Как мог этот жест выглядеть таким отвратительным?

По ступеням застучали сабо. Страх разоблачения пронзил его словно током. Брайан быстро собрал фотографии и сунул в печку. Стоял и дожидался, пока пламя охватит их, пока они вспыхнут и превратятся в серый слоистый пепел. К тому времени, как Сью вошла в кухню, он уже снова сидел и чувствовал себя так, будто сквозь него проехал десятитонный грузовик, оставив в нем огромную дыру с зазубренными краями.

Позже, уединившись наверху, Брайан попытался выбраться из болота тревоги и отвращения, парализовавших его мысли. Это оказалось очень трудно. Может быть, потому, что интуиция уже намекнула ему на вывод, который неминуемо следовал из рационального осмысления ситуации.

Все это время он заново переживал вечер в «Доме у карьера». Он как будто смотрел на себя в видоискатель фотоаппарата. Как он пьет, как гарцует вокруг нее, демонстрируя свое раскрепощенное желанием тело. Насколько он понял, снимали его извивающегося в агонии во время борьбы с джинсами.

Но кто? Кто-то прятался там с ведома или без ведома — о боже, только бы без ведома! — Эди? Фотографии, лживо жесткие, неописуемо непристойные, то и дело возникали у него перед глазами. Размытые и плоские, они были не похожи на обычные снимки. Как будто снимали с экрана телевизора. И бумага тоже странная.

Брайан не знал, ужасаться или радоваться тому, что конверт не содержал письма с требованиями. Во всех фильмах про шантаж, которые он видел, жертве давали четкие инструкции: ждать телефонного звонка и ни в коем случае не обращаться в полицию.

Мучители Брайана, видимо, не боялись, что он обратится в полицию. При одной мысли об официальном расследовании его внутренности, которые и так тряслись, как желе, начинали бесконтрольно сокращаться и переворачиваться. Его затошнило, бросило в холодный пот, и… он был очень зол. Приученный подавлять эмоции, особенно асоциального свойства, Брайан… заплакал.

Было почти шесть вечера, когда он вытер наконец мокрые от слез лицо и бороду. Нет, невозможно сидеть тут, потом спуститься вниз и снова сидеть, и ужинать, и смотреть телевизор, а потом лечь в постель и лежать, и лежать, и лежать. Он сойдет с ума. Он должен что-нибудь предпринять. Хотя бы временно, хотя бы иллюзорно снова взять свою жалкую жизнь в собственные руки. Он натянул старую куртку, в которой обычно мыл машину, шапку с флисовыми ушами, сбежал вниз по лестнице, бросил что-то неразборчивое Мэнди в раскрытую дверь гостиной и выскочил из дома.

На улице было темно и туманно. Звук шагов по замерзшей земле раздавался раньше, чем возникал из тумана встречный пешеход. Возникал и снова таял. Жители пригородов возвращались с работы, высматривая в свете фар знакомый ориентир — где сворачивать. Огни над Зеленым лугом напоминали бледную мошкару, кружащуюся в воздухе. Диск луны, казалось, состоял из грязного льда.

Потом Брайан удивлялся, почему ноги так быстро и так верно понесли его к «Дому у карьера». Один раз он оступился и угодил в канаву. Это показалось ему настолько символичным, что он чуть не заплакал снова.

Когда глаза его уже могли различить очертания домов, он замедлил шаг и скоро добрался до того места, где должен стоять забор. Теперь он шел на цыпочках. Во всех окнах дома Картеров горел свет. Окна с мелкими стеклышками, похожими на соты, сверкали. Четыре желтых квадратных глаза смотрели на него. У соседей света не было.

Брайан вспомнил, как стоял тут двадцать четыре, нет, двадцать один час назад. Чувства, которые он испытывал тогда, теперь выцвели и увяли, да вдобавок его одолевали слабость и дурнота. Рот наполнился кислой слюной, он сплюнул в носовой платок. Тихо, чтобы не привлечь внимание пса.

Вот он пришел, но понятия не имеет, что делать дальше. Эди наверняка дома, она, как обычно, сегодня уехала домой на школьном автобусе. Возможно, и Том дома. А накачанная миссис Картер? Конан-варвар.

Как мало, понял Брайан, он знает об укладе этой семьи. Ходит ли мать Эди на работу? Может, она жертва кризиса и ее уволили? Может, потому они и разыграли этот гнусный спектакль, эту пародию на романтические приключения? Если да, какую цель они могли преследовать, кроме как разжиться деньгами?

От этой мысли Брайану на секунду полегчало. Это он, по крайней мере, мог понять — инстинкт самосохранения. Это лучше, чем распутство как спорт. И он вполне понимал, что у миссис Картер могла зародиться мысль, что интерес учителя к ее дочери более личного свойства, чем предусматривает школьная программа.

Хоть Брайан и следил за собой, маска преподавателя-профессионала в какой-то момент могла соскользнуть. Такая восприимчивая и умная девочка, как Эди, конечно, все заметила и наверняка похвасталась этим.

Миссис К., должно быть, сложила два и два, подойдя к этому креативно, получила в результате пять и решила воспользоваться шансом и приписать еще ноль, а то и два в конце. Точно не больше. Они незначительные, мелкие люди, неудачники без воображения.

Даже в этом случае, если предположить худшее (то есть пятьсот), это будет не так-то просто. Брайан перебрал варианты. Бросить где-нибудь машину и потребовать страховку? Но это значит — заявить в полицию. А вдруг ее найдут и сообщат ему? Если и тогда он будет настаивать на выплатах, обвинят в мошенничестве. Может, удастся ее разбить? Или оставить на железнодорожных путях?

Немного испугавшись того, как быстро решился на оскорбление законности и порядка, этих святынь семьи Клэптон, Брайан обратился мыслями к более честной идее — взять кредит под залог дома. У него была оформлена тридцатилетняя ипотека, оставалось платить еще двадцать лет, он никогда не опаздывал с платежами, так что банк «Эбби нэшнл» мог бы счесть его подходящим кандидатом на пополнение вклада.

Наконец, вариант третий — родители. Брайан, немедленно превратившись в маленького мальчика, отрепетировал вводную реплику матери: «У тебя неприятности, дорогой?» И он, чувствуя себя галькой перед огромным валуном неприятностей, ответит: «Конечно нет, мамочка». Он ничего не знал о финансовом положении родителей. Отец никогда не обсуждал с ним подобные вопросы. Но ведь были же у Клэптона-старшего какие-то сбережения? Скромная награда за его нудную бумажную работу. Или какая-нибудь страховка? Конечно, сын все им вернет.

Но сколько будет вопросов! И какой предлог выдумать? Ремонт или переделки в доме? Но это же можно проверить, и это будет проверено, можно не сомневаться. Родители Брайана, такие робкие и нерешительные в большом мире, становились на редкость упертыми, когда речь заходила о делах семейных. Тем не менее почву прощупать можно — под видом беспокойства об их будущем финансовом благополучии.

Если все три варианта провалятся, остается только кредит в банке, который, возможно, и раскошелится, но назначит бешеные проценты. Но, погодите-ка минутку…

А Сью? Она теперь настоящий писатель. Ее собираются напечатать. Разве они не платят еще до публикации? Об этом же постоянно говорят. Аванс Джеффри Арчеру. Аванс Джули Бёрчилл. Номера телефонов. Такое количество нулей, что на одной стороне чека они не умещаются, приходится переносить на оборот.

Дыхание Брайана участилось. Нервные окончания задрожали и зазвенели. Впрочем, он сразу одернул себя: нечего раскатывать губу! С ней не станут особенно носиться, пока не выяснят, будет ли иметь успех этот ее Гектор. Но все равно сколько-то ведь заплатят. И видит бог, она обязана этим ему. В конце концов, он содержал ее все эти годы, и потом, это из-за нее он пошел в «Дом у карьера».

Брайан, прищурившись, вглядывался в туман, пытаясь разглядеть движение в окнах. Он снял запотевшие очки и протер их обшлагом куртки. Зубы у него стучали, борода заиндевела. Потом он чихнул.

Ночь немедленно взорвалась яростным лаем. Невероятно точно копируя вечер предыдущего четверга, дверь коттеджа распахнулась и на пороге появилась фигура. На этот раз ни один лучик света из дома не просочился наружу, фигура заполнила собой весь зазор, будто ее надули. Трагедия, как всегда, повторялась в виде фарса. Эта была сама великанша. Она издала хриплый звериный клич: «Каготамчертнесет?»

Брайан немедленно отскочил, с завидной грацией преодолев одним прыжком изрядное расстояние. Потом он повернулся и без оглядки побежал по грязной дороге, спотыкаясь о камни, оскальзываясь на замерзших лужах и время от времени получая по физиономии ветками кустов.

Громкий звонок вернул его в кошмарное настоящее. Пора было покидать безопасную раздевалку, его ожидал ужас спортзала. Уже выходя, Брайан увидел свое отражение в зеркале и отпрянул. Волосы стоят торчком, в глазах страх, зубы кусают нижнюю губу. Он был похож на какую-то странную разновидность сумчатых, притом на последней стадии белой горячки.

Клэптон умылся, промокнул лицо бумажным полотенцем, провел влажными руками по волосам и быстро прикинул, может ли не ходить туда. Не отправить ли ему сообщение, сказавшись больным? Это будет чистой правдой. Но нет, надо узнать, что там происходит, выяснить, что они собираются делать.

Брайан заставил себя пройти дальше по коридору, по которому прежде шагал с таким легким сердцем и проглотить подкативший к горлу комок. Ему пришло на ум выражение «захлебнулся собственной рвотой». Оно всегда казалось ему очень глупым. Чьей же еще рвотой можно захлебнуться?

Вот и дверь. В верхнюю часть вставлено толстое пупырчатое стекло. Матовое, но силуэты тех, кто внутри, обычно видны, особенно если они двигаются. Брайан приблизил лицо к стеклу и прищурился. Ничего. Там неестественно тихо. Обыкновенно он слышал смех, хриплые голоса, возню задолго до того, как подходил к дверям. Его окатило волной облегчения, волна отхлынула, и он остался на берегу, охваченный дрожью.

Он напомнил себе, что про шантаж придумал сам. Что касается присланных фотографий, да, эта злая шутка, видимо, должна была напугать его. Отомстить за некое высокомерие, которое им почудилось. Какова бы ни была причина, похоже, они поджали хвост. И все-таки лучше в этом убедиться. Он толкнул дверь.

Все были в сборе. В дальнем конце зала, около брусьев. Сидели по-турецки на полу с суровыми, каменными лицами, как воины на военном совете.

Брайан вспомнил, как однажды сказал им, что пустое пространство станет тем, чем его сделает актер. Сегодня не оставалось сомнений, чем стало пространство спортзала. Оно стало ареной.

И Брайан начал свой трудный путь к брусьям по бескрайней плоскости блестящего паркета. К ногам его, казалось, привязали гири. Он шел и шел, а расстояние между ним и ими не сокращалось. Но наконец это до странности медленное и унизительное путешествие подошло к финалу. Заглушив желание вписаться в их полукруг, то есть пристроиться рядом с маленьким Бором, Брайан сел один, лицом к ним.

Он немедленно пожалел, что опустился на пол, отказавшись от преимущества смотреть на них сверху вниз, с высоты пяти футов шести дюймов, но было уже поздно. Ему не хватило бы сил подняться.

Брайан глубоко вздохнул и попробовал выбрать из безумного и бессвязного лепета у себя в голове несколько уместных, резких фраз. Он пока не осмелился посмотреть на кого-то из них, и это была еще одна ошибка, потому что чем дольше он избегал смотреть им в глаза, тем глупее и трусливее им казался.

Дензил сказал:

— Пришел, значит?

— Да. О да, — Брайан засмеялся. По крайней мере, хотел засмеяться. Но получилось жалкое подобие смеха. Пародия на прежнее «уф-уф-уф».

Он обхватил себя руками, как будто защищаясь от их неприязни, однако в последний момент нервы сдали, и взгляд его скользнул в сторону Эди, которая сидела, прижавшись лицом к плечу брата. Никто не двигался, но Брайан чувствовал подпитывающую их энергию. Каждый из них подзаряжался от стаи. Его мать сказала бы, что они «подначивают друг друга».

— Ну что, народ… — начал Брайан и осекся, ощутив, что у него больше нет власти над ними. Он говорил едва ли не жалобно, как ребенок. Клэптон еще раз хихикнул, надеясь прочистить горло и обрести начальственный тембр. — Что это за дела?

Никто не ответил, и тогда он сказал:

— Если это такая шутка, должен сказать, что мне она не кажется забавной.

— Шутка, Брайан? — Дензил нахмурился, и паук на его бритой голове зашевелился. — Шутка?

— По-моему, — проговорил Ворот, — ваше ничего нет забавного в изнасиловании пятнадцатилетней девочки.

— В изнасиловании?! — Брайан чуть не потерял сознание. Он не упал только потому, что оперся руками о пол позади себя и перенес на них вес тела. В ушах стоял гул, и хотя гнев удерживал Брайана от обморока, ему казалось, что сердце его норовят выкачать насосом из груди. — Это… не… правда…

— Вы ж видели доказательства?

— Картинки.

Картинки эти все время теперь стояли у него перед глазами. Ее измученное треугольное личико, глядящее прямо в камеру. Тоненькая фигурка, которая покорно скрючилась на краешке дивана, как будто ожидая наказания. Брайан с горечью вспомнил свою прежнюю убежденность, что Эди ни за какие коврижки не стала бы участвовать в таком спектакле.

— Эди? Посмотри на меня. Пожалуйста!

Она еще глубже уткнула лицо в надежное плечо брата, как будто даже сам голос Брайана был опасен для нее. Они с Томом обнялись, сироты, готовые защищать друг друга.

Брайан, вне себя от злости, закричал:

— Не было никакого изнасилования. Не было!

— Хочешь сказать, что она врет? — спросил Ворот. — Ты с ней такое сделал, да еще и обзываешь ее лгуньей?

— Нет. То есть. Да. Вообще-то да.

— О боже мой! — Эди заплакала. Тихие, нежные всхлипы. Раненая голубка. Брат гладил ее огненные волосы, глядя на Брайана с брезгливым удивлением.

— Эди…

— Оставьте ее в покое, — отрезал Том, бросив на него холодный, как подачка, взгляд. — Мы уж позаботимся о ней. Жаль только, я раньше не догадался…

— Понимаешь, Брайан, нам и в голову не могло прийти, — продолжил Дензил, — что ты такой…

— Я не такой! — Это спокойное презрение в их глазах, это наглое лицемерие сводило его с ума. Он едва не задохнулся от злости, когда попробовал ответить им: — Я бы никогда… Это она позвала меня…

— Ты это сделала, Эди?

— Позвала его?

Ее ответ, хотя и приглушенный складками куртки Тома, был услышан:

— Он сам пришел.

— Видишь? Что-то у тебя с головкой, Брай.

— Ты еще скажи, — процедил Дензил сквозь оскаленные зубы, — что отказываешься компенсировать ей моральный ущерб.

Брайан вспомнил, как Эди скинула топ, спустила трусы, как умело направляла его возбужденный член, как чиркала спичкой о ноготь большого пальца.

— Так и следовало бы сказать, мать вашу!

— Как это некрасиво — ругаться матом, — заметил Ворот.

— Странно даже, учитель вроде…

— Да, но он такой, знаешь, странный учитель.

— Они все, которые для внеклассной работы, странненькие.

— Прикиньте, он не хочет платить!

— Ну дак он в своем праве.

— Абсолютно!

— Если, конечно, может разрулить последствия.

— Послушайте, давайте поговорим спокойно…

— Он что хошь разрулит.

— Лидер!

— Прирожденный лидер!

— Яиц у него хватает!

— Там, где надо, все на месте.

— А я слышал, что там, где надо, не очень-то.

— Итак. Как тебе пять тыщ, Край?

— Пять тыщ зеленых.

— А иначе пикантные фотки живо окажутся на столе у Харгрива.

— Он по ходу отключился.

— Не отключился. — Брайан взял себя в руки. Уперся локтями в тощие ляжки и принял шаткую позу для переговоров. Если бы он знал, как она похожа на ту, что принимают медвежьи павианы, взобравшись на каучуковое дерево. — Послушайте, почему бы нам не обговорить это? Не взвесить все за и против?

— Вот два слова тут были очень обидные, — изрек Том. — В теперешних-то обстоятельствах.

Брайан мысленно повторил свою последнюю фразу. И не нашел в ней ничего, что могло бы кого-то оскорбить или обидеть. А вдруг они играют с ним? Намеренно делают вид, будто не слышат, что он сказал, или притворяются, что неверно его поняли. Он слышал, что такие вещи проделывают в тоталитарных государствах. Ему такого не вынести.

— Не надо нам мозги засирать.

— И притворяться, что у тебя денег нет, тоже не надо.

— Мы тут не шутки с тобой шутим.

— Конечно, у меня нет таких денег.

— Ты можешь достать их.

— Такие, как ты, всегда могут достать денег.

— Что ты имеешь в виду под «такими, как я»?

— Козлы из среднего класса.

Брайан закрыл глаза, чтобы хоть секунду не видеть этого. Он просто не в состоянии был поверить, что происходят вещи настолько ужасные. Брайан не был смелым человеком. Стоило ему хотя бы прочитать слово «пытка», как сердце начинало испуганно трепыхаться у него в груди. Теперь, когда его кишки свело болезненным спазмом, он крепился изо всех сил. Не хватало еще обделаться.

— Ты, ублюдок, — Дензил произнес это небрежно, как бы между прочим.

Брайан изобразил на лице величайшее внимание.

— Видишь это? — Дензил сжал кулак, и на костяшках пальцев из синих точек на нечистой коже образовалась строчка GT BTN. Великая Британия.

— Знаешь, — дрожащим голосом сказал Брайан, — не все решается силой.

— Не знаю, с чего ты это взял, — возразил Дензил. — Ты трахнул его сестру. Мы размажем тебя по стенке. Ты оставишь ее в покое. Проблема решена.

— Но так нельзя жить! — закричал Брайан, который пришел бы в восторг от этой позорной логики, если бы Дензил выдал ее на репетиции.

— А ты знаешь способ лучше? — с искренним интересом спросил Ворот.

Глядя на молодые суровые лица, Брайан понял, что дело его безнадежно. Бесполезно искать хоть искру сочувствия, не говоря уже о слабом звене. Он прибегнул к последнему средству.

— Что я вам плохого сделал? — захныкал он.

Молчание.

— Разве что немного расширил границы вашего существования.

Молчание стало каким-то уж очень неприятным.

— Показал вам волшебный мир. Ввел вас в…

Том пресек нытье Брайана, очень серьезно и по-деловому подняв руку. Вид у него был непреклонный, исполненный уверенности в собственной правоте и властный.

— Больше не о чем говорить. Мы хотим половину сейчас, то есть я имею в виду завтра днем. Вторую — в пятницу.

— И если я достану эти деньги… — сказал Брайан, зная, что это невозможно.

— Тогда мы отдадим видеопленку.

Видеопленку! Ну конечно. Вот почему изображения размыты и напечатаны на такой странной бумаге. Когда он понял это, многое другое сразу стало ясным. Почему она не хотела гасить свет. Музыка, включенная, как ему показалось, из романтических соображений, вероятно, была нужна, чтобы заглушить шум видеокамеры. О! Ангел с апельсиновой гривой. Пригрел змею на груди. Коралловый аспид.

Погодите-ка… Брайан вспомнил, как однажды, семестра два назад, принес на репетицию свою новенькую видеокамеру и она пропала. Неужели они…

— Какой камерой вы…

— У нас знакомый в Слау. — У Дензила была отвратительная привычка проводить кончиком языка по ладони, а потом ладонью оглаживать свой бритый череп, и так много раз. Брайан часто думал, какой же эта ладонь в конце концов становится на вкус. — У него маленький бизнес. Обучающие фильмы.

Они переглянулись, потом посмотрели на Брайана так, что стало ясно: встреча закончена. Брайан встал и приготовился еще раз пересечь Сахару, выложенную дощечками действительно песчаного цвета. Он уже дошел до двери, когда Эди окликнула его по имени.

— Да? — Брайан повернулся и заторопился обратно, обретя неожиданную легкость. — Да, Эди, что?

Порывшись в карманах куртки с эмблемой футбольного клуба «Грин-Бей пэкерс», она достала какую-то грязную тряпку. Это были трусы Брайана. Она бросила их на пол. Трусы были вывернуты наизнанку, так что хорошо просматривался коричневый узкий след. Брайан подумал, что следовало бы повернуться и уйти. Продемонстрировать им свое презрение. Но потом поостерегся: они же могут всем все растрепать, а трусы пустить по рукам. Клэптон наклонился и поднял их.

На этот раз его позвали, когда он преодолел половину пути до двери. Он не оглянулся. Просто стоял с колотящимся от страха сердцем и засовывал трусы в карман брюк.

Снова зазвучали голоса. Заговорили все сразу. И слышались не резкие, издевательские окрики, как до сих пор, а льстивые призывы вернуться, дружеские подколы.

Думая, что сейчас над ним будут потешаться, Брайан преодолел последние несколько шагов до двери почти бегом. Схватился за ручку двери, рванул ее.

— Не надо! — крикнула Эди. — Брайан! Не уходи.

Она подбежала к нему, схватила его за руку, потянула за собой. Брайан скорее чувствовал, чем видел остальных, сбившихся в кучу за ее спиной. Через несколько секунд они обступили его, оттеснив в центр зала, радостно и бодро, хотя и насильно. Маленький Бор просто повис на его руке.

— Ну чё, как, Брай?

— Получилось?

— Он купился! Правда купился?

— Прошел кастинг!

— Еще как, блин, прошел!

— Но вряд ли видит такое в пьесе. А, Брай?

— Не. Вот чего он не видит в пьесе… — Внезапно в руке у Дензила оказался плоский маленький блестящий футляр. Он подбрасывал его, подкручивал, ловил, снова подбрасывал. Подмигивал Брайану. — Ну, в том, что он называет «пьесой».

— Ты ведь не злишься, дорогой? — Эди прильнула к нему, как в тот раз, когда они пили бормотуху, и улыбнулась, заглянув ему в глаза. Открытая, простодушная улыбка, доверчивая улыбка ребенка, ожидающего похвалы. — Это же всего лишь импровизация.

Всего лишь импровизация. Всего лишь импровизация. Брайан просто трясся, испытывая разом облегчение, замешательство и ярость. Нет, этого не могло быть. У них никогда не хватило бы ума, воображения, собранности, чтобы задумать и осуществить такой сценарий. Они слишком глупые. Грубые. Кретины. Дебилы. Как он ненавидит их, с этой пустой, ни на чем не основанной самооценкой! Как они отвратительны в своем самодовольстве!

— Ты же говорил, что мы можем сочинить пьесу сами. Помнишь?

— На прошлой неделе.

— Все в порядке, а, Брай? Ничего плохого не случилось?

Боже, теперь они хотят, чтобы он признал это шуткой.

— А здорово мы тебя разыграли? Все, как ты хотел.

— Прикольно вышло.

— Помнишь, ты говорил «изумлять и поражать»?

— Я знаю, о чем ты беспокоишься. — Дензил бросил пленку.

Брайан сделал судорожное движение и поймал ее.

— Это?..

— Да, это она.

— Единственная.

— Подделки не предлагать.

Брайан расстегнул ветровку и положил пленку во внутренний карман. Последовала долгая пауза. Брайан молчал. Круг начал распадаться. Дензил отошел к брусьям, потом размотал канат и стал взбираться по нему. Остальным было нечем заняться, и они смотрели на Брайана, как будто ожидая от него указаний. Теперь, когда потеха кончилась, они были готовы опять соскользнуть в свое обычное состояние мизантропической летаргии.

— У нас еще полчаса, Брай.

— Не называйте меня «Брай».

— Но что мы будем делать?

— Делайте что хотите. — Брайан нащупал пленку, единственную и неповторимую, твердую, спрятанную на его впалой груди. — По мне, хоть сдохните.

Больше он не войдет в этот зал. Все его старания пробудить в них творческое начало пошли прахом, и он чувствовал привкус этого праха у себя во рту.

— Так чё, мы не репетируем? — спросил малышка Бор.

— Только сумасшедший мог потратить на вас хотя бы пять минут, не говоря уже о пяти месяцах своей жизни. Или вообразить на секунду, будто вонючие сточные трубы, которые заменяют мозги в ваших крошечных, под одно заточенных головках, способны усвоить хотя бы азы литературы, музыки, драмы. Ползите обратно в канаву, там вам самое место. Хорошо бы вы там и сгнили.

Летучка получилась скучной. У Барнаби не было определенного плана и, главное, вдохновения, а он не принадлежал к тем, кто блефует и притворяется, будто ими располагает. В том, что он просто-напросто постарел и отстал от жизни, команду винить не приходилось, хотя многие на его месте, включая старших по званию, не задумываясь, обвинили бы, но это было слабым утешением.

К тому времени все уже ознакомились с распечаткой допроса Дженнингса и разделились на две половины. Первая посчитала его историю слишком надуманной, даже для сериалов «Бруксайд» и «Жители Ист-Энда», вторую она привела в волнение и даже заинтриговала, жертва теперь рисовалась в совершенно ином свете.

Но если Барнаби надеялся на обратную связь, на новые идеи, способные вывести расследование на верный путь, то напрасно. Да, все собравшиеся излучали молчаливую поддержку. Многие рвались действовать и расстраивались от невозможности быть полезными. Особенно Мередит, которого бездействие просто убивало.

Наконец констебль Уиллаби громко спросил, а не может ли быть такого, что Дженнингс и Нейлсон — одно и то же лицо. Не выложил ли Макс свою историю, чтобы отвести подозрения от успешной персоны, которой стал? Да, конечно, есть некоторые нестыковки с возрастом, но ведь возраст назвал сам Дженнингс, а он мог и солгать.

Барнаби возразил, что вехи биографии Дженнингса зафиксированы в различных документах, и это легко проверить. Таким образом, предположение констебля Уиллаби — полная чепуха. Барнаби выразился мягче — парень новенький, и ему всего восемнадцать. Уиллаби спокойно кивал, пока старший инспектор говорил, но потом заметно сник.

— Скоро нам придется сворачиваться, если не появится новая информация. Мы не можем себе позволить, чтобы три десятка человек сидели тут и ковыряли в носу. Некоторым из вас предстоит вернуться в свои отделы к концу недели. На доске объявлений посмотрите, кому именно. Мы всегда сможем возобновить расследование в связи со вновь открывшимися обстоятельствами.

А пока я хочу, чтобы вы еще раз опросили тех, кто присутствовал на последнем вечере у Хедли. Перед тем как идти к ним, вы должны изучить их прежние показания, включая повторные разговоры с Хаттон и Клэптоном так, чтобы знать их вдоль и поперек. Ищите малейшие несоответствия и противоречия, особенно когда человек противоречит сам себе. Прошло шесть дней с тех пор, как они говорили с нами. Они не только уже забыли сказанное нам, но и могли вспомнить то, что сначала сочли неважным и что на самом деле очень важно для нас. Не забывайте: хотя субъективные мнения и не принимаются во внимание судом, они иногда указывают путь к тому, что будет принято во внимание. Постарайтесь создать атмосферу, в которой легко признать ошибки и передумать. Иногда именно страх показаться смешным заставляет человека держать при себе ценную для нас информацию.

Внимательно прочтите то, что они уже рассказали. Иногда за самыми простыми репликами скрывается что-то гораздо более сложное. Сопоставьте рассказы разных людей об одном и том же событии. И поаккуратнее! Пятеро из шести людей, с которыми вы будете разговаривать, не совершали никакого преступления.

Излишне было добавлять, что, может статься, не пять, а шесть из шести. Все и так это понимали.

— Еще мне хотелось бы больше знать о дне, который предшествовал собранию кружка. Пока об этом говорили очень мало. Между тем накануне могло случиться нечто такое, что свидетели не сочли важным и не упомянули, когда их опрашивали.

Тут один недостаточно информированный сержант спросил, какое решение принято по Максу Дженнингсу.

— Он будет освобожден сегодня утром, — сообщил Барнаби, — мне не за что его задерживать.

— Осмелюсь спросить, сэр, — инспектор Мередит произнес это так ненатурально учтиво и манерно, будто играл роль в комедии времен Реставрации.

— Да?

— Я тут вчера смотрел показания Клэптона, которые он дал в первый раз и позднее. — «Ай, молодец, Йен!» — Хотелось бы знать ваше мнение: что все-таки делал Клэптон между одиннадцатью и двенадцатью часами в ночь убийства?

— Сержант Трой считает, что он околачивался возле дома, где живет одна молодая особа из числа его учениц.

— Понятно. Спасибо, сэр.

Мередит обладал удивительной способностью вывешивать на лице все свои мысли, при этом не шевельнув ни единым мускулом. Сейчас он думал: «Вам следовало сказать это, а не ждать, когда я спрошу. Ну, и кто тут скрывает информацию?»

Трой, почти выдержав тон замороженного политеса, заметил:

— Сведения об этом есть в резервном файле, сэр.

Когда оперативники отправились по своим делам, Барнаби уединился за столом в глубине дежурки. Не было никакой необходимости искать покоя и мира в святая святых кабинета. Телефоны, столь голосистые еще семь дней назад, теперь лишь изредка позванивали. Иногда кто-то пользовался компьютером, но только для того, чтобы уточнить информацию, а не добавить новую. Две трети компьютеров бездействовали. Очевиден был спад активности, что вполне естественно при успешном завершении дела, а в остальных случаях вызывает грусть и подавленность.

Барнаби загрузил компьютер, чтобы уточнить некоторые подробности показаний Эми Лиддиард. Но только он начал читать, как раздался звонок из Дублина. Звонили из Гарды. Это случалось нередко. Контакт они поддерживали почти ежедневно — часто в связи с перемещениями известных полиции террористов или подозреваемых в террористической деятельности. Но на этот раз звонили в ответ на запрос Барнаби о друге и бывшем покровителе Лайама Хэнлона.

Конец Конора Нейлсона оказался именно таким, какого можно было ожидать. Человека, известного под этим именем последние двадцать лет, полиция выловила восемнадцать месяцев назад из реки Лиффи, куда его сбросили, располосовав ему горло, отрезав уши, надев на ноги бачки для краски и залив их цементом. Он был связан с рэкетирами, наркодилерами и сутенерами.

Когда у Барнаби спросили, тот ли это человек, которого он ищет, старший инспектор ответил, что очень на то похоже. Подробности обещали прислать факсом. Барнаби поблагодарил сотрудника Гарды, заверил, что особой срочности нет, и попрощался. Только что услышанное внесло в дело какую-то зловещую симметрию. Два человека, повязанные насилием с невинного возраста, и должны были, независимо друг от друга, обрести подобный конец.

Встревоженный Барнаби встал из-за стола и принялся расхаживать туда-сюда, не находя себе места. В его воображении возникали и множились картины. Вот маленький мальчик плачет, весь облепленный кровавыми потрохами ягненка. Вот мужчина, застреленный из ружья, зарыт неизвестно где, и рот его забит землей. Другой с перерезанным горлом стоит стоймя под водой; вокруг него расплывается коричневое пятно, расползаются, бледные, как рыбье брюхо, края раны. И наконец, последняя, возможно, ужаснейшая из всех картина (сам того не желая, Барнаби как раз оказался перед фотографиями на пробковой доске, схожей с хрустящими ржаными хлебцами) — изуродованные останки Джеральда Хедли.

Рефрены старых песен, цитаты, полузабытые строчки захлестнули Барнаби: «гуще воды», «но кто бы мог подумать, что в старике так много крови», «из коралла кости его», «окровавленный Банко улыбается», «стар, как Каин», «каждая слеза из глаз»…

Он не мог остановиться, все рассматривал фотографии.

Выйдя из спортзала, Брайан сразу же покинул школу. Пожаловавшись на болезненные спазмы в желудке, он договорился о замене на сегодняшний день и уехал. Ему хотелось убраться как можно дальше от этого жуткого места, где его столь старательно кастрировали.

Он раздумывал над тем, нельзя ли устроить так, чтобы вообще больше сюда не возвращаться. Осталось всего три недели до коротких каникул. Можно притвориться, что получил травму. Или довести свою только что придуманную болезнь до стадии, способной приковать его к постели. Дотянуть бы до середины июня, дальше этих маленьких ублюдков уже не будет. И в деньгах он бы не потерял.

С другой стороны (Брайан осторожно затормозил на красный свет), может быть, стоит иначе взглянуть на это дьявольское несчастье, так безжалостно обрушившееся на него? Он не раз читал интервью с известными актерами и писателями, которых в совсем не юном возрасте судьба или случай оторвали от обыденных занятий, после чего они обрели свое истинное призвание. Почему с ним не может такого случиться?

Конечно, театр не самый легкий заработок. Будут трудные времена. Периоды простоя. Но насколько лучше пусть и не работать временами, но заниматься тем, что тебе действительно нравится. Единственное, что нужно, это сломать рутину. Брайан сразу увидел, как работает не с бездарными и неуклюжими подростками, а с группой динамичных и мотивированных молодых актеров в репетиционном зале где-нибудь в Барбикане[69] или Стратфорде. Гудки напомнили ему, что сигнал на светофоре поменялся.

Он тронулся с места и продолжал мечтать. «Фольксваген», как усталое вьючное животное в конце дня, плелся домой. На окраине Мидсомер-Уорти, как раз когда Клэптон убеждал Кеннета Брана[70], что нет, он, Брайан, не сделал ошибки, взявшись за своего первого «Лира» таким молодым и что вместе они не только осилят постановку, но и добьются триумфа, его вернула в реальность небольшая толпа, собравшаяся вокруг доски объявлений посередине Зеленого луга.

Из-за пары автомобилистов, которым на всех наплевать, ему не удалось припарковаться у коттеджа «Тревельян», и Брайан остановился через дорогу от маленького сборища. Он вышел из машины и тут заметил, что многие смотрят в его сторону. Заинтригованный, он огляделся и стал переходить блестящее от влаги дорожное полотно. Интересно, что там происходит?

Переходя на другую сторону, он вспомнил про убийство Джеральда. В последний раз Брайан вспоминал о нем несколько дней назад. Должно быть, на доске висит что-нибудь касающееся этого дела. Что-то вроде «Если вы видели этого человека». Фоторобот подозреваемого, например.

Когда он подошел, толпа по-библейски расступилась. Некоторые отвернулись, другие отпрянули в сторону. Какой-то мужчина искоса посмотрел на Клэптона и подмигнул. Брайан удивленно уставился на него. Доска была увешана фотографиями — его и Эди. Они все были в прозрачных пластиковых файлах, защищающих от дождя. И надежно приколоты канцелярскими кнопками. Лицо Эди трудно было различить, но все остальное просматривалось прекрасно. Брайан же был лишен анонимности.

Он смотрел на эту сочащуюся похотью выставку, держась рукой за край доски, чтобы не упасть. Из-за гула в ушах он совершенно потерял ориентацию, как будто ему дали наркоз.

Подмигнувший Брайану мужчина спросил:

— Ты как, приятель, в порядке?

Брайан его не услышал. Он начал медленно отдирать фотографии, но пальцы, онемевшие и распухшие от холода, никак не могли подцепить кнопки. Он попытался выковырить одну большим пальцем, но только отогнул назад ноготь, причинив себе изрядную боль. В конце концов он просто сорвал картинки, оставив огрызки пластика и уголки фотобумаги на доске. Скомкав фотографии, Брайан рассовал их по карманам, повернулся и, не глядя по сторонам, зашагал через дорогу, которая, к счастью, в тот момент была совершенно пуста. Он тупо шел к дому, не замечая, что вся толпа следует за ним.

Ему показалось, что калитку заело. Брайан толкнул ее, но она не открылась — что-то мешало с той стороны. Это оказалась его пишущая машинка. Он протиснулся в образовавшуюся щель и нагнулся поднять машинку. Последняя сцена «Слэнгвэнга» прилипла к мокрому валику.

Теперь Брайан увидел и множество других вещей, разбросанных по узкой тропинке, ведущей к крыльцу. Пленки, книги, одежда. Диски в ярких конвертах. Его серебряный кубок за победу на конкурсе чтецов. Галстуки, туфли. Оливер, его кукла-талисман.

Он медленно шел по дорожке, все еще держа в руках свою машинку марки «смит корона». Ноги ставил осторожно, но ухитрился-таки наступить на приветливо улыбающиеся лица сестер Нолан. Пошел дождь.

Брайан поставил машинку на крыльцо и нащупал в кармане ключ. Его ключ не подошел к цилиндрическому замку, он только теперь заметил, что замок новенький, блестящий. Клэптон пошел в сад, пачкая кроссовки и брюки, и постучал в окно гостиной.

Сью сидела за столом и рисовала. Волосы ее были схвачены сзади бархатной лентой, горела масляная лампа, и профиль Сью, спокойный и сосредоточенный, ясно вырисовывался на золотистом фоне.

Брайан постучал снова. Дождь разошелся по-настоящему. Толпа, собравшаяся на тротуаре, подняла коллективный воротник. Какая-то женщина встряхнула старомодный дождевой капор из полиэтилена и накинула на голову.

Сью промыла кисточку в банке чистой воды и вытерла тряпкой. Потом встала и спокойно, неторопливо вышла из комнаты. Брайан побежал обратно к двери. Послышался тихий щелчок, и из щели почтового ящика на коврик перед дверью выпал конверт.

Он схватил его и, прячась за притолоку, разорвал. Сообщение было коротким. В дальнейшем жена будет общаться с ним только через адвоката, чей адрес и номер телефона прилагались. Аманда ближайшие несколько дней проведет у бабушки с дедушкой.

Брайан прошлепал обратно к окну и в третий раз постучал. Но Сью, пристально глядя вдаль поверх его головы, уже задергивала занавески.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

— Уверена?

— Да.

— Ты дрожишь.

— Только снаружи.

— Может быть, тебе принести что-нибудь?

— Все в порядке, Эми, правда.

Сью отвернулась от зашторенного окна. Эми встала с обитого ледерином пуфика, задвинутого сегодня в нишу. Она укрылась там, когда ключ Брайана попытался проникнуть в скважину нового замка.

Обнаружив, что руки ее до сих пор стиснуты, Эми медленно расцепила их и вытянула пальцы. Потом встревоженно посмотрела на Сью: та стояла очень прямо, с напряженной спиной, как солдат на параде.

— Думаешь, он попробует войти через заднюю дверь?

— Возможно. Она закрыта на засов. — Голос у Сью был хриплый, как будто она простудилась.

— Окна?

— Закрыты. — Она издала какой-то странный звук, не то кашель, не то начало восклицания. — Не волнуйся. Он не сможет войти.

— Я не волнуюсь.

Это было не совсем так, хотя, конечно, сейчас она волновалась меньше, чем час назад, когда Сью позвонила и потребовала, чтобы она немедленно пришла. Трубку сняла Гонория и была настолько поражена решительной непреклонностью Сью, что просто передала ее сообщение, почти ничего не добавив от себя. Эми поспешила на зов.

Подругу она застала в саду. Та разбрасывала повсюду рубашки и пижамы. Потом Сью зашла в дом, Эми, перепрыгивая через кучи одежды, последовала за ней.

— Боже мой, что происходит? — воскликнула она, как только дверь закрылась. — Что случилось?

Сью слегка задыхалась. Она вытянула руки, словно с удовлетворением демонстрируя, что они пусты, и сказала:

— Больше ничего не осталось.

— Что там делают все эти вещи? — Эми попыталась взять Сью за руку, но та руку отняла. — Прошу тебя, Сью! Расскажи мне!

— Сменила замки. Вызвала слесаря из Лейси-Грин. — Сью деловито огляделась, как будто проводя инвентаризацию. Эми огляделась тоже. Ей показалось, что чего-то не хватает, хотя она не смогла бы сказать чего. — Конечно, это временно. Мне объяснил адвокат. Вещи должны быть отсортированы. Но я имею право, так он сказал. Я заслужила, я заработала. Они будут у его матери. Поживут там. Посмотрим, как ей это понравится. Попрыгают. Ноги на подушку. Мультики. Стук-стук-стук. Думает, они ангелочки. Ничего плохого не делают. Посмотрим, как ей понравится. Посмотрим…

— Сью! — Эми схватила ее за плечи. — Ты велела мне прийти. И я пришла.

— Эми…

— Все в порядке.

Эми поцеловала Сью в ледяную щеку и почувствовала, как щека эта дернулась. Сью освободилась от объятий Эми, холодно, как будто больше не верила в возможность утешения. Эми очень ласково повторила:

— Расскажи мне, что случилось.

И Сью рассказала. Эми выслушала, и у нее отвисла нижняя челюсть, а глаза чуть не вылезли из орбит.

— На доске объявлений?

— Да.

— Но… кто их повесил там?

— Кто его знает. Я увидела их, когда шла в детский сад.

— Где они сейчас?

— Я же сказала тебе, — в голосе Сью чувствовалось нетерпение, — на доске объявлений.

— Что? Все еще?

— Да.

— Ты их оставила там?

— Да.

— Они там весь день висят?

— Да.

— О-ох… — Эми прикрыла рот ладонью, чтобы подавить… сама не знала что. Может быть, отчаянный визг? Вопль ужаса? Крик удовлетворения? Нервный смех?

Они стояли и смотрели друг на друга, и замороженное лицо Сью постепенно расслабилось, сморщилось, пошло мягкими, усталыми складками. Она больше не сопротивлялась нахлынувшему шквалу слез. Эми довела ее до дивана и усадила.

— Зла… — рыдала Сью. — Я так зла.

— Еще бы.

— Годы, годы всего этого…

— Ну-ну, тихо-тихо.

— Бесконечные насмешки.

— Я знаю.

— Как я глупа. Некрасивая, несексуальная. Не умею готовить, не умею водить машину. Мои рисунки — полная фигня. Я плохая мать…

— Ты прекрасная мать.

— Все время… Все время…

Эми дождалась, когда Сью немного успокоится, и протянула ей большой шелковый платок, когда-то принадлежавший Ральфу.

— Давай-ка.

Сью высморкалась, и из носа вылетело столько, что забрызгало ей все лицо.

— Прости, — сказала она, утершись платком.

— Да ну что ты, — Эми забрала мокрый шарик платка, — поплакать иногда полезно.

Эми убрала платок, поняла, что Сью немного успокоилась, и спросила, что же будет дальше. Сью позвала ее только для моральной поддержки и сочувствия? Или у нее есть какой-то конкретный план? Какой бы он ни был, Эми готова помочь. Когда схлынула первая оторопь, прошло первое изумление, она поняла, как зла сама, как обидно ей за подругу.

— Может быть, ты хочешь, чтобы я что-то сделала?

— Просто дождись со мной его прихода.

— Конечно дождусь.

Эми представила себе ярость Брайана, если он ознакомится с этим бюллетенем последних известий до прихода домой. Он всегда был лицемером, и его способность тут же переиначивать все в свою пользу проявится в полной мере. Когда привычные к самообману люди сталкиваются с суровой правдой жизни, последствия могут быть самые непредсказуемые и очень опасные. И не только для диких уток на чердаке[71].

— Ты боишься, что дашь слабину и впустишь его? Ты поэтому хочешь, чтобы я осталась?

— Нет. — Сью ответила ей из кухни, она наливала воду в свою банку для рисования. Она вернулась, поставила банку с водой на стол, зажгла лампу. — Просто мне хочется, чтобы здесь кто-то был.

— Он может быть агрессивным?

— Это никак не проявится.

Эми первая увидела машину Брайана, притом раньше, чем они ожидали. Она медленно тащилась через Зеленый луг. К тому времени Сью закончила создавать декорации мирного творческого уединения, которые ее муж и увидел через окно гостиной.

Эми затаила дыхание, когда в ответ на его стук Сью невозмутимо встала, взяла конверт, вышла из комнаты и, вернувшись, медленно задернула занавески. Эми не могла не заметить, что, хотя Сью проделала все это спокойно, вполне владея собой, голова ее была слишком запрокинута назад. «Она боится встретиться глазами с Брайаном», — подумала Эми, но ошибалась. Сью избегала смотреть на него не из страха, а от внутренней убежденности, что, если посмотрит мужу в глаза, ничто уже ее не остановит, она разобьет стекло кулаком и врежет ему по дурацкой физиономии.

После безупречно диетического ланча Барнаби вернулся в дежурку. Хотя было всего лишь три часа, некоторые оперативники уже возвратились. Троя среди них не было. Он отправился дальше изводить Клэптона, исходя из принципа: знакомый грешнику дьявол скорее влезет к нему в душу, чем дьявол, который с ним не знаком. Особенно если уже при первой встрече грешник чуть не обделался со страху.

Барнаби в третий раз взялся за показания Эми Лиддиард. При втором чтении у него опять возникло смутное чувство, будто в ее словах есть какая-то нестыковка, однако он так и не понял какая.

Любопытно, нет ли противоречий между тем, что она сказала ему лично в участке, и ее репликой в то утро, когда началось расследование? Интересующую его фразу следовало искать в файле «Лиддиард Г.», потому что Гонория с ее высокопарными тирадами тогда полностью доминировала в разговоре. Эми, насколько запомнил Барнаби, удавалось вставлять слово лишь урывками.

Оставив свой компьютер, он подсел к ближайшему свободному и начал поиски. Набрал несколько слов и вспомнил вдруг о своем bête noire, о задании, которое дал Мередиту на утренней летучке. К глубокому недовольству Барнаби, поручение уладить дело с отпечатками пальцев Гонории дало результат противоположный ожидаемому. Юнец вернулся и доложил, что мисс Лиддиард ни под каким видом не пойдет в участок, но готова, если лично Мередит будет присутствовать при процедуре, сотрудничать со следствием у себя дома.

Барнаби зажмурился от зеленого сияния монитора. Он вспомнил ответы Гонории, в основном отрицательные. Перечитал их еще раз. Да, так и есть. Эми всего лишь задала один вопрос дрожащим голосом и обронила еще одну фразу, касающуюся быта: «Сначала я сделала нам какао…» Здесь ее грубо оборвала золовка. Барнаби тогда не придал этому значения. Прерывать других было свойственно Гонории, да и, скорее всего, рассказ о приготовлении какао ничего не добавил бы к характеристике момента.

Старший инспектор пошевелил мышью, отмотал назад, посмотрел контекст фразы о какао, начав со своего вопроса к Гонории:

Б: Вы сразу пошли отдыхать?

Г: Да. У меня разболелась голова. Гостю разрешили курить. Отвратительная привычка. Здесь бы ему этого никто не позволил.

Б: А вы, миссис Лиддиард?

Э: Не то чтобы сразу. Сначала я…

Барнаби вскочил и отодвинул свой стул с такой быстротой, что тот врезался в стол позади, за которым сидела его сотрудница. Она подскочила и изумленно воззрилась на старшего инспектора. Пробормотав извинения, он бросился к собственному компьютеру и быстро нашел то, что искал. Это было в самом начале. Он спросил у Эми, пошли ли они сразу домой из «Приюта ржанки» после встречи, и что она ответила?

Э: Да. Я сделала горячее какао, а потом поднялась к себе наверх поработать над книгой. Гонория пошла со своей работой в кабинет.

Тут, безусловно, было противоречие, но совсем небольшое. Ну очень маленькое! Будь оно еще хоть чуть-чуть поменьше, он бы… Волнение Барнаби погасло, так и не разгоревшись. Что такое слова, в конце концов! Особенно такие расплывчатые, как «пойти отдыхать». Для кого-то это значит «принять ванну», для кого-то — «залечь в свою берлогу, налить себе виски и надеть наушники». Вполне возможно, для Гонории «пойти отдыхать» — значит «пойти к себе в кабинет почитать».

Но она сказала, что у нее болела голова. Барнаби проклял себя за небрежность. Почему он не сформулировал свой вопрос точнее? Вы сразу легли спать? Или даже так: вы сразу поднялись наверх? Тогда — если, конечно, предположить, что Эми говорит правду, — он бы поймал Гонорию на преднамеренной лжи. Барнаби даже слегка забеспокоился, осознав, какое удовольствие доставляет ему эта мысль, как бы он порадовался возможности предъявить ее Гонории.

Он еще раз перечитал показания обеих женщин, но того, что объяснило бы его странное ощущение, так и не нашел. Маленькое противоречие, наверно, и было той мышью, которую родила гора.

Он вздохнул, закрыл оба файла и открыл файл Лоры Хаттон. Быстро пробежав глазами изложение первой, совершенно непродуктивной встречи, он перешел ко второй, когда она слишком много выпила, плакала и обижалась на мужчину, который, как ей казалось из чистой вредности, отказывался влюбиться в нее.

Барнаби читал очень внимательно, полностью сосредоточившись, вытеснив из сознания все остальное. Как и раньше, он искал противоречивые или просто небрежные фразы. К сожалению, все ее признания — визит к Хедли летом, кража фотографии, ночные скитания от несчастной любви — по самой своей природе были таковы, что их правдивость не поддавалась проверке.

Звяканье фарфора, вкусный запах кофе. На его столе появилась чашка с блюдцем.

— А! — Барнаби понял, кто принес ему подкрепиться. — Вы вернулись. Какие новости на Лондонской фондовой бирже?

— Там переходят на бинго, я слышал.

— Не испытывайте моего терпения, сержант. Я не в настроении.

Трой, надев мину «а что я такого сделал?», сел и развернул шоколадную конфету, начиненный помадкой конус с половинкой грецкого ореха вверху.

— Отлично провел время.

— С Клэптоном?

— Скорее, без Клэптона.

— Как это?

— Я поехал в школу, там сказали, что он рано ушел. Поехал к нему домой — жена говорит, он у матери. Приезжаю к матери — и что же мы видим?

Дверь открыл Клэптон-старший и был так потрясен видом полицейской машины прямо перед крыльцом (хотя Трой заявился даже не в форме), что схватил визитера за руку и буквально втянул его в дом. Обычно-то бывает наоборот…

Когда дверь за сержантом захлопнулась, появилась миссис Клэптон в подарочной упаковке из блестящего нейлона. Она всплескивала пухлыми ручками и восклицала: «Он не выходит из туалета!»

Он так и не вышел, несмотря на уговоры сержанта Троя, весьма четко проартикулированные и произнесенные очень громким голосом, чтобы заглушить поп-музыку, грохочущую внизу.

Когда сержант отказался от дальнейших попыток, мистер и миссис Клэптон проводили его до самых ворот. Какие-то люди проходили мимо полицейской машины, и миссис Клэптон громко сказала: «Мы, конечно, будем поглядывать, не появится ли он, сержант. Это очень грустно, когда человек теряет свою собачку».

Трой так ловко разыграл сцену в лицах, что Барнаби от души рассмеялся.

— Получить ордер на задержание, шеф? Привезти его сюда?

— Может быть, завтра.

— Я выяснил, что такое «слэнгвэнг».

— Какой-какой слэнг?

— Эта его дурацкая пьеса.

— А, да! И как вы это выяснили?

— Посмотрел в словаре.

— Что? Вы посмотрели?.. — Барнаби все-таки не успел остановиться вовремя. Боже мой, что за противные, начальственные привычки! Да еще говорить это вслух… — Простите, Гевин. Правда, простите.

— Ничего. — Но Трой покраснел. — Это понятно. Я не ученый, чего уж там. Мы купили словарь для Талисы Лин. Ну, когда она начнет учиться, домашние задания будет делать.

— Так что же это такое — «слэнгвэнг»?

— Громкая оскорбительная ругань. По-моему, он претенциозный мерзавец. Правильно я подобрал слово?

— Еще как правильно.

Барнаби допил свой кофе, отставил чашку и уже собирался совершить еще одну мини-вылазку в стан Лиддиардов, когда вернулись несколько человек. Ни с чем, как он сразу понял. Вид у них был скучный и слегка обиженный, как у людей, которых несколько часов гоняли неизвестно зачем, хотя результат они могли вам предсказать заранее.

К столу старшего инспектора подошел констебль Уиллаби. Он явно испытал облегчение, когда Трой удалился, потому что не единожды страдал от резкостей сержанта. Барнаби указал ему на свободный стул, и Уиллаби сел, аккуратно положив фуражку на колени, а блокнот — в фуражку.

Барнаби приготовился слушать, со смешанным чувством жалостливого раздражения. Немного нашлось бы умельцев так скруглять острые углы, как этот. Парню либо надо как-то встряхнуться, либо попрощаться с работой в полиции. Барнаби подозревал, что второе более вероятно, и только надеялся, что обойдется без нервного срыва.

— Я поговорил с мистером Сент-Джоном, сэр, как мне было поручено, — начал Уиллаби. — Он ничего не имеет добавить к своему рассказу о приходе Хедли, а также о вечере и о том, что было после него. Однако он кое-что заметил накануне днем, хотя, боюсь, это такая обычная вещь…

— Что обычно, а что нет, решать буду я, констебль.

— Да, сэр. Когда мистера Хедли не было дома, мистер Сент-Джон видел в окно, как мисс Лиддиард вышла из калитки «Приюта ржанки», села на велосипед и уехала.

— Можете назвать точное время? — Барнаби взял ручку.

— Одиннадцать тридцать. Мистер Сент-Джон так точно это запомнил, потому что потерял ровно полчаса своего рабочего времени. Она дважды наведывалась в тот день. Если помните, коттедж «Бородино» как раз напротив…

— Да-да. Продолжайте.

— Хедли не открыл дверь, но, наверно, ничего необычного в этом нет, если принять во внимание, кто стучался.

Возникла пауза. Высказав свое суждение, Уиллаби принялся барабанить пальцами по фуражке, потом крепко вцепился в козырек. Он не мог больше выносить молчания.

— Интересный персонаж, этот Сент-Джон, не правда ли? Что касается его собаки…

— Спасибо, Уиллаби, — Барнаби рассеянно улыбнулся, — вы молодец.

— О… — Уиллаби вскочил, прижав фуражку к бедру. Блокнот упал на пол. Он нагнулся и поднял его. Лицо его сияло от радости. — Да, сэр. Благодарю вас, сэр.

Барнаби уже не слышал его. Откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза, он перенесся на Зеленый луг, в Мидсомер-Уорти. Он увидел это место в морозное утро последнего дня жизни Джеральда Хедли. Вероятно, наблюдалось некоторое оживление в связи с предстоящим приездом знаменитости. Наверно, надо было приготовить угощение и упаковать его, чтобы удобнее было перенести все в «Приют ржанки». Часов в девять утра хозяин этой великолепной резиденции решился побеспокоить старика, которому хотелось, чтобы его оставили в покое и дали писать роман из жизни спецагентов. В одиннадцать утра женщину, которая ревет в три ручья и уже наплакала полную корзину мокрых бумажных носовых платков, тоже отрывает от дела незваный гость, вернее, гостья. После этой встречи гостья направляется к коттеджу Джеральда Хедли. Не застав его дома, она возвращается позже. А потом приходит в третий раз.

Барнаби открыл глаза. Когда ему пришла на ум возможная причина такой странной настойчивости, его сердце учащенно забилось. Он заставил себя несколько секунд дышать медленно и глубоко, чтобы немного успокоиться.

Лора может быть еще в своем магазине. Он нашел и набрал ее номер. Она ответила сразу же.

— Миссис Хаттон? Старший инспектор Барнаби. Хотел попросить вас об одном одолжении.

— Я как раз собралась выпить чего-нибудь тут по соседству. Это срочно?

— Да, — сказал Барнаби. — Я склонен думать, что да.

Эми в своей комнате работала над «Ползунками». Она занималась этим с пяти часов, и до сих пор ее не беспокоили ни треньканьем колокольчика, ни устными распоряжениями.

В данный момент она была очень озабочена стилем своей прозы, который стал казаться ей чересчур уютно знакомым. «Но стоит ли, — думала Эми, жуя кончик своей ручки, — постоянно искать новые сравнения, эпитеты и метафоры? Возможно, читателю больше понравятся испытанные, простые комбинации?» И это, убеждала себя она, не оправдание собственной лени, просто бывают такие удачные пары слов, такие счастливые сочетания, что ни один писатель не сможет придумать лучше.

Бросив быстрый взгляд на утреннее небо из окна спальни, мы, разумеется, вспоминаем розоперстую богиню зари. Черные волосы при определенном освещении действительно блестят как вороново крыло. И какие же влюбленные глаза не сияют как звезды, особенно проливая свое сияние на предмет любви?

Эми немного утешало, что такие творческие сомнения знакомы даже самым успешным литераторам. Вот Макс Дженнингс говорил, что всякий раз начинает новую книгу с убеждением, будто уж на этот раз опишет безоблачные отношения, безбрежное блаженство, что герои уйдут навстречу заре рука об руку, что они не скажут друг другу ни одного грубого слова. И на тебе: задолго до конца первой главы они уже по уши увязнут в ссорах, будут орать друг на друга, ругаться и бить тарелки.

Эми вздохнула, собралась с мыслями и опять приступила к делу. Сцена, над которой она сейчас работала, была весьма драматична. Араминта спаслась от Черного Руфуса, соскочив с дрожек (разумеется, в комбинезоне от Донны Каран) в только что выпавший снег. Выбравшись из снега, она вынуждена была бросить свою накидку от Версаче из фальшивого горностая с пуговицами-палочками из натурального янтаря и капюшоном, расшитым стразами, и теперь убегала по льду замерзшего озера от гончих. Эми еще немного пожевала шариковую ручку и решила, что пусть лучше это будут не гончие, а слегка прирученные волки.

Ей было легко сопереживать своей оказавшейся в таких экстремальных условиях героине, потому что сама она дрожала от холода — температура в комнате, похоже, упала ниже нуля. Она встала и приложила руку в митенке к ржавому радиатору. Бесполезно. Весь день он был холодным, как камень, и нагреться ему не с чего.

Эми немного попрыгала, стук толстой ребристой подошвы ее ботиков на меховой подкладке приглушал вытертый ковер. Она подула на кончики пальцев и потерла щеки, но от трения кожа только саднила. Держа в голове обещание золовки наладить отопление, Эми решила спуститься в библиотеку и поговорить с Гонорией.

Эми спустилась по лестнице, и путь ее был отмечен встречей с глянцевыми портретами разряженных Лиддиардов, возвращавших зрителя в шестнадцатый век. Самое сильное отвращение вызывал у нее судья с хищным лицом, который выглядел так, словно только что с удовольствием вынес смертный приговор и за милую душу сам приведет его в исполнение, закатав рукава.

Гонория сидела за столом, с головой уйдя в вопросы геральдики, а именно: что должно находиться в правой, а что — в левой половине щита. Вид у нее был отрешенный. Окружающая действительность не трогала ее совершенно. Хотя электрический обогреватель и работал, в большой комнате с высоким потолком было так же холодно, как наверху. Эми остановилась в дверях, но Гонория не обратила на нее никакого внимания.

— Послушай…

— Кровь, — пробормотала Гонория себе под нос. — Вот что важно. Кровь важна. Кровь.

— Гонория…

Та подняла голову. Ее глаза смотрели прямо в глаза Эми, но, похоже, не видели ее.

— Очень холодно. Можно я…

— Уходи. Ты что, не видишь, я занята?

Эми ушла. Спрашивать, запаслась ли золовка углем, было явно не время. И о том, собирается ли она наконец найти инструменты и починить неандертальский паровой котел, тоже. Проходя по зале, Эми остановилась и выдернула пару сорняков, выросших в трещинах между плитами. Сад, казалось, стремился проникнуть в дом, и в такую погоду его можно было понять. Она попыталась попасть в подвал, но дверь не под давалась.

Нахмурившись, Эми попробовала еще раз, уверенная, что дверь просто заклинило. Насколько она знала, эту дверь никогда не запирали. Однако и после еще нескольких сильных толчков дверь не открылась. Эми стала подумывать, не наполнить ли ей кипятком старую добрую грелку. Ее можно держать ее на коленях. С другой стороны, ей скоро придется спускаться вниз и готовить обед, и вряд ли будет удобно таскать грелку за собой по холодной кухне.

Так как Гонория ясно дала понять, что не хочет, чтобы ее беспокоили, Эми решила найти ключи от подвала сама. Иногда связка висела на гвозде в чулане, иногда валялась в ящике кухонного стола, а случалось, Гонория клала куда-нибудь ключи и начисто забывала куда. Однажды Эми обнаружила их в цветочном горшке в оранжерее.

На гвозде их не было. Эми ощупью пробралась вдоль лавки с сохнущими клубнями георгин и пакетиками семян. Там ключа тоже не было. Она убрала с дороги велосипед Гонории и тут увидела связку ключей в плетеной корзине на багажнике.

Ключ от подвала был старомодный, длиной почти с ее руку. Эми вставила его в замочную скважину и легко открыла дверь. Она включила лампочку, настолько тусклую, что с ней становилось не особенно-то светлее, и крепко держась за перила, стала спускаться вниз.

Громоздкий котел не оставлял места ни для чего, кроме его «пищи». На полу лежала куча угля, а рядом — еще одна куча: хворост, перевязанные бечевкой стопки старых газет и церковных журналов, картонные коробки, ветошь и канистра с парафином.

Эми приблизилась к этому чудовищу, огромному, пузатому, черному от старости, небрежения и дурного характера, с нервной дрожью. Трубы щупальцами тянулись откуда-то сзади, а потом уползали куда-то по потолку. Все три диска с красными стрелками, как на спидометре, показывали 150. Она требовательно стукнула по стеклу. Стрелки опустились до 98.

Эми осторожно приложила ладони к железу. Оно было еле теплое. Она открыла дверцу и заглянула внутрь. Насколько она могла различить, там лежала куча золы и еще что-то. Она взяла кочергу, металлическую палку величиной и весом с лом, но в форме буквы «Т», и поковыряла в пепле. Ей удалось извлечь пару бледных искр. Тогда она вырвала из журнала несколько страниц и бросила их на искры, пока те не погасли. Бумага съежилась, почернела по краям, загорелась.

Подбросив еще бумаги, Эми взяла пару щепок из кучи на полу, осторожно положила сверху и приготовила еще несколько на случай, если эти разгорятся.

И тут она заметила, что внизу, под кучей растопки, есть что-то еще. Бумага? Этикетка. Ярко-желтая, с синими буквами: «Отель „Масима“, Танжер». Эми отбросила щепки — еще какие-то этикетки, почти скрывающие верх коричневого чемодана.

Она вытащила чемодан из кучи, положила на пол, открыла замки, откинула крышку, опустилась на колени, не обращая внимания на грязь, и рассмотрела содержимое: черный дамский костюм, шляпка с вуалью, женское белье, в том числе пояс с подвязками, тонкие чулки, туфли на высоких каблуках. Две косметички — одна с бижутерией, другая с косметикой. А еще коробка из-под обуви, набитая фотографиями. Как странно это все.

Эми стала рассматривать снимки. Тут были и цветные, и черно-белые. Чаще всего в объектив попадала светловолосая женщина, иногда с парой друзей, порой играющая с собакой. Расслабленная, отпускная атмосфера. Некоторые снимки, скорее всего, сделаны на пляже или у бассейна в отеле. Двое мужчин в самых откровенных плавках стояли около отличной лодки.

И еще там был… Ральф. Даже при слабом свете она безошибочно узнала его живую улыбку, черные кудри, прямой взгляд. Он был в толпе каких-то людей, видимо на вечеринке. Возможно, по случаю дня рождения. У всех праздничное настроение. Все сидят за столом, уставленным бутылками и стаканами, украшенном серпантином. Фотография большая, снимали со вспышкой. Ральф одет в хлопчатобумажную рубашку с короткими рукавами и прямоугольным воротом. От летней формы Королевского флота.

Эми пригляделась. Этот мужчина рядом с ее мужем… Красивый, с несколько расплывчатыми чертами лица, с цветком за ухом. Эми поднялась на несколько ступенек, поднесла фотографию к свету и ахнула. Это был Джеральд!

Взволнованная, она вбежала в залу. Слова и фразы теснились у нее в голове, просились наружу: «Ни за что не угадаешь… Чемодан… Помнишь… Миссис Банди сказала… Кто-то подбросил его нам…»

Гонория неподвижно стояла в дверях библиотеки. Слова застряли у Эми во рту. Она мгновенно поняла, что произошло. Страх шевельнулся, потом набрал силу, а после сильно забился где-то в горле.

Почему-то пришла на ум фраза «побереги силы». Да, стоило, пожалуй, поберечь силы. Она сделала медленный глубокий вдох и поверхностный выдох, как будто воздух уже надо было экономить.

Эми словно бы раздвоилась. Половина, крича от страха, хотела только одного — спрятаться. Но вторая, оценив опасность, пыталась найти выход. Парадная дверь заперта, закрыта на засов, не открывалась годами. Дверь заднего хода заперта тоже, закрыта на засов, ей не успеть открыть. Ни в коем случае, ни за что не позволить загнать себя обратно в подвал, там она сдохнет как собака. Окна на первом этаже закрыты, но можно выбить стекло и выбраться. Она, конечно, поранится, но останется жива. Жива!

Темная масса в другом конце зала зашевелилась. Всего шаг, тяжелое колыханье воздуха. Эми казалось, что сердце ее бьется где-то во рту.

Лестница! Лестница наверх. Мы обе на одинаковом расстоянии от нее. Я легче, моложе, быстрее. Добежать до своей комнаты. Запереть дверь. Открыть окно. Кричать. Звать на помощь.

Она попыталась вспомнить, что нужно делать перед спринтом. Присесть? Согнуть колени? Поставить одну ногу на носок? Это жизненно важно сейчас. Это решит… всё.

Но эти мысли тут же ушли, потому что Гонория, вместо того чтобы готовиться к забегу, вдруг сделала нечто гораздо более страшное. Она рассмеялась. Сначала это было тихое, вибрирующее урчание, словно разогревался мощный мотор, а потом наступила очередь хриплого лая. А когда Гонории не хватало кислорода, она издавала устрашающее гудение.

И тогда Эми побежала. Рванула со всех ног вверх по лестнице. На площадку. Гонория была близко, очень близко. Да, она пыхтела, тяжело топала, хватала руками пустоту, и однажды, когда Эми споткнулась, рука Гонории коснулась ее юбки.

Они просто взлетели по лестнице. Эми задыхалась, все мысли улетучились у нее из головы. Она даже не отдавала себе отчета в том, что бежит, у нее как будто включился автопилот. Скорее, в свою комнату! Навалиться на дверь. Закрыть ее.

Слишком поздно! Эми налегла на дверь, но железная ступня Гонории уже нерушимо стояла между дверью и косяком. Она-то не прилагала никаких усилий, не было необходимости. Или, по крайней мере, не было никакой спешки. Прошло несколько секунд, прежде чем она заговорила. Просунула свою морду в щель, скривила рот и стала выплевывать страшные разоблачения.

И Эми была вынуждена слушать, потому что боялась отпустить дверь, чтобы заткнуть уши. И уйти она не могла. Она расплакалась от того, что услышала, но Гонория просто стала говорить громче, чтобы заглушить ее отчаянные всхлипывания.

А потом ядовитый источник иссяк. А вслед за этим и рыдания Эми прекратились. Она вслушивалась в тишину, всем телом налегая на дверь, молясь о том, чтобы чудовищная злая сила с другой стороны не решила сделать то же самое. На ее лице застыла гримаса крайнего физического напряжения, щеки блестели от слез.

Гонория толкнула дверь изо всех сил, Эми отлетела и упала на спину, и ее золовка вошла в комнату. Она стояла и смотрела на Эми сверху вниз. Обычно красная, грубая физиономия Гонории была отвратительно бледна. Глаза ее бегали, скользили по предметам, а иногда закатывались так, что видны были только белки. С нижней губы свисала, поблескивая, нить слюны.

Эми поднялась с пола и стала потихоньку, по-крабьи, отступать, понимая, что ей нельзя отводить глаз от Гонории, потому что именно так надо вести себя с дикими тварями: львами, тиграми, бешеными собаками. Тогда они на тебя не прыгнут. У Гонории были темно-красные, налитые кровью зрачки. Ее тяжелая тень тянулась по стене, большая голова покачивалась.

Эми метнулась к подъемному окну и прижалась к нему спиной. Она завела руки назад и чувствовала холодное стекло, неровно покрашенную раму. Если бы ей удалось открыть его! Но для этого надо повернуться спиной к Гонории, хотя бы на секунду. Выбора нет.

Она повернулась, вцепилась в задвижку и рванула изо всех сил. Все было ржавое и тугое. Она с трудом раскачала механизм и в страхе оглянулась через плечо. Гонория стояла и молча наблюдала.

Окно с грохотом открылось. Чистый холодный воздух обдал лицо Эми. Она, уцепившись за подоконник, высунулась так, что ей были видны открытые ворота и дорога. А внизу — каменные плиты.

Глядя на камни внизу, Эми вдруг вспомнила рассказ миссис Банди, уборщицы, о том, как выглядел Джеральд, когда та его нашла.

Эми стало дурно, она закрыла глаза. На миг возникло ощущение, будто плиты бросились ей навстречу, наверх, ударили, размозжили ее мягкое тело, сломали кости. Она с трудом выпрямилась и отвернулась от окна.

— Прыгай, — сказала Гонория.

Эми судорожно глотнула воздуха.

— Давай же.

Разумеется, ей только этого и надо. Чемодан со всем содержимым сгорит, а Эми погибнет. Что может быть лучше? Самоубийство — идеальный выход. «Знаете, она сильно горевала по умершему мужу. Боюсь, так и не оправилась после его смерти. Говорила, что не хочет жить, часто говорила, но я ведь не думала, что она действительно решится…»

Порыв ветра растрепал волосы Эми. Она вспомнила Ральфа и сердцем почувствовала свою близость к нему. Ни один из них не был верующим. «Но вдруг, — подумала Эми, — верующие правы и после этой зияющей темноты, после удара о камни, сокрушающего нежную плоть и ломающего кости, мы с Ральфом снова соединимся? Как это было бы чудесно, по-настоящему чудесно». Но Эми не способна была до конца поверить в такое. Для нее тут не было правды, и она ничего не могла с этим поделать. Правда заключается в том, что они с Ральфом больше никогда не встретятся. Осознав это, Эми ощутила невыносимую боль, как будто уже упала на плиты.

— Прыгай.

— Нет! — Лицо Эми стало твердым и злым. — Я не доставлю тебе такого удовольствия.

Злобно глядя невестке в лицо, Гонория перебирала своими толстыми ногами, как дикий зверь лапами, перед тем как напасть. Она была совершенно уверена в себе, как уверен в себе хищник. Сейчас она казалась не такой безумной, как за несколько минут до этого, но не менее страшной.

— Я буду сопротивляться, — предупредила Эми, — и это будет заметно. Они поймут, что это ты сделала.

— Ты думаешь, меня это заботит? — презрительно усмехнулась Гонория.

— Еще как будет заботить! — крикнула Эми. — Тебя посадят в тюрьму на годы, и сидеть за решеткой тебе придется как раз с теми людьми, которых ты так презираешь.

— А ты еще глупее, чем я думала. Когда я все улажу с твоей смертью, подумаю и о своей. Для чего мне тогда будет жить?

В этих словах прозвучало ужасающее одиночество. И какой же жуткой была жизнь, из которой оно выросло? Эми против воли почувствовала жалость к Гонории. Ей даже впервые захотелось назвать золовку по имени, но она не успела.

Подскочив к Эми, Гонория плюнула ей в лицо. Потом резко развернула к себе спиной, завела ей руки за спину и крепко схватила запястья. Эми лягнула ее. Сильно лягнула, как норовистая лошадь. Удар пришелся по голени, а пятке Эми было больно, даже несмотря на ботинок.

Гонория поволокла свою пленницу к открытому окну. У Эми было такое ощущение, что руки ей вывернули из суставов. Она упиралась, сбила ковер, но была совершенно беспомощна, словно курица, которую тащат на рынок.

Яростный толчок — и Эми налетела на раму, больно ударилась носом о переплет. Из носа хлынула кровь, вкус которой она тут же почувствовала во рту. Теперь Гонории требовалось заставить Эми присесть. Та расставила ноги, выпрямила их и сильно напрягла, прижавшись передней поверхностью бедер к подоконнику. Гонория отпустила руки Эми и сильно надавила ей на плечи. Колени Эми с хрустом подогнулись.

Скомкав в руке воротник свитера Эми, золовка швырнула ее на подоконник. Эми схватилась за переплет, впившись ногтями в дерево. Гонория перестала толкать Эми и принялась отгибать ее пальцы.

Именно в этот момент на дороге появилась машина. Увидев огни фар, Эми истошно заорала. Она кричала и кричала. Голова ее, наполнившись собственными воплями, гудела, как колокол.

Золовка втащила ее внутрь. Эми бешено отбивалась: пиналась, толкалась, царапалась, вкладывая в борьбу все свои физические и душевные силы. Издалека послышался звон разбитого стекла. Гонория тоже услышала его. Эми догадалась об этом по тому, как изменилось выражение ее лица. Гонория поняла, что время не ждет. И тогда она схватила Эми за шею и большими пальцами стала давить на горло. От бешеной радости она даже задрожала, лицо ее сияло, как у язычника при жертвоприношении.

Эми задыхалась. Она слышала какой-то гул, как будто ветер гудел в проводах, и видела красные точки. Ужасно давило на уши. Голова все распухала и распухала, череп был уже слишком мал, и вот наконец Эми провалилась в темноту.

Было за полночь. Барнаби сидел в отдельной палате больницы Хиллингдон и смотрел в окно на стоянку, где, несмотря на поздний час, половина мест была занята. Он провел здесь уже пять часов. Если быть до конца честным с собой, необходимости в этом не было — она не собиралась никуда убегать. И умирать тоже. Слава богу. Два трупа за один вечер — более чем достаточно.

Первый грузили в труповозку, когда Барнаби парковался у Гришэм-хауса. Второй, гораздо меньше и легче, лежал в холле в полиэтиленовом чехле, застегнутом на молнию.

Когда Барнаби вышел из своего «форда орион», он увидел его, потому что огромные, причудливо украшенные ворота, запертые, когда он приезжал сюда в первый раз, теперь были открыты настежь.

«Порше» Лоры Хаттон стоял как-то косо, как будто в спешке водителя занесло, он проехал полкруга, а потом ударил по тормозам. Ключ все еще торчал в зажигании. Позже Трой отогнал машину к домику-шкатулке и поставил в гараж.

Эми, такая маленькая под туго натянутым, аккуратно подоткнутым одеялом, едва заметно шевельнулась. Около нее сидела Одри Брирли, прикроватная лампа так освещала ее бело-золотую шапку волос, что казалось, на голове у нее жемчужный шлем.

Вошла медсестра, чтобы измерить пульс и давление у Эми. Ей дали успокоительное, но легкое, и манипуляции сестры разбудили ее. Барнаби очень хотел поговорить с ней, но уж слишком ему было жаль бедняжку. Заглянув в глаза пациентки, сестра сказала, что все хорошо, и быстро вышла — только подошвы зашуршали по линолеуму.

Эми перевела взгляд на Одри Брирли, та ласково коснулась ее забинтованной руки:

— Все в порядке, миссис Лиддиард. С вами уже все в порядке.

Барнаби взял стул и поставил его у кровати. Не слишком близко, но и не слишком далеко — боялся, что не услышит ее слабый голос.

— Привет!

— Привет. Это вы.

— Да, опять.

Он так и думал: это было чуть громче, чем шепот. Они улыбнулись друг другу. То есть он улыбнулся. Уголки губ Эми слегка дрогнули и тут же опять опустились. «Неудивительно», — подумал он и заговорил, прекрасно понимая, что его «вступительная речь» вряд ли сколько-нибудь улучшит положение:

— Боюсь, ваша золовка мертва, миссис Лиддиард. Она покончила с собой. Ничего не смогли сделать.

— Она сказала… что сделает это… после того, как…

Эти несколько слов, похоже, сильно ее утомили, и она снова закрыла глаза. Барнаби некоторое время молчал, но потом продолжил, потому что ему совсем не хотелось, чтобы она провалилась обратно в сон:

— Я постараюсь быть кратким. Мы сможем поговорить подробнее, когда вы будете чувствовать себя лучше.

— Больно… говорить…

— Еще бы… Сделаем так: я изложу свои соображения насчет того, что произошло, а вы остановите меня, качнёте головой или подадите какой-нибудь другой знак, если я буду неправ. Получится у нас, как вы думаете?

Эми не ответила, и он заговорил, стараясь излагать все очень прозаично, как будто его тон или что-либо другое могли смягчить удар от того, что он должен был сказать:

— Гонория Лиддиард до прошлого понедельника понятия не имела, что Джеральд Хедли и ее брат когда-то встречались. Но на кухне у Лоры Хаттон она увидела фотографию их обоих, с какими-то другими людьми в ресторане. Это очень ее взволновало, и, желая узнать, как и что, она направилась от Лоры прямо в «Приют ржанки», но Хедли не застала — он был у Рекса Сент-Джона. Она заходила еще дважды в тот день, но безуспешно. В конце концов, не в силах дождаться утра, она вернулась поздно вечером.

Но один из гостей был все еще там, поэтому она пряталась среди деревьев за домом, пока не увидела, что гость уехал. Потом, полагаю, постучав и не получив ответа, она просто вошла. Зная, что мисс Лиддиард придавала огромное значение правилам приличия, можно догадаться, какое сильное любопытство владело ею, когда она поднялась на второй этаж дома Хедли и вошла в его спальню. Я не совсем понимаю, как это вышло, но чувствую, что был какой-то промежуток между ее приходом и моментом, когда они заговорили друг с другом. Как бы то ни было, этого времени ей хватило, чтобы увидеть фотографии. Из некоторых снимков многое можно было понять. И еще одежда… Так?

— Он… Джеральд… был в…

— В ванной?

Эми кивнула.

— Она рассказала вам?

— Да.

«О да, она рассказала мне все. Ничего не утаила. Не пощадила меня». Мерзкие слова снова собрались у нее в голове, чтобы заразить мозг, наполнить грязью эту тихую палату.

«Если бы ты любила его как следует, он бы не умер». Теперь она понимала, что Гонория имела в виду. Много лет тому назад, когда Ральф служил на флоте, он изменил Эми. Она не любила его «как следует», и потому он полюбил кого-то другого и заразился ужасной болезнью, позже убившей его. И Гонория об этом знала, испанские доктора ей сказали. Но она, естественно, думала, что этот кто-то — женщина.

Джеральд был сильно пьян. Выйдя из ванной и увидев, что она разглядывает фотографию, снятую в марракешском клубе, он рассмеялся. Вывалил ей все самые грязные подробности. Как они с Ральфом, едва познакомившись, вышли на задний двор и там занялись сексом, то один поворачивался спиной, то другой, тут же, у стены дома. Как Ральфу это понравилось. Он потом еще с другими пробовал. Ничего удивительного, что подцепил СПИД.

Вот тут Гонория его и ударила. Схватила ближайшую тяжелую вещь и стукнула Джеральда по голове, да не один раз, била снова и снова, пока голова не превратилась в кровавую кашу. Потом она засунула фотографии и одежду в чемодан, потому что никто и никогда не должен связывать ее обожаемого брата с этим кровавым месивом на полу и потому что она сама себе закон.

— Разумеется, это не Хедли заразил вашего мужа, миссис Лиддиард, — сказал Барнаби. Он запросил анализ крови сразу после разговора с Лорой Хаттон и получил отрицательный результат. — Вы ведь не знали, чем он собственно болел?

— Нет…

«Гонория не сказала мне — надеялась, что я тоже больна. Что Ральф перед смертью заразил меня этой болезнью. Она наблюдала и ждала, когда появятся симптомы. Ничего не говорила мне — вдруг я захотела бы провериться и оказалось бы, что я здорова? Тогда бы ей пришлось убить меня самой. Потому что такой обет она дала Господу Богу».

Слезы медленно покатились из глаз Эми, и Одри Брирли вытащила несколько бумажных платков из коробки, стоявшей на тумбочке. Барнаби решил здесь остановиться. Когда он застегнул пальто, замотал шарф и надел перчатки, Эми уже опять засыпала. Он погасил ночник на тумбочке, остался только ночной синеватый свет.

Пока они шли по коридору, Одри спросила:

— Когда вы расскажете ей остальное, сэр?

— Когда она будет готова это услышать. На сегодня с нее довольно, — в холле он бросил взгляд на часы: половина второго, — да и с нас тоже.