Написано кровью

Гектор все устраивает

Брайан угрюмо гонял мюсли и тертое яблоко по невзрачной тарелке. Ночь была паршивая, и день предстоял паршивый. Дождь крещендо барабанил в обрамленные белым стекла кухонного окна. В саду среди кустов и деревьев гулял ветер.

Измученный частыми пробуждениями и кошмарами, Брайан сидел на приделанной к столу скамье из фальшивой сосны в довольно-таки странной позе, накренясь набок. Если бы кто-то другой в семье позволил себе такое, подобная расхлябанность тут же навлекла бы на него замечания и нотации.

Брайан заново проигрывал все, что произошло в «Доме у карьера», только этим и занимался, с тех пор как унес оттуда ноги. Воображение уже поправило несколько ключевых моментов, но многое осталось неотредактированным, и воспоминания о случившемся выглядели не очень выигрышно — да что там, просто невыносимо.

Но он старался на этом не застревать. В конце концов, ничего непоправимого не стряслось. Просто возникла некоторая неловкость. Это в порядке вещей. Но теперь, когда он знает, чего хочет Эди, что ее заводит, все будет по-другому.

Брайан посмотрел на побуревшую яблочную стружку и без труда мысленно собрал из нее целое яблоко. Оно немедленно превратилось в сливочную грудь с розовым соском.

Одолеваемый похотью, он ерзал на скамье, кисло посматривая на добропорядочные руины своей жены. Господи, глаза бы не глядели на ее лунообразное лицо. И эти отвисшие сиськи с бурыми сосками, и несуразно большие ступни. Боже, как женщина с ногами-спичками, вроде Олив Ойл, может носить восьмой размер[55]? Надо бежать отсюда прочь. Хватит метать бисер своего интеллекта и таланта перед этой дурой и неумехой!

У Брайана не было сомнений в том, кто виноват в ошибках этой ночи, в том, что, наконец-то обняв девушку, которая так долго распаляла его воображение, он опростоволосился, словно несмышленый и неопытный мальчишка.

Более чувственная партнерша, искушенная и заботливая, нашла бы способ развить сексуальность мужа. Она и его бы сделала искушенным в плотских утехах. Разве у любой женщины гаремные навыки не должны быть в крови?

О, зачем только он поддался убеждениям родителей «поступить как должно»? Почему у него не хватило смелости смыться и оставить Сью с ее младенцем? Другие мужчины так и поступают. Том Картер, возможно, поступил бы так. А Ворот и Дензил — уж наверняка.

Если бы хоть семья оценила его жертву. Сью воспринимала его присутствие как должное и сорила деньгами, будто у него в сарае стоял печатный станок. Мэнд, очень милая в детстве, теперь едва удостаивала его разговором, разве только чтобы поныть и в очередной раз поставить ему в пример какого-то там «папу Трикси», который, видимо, разрешал дочери шляться по ночам, разъезжал в «ягуаре» с открытым верхом и выглядел как герой мыльных опер.

Брайан подложил подушку туда, где должен быть зад, и еще поерзал, пытаясь найти удобное положение. Его переполняло желание. Сегодня нет репетиции, и английского нет, поэтому либо он ее разыщет где-то еще, либо, что было бы чудом из чудес, она сама его найдет. А иначе они увидятся только после выходных. Он же не вынесет этого!

Интересно, а как все будет, когда они снова встретятся? Может, она застесняется, не посмеет говорить о том, что случилось? Или, наоборот, окажется бесшабашно смелой от страсти и сразу же потребует нового свидания? На этот раз он поведет ее в какое-нибудь шикарное место. Может быть, в отель на берегу реки, чтобы потом выпить и поужинать…

Все неприятное: жалкая обстановка, неконтролируемое семяизвержение, гениталии, как будто упакованные в подарок и перевязанные колючей проволокой, — уже потускнело в его памяти. И холодность Эди после соития, которая в тот момент обидела его, в сущности, вполне объяснима. Как эта бедняжка, наверно, ждала, когда они наконец соединятся. Естественно, после неудачи она отстранилась, надо же ей было как-то защититься от боли и унижения?

Если бы только она не дотронулась тогда до его бороды…

Брайан вынырнул из воспоминаний и обнаружил, что сидит уставившись в черную жижу на дне чашки.

— Что это такое, черт возьми?

— Что именно?

— Вот эта гадость.

— Это кофе из кофеварки с фильтром.

— Нет у нас никаких фильтров, — Клэптон говорил медленно и громко. — Мы пользуемся кофейником. Ко-фей-ни-ком! — с расстановкой для пущей выразительности произнес он.

— Ты не пьешь никакого кофе, кроме костариканского. А в «Сэйнсберис» такой был только в фильтр-пакетах.

«Терпение, Брайан, терпение. Она не виновата, что так глупа. Сосчитай до десяти».

— Он нормальный, если не размешивать.

— Удивляюсь, как тебе вообще удалось закончить педагогический колледж. — Он вылил густую темную жижу в мюсли и отодвинул от себя эту дрянь.

За дверью послышался шум, и Сью встрепенулась:

— Наверно, почту принесли.

Брайан не двинулся с места. Сью колебалась. Как глава семьи, почту всегда брал он. Это могло быть что-то важное. Но, к ее удивлению, муж сказал:

— Ну так иди, возьми! Не сомневаюсь, что там новые счета. Вы вдвоем делаете все, чтобы пустить меня по миру.

Воздержавшись от замечания, что счета за продовольственные товары не присылают по почте, Сью вышла в прихожую. Пришло одно письмо, длинный белый конверт с безукоризненно отпечатанным адресом. Она принесла его на кухню, и Брайан тут же протянул к нему руку, устало пробормотав:

— Ну, давай уже. Приготовимся к худшему.

— Это мне.

— Что?

— Из Лондона.

Сью, которой стало дурно от предчувствий, так и стояла с конвертом в руке. Он был сравнительно небольшой, то есть недостаточно большой, чтобы в него поместились ее рисунки и рукопись. Она отклеила клапан дрожащими пальцами, вынула листок плотной бумаги и, наморщив лоб, прочитала. Потом пробежала глазами второй раз. И, обессилев, упала в кресло.

— Ну так что?

— Это «Мэтьюэн».

— Кто?

— «Мэтьюэн». Издательство, выпускающее детские книги.

Брайан был озадачен и раздражен.

— Я посылала им рассказ «Новый пони Гектора» и рисунки к нему.

— Ты не говорила мне об этом.

— Они хотят его опубликовать. О-о-о, Брайан…

— Ну-ка дай посмотреть!

Неохотно, будто опасаясь, что, если на секунду выпустит из рук свое сокровище, содержание письма изменится или, того хуже, оно исчезнет, Сью передала ему конверт.

Быстро и энергично просмотрев письмо, Брайан вернул его со словами:

— Я так и думал. Слышала звон, да не знаешь, где он. Это вовсе не означает, что тебя собираются напечатать.

— Что?! — Его жена растерянно вглядывалась в письмо, будто ей пообещали радость и обманули. — Но редактор пишет…

— Она просто предлагает встретиться.

— Она приглашает меня на ланч. — Голос Сью зазвучал неожиданно твердо.

— Ну хорошо, ланч, — досадливо и отрывисто бросил Брайан. — Видимо, они разглядели какие-то смутные достоинства в набросках и решили немного поощрить тебя. Если ты вычитываешь из этого что-то большее, очень глупо.

Сью прочитала письмо в четвертый раз. Да, в тексте не было слова «публикация». И все же…

— Я это говорю только потому, — продолжал Брайан, — что ненавижу, когда ты строишь воздушные замки, а потом разочаровываешься.

Сью не ответила.

— Им надо время от времени проделывать такие вещи. Присматривать за людьми, не лишенными, по их мнению, хотя бы крупицы таланта.

— Понятно.

Сью действительно все было понятно. Переполненная волнением, она склонила голову, чтобы не раздражать его еще больше, но все равно ничего не смогла поделать со своей радостно возбужденной физиономией.

— Неудивительно, что этот дом похож на грязную нору, — Брайан с трудом вылез из-за стола, — если ты целыми днями только и делаешь, что малюешь.

Он уже натягивал теплую клетчатую куртку и проверял сумку с надписью «Puma», направляясь к выходу.

— Брайан!

Сдавленное рычание в ответ.

— Почему ты так странно ходишь?

— Что значит «странно»?

— Как будто тебе связали коленки.

— Фу, какая ты грубая! — Брайан оглянулся и сверкнул на жену глазами. Мочки его ушей загорелись жарким пламенем.

— Но это действительно так выглядит.

— Я ударился коленом о дверцу машины, если это вообще кого-то касается.

Он вышел, хлопнув дверью. Сью сидела неподвижно, пока не услышала, как отъехал его «фольксваген». Тогда она встала, широко раскинула руки и испустила радостный вопль. Выпрыгнув из своих тяжелых сабо, она пустилась в пляс: по кухне и гостиной, вверх и вниз по лестнице, из одной спальни в другую.

Она танцевала и пела. Пела всякую ерунду: старые песни, новые песни, отрывки из рассказа про Гектора, музыкальные фразы из рекламы, полузабытые взрослые и детские стихи, обрывки оперных арий. Она пропела письмо из «Мэтьюэн», несколько заголовков «Гардиан» и рецепт лукового соуса «субиз».

Старая коричневая юбка развевалась, волосы мотались туда-сюда, и когда наконец, совершенно лишившись сил, она упала в старое кухонное кресло, мысленно все равно продолжала танцевать.

«Что же мне делать? Не могу же я просто так сидеть в своей норе. Нет, только не в такой день!» Через несколько минут, снова полная энергии, она вскочила и подбежала к окну.

Никогда в жизни она не видела такого красивого дня. Серебристые гвоздики дождя стучали в стекло. И уже проглядывало солнце. Два облачка во вкусе Ватто, снежнобелые, с фестончатым краем, распушились и раздались, как надутые ветром шаровары. Чуть отодвинувшись, Сью поймала свое отражение в зеркале и застыла.

Ее щеки были розовыми, как персики, глаза сияли. Длинные волосы цвета молочного шоколада, обычно сбившиеся в пряди и жалко поникшие, лежали блестящей шелковой волной.

— Какая ерунда! — сказала она, смеясь. — Все это ерунда.

Сью отошла от зеркала-обманщика и снова спокойно села, стараясь вести себя разумно. Но странным образом она уверилась, что в ней произошла значительная перемена. Что именно произошло, она не постигала, потому что начисто лишилась способности анализировать. Но в том, что это случилось, у нее не было ни малейшего сомнения.

Утренняя девятичасовая летучка прошла интересно. Ночная смена варила кофе, сонная, но довольная собой, потому что вернулась с ощутимыми результатами.

Несколько ночных бабочек, обычно работающих только у себя («Я уж забеспокоился, не трансвеститы ли они», — признался сержант Джонсон), навещали, если их вызвать по телефону, одиноких бизнесменов в дорогих номерах отеля «Золотое руно» и оказывали услуги на дому у клиента.

Большинство этих бывалых профессионалок знали друг друга, по крайней мере в лицо, и зорко следили за возможными конкурентками. Две из них видели женщину, которую описали им полицейские.

— Как вы можете быть уверены, что это одна и та же женщина? — спросил Барнаби.

— Она очень подходит под описание, сэр, — сказал Джонсон, извлекая из кармана куртки целый рулон зафиксированных показаний, — вплоть до маленькой шляпки с вуалью. Всегда носит черное. Миссис… — он развернул свиток, — Фионнула Доббс говорит, что видела ее по крайней мере раз десять за несколько месяцев. Всякий раз в фойе отеля. Не знаю, бывали ли вы в отеле «Золотое руно», сэр?

— Только если кто-то другой платит.

— Оно и понятно. Там роскошный холл. Мягкие диваны, кресла, столики с журналами и газетами, и тут же шикарный бар. Дама обычно спокойно сидит, читает что-нибудь и пьет кофе. Занимается своими делами, можно сказать.

— Курит?

— М-м… — Он покраснел. — Не спросил, сэр.

— Продолжайте!

— Девушки, кажется, находят ее довольно привлекательной, разве что зубы слишком крупные, чтобы она могла составить им серьезную конкуренцию. В любом случае администрация отеля очень внимательно следит за проститутками, которые работают на их территории. Бармен уверен, что она в эти игры не играет. Говорит, что к ней никто не подходил, а если подходили, она их вежливо отшивала. Персонал меняется сегодня утром в десять, хотя не думаю, что другая смена сможет добавить еще что-то интересное, — заключил сержант.

— Ни одна из женщин, которых вы опрашивали, с ней не разговаривала?

— Нет. Касательно их визитов есть негласная инструкция, которая очень строго соблюдается. Переступив порог отеля, девушки идут прямо в комнаты клиентов, а выполнив свою работу, сразу уходят. Хоть одна попытка пообщаться с коллегами — и больше их не пустят.

Сделав свой вклад, сержант Джонсон аккуратно положил стопку показаний рядом с одним из компьютеров.

— Это все? — уточнил Барнаби. Похоже, что так и было. — Никто ничего о ней не знает? Откуда она приходит? Куда уходит?

— Боюсь, что нет, сэр.

— Мы не можем на этом остановиться. Надо понаблюдать за персоналом бара. Поспрашивать. Люди всегда знают больше, чем им кажется. Хорошо, — он обвел взглядом комнату, — что-нибудь еще?

Если старший инспектор и был разочарован воцарившимся молчанием, то не показал этого. Однако не успел Барнаби набрать воздуху, чтобы наметить план на сегодня, как инспектор Мередит произнес:

— Вообще-то, сэр…

Барнаби метнул в него хищный взгляд. Его не обманули изящество и скромность позы Мередита. Ни притворная неуверенность, ни задумчивый наклон змеиной головки. Он с отвращением изучал безупречный пробор Мередита и зализанные волосы, прямо-таки приклеенные к черепу, как у жиголо тридцатых годов.

— Да, — коротко бросил Барнаби. — Что?

— Просто одна мысль…

— Не та ли, инспектор, что осенила вас, когда я спросил, не пришла ли вам в голову какая-нибудь идея, а вы ответили мне: «Нет, сэр»?

— Н-ну… — Мередит улыбнулся и элегантно пожал плечами. — Я решил, что лучше сначала проверить факты. Мне нужно было перечитать показания миссис Дженнингс. И тогда работать дальше.

— Работать дальше? — тихо спросил Барнаби, но среди присутствующих были и такие, кто не почувствовал перемены ветра. Сгущения атмосферы.

Инспектор Мередит был из них, из тех, кто не почувствовал. Воодушевленный неведением, он продолжал:

— Мы все ругали неуловимого Дженнингса, говорили, что вся собранная о нем информация никуда не ведет. Но мне все не давало покоя одно надоедливое ощущение. Мне казалось, что там было одно имя, на которое никто не обратил внимания. И это имя — Барбара! — Он триумфально оглядел комнату, ожидая по меньшей мере взрыва аплодисментов. Чтобы подтолкнуть аудиторию, Мередит сделал веселый «кувырок назад»: — Секретарша. К сожалению, только ее именем я и располагал. Я попытался узнать остальное у миссис Дженнингс, которая не стала со мной разговаривать, потом у дворецкого, который не знал фамилии. И тогда я подумал об издателе Дженнингса. Мне показалось, что они с Барбарой должны были как-то пересекаться. Мне повезло. Хотя было уже поздно, у них как раз случилась вечеринка по случаю презентации книги, так что весь народ был в сборе. У нее оказалась странная и редкая фамилия — Кокейн, и я смог выяснить, что она живет в Северном Лондоне. Ну а дальше — пара пустяков. Я позвонил, попал на автоответчик. И вот тут начинается самое интересное…

— Надеюсь, вы не собираетесь рассказывать весь сюжет, инспектор Мередит? — проговорил Барнаби голосом вибрирующим, как молоток, который бьет по замерзшей стали.

Собравшиеся к тому времени уже залезли в защитные скафандры и задраили шлемы. Мередит между тем продолжал разглагольствовать. Трой, привалившийся к пробковому щиту с фотографиями, от удовольствия даже прикрыл глаза: «Какой же идиот!»

— Автоответчик говорит, что она уехала на пять дней, так? И я не верю, что это совпадение. Она должна была оставить кому-то адрес — подруге или соседке — на случай, если возникнет что-то непредвиденное. Так всегда делают. Найдите ее, старший инспектор, и думаю, вы найдете Дженнингса.

Тишина после этой блестящей импровизации продолжалась достаточно долго. Барнаби даже выглядел рассеянным. Хмурясь, он бесцельно передвигал кипу бумаг на столе туда-сюда. Наконец скучным, невыразительным тоном он сказал:

— Позвольте, я попытаюсь объяснить вам, инспектор, как мы тут работаем. — Он одарил Мередита взглядом, полным ледяного презрения. — Мы работаем командой. И значение такого подхода трудно переоценить. В принципе, это принятый в правоохранительных органах подход, и я несколько удивлен, что вам этого не объяснили в Брэмшилле. Он, видите ли, ускоряет расследование и делает его более эффективным. Иногда спасает кому-то жизнь. Конечно, мы все индивидуальности. Некоторые, возможно, более яркие, чем другие. Но когда у кого-нибудь из нас возникает идея, даже не очень значительная, он не бежит, ни с кем не поделившись и прижимая ее к груди, в свою нору, чтобы потом выдать собственные заключения и выступить в главной роли на семейном празднике, как избалованный ребенок.

— Я только попытался…

— Я еще не закончил!

— О…

— Распространение информации среди всех сотрудников на всех уровнях жизненно важно. Достаточно взять дело Сатклиффа, чтобы понять, что бывает, когда люди, которым по должности положено что-то понимать, вместо эстафеты затевают бег наперегонки. — Он помолчал немного. — У вас растерянный вид, Мередит. Может быть, вы не слыхали о Йоркширском Потрошителе[56] в вашей башне из слоновой кости? В вашем интеллектуальном орлином гнезде?

— Конечно слышал.

— Значит, слышали и о том, что женщины продолжали гибнуть, потому что информацию не передавали быстро и надлежащим образом.

— Я полагал, там все дело было в технической ошибке. Несовместимости компьютеров.

— Не только, все значительно серьезнее.

— Все же это… — Мередит осекся было, потом пожал плечами: — Они же были шлюхи.

Барнаби посмотрел на Мередита через комнату. Лицо его мгновенно исказила гримаса брезгливого недоумения.

— Я не совсем уверен, что правильно вас расслышал, инспектор.

— Проститутки. — Мередит оглянулся, ища поддержки. — Разве это неправда?

Старший инспектор втянул свою большую седеющую голову в массивные плечи. Шеи у него как будто совсем не стало.

— Запомните хорошенько то, что я сейчас скажу. Вся информация, все идеи и «прозрения», сколь угодно значительные или, наоборот, пустяковые, поступают в общий котел. За этим мы и проводим летучки.

— Если вы так считаете, сэр…

— Я так считаю, инспектор. И вам лучше поверить, что я так считаю, или вы будете отстранены от этого дела и снова окажетесь в утренней шестичасовой смене на все оставшееся время пребывания здесь, которое, все мы надеемся, будет недолгим.

Он очень стремительно для такого крупного человека поднялся и, подгоняемый гневом и отвращением, вышел из комнаты.

Трой последовал за боссом и нагнал его в коридоре.

— Фашист проклятый, — процедил старший инспектор сквозь зубы.

Сержант нерешительно ответил:

— Но он племянник главного констебля, сэр.

— Мне наплевать, будь он хоть сама английская королева. Еще один такой фортель — и я его быстро вылечу…

Барнаби ворвался в свой кабинет и захлопнул за собой дверь. Трой вовремя остановился, чтобы не получить дверью по физиономии, положил ладонь на филенку, словно успокаивая ее, потом вошел и постарался вести себя незаметно. Так учил его опыт. Минут через пять он кашлянул.

— Съездить сегодня еще раз к Клэптону, сэр?

— Нет, это подождет. Мы не поговорили с Эми Лиддиард. В доме это безнадежно, там эта овчарка-золовка. Привезите миссис Лиддиард сюда. Осторожненько. Как бы для того, чтобы снять отпечатки пальцев.

Когда Трой ушел, Барнаби сел и, уставясь в стену, стал думать, почему упустил из виду Барбару. Раньше он ничего не упускал. По крайней мере, ничего из того, что было у него под носом, как эта секретарша. Добро бы еще он невнимательно прочитал протокол. Господи, да он сам разговаривал с женщиной, которая назвала это имя! «Друзья не разлей вода» — так, кажется, сказала Ава Дженнингс. Он запомнил ее слова. «Не разлей вода».

И Барнаби проклял Мередита за острый глаз, хорошую память и связи в высоких сферах, потом проклял самого себя за подлость натуры. Он чувствовал себя старым, отяжелевшим, усталым. Не говоря уже о том, что ему остро не хватало калорий.

Сью, влекомая радостным возбуждением, проплыла между двумя ананасами на столбах ворот Гришэм-хауса, по въездной дорожке дошла до дома, обогнула его и оказалась возле входа для слуг. От волнения она слишком сильно дернула шнурок старомодного звонка, так что изрядный кусок шнура выскочил и, когда она отпустила гравированный металлический язык, не захотел вернуться в прежнее положение.

Сью оставила шнур висеть. Она улыбалась и ждала. Вскоре на ее непокрытую голову закапало с мокрых листьев глицинии. Руки у нее все еще немного побаливали — среди купленных для Рекса продуктов было много тяжелых консервных банок. Она испытала облегчение, найдя его в гораздо лучшем расположении духа. Он все еще волновался, что невольно мог сыграть на руку убийце Джеральда, но решил, что не позволит этой мысли сломить себя. Поговаривал даже о возвращении к работе.

Эми, в резиновых перчатках и повязанном на голове шарфе, из-под которого выбивались ее кудряшки, открыла дверь. Сью шагнула за порог. Две женщины стояли и смотрели друг на друга.

— Что?! — переполошилась Эми. — Что случилось? — Потом, схватив подругу за руки, воскликнула: — Ты получила ответ из «Мэтьюэна»!

— Да.

— Сью, как здорово!

— Они приглашают меня на ланч.

— Ланч! О-о-о!

— Я все утро пляшу от радости. На лестнице, дома, на улице!

— Еще бы. — Эми просияла, еще раз повторила свое «о-о-о», крепко обняла Сью и потащила ее на кухню. — Входи, входи!

— Но как же…

— Понесла каталог Лоре.

Эми чистила серебро. Оно лежало на старом сосновом столе в тяжелой коробке, выстланной грубым зеленым сукном. Рядом стояло блюдце с розовой пастой и лежало несколько тряпочек в черных пятнах. В кухне витал сладковатый химический запах.

Сью села и вдруг разразилась безумным смехом, то и дело повторяя: «Просто не знаю, что делать» и «Кажется, я схожу с ума».

Тут же заразившись волнением подруги, Эми воскликнула:

— Только не смеши меня! — и немедля начала хохотать. Прикрывая рот рукой и задыхаясь от смеха, она просила: — Не смотри на меня… Если ты не будешь смотреть, я успокоюсь…

Так они обычно и успокаивались — уставившись поверх голов друг друга. Эми вытерла разгоряченное лицо и сказала:

— Надо отпраздновать. Но в этом доме нечего выпить. Даже хереса нет.

— А вот и есть… — Сью достала из хозяйственной сумки белую картонную коробку, бутылку в тонкой оберточной бумаге и штопор. — Вуаля!

Она сняла с коробки аптечную резинку, открыла ее — там оказался торт с шоколадным кремом. В бутылке было белое «коте де гасконь». Сью нацелилась в зеленую пластмассовую крышку штопором.

— Надо еще отметить в детском саду. В конце концов, без них не было бы Гектора.

— Бедные крошки! Они же напьются.

— С мамами, глупая! Для детей есть сок. — Сью потянулась за ножом.

— Только не этот. На этом чистящее средство.

Эми достала хлебный нож, две тарелки и две вилки, принесла из шкафчика в гостиной два бокала. Они были покрыты толстым слоем пыли, и она ополоснула их теплой водой из-под крана.

Деревенский магазинчик, разумеется, не мог похвастаться первоклассными кондитерскими изделиями. Торт имел явственный синтетический привкус, а вино было тепловато, но подругам и то и другое показалось божественным, как амброзия. Эми, гоняя последний миндальный лепесток по кругу на своей тарелке, вздохнула:

— Это было чудесно. Надеюсь, не очень дорого стоит?

— Почти шесть фунтов.

— Сью! — Эми в ужасе положила на стол вилку. Она-то, как никто, понимала, какую брешь могла пробить подобная сумма в скудном бюджете. — Как же ты теперь уложишься?

— Не знаю. Да мне все равно, честно говоря.

— Но завтра ты идешь за покупками в «Сэйнсберис». Послушай, — она дотронулась чуть липкими пальцами до руки Сью. — Позволь мне дать тебе немного денег. У меня еще остались от…

— Нет, Эми. Ну с какой стати?

— Потому что ты моя подруга.

Сью упрямо замотала головой.

— Хорошо, тогда я дам тебе взаймы. А когда разбогатеешь, вернешь мне.

— Я думаю, это не та сумма, которую нельзя было бы потратить на празднование такой изумительной новости.

— Разумеется.

— Другие мужчины повели бы своих жен выпить шампанского и вкусно поесть.

— Безусловно. — Эми колебалась, продолжать ли ей. Не хотелось переводить разговор на неприятную тему. С другой стороны, Сью была несколько огорчена, и, на взгляд Эми, совершенно оправданно. Она также почувствовала желание подруги порассуждать еще о несправедливости домашних. — А что сказал Брайан, когда ты ему сообщила?

— Что они вовсе не намерены публиковать меня. Что, возможно, они заметили некоторые достоинства в моих набросках и хотят посадить меня на скамейку запасных, на тот случай, если в будущем я вдруг сотворю что-нибудь стоящее.

— Какая несусветная чушь! — Эми так разозлилась, что даже покраснела.

— Да уж, — кивнула Сью, помолчала немного и добавила: — Правда ведь?

— Злобная маленькая жаба.

— Я ему не поверила.

— Да уж я надеюсь, что не поверила! Если бы все обстояло так, они бы прислали тебе обратно твои рисунки с ободряющим письмом и просьбой поддерживать с ними связь. — Увидев, что подруга больше не сияет, Эми требовательно переспросила: — Верно?

— Верно.

— Значит, все решено. Теперь надо подумать, что ты наденешь.

— Понятия не имею. Все, что у меня есть, держится на термозаплатках и силе воли.

— Пройдемся по благотворительным магазинам. Там бывают очень милые вещички. И на это я уж точно одолжу тебе денег, и никакие отказы не принимаются. Ты должна выглядеть хорошо.

— Спасибо.

— В конце концов, тебя ведь могут пригласить «Ритц».

— Ну уж! — даже не сведущей в издательском этикете Сью показалось, что Эми хватила чересчур. — Так уж сразу и в «Ритц».

— Ты мне должна будешь все-все рассказать. С той самой минуты, как войдешь в ресторан, до той, когда выйдешь. Какой там интерьер, что ты пила и ела, как выглядят официанты и посетители…

Сью снова рассмеялась:

— Всего я не запомню.

— Говорю тебе, до того момента, как ты посадишь редакторшу в такси.

— А почему я должна это делать?

— О, она ведь будет уже хороша к тому времени, — небрежно пояснила Эми. — Они же все пьют как лошади.

Сью с любовью и благодарностью смотрела в теплые, карие глаза смешной, оживленной, полностью поглощенной успехом подруги Эми. Поговорка, что друзья познаются в беде, никогда не казалась ей глубокой. Конечно, когда у тебя несчастье, люди начинают роиться вокруг тебя. Некоторыми движет искреннее сочувствие, другие — и таких больше — просто рады окунуться в более насыщенную и драматичную, чем их собственная, жизнь. Но насколько труднее по-настоящему радоваться успеху другого, когда тебе самому ничего не светит.

— В следующий раз повезет тебе. — Сью взяла Эми за руку. — Когда ты закончишь «Ползунки», они все будут драться за рукопись.

Эми не сразу ответила. Она как-то сжалась и погрустнела. Сью решила, что подруга вспомнила о Ральфе. Может быть, подумала, как муж был бы рад узнать, что она пишет книгу. И Сью быстро продолжила:

— А я смогу тебе помочь. Я найду агента — всегда можно найти агента, если ты хотя бы раз подписал контракт. Я буду настаивать, чтобы они опубликовали и тебя.

— О, Сью…

Они обе молчали, наслаждаясь великолепием ситуации. Какая потрясающая разница между вчера и сегодня! «И завтра утром, когда я проснусь, это все еще будет реальностью. Никто не сможет отнять этого у меня».

— Ох, я так увлеклась, что не рассказала тебе, что еще случилось.

— Здесь тоже кое-что случилось.

— Что, Эми?

— Ты первая.

— Ладно. Я волновалась о Рексе. Звонила ему два или три раза, никто не ответил, поэтому я пошла к нему и застала его в жутком состоянии.

Сью поведала о своем визите. Эми дослушала до конца, потом сказала:

— Но этого просто не может быть. Я имею в виду, не может быть, чтобы Макс Дженнингс убил Джеральда.

— Вот и я говорю. Знаменитые люди просто не делают таких вещей.

— Для начала полиция арестовала бы его. Это уже было бы во всех газетах.

— Я попыталась убедить Рекса, что должно быть какое-то разумное объяснение. Рекс… он просто умирал, Эми. Просто умирал от стыда. Это было ужасно.

— Похоже, ты совершила чудо. Я видела его сегодня на Зеленом лугу с Монкальмом.

— Да. И он собирается снова писать, это обязательно ему поможет. Но прежним он не станет, пока не найдут того, кто сделал это.

— Миссис Банди вчера сказала, что они ищут чемодан.

— Чемодан Джеральда?

— Да, коричневый, кожаный. Убийца явно забрал его с собой.

— Так это же указывает на ограбление! Я должна рассказать Рексу. Это его подбодрит.

Сью принялась запаковывать торт. Эми старалась снова заткнуть бутылку пробкой.

— Известно, что было в чемодане?

— Содержимое ящиков комода, — ответила Эми. — Так говорит миссис Банди. Она очень долго распространялась про эти ящики.

— Удивляюсь, как это Гонория не заткнула ей рот.

— Читала свои руны в другой комнате. Получилось!

Но Эми рано обрадовалась. Пробка снова выскочила из горлышка, пролетела через кухню и закатилась под плиту. Встав на колени и наклонившись, чтобы выловить ее оттуда, Эми придушенным голосом сказала:

— Я помогу тебе с Рексом. Навещу его. И еще мы можем обратиться к Лоре.

— А… Кстати, вот еще одна новость, которую я тебе хотела сообщить. Она переезжает.

— Переезжает? — Эми мыла пробку под краном. — Куда?

— Пока не знает. Я заходила к ней вчера. Я так волновалась за Рекса, и мне нужно было хоть с кем-нибудь поговорить. Иначе просто не знаю, до чего бы я себя довела. А она… она была в очень странном настроении. Ты знаешь, я думаю, она напилась.

— Я не удивлена. Этот ужасный бизнес кого угодно доведет до пьянства.

— Да брось ты ее, Эми. — Пробка по-прежнему вела себя отвратительно. — Лучше расскажи, что случилось у тебя. Мне уходить через минуту.

— Это было вчера. Сразу после часа дня. — Эми говорила так серьезно и вид у нее был до того встревоженный, что Сью, которая уже было встала, собрав свою корзину, снова опустилась на стул. — Гонория вошла и стала пенять мне, что я опоздала с ланчем. И может, потому, что я замерзла сильнее обычного и чувствовала себя вконец одинокой и несчастной, я сказала-таки ей, что с меня хватит…

— Эми!

— …и что я собираюсь уйти из этого дома.

— Неужели ты сказала ей это! — Сью впала в какое-то оцепенение, она смотрела на подругу, словно бы удивляясь, что та все еще жива. — И что она ответила?

— Это было ужасно. Она начала говорить, что починит отопление и будет давать мне больше денег на продукты. Потом сказала, что я не могу уйти отсюда, потому что она обещала Ральфу присматривать за мной.

— О господи, тихий ужас!

— Вот именно. И это странно и страшно. Потому что я прекрасно вижу: это неправда, ничего такого она ему не обещала. Я не понимаю, зачем она хочет держать меня здесь на самом деле…

— Бесплатная рабочая сила…

— Нет. То есть, может быть, но это не главное. Мне кажется, у меня есть что-то, что ей нужно. Иногда я чувствую, что она за мной наблюдает. Бывает, работаю в саду или в доме, а она вдруг подходит так неслышно, что я не сразу ее замечаю. Это и правда очень страшно. Она ждет чего-то, Сью. И не хочет, чтобы я ушла, пока это не случится.

— Но тогда ты просто обязана уйти отсюда!

— Да, у меня есть план. Помнишь, я говорила тебе про объявления в журнале «Леди»? Я начну отзываться. Дело в том… Я могу давать им твой адрес? Не хочу, чтобы она знала…

— Конечно. — Перед Сью внезапно открылась перспектива одиночества, и на лице ее отразилось отчаяние.

— Не смотри так грустно, дорогая. Мы будем писать друг другу. Все время.

— Да.

— И я буду часто приезжать. Навещать Ральфа.

Пару часов спустя Барнаби в ожидании миссис Лиддиард набрасывал себе шпаргалки. Скорее подходы к вопросам, чем сами вопросы, потому что он, очень жесткий, когда требовалось припереть кого-то к стенке, предпочитал оставлять собеседнику пространство для отступления, петлять, широко раскидывать паутину. И нередко, выходя из его кабинета после подробного и тщательного допроса, посетители полагали, что просто приятно побеседовали.

Барнаби был терпелив, как хищник, который сторожит вблизи логова свою добычу. Кроме того, он искренне интересовался людьми, в отличие от Троя, которого люди занимали лишь постольку, поскольку могли быть полезны для дела, которым он занимался. Метод Барнаби приносил плоды. Люди рассказывали ему, чего и не собирались. Иногда даже то, что знали, сами того не подозревая.

Заглянула Одри Брирли и спросила, не нужно ли ему чаю или чего-нибудь еще. Почти в ту же секунду приехал Трой с миссис Лиддиард. Барнаби велел принести две чашки чая и переключил телефон на удержание вызовов. Трой сообразил, что он здесь de trop[57], и ушел в дежурку.

Старший инспектор повесил пальто Эми, предложил ей самый удобный в кабинете стул, а сам сел не за стол, а на диван. Они молча помешивали чай, и Эми с робким интересом осматривалась в кабинете.

— Это просто неформальная беседа, миссис Лиддиард. Раз уж нам не удалось поговорить в прошлый раз.

— Да, боюсь, что Гонория… — Эми осеклась, побоявшись проявить нелояльность к своей семье перед посторонними. Она отхлебнула из чашки. — Прекрасный чай. Благодарю вас.

— Я хотел бы спросить, — продолжил Барнаби, когда чашки были уже пусты, — о ваших впечатлениях от последнего вечера в «Приюте ржанки». Например, понравилось ли вам.

— О да! — воскликнула Эми. — Это было замечательно — познакомиться с настоящим писателем.

Она была восхищена, как и миссис Клэптон, если ему не изменяла память, учтивостью Дженнингса, его готовностью помочь, неподдельным интересом к занятиям собравшихся.

— Очень жаль, что все так быстро закончилось. Мне кажется, он нас всех вдохновил.

— А как вам показалось, мистеру Хедли вечер тоже понравился?

— Трудно сказать. Он был очень тихий, — Эми осторожно поставила чашку и блюдце на ковер, — бедняжка.

— Вам известно, что они с Максом Дженнингсом были знакомы прежде?

— Да. Рекс сказал об этом Сью. Он ужасно переживает. Чувствует себя виноватым. Э-э-э… а вы?.. То есть я хочу сказать, если бы вы… реабилитировали Макса… если бы стало ясно, что никакой его вины тут нет, это очень помогло бы Рексу. Понимаете, знать, что… — Эми замолчала, испугавшись, не совершает ли она что-нибудь предосудительное.

— Я уверен, мы решим эту проблему. — Барнаби улыбнулся, чтобы смягчить молчаливый отказ разъяснить ей все про Дженнингса. — Я так понял, что после встречи вы с мисс Лиддиард пошли прямо домой?

— Да. Я сварила какао, а потом поднялась к себе наверх поработать над книгой. Гонория пошла со своей работой в кабинет.

— А о чем ваша книга?

— О… — Эми вспыхнула от удовольствия: не каждый день ее расспрашивали о книге. — Легче сказать, чего там нет. Высокие финансовые сферы, торговля наркотиками, влюбленные, которые теряют и вновь находят друг друга, бесценная черная русская жемчужина, украденный ребенок.

— Звучит неотразимо.

— Я очень рассчитываю на эту книгу… — Эми немного расслабилась и откинулась на спинку стула.

Надо же, на ней все те же старенькие брюки и растянутый кардиган, что и в прошлый раз, заметил Барнаби. Сапоги поношенные, один разлезается по шву. Интересно, как у нее с деньгами? Должно быть, совсем худо, если она согласна жить в Гришэм-хаусе.

— Вам помогают занятия в кружке?

— В каком-то смысле. Мы читаем написанное вслух, но ни у кого из нас нет достаточного опыта, так что мы, пожалуй, не знаем, что с этим делать дальше.

— Что вы можете сказать про опусы Хедли?

— Несколько вяло. Он усердно работал над своими рассказами, но даже после правок они, по-моему, не становились лучше.

— А какого вы мнения о нем как о человеке?

— Не могу сказать вам ничего определенного, инспектор. Я недостаточно хорошо его знала.

— Неопределенное тоже подойдет.

На этот раз Эми взяла столь долгую паузу, что Барнаби уже потерял надежду дождаться ответа. И когда она все-таки заговорила, было заметно, что делает она это очень неохотно:

— Он напоминал мне персонаж виденного когда-то фильма. Пожилого человека — там иногда действие переносилось в прошлое, — который получил психологическую травму в детстве. Двое взрослых людей из разных слоев общества — а было это в чопорные эдвардианские времена — обменивались через него любовными письмами. Когда это обнаружилось, последствия были ужасны. Это разрушило всю его жизнь. Его лицо, его движения — все словно сковало льдом, стало безжизненным. Как будто у него совсем не осталось сил. — Эми нахмурилась, на ее хорошеньком личике были написаны жалость и страдание. — Вот таким был Джеральд.

— Как грустно… — искренне посетовал старший инспектор. И тут же добавил, рискуя вызвать ее осуждение: — Но в то же время как интересно.

— Да, — согласилась Эми, и видно было, что ей неловко за этот интерес. — Я много думала о нем. Пишущие просто ужасны. Они такие любопытные. Я придумывала ему прошлое. Разные истории…

— Но, насколько я знаю, его прошлое было вполне обыкновенным?

— О, я никогда ничему этому не верила.

— Правда? — Барнаби чуть заметно подался вперед.

— Все это было как-то… слишком уж скупо на детали. Как у него в рассказах. Настоящая жизнь — это ведь сплошная путаница и беспорядок, верно? Вы не можете просто взять и вычленить несколько аккуратненьких фактов и сказать: «Вот кто я такой». Казалось, он… — Эми опять сдвинула брови, — он просто заучил все, что о себе говорит.

Барнаби улыбнулся и кивнул. Он и сам не понимал, почему ему так приятен этот разговор, ведь по сути дела он не узнал из него ничего нового. Наверно, просто оттого, что ему было приятно смотреть на миссис Лиддиард и слушать ее голос. Милым круглым личиком и копной кудрявых волос она напоминала ему жену, хотя Эми была простодушной и дружелюбной, а Джойс — утонченной и саркастичной.

Эми встала, чтобы поставить чашку и блюдце на письменный стол, и заметила большую, в кожаной рамке фотографию, стоявшую к ней обратной стороной.

— Вы позволите взглянуть?

— Конечно, — кивнул Барнаби.

Она повернула фотографию к себе лицом и сказала то, что говорили все без исключения:

— Боже праведный! Какой удивительно красивый ребенок!

— Она уже взрослая.

— А это ваша жена?

— Да.

— Теперь понятно, на кого… — Эми осеклась, покраснела и прикрыла рот ладошкой. — О боже, как грубо получилось. Простите меня. Как вам, наверно… О господи… Не знаю, куда и деваться… О-о…

Барнаби расхохотался. Он просто не мог удержаться. Она так явно сконфузилась, что это было дико смешно. Однако он тут же перестал смеяться, потому что увидел: она огорчилась.

— Прошу вас, миссис Лиддиард, не расстраивайтесь. Если бы я получал пять фунтов всякий раз, как слышу эту фразу, завтра же вышел бы на пенсию.

— Вы так говорите, просто чтобы утешить меня.

— Ничуть. Первой насчет моей наружности прошлась акушерка.

Эми уже почти улыбалась, во всяком случае, передумала уходить и вернулась на свой стул. Скорее желая разрядить обстановку, чем сильно этим интересуясь, Барнаби спросил, есть ли у нее дети. Эми покачала головой:

— Когда-то мы не придавали этому значения. Мы были очень счастливы, и казалось, этого достаточно. Потом, ближе к сорока, я стала задумываться. Но Ральф отговорил меня. — Она сжала руки, крепко переплела пальцы. — Позже я думала, что, может быть, у него появилось предчувствие. А может, он уже тогда знал, что болен, и не хотел оставлять меня с маленьким ребенком на руках. Но он был неправ. Сейчас бы я все отдала за то, чтобы частица его была со мной.

Барнаби с искренним сочувствием кивнул. Он не мог себе представить — больше того, боялся себе представить жизнь без дочери. Пусть они не видят ее неделями и даже не имеют от нее вестей, но он должен знать, что где-то она есть. Живет, дышит, разбивает сердца.

— У него был рак. — Эми, похоже, ушла в себя. Казалось, она и говорит-то сама с собой. — Точнее, хронический гепатит, который не обнаружили вовремя и не лечили. Мы были так далеко от больниц. И даже от хорошего доктора.

— Мне очень жаль.

— Все эти страшные люди, которые живут чуть ли не вечно… Убийцы, террористы… Генералы, не пропускающие к голодным грузовики с продовольствием… А вот Ральф… — Слезы полились у нее из глаз, но она их яростно смахнула. — Лучший из людей. Это так несправедливо. Гонория сказала, что это я виновата.

Барнаби издал сдавленный возглас протеста, усиленный недоверчивым покачиванием головой.

— Да. Она сказала одну ужасную вещь, самую жестокую вещь, которую можно было сказать. Я никому не рассказывала об этом, даже Сью. Там, в Испании, в больнице, он был без сознания несколько дней, и мы по очереди дежурили у его постели. Я возвращалась к нему в палату после того, как передохнула, шла по коридору, а тут Гонория выходит из кабинета врача. Она схватила меня за руки — у меня потом долго не сходили синяки — и закричала прямо мне в лицо: «Если бы ты любила его по-настоящему, он не умер бы!» Это был такой ужасный удар для меня. Я не знала, что он умер, понимаете? Это случилось, когда я спала. Это был единственный раз, когда она при мне проявила хоть какие-то чувства. Она и теперь отнимает его у меня. На его могиле стоит памятник, и только одно место оставлено под надпись — для нее. Комната с его детскими вещами постоянно заперта. Она часто там бывает. Я слышу, как она иногда читает вслух его письма или отзывы учителей в школьном табеле. Но все это не имеет никакого значения. Я сижу на его могиле, разговариваю с ним, и мы всё так же близки. А все остальное — это так, мишура.

Эми некоторое время молчала. Слышалось только жужжание флуоресентных ламп, да стрелка на часах отщелкивала минуты. Эми чувствовала себя уютно, несмотря на яркий свет, телефонные трели и голоса за тонкой стенкой.

— Понятия не имею, зачем я вам все это рассказала.

— Иногда бывает легче выложить все незнакомцу.

— Зависит от человека, знаете ли. У вас просто какой-то дар, инспектор. Может быть, вам стоило бы присоединиться к «Добрым самаритянам»[58]?

— У меня не хватило бы терпения. Потенциальные самоубийцы толпами выпрыгивали бы из окон, если бы я дежурил на телефоне доверия.

Эми была удивлена. Он показался ей бесконечно терпеливым и внимательным. Но, может быть, это чисто профессиональное? Что, если он заставляет себя сидеть и слушать, чтобы высидеть признание? Между прочим, он довольно много записал. Она почувствовала себя неуютно и испытала облегчение, когда старший инспектор, нажав кнопку, вызвал симпатичную женщину-полицейского с красивыми, блестящими волосами.

— Мы хотели бы, миссис Лиддиард, — сказал Барнаби, снимая с вешалки ее пальто, — взять у вас отпечатки пальцев. Чтобы исключить из числа подозреваемых. Чистая формальность. Они не будут храниться у нас дольше, чем необходимо для расследования этого дела.

— Хорошо, — согласилась Эми.

— А как вы думаете, есть у нас шансы получить отпечатки пальцев вашей родственницы?

— Шансы нулевые. Гонория, она сама себе закон.

Барнаби попрощался с Эми за руку. Когда дамы выходили, он попросил Одри Брирли:

— Проведите миссис Лиддиард через дежурку. — Он улыбнулся Эми: — Ведь вам было бы интересно увидеть, как тут все работает?

— Еще бы!

Эми пошла за женщиной в форме по коридору, полная решимости хорошенько запомнить все, что увидела и увидит. Она купит папку и напишет на ней: «Полицейское расследование». Говорят, читатели любят реальные подробности. Фантазия Эми уже мастерила сцену, в которой Араминта, пройдя до конца свой извилистый, трудный путь, падает в обморок на ступеньках полицейского участка, не так уж далеко ушедшего от полиции Каустона. Здесь, утешенная и подкрепившаяся, она и рассказывает свою невероятную историю. Возможно, большому, грузному мужчине, сочувственно выслушивающему ее.

Телефонный звонок бармена дневной смены из отеля «Золотое руно» раздался после одного из самых скудных, самых скаредных ланчей, когда-либо съеденных Барнаби. В этот неумолимый подсчет калорий старший инспектор был ввергнут страхом, когда, устав ждать лифт, преодолел единственный лестничный марш до столовой. Верхней ступеньки он достиг совершенно обессиленным, страдая от ужасного удушья. Ему как будто сдавили дыхательное горло. Одышка сопровождалась шумом в ушах, рука, схватившаяся за перила, не только онемела, но и… — он вынужден был прищуриться, чтобы увидеть ее в фокусе, — как-то странно поехала…

Хотя необычные физические ощущения длились всего несколько секунд, этого было достаточно, чтобы чудесным образом нацелить инспектора на целомудренно постные предложения меню. В результате яичный салат соседствовал теперь в его желудке с низкокалорийным йогуртом и кубиком обезжиренного сыра, на вид и на вкус напоминавшим каучук (по крайней мере, теперь он знал, от чего отказаться в пост). Плюс хрустящие хлебцы, которые лишь с большой натяжкой могли называться и хрустящими, и хлебцами. Гораздо сильнее они напоминали сырые опилки, перемежающиеся воздушными пустотами. Очевидный случай для судебного преследования за несоблюдение закона о торговых названиях.

— С вами все в порядке, шеф? — Трой отошел от Одри Брирли и прогулялся до стола старшего инспектора. Его брови были приподняты, выражая мягкий вопрос (один из самых сильных способов, которым сержант умел выражать беспокойство о ком-то).

— Не говорите глупостей.

— Несварение?

— Чтобы получить несварение, надо хоть что-нибудь съесть, сержант.

Трой разразился смехом молодого, здорового, поджарого человека.

— Отлично сказано. Надо запомнить. Буду говорить это Мор.

— Да, она, наверно, бывает чертовски рада вашему возвращению с работы, Гевин.

— Между прочим, да! Она всегда наезжает на меня за то, что я не иду домой сразу после службы. — Подобно большинству мужчин и некоторым женщинам, Трой не упускал случая после смены пропустить пивка в Полицейском клубе. — Казалось бы, должна быть благодарна. Я пытался ей объяснить, почему это делаю. Если бы все стрессы и неприятности я после работы нес на Рассел-авеню, восемнадцать, она бы скоро пощады запросила. Прямо не знаю… — Он повернул стул и уселся поудобнее. — Женщины! Только войду, сразу же начинается. Всякие домашние дела… Когда я починю кран в ванной, шкаф на кухне, свет? В выходной к концу дня я просто измотан. Все, чего хочу, это поваляться в койке. После того как вымою машину. Глаза открыть боишься. Стоит их продрать — она включается. Последняя фишка: почему я с ней никогда не разговариваю. Я говорю: Морин, если я никогда с тобой не разговариваю, так это потому, что слово не успеваю вставить! — Почувствовав, что на той стороне стола интерес к беседе падает, Трой сменил тему — спросил, принес ли какую-нибудь пользу разговор с миссис Лиддиард.

— Ничего такого, за что можно сразу ухватиться. Но после ее ухода у меня возникло смутное ощущение, будто что-то из сказанного прозвучало фальшиво. Не обязательно потому, что она солгала. Просто была там какая-то нестыковка. Сейчас еще раз перечитаю. — Но не успел он договорить, как зазвонил телефон, и после разговора все мысли о беседе с Эми из головы старшего инспектора испарились.

Гэрри Бриггс, дневной бармен, сказал, что даже не уверен, стоит ли об этом рассказывать, добавит ли его информация что-нибудь к тому, что уже рассказали коллеги, но он видел женщину, о которой их всех спрашивали, и не один раз. Она выезжала со стоянки отеля в черной «целике». Барнаби спросил мистера Бриггса, не запомнил ли тот, кто был за рулем.

— Она сама.

— Вы уверены? Если это та машина, о которой я думаю, то там тонированные стекла.

— Уверен. Я видел, как она садилась в машину и выходила из машины. Она была одна. — Сказав это и услышав в ответ молчание, бармен с сожалением прибавил: — Я же говорил, ничего такого особенного.

Старший инспектор поблагодарил его и повесил трубку. Сержант Трой слышал весь разговор и теперь подался вперед, положив ладони на колени.

— Итак, она пользовалась его машиной, — произнес он, — а значит, это не просто девушка по вызову.

— Поднимите, пожалуйста, показания Лоры Хаттон.

Слегка озадаченный, Трой повиновался. Инспектор быстро просматривал показания и одновременно набирал номер телефона Лоры. Она ответила сразу, но спросила, не могла бы ему перезвонить:

— Я сейчас показываю дом риелтору.

— Это займет одну секунду, миссис Хаттон. Та женщина, которую вы видели ночью в «Приюте ржанки»… Помните?

— Боже мой, разумеется, помню.

— Я вот что хотел бы спросить: вы сказали, она постучалась в дверь?

— Да, так и было.

— А вы видели, кто ей открыл?

— Ну… Джеральд.

— Но вы видели его?

— Нет. Там крыльцо, оно загораживает…

— Может быть, вы слышали звук снимаемой цепочки?

— Да нет, пожалуй. Мотор такси работал, так что…

— И еще один вопрос. Когда вы заглянули в окно…

— Я больше не обсуждаю эту тему! Я же вам сказала, у меня тут человек. — И она бросила трубку.

Но это уже не имело значения. Барнаби мысленно перенесся к дому Хедли, в то место, где стояла Лора Хаттон, на краю цветника. Он стоял и вглядывался в просвет между бархатными шторами. Вспоминал форму и убранство комнаты.

— Чем это нам поможет, шеф?

Некоторое время Барнаби не отвечал. Просто сидел, словно бы всматриваясь в недавнее прошлое, и рассеянно похлопывал ладонью по листкам.

— Зря мы принимали всё за чистую монету, сержант.

— Как это?

— В самом начале дела всегда приходится именно так и поступать, но я глупейшим образом позволил этому затянуться.

— Вы про женщину?

— Да.

— Я бы этого не сказал, шеф. Мы следовали обычной процедуре. Мы уже знаем о ней кое-что. Я уверен, что теперь найти ее — раз плюнуть. Это только вопрос времени.

— Сомневаюсь, что мы когда-нибудь ее найдем, Гевин. Я вообще сомневаюсь, что она существует.

— Но все эти люди видели ее.

— Я полагаю, что все эти люди видели Джеральда Хедли.

— Хедли?!

— Именно.

Наступила полная тишина. Трой подыскивал правильную реплику. Или, по крайней мере, такую, которая не выставила бы его полным кретином. Но факт оставался фактом: столь экстравагантная идея даже не приходила ему в голову, да и сейчас он никак не мог с ней свыкнуться. Чем больше он об этом думал, тем безумнее она ему казалась.

— Почему вы так уверены, сэр?

— По нескольким причинам, но прежде всего — исходя из некоторых черт характера Хедли. Его сдержанности, которую отмечают все, кто когда-либо сталкивался с ним. Его скрытности. Конечно, это лишь мои догадки, но, возможно, он идентифицировал настоящего себя с этой самой женщиной, а учтивого чиновника в отставке рассматривал как фальшивую личину. Это объяснило бы всю ту ложь, которую он нагородил.

— Извращенец… Фрик… — Трой оседлал любимого конька: до чего хорошо, что я нормальный! — Выходит, обыкновенная, старая, размалеванная шлюха?

— Думаю, здесь речь идет о трансвестизме, а это гораздо сложнее, чем вы только что обозначили. Большинство трансвеститов гетеросексуальны, часто имеют жен, семьи. Это чисто психологическое расстройство, оно может никак не влиять на их сексуальную жизнь.

— А вот на мою бы еще как повлияло! — ерепенился Трой. — Если б Морин вошла в спальню в мужских сапожищах, трусах боксерах и с приклеенными усами подковой, мне кажется, я бы в окно выпрыгнул. — Он умолк, пораженный одной только мыслью о подобной возможности. — Но что тогда им за радость от этого? Ну, я хочу сказать, эти фрики, которые одеваются женщинами, ладно, это нездорово, — он изобразил гримасу преувеличенного отвращения, — но если они выполняют женскую роль в своих отвратных оргиях и получают от этого удовольствие… ну, фиг с ними. Но когда нормальный мужик переодевается для того, чтобы посидеть в гостинице… Какой в этом смысл?

— Просто чтобы на людях его воспринимали как женщину.

— Ничего себе «просто»! Просто связать себе яйца и называть себя Дорис!

— У них есть свои клубы, места, где они могут встречаться. Но самое увлекательное — это идти одному по улице и чтобы никто даже не подозревал, что ты не тот, за кого себя выдаешь.

— Похоже, вы всё про это знаете, шеф, — заметил Трой и, посмотрев на спину начальника, добавил: — Без обид.

— У Калли был такой приятель. В Кембридже. Она рассказывала про него.

— Ясно. — Сержант не без труда стер из сознания прелестный образ Калли. — А этот, видимо, скрывался под своей стильной черной шляпкой с вуалью. Непросто, между прочим. В Мидсомер-Уорти все на виду.

— Я думаю, проделывал он это примерно так: наряжался, потом шел в гараж через кухню и выезжал.

— А сначала открывал дверь в гараж.

— Ну да, Гевин. Поскольку требовалось не привлекать к себе внимания, думаю, мы вполне можем предположить, что сначала он открывал дверь в гараж.

— То есть когда машину украли, он оказался в полной заднице.

— Вот почему в Аксбридже он не пошел в участок заявлять о пропаже.

— Но разве Лора Хаттон не говорила, что женщина постучала в дверь и ей открыли?

— Он так подстраховался. Хотя было поздно и такси подвезло Хедли к самому дому, попав в освещенную зону, он, вероятно, почувствовал себя уязвимым. Эти галогеновые лампы такие яркие! А если бы кто-то в этот момент проходил мимо? Или выглянул бы из окна своего дома в щелочку между портьерами?

— Или, как случилось на самом деле, прятался в кустах?

— Здравый смысл подсказывает нам, что если кто-то стучится в дверь, а потом входит в дом, стало быть, ему открыли изнутри. Но мы теперь знаем, что миссис Хаттон сама этого не видела.

— Но погодите, погодите… — Трой опять скроил рожу. На сей раз так выразилась его попытка максимально сконцентрироваться. — Разве она не видела эту женщину и Хедли в окно? Как они пили вино — или что там они делали?

— Нет. Она видела только женщину.

— Но вряд ли Хедли стал бы поднимать бокал сам за себя, выпивать сам с собой…

— Я думаю, именно это он и делал. Там зеркало висит над камином. Почему бы ему и не поднять бокал, поздравляя себя с благополучным возвращением?

— Ну да… Как бы… — Трой не договорил, но кивнул, сигнализируя, что теперь понял все до конца. Сказать по правде, он и сам не однажды, облизывая свой подержанный «форд сьерра косси», салютовал крутому жеребцу в зеркале заднего вида ледяной банкой «карлинга». Но тут одна мысль потеснила это приятное воспоминание: — Неудивительно, что Лоре Хаттон эта женщина кое-кого напомнила. Она напомнила ей Хедли, а не картину. Но если все это случилось в ночь перед убийством, где же его маскарадная экипировка?

— Полагаю, в чемодане.

— Ух ты! — Трой с трудом издал даже это короткое восклицание, потому что его мысли просто пустились взапуски. — Так вот почему комод был все время заперт.

— Видимо, да.

— Но не в момент убийства?

— Есть одна вещь, которую я тоже узнал от Калли: потребность в переодевании у таких людей часто совпадает с сильным стрессом. А мы знаем, что Хедли перед смертью находился именно в таком состоянии.

— Значит, его прервали, когда он хотел напялить белье с кружевами. — Слова норовили перегнать друг друга, Трой даже встал и заходил по комнате туда-сюда. Трудно было поверить, что еще несколько минут назад сержант чувствовал себя утомленным, настолько теперь новый поворот сюжета захватил его. — Вот почему он разделся, а пижаму не надел. Хотя погодите… а разве стал бы он такое делать, пока кто-то оставался в доме?

— Скорее всего, не стал бы. Но мы должны помнить, что они с Дженнингсом давно знакомы. И «размолвка в прошлом» могла быть связана как раз с этой странностью Хедли.

— Может быть, Дженнингс угрожал раскрыть всем его тайну?

— Вряд ли. Какой в этом смысл? Хедли не нарушал закона.

— Да, верно. Самое неприятное, что его ожидало, это косые взгляды соседей. Всего-то и дел — собрать манатки и опять свалить в туман. Там хоть трахай золотую рыбку по выходным — всем наплевать. — Трой перестал шагать и опять сел. — Наверно, они тут очень важны, все эти тряпки. Иначе с какой стати убийце забирать их?

— Если их забрал убийца.

Трой ошалело уставился на босса:

— А кто еще их мог забрать, скажите на милость?

— Кто-то, кто, возможно, любил его…

— Не понял.

— И не хотел, чтобы над ним издевались или подшучивали, даже после смерти.

— Лора?

— Это единственное, что сразу приходит на ум. Нельзя исключить, что, увидев, как странно он вел себя весь вечер, она могла, несмотря на свои обиды, вернуться, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке.

— И обнаружила его мертвым, а вокруг разбросано это тряпье… Да, это могло быть. Господи Иисусе!

Трой запустил пальцы в свою шевелюру и с силой провел ими несколько раз, так что волосы встали дыбом.

— Когда в этом чертовом деле выплывает что-то новое, ты только еще больше запутываешься. Теперь мы имеем, самое меньшее, двух Хедли, и оба какие-то ненастоящие. Как думаете, он псих?

— Честное слово, не знаю.

— Такое случается. Я смотрел кино, так там у женщины было три личности. И ни одна из них не знала, что в следующий момент учудят две другие.

— Я, кстати, очень хорошо понимаю, как они себя при этом чувствовали, — заметил Барнаби.

Когда Сью вернулась домой из детского сада, на коврике перед дверью лежал конверт, не очень чистый, с отклеенным уже когда-то клапаном, вновь прилепленным изолентой. На конверте было нацарапано «Брайану». Она положила его на кухонный стол, вернее, прислонила к его кружке, чтобы Брайан уж точно его заметил.

Мэнди возвратилась первая. Когда-то, в те далекие дни, когда была папочкиной любимицей, она ждала его после занятий и домой они приезжали вместе. Теперь, хотя Мэнди и ненавидела чувствовать себя лишней, она предпочитала возвращаться на школьном автобусе. Ребята набивались туда, как сельди в бочку: протискивались, расталкивая друг друга, орали, ржали, курили, сидели друг у друга на коленях. Мэнди, которая всегда оказывалась на периферии стаи, смеялась всем шуткам, неважно, понимала она их или нет, пока не заболят губы и горло. Иногда смех вырывался у нее слишком рано, и все понимали, что она притворяется.

Сегодня не она смеялась с ними, а они смеялись над ней. Три старшие девочки на нижней ступеньке то и дело бросали взгляды в ее сторону и прыскали. Заводилой была Эди Картер.

Эту самую Эди Мэнди ненавидела больше всех прочих. Ненавидела ее наглое белое треугольное личико, хвост ярко полыхающих волос и чуть раскосые глаза. А Том был еще хуже. Вечно отпускает грязные шуточки этаким тихим, вкрадчивым голосом, отчего они кажутся еще грязнее.

Прежний статус Мэнди в классе был восстановлен. Из ее соседства с убитым выдоили все, что можно, и теперь она опять никого не интересовала. Даже самые непопулярные девочки в классе едва разговаривали с ней, а Хейз Стичли предпочитала и вовсе ее не замечать.

Дюжина школьников высыпала из автобуса на Зеленом лугу. Они тут же разбились на пары или тройки и разбежались. Было всего четыре часа, но уже стемнело, и холодный ветер резал, как ножом. Пробежавшись по садовой дорожке, Мэнди ворвалась в дом, дверь за ней громко хлопнула. Бросив сумку и пальто на пол в гостиной, она включила телек. В камине удручающе тлела бумага и тонкие веточки поверх колеблющейся пирамидки угля.

Мэнди вспомнила, как вчера, в это самое время, сидела в большом мягком кресле у бабули. Едва она успела упасть в его глубокие объятия, как ей на колени был поставлен поднос с гигантским стаканом колы, сдобными маслеными оладьями и швейцарским рулетом под шоколадной глазурью, а вслед за тем — положен пульт от телевизора.

Бабуля с дедулей не зудели про школу, не задавали скучных вопросов о том, как прошел день и каковы ее успехи. Они просто давали ей возможность есть, пить и щелкать пультом, перебирая программы, сколько влезет. В отличие от родителей, они, похоже, действительно желали ей счастья. Мэнди пожалела, что сейчас она не с ними.

Забредя на кухню, она спросила:

— А что это с огнем?

— У него плохое настроение.

— Но ты же знаешь, что я прихожу домой в четыре.

— Я-то знаю, Аманда, — Сью опустила «Гардиан», которую читала, — но не думаю, что огонь в курсе.

Мэнди смотрела на мать во все глаза. Вместо того чтобы по обыкновению проворно и неслышно сновать между плитой, раковиной и кухонным столом, Сью сидела около плиты, вытянув перед собой ноги. Ее лодыжки были вызывающе скрещены, а ступни в толстых валяных рыбацких носках торчали кверху.

Девочка подошла к столу. Там ее ожидала обычная овсяная радость с привкусом патоки, кусочек фрукта и стакан яблочного сока, разбавленного один к двадцати.

— А вот вчера я ела шоколадный торт, — заявила Мэнди.

— Я тоже ела сегодня утром шоколадный торт.

— Отлично! Где же он?

— Я его съела. Отнесла в детский сад, и там мы его прикончили. Отпраздновали.

Сью ждала реплики: «Ой, правда, мама? Здорово! Как интересно! А что вы праздновали? Расскажи мне! Подробно! Можешь сотрясать воздух сколько угодно!»

Она подтянула к себе ноги и повернулась к дочери:

— Сегодня мне пришел ответ из «Мэтьюэна».

— Откуда?

— Это издательство, они выпускают детские книги. Я отправила им свой рассказ про Гектора. Редактор приглашает меня на ланч. В Лондон.

— Большое дело, — проворчала Аманда.

— Мне кажется, да, — ответила ее мать.

Сью встала, открыла холодильник и вынула оттуда бутылку. Осталось совсем немного, и это немногое она вылила в стакан, который стоял на полу около ее стула. Потом выбросила бутылку в мусорное ведро с педалью, вернулась на свое место и снова скрылась за развернутой газетой.

Глаза у нее защипало, шрифт поплыл. Заголовок («„Тысяча и один далматинец“: влияние пуантилизма на Доди Смит[59]») растворялся на глазах. Но Сью зажмурила глаза и усилием воли остановила слезы. В конце концов, она и не ожидала от Аманды другой реакции.

Пальцы ее быстро коснулись груди, где в лифчике лежало сложенное до маленького квадратика драгоценное письмо.

Она позвонила в «Мэтьюэн» час назад. Сначала слишком много говорила от волнения и выпитого вина, но потом, испугавшись, как бы ее не сочли истеричкой и не отменили встречу, что называется, набрала в рот воды и едва сумела выдавить из себя согласие на первую же предложенную дату. Когда она хотела записать число и время встречи, ручка дважды выскальзывала из пальцев, и ей пришлось положить телефон и ползать по полу, искать ее. Редактор показалась ей очень милой, ее не раздражала и не смешила неуклюжесть Сью. Она продиктовала название станции метро и объяснила, как найти дом. Только шмякнув затекшей рукой трубку на рычаг, Сью осознала, что тринадцатое — это через четыре дня.

— А еще я вчера ела оладьи с маслом. — Это был ответный демарш Аманды на оставленное для нее домашнее печенье. — Бабуля говорит, что я нуждаюсь в…

— Мне все равно, что там говорит твоя бабуля. Она, кажется, хочет вести хозяйство в моем доме. Тебе еще повезет, если я предложу тебе стакан воды и крекер. О чертовых оладьях забудь.

Повисло долгое молчание. Обе не верили своим ушам. Мэнди разинула рот, да так и застыла, оставив на виду липкий коричневый язык. Что до Сью, то она снова скрылась за своей газетной ширмой, гордая тем, что газетные листы оставались неподвижны, хотя сердце ее и готово было разорваться.

«Она решила, что я пьяна. А может, in vino veritas[60] не старая, пыльная выдумка пьяниц, а просто констатация факта? И под защитными слоями послушной покорности скрывается личность, способная на безудержную злость? О господи, — взмолилась Сью, — вот бы так и было!»

Она опустила «Гардиан». Аманда ушла — начался «Скуби Ду». Зато появился Брайан и нарочито долго, всем напоказ пинал ботинками ступени крыльца, как будто только что встретился и распрощался со знаменитым путешественником сэром Ранульфом Файнсом.

Он прошел в гостиную, поворчал на Мэнди за то, что бросила вещи на полу, преувеличенно громко и радостно посмеялся над Скубом, потом через кухню прошел в уборную. Там он достал свой пенис, который чувствовал себя и выглядел так, будто последние двадцать четыре часа мариновался в банке с пастой чили. Помочился, бережно засунул хозяйство в штаны и очень-очень медленно застегнул молнию. Выйдя из ванной, Брайан воззрился, как несколько раньше Аманда, на свою супругу, которая сидела — нет, точнее будет сказать, развалилась на стуле, выставив перед собой ноги.

Брайан бегло оглядел кухню, но все было чисто и опрятно, чай, как всегда, готов. Потом он заметил, что к его кружке прислонен конверт. Брайан взял его и, взглянув на почерк, сразу понял, что письмо от Эди. У него живот свело. Возбужденный и встревоженный одновременно, он втиснулся за стол и заставил себя спокойно сидеть и есть.

Еда не лезла в горло. К тому же его мучили опасения. Прийти в дом! Ему придется положить этому конец. Так и до беды недалеко. Малышка явно изнывает от желания снова увидеть его. Это понятно. Он тоже не прочь ее увидеть. По правде говоря.

Весь день он вел уроки на автопилоте (не то чтобы ученики заметили разницу) и мечтал о будущем. Он уже решил, что, когда получит свободу, они поженятся. Конечно, его родители взбрыкнут, ведь между ним и Эди социальная пропасть, но ничего, рано или поздно привыкнут. И потом он, конечно, захочет детей, но сначала они с Эди долго будут принадлежать только друг другу.

— Тебе письмо.

— У меня есть глаза, спасибо. — Брайан взял конверт и поджал губы, весь такой трезвый и уравновешенный. — Есть идеи, кто мог принести его?

— Нет. Оно было уже здесь, когда я вернулась из детского сада.

Гордый тем, как хладнокровно и небрежно опустил пухлый конверт в карман кардигана, Брайан продолжал жевать банановую булочку с грецкими орехами, а ведь письмо так и жгло ему бедро.

— Может быть, кто-то из них не справляется с ролью.

— Как вообще дела? С твоей пьесой?

— Отлично.

Сью смотрела, как он проталкивает пищу в розовую дыру посреди бороды, потом сжимает губы и мизинцем вычищает крошки из углов рта.

— Я еду в Лондон во вторник.

— В Лондон? — Он смотрел на нее и не видел. — Зачем?

— У меня ланч с редактором.

— Ах да.

Нет, так не пойдет. Он не может ждать. Ни секунды больше не может. Ни одного удара сердца. Ему не дождаться минуты, когда можно будет выйти из-за стола и уединиться.

— Не окажешь ли мне любезность, Сью?

Его жена не могла скрыть изумления.

— С тобой все в порядке? — спросила она.

— Не принесешь мне сухие носки? Эти совершенно мокрые.

О, пройдет целая вечность, пока она уберется. Двадцать четыре часа, чтобы подвинуться к краю стула. Неделя — на то, чтобы принять вертикальное положение. Месяц, чтобы дойти до двери. Еще шесть месяцев — пройти через гостиную. Год, чтобы подняться по лестнице… Боже праведный! Она возвращается.

— Какие-нибудь определенные носки?

— Нет, нет, нет. Нет. По твоему выбору.

Он все-таки дождался, стиснув кулаки, сжавшись, превратившись в тугой шар. Он дышал через раз, как утопающий, который экономит силы. Услышав, как ее сабо топают по второму этажу, он негнущимися пальцами разорвал конверт. И вытащил содержимое.

Когда Барнаби вернулся в Арбери-Кресент, оказалось, что пришла открытка от Калли — черно-белая, с изображением дворца Радзивиллов в Варшаве. Сам текст, как всегда, был сухой, лаконичный и уклончивый. Играют в великих театрах, всюду приняты. Погода прекрасная. Николас чувствует себя прекрасно, она — тоже прекрасно. Не забудьте записать на видео «Салемских колдуний». С любовью, Калли. И знакомый росчерк.

Барнаби в который раз задумался о том, сильно ли она их любит. И любит ли вообще. Да нет, вообще-то должна бы… Не может же быть, чтобы ты годами испытывал к человеку нежность, опекал его, заботился о нем, переживал из-за него часы изматывающей тревоги, поддерживал его во всем и восхищался им — и не вызвал в нем хотя бы какого-то отклика?

Да может быть, конечно. Любимые дети беззаботно принимают как должное вашу любовь и думают, что заслуживают вашей преданности. Они не ценят ее по достоинству, принимая самое большее, что вы можете им предложить, за самое меньшее. И лишь одинокие, лишенные родительской привязанности, сызмала раненные безразличием — а с такими Барнаби часто приходится иметь дело — способны осознать всю безмерную ценность такого дара.

Джойс видела, что муж хмурится, читая открытку. Это его выражение лица «что ж, лучше, чем ничего». Тут и обида, и облегчение. Свет упал на седеющие бакенбарды и все еще густые, черные с проседью волосы. Тринадцать часов назад он ушел на работу, но по его рассеянным движениям она поняла, что мысленно он все еще там.

Уж такие попадались иногда дела. Она просто теряла его на это время. Наблюдала, как он погружается в параллельную вселенную, в которой для нее роли не было. Не то чтобы он не рассказывал ей иногда, даже довольно часто, о том, что занимало его мысли. Но ни в коем случае это нельзя было понять как приглашение к обсуждению.

Лежа на диване, Том что-то бессвязно говорил, иногда повторяясь, закрыв глаза, и речь его строилась по принципу «откуда я знаю, что я думаю, пока не скажу». И Джойс выслушивала его внимательно и с интересом, прекрасно понимая, что он просто забывает в такие моменты о ее присутствии.

Она еще в самом начале их брака осознала, что это такое — быть женой полицейского. Одиночество, планы, которые отменяются в любой момент, болезненные периоды отчуждения и постоянные мрачные предчувствия, что в любой из дней его, как римского воина, могут принести домой на щите.

С этими издержками профессии мужей жены справлялись… или нет, по-разному бывало. Джойс выбрала способ, показавшийся ей самым надежным, самым приятным и самым разумным. Том, а позже и Калли, оставались главными центрами притяжения в ее жизни, но с самого начала своего супружества она старалась расширить круг общения, заводила и поддерживала дружеские связи (в основном вне полицейской среды) и, кроме того, сохраняла вторую важнейшую вещь в своей жизни, музыку. У нее было чудесное, глубокое меццо-сопрано, и она до сих пор часто пела на публике, а в последнее время начала преподавать.

Барнаби, положив весточку от дочери на телевизор, мрачно смотрелся в зеркало над камином.

— Когда полицейские начинают выглядеть старше, это знак чего?

— Того, что их жены очень проголодались.

— Это научный факт? — Он улыбнулся ее отражению в зеркале, потом, повернувшись, пошел на кухню. — Ты все купила?

— Почти. Правда, я взяла творожный сыр вместо сливочного.

Она ожидала выговора и удивилась, когда он ответил:

— Хорошо. И масла я тоже не буду класть.

— Том…

Он завязывал фартук в голубую и белую полоску и не смотрел на нее. Фартук едва сходился на нем, он с трудом завязал его сзади.

— Что случилось?

— Ничего.

— Перестань.

— Что?

— Что-то случилось.

— Нет.

Барнаби разложил ингредиенты и достал batterie de cuisine[61]. Медную чашу и кастрюлю. Еще на столе лежали кухонные ножницы, венчик, коричневые яйца от кур на свободном выгуле, копченый лосось, французский хлеб вчерашней выпечки и стояла банка маринованного чеснока.

Лучше не говорить ей. Она будет волноваться и беспокоиться, что он ничего не предпринимает. Как только он закроет дело, сразу пойдет к врачу. Провериться. Начнет наконец следить за собой. Может быть, даже делать какие-нибудь упражнения.

— Помыть кресс-салат?

— Налей мне лучше выпить, Джойси.

— Если ты выпьешь сейчас, то уже не сможешь выпить за едой.

— Я знаю, знаю.

Она открыла холодильник, где стояло несколько бокалов. Том предпочитал охлаждать бокал, а не вино, говорил, что у него все равно не хватает терпения дождаться, пока вино после холодильника согреется достаточно, чтобы проявились его аромат и вкус, а так через несколько секунд его уже можно пить.

Джойс открыла бутылку «гран винья сол» урожая девяносто первого года. Барнаби, ножницами разрезая упаковку лосося, сказал:

— Если мне можно только один бокал, ты могла бы, по крайней мере, налить полный.

— Еще чуть полнее — и вино прольется, когда ты поднимешь бокал.

— Ну что ж, буду лакать с пола. Кстати, а где этот негодяй, этот маленький обжора?

— Том! — Она положила ломтик хлеба в тостер, потом открыла холодную воду и вымыла кресс-салат. — Ты сам знаешь, что на самом деле любишь его.

— «На самом деле», — он положил поверх слоя рыбы слой творожного сыра, — я хочу, чтобы он увязал свои пожитки в миленький такой носовой платочек, красный горошек по белому полю, надел узелок на палку и слинял отсюда. — Барнаби сделал большой глоток. Один, но с огромным удовольствием. — О! Восхитительно. Это восхитительно. Попробуй.

— Погоди-ка. — Она стряхнула воду с кресс-салата и отпила из своего бокала. — М-м-м, неплохо. Но мне больше нравилось другое. То, которое пахло бузиной.

Барнаби взбил яйца и вылил их в кастрюлю.

— Следи за тостами, — велел он.

Когда ломтики стали хрустящими и бледно-золотистыми, Джойс намазала их тонким слоем спреда с низким содержанием жира.

— Ты что, тоже не ешь нормального масла? — Он положил в кастрюлю кусочки лосося и чеснок и помешал все деревянной ложкой, отскребая завитки болтуньи от дна и боков кастрюли.

— Было бы слишком вызывающе с моей стороны есть его, когда тебе нельзя.

— Не говори глупостей. Нет никакого смысла в том, чтобы мы оба сошли на нет.

«Я разрублю этот гордиев узел, это дельце с подсчетом калорий, — решил Барнаби, сидя за столом с полным ртом острого кресс-салата, яиц с сыром и золотистого вина. — Все зависит от точки зрения. Я смотрел на это под неправильным углом. Как приговоренный к пожизненному заключению. На самом деле диетической должна быть только та пища, которую ты ешь непосредственно в данный момент. Все остальное может сколько угодно вести тебя к лишнему весу». К тому времени, как Барнаби перешел к огромной толстой груше «комис» и крошечной дольке шоколада «дольчелатте», он чувствовал себя даже не смирившимся, а почти довольным.

Джойс сварила прекрасный кофе «блю маунтин» и, налив ему чашку, встала за стулом мужа, нежно обняла его за шею, прижалась щекой к его щеке.

Барнаби потерся о нее щекой от удовольствия, уюта и легкого удивления. Они уже некоторое время целовались как близкие, добрые, любящие друзья. Каковыми и являлись на самом деле.

— Что это вдруг? — спросил он.

— Черт возьми, Том! Может, еще условимся делать это только в те месяцы, в названиях которых есть буква «эр»[62]?

Что это она вдруг? Из-за того, что он солгал, будто все в порядке, в ответ на ее заботливый вопрос? Она не сомневалась в том, что с ним случилось нечто, напомнившее: он смертен. Он скажет ей в конце концов, когда поймет, что опасность уже позади. Он всегда так поступал.

Джойс вдруг вспомнила себя в девятнадцать лет. Первый свой концерт в Ратуше. И потом, в толпе студентов, учителей, гордых родителей и друзей артистов, молодого худенького копа, смущенного, совершенно неуместного там, сжимающего в руках букет. Ожидающего своей очереди быть замеченным.

Он встал. Повернулся и обнял ее. Он пристально смотрел ей в лицо, словно пытаясь запечатлеть в памяти каждую его черточку. Джойс рассмеялась:

— Если уж в нас вселился дух приключений, то надо бы сделать это прямо на кухонном столе.

— Да?

— Так написано в статье про сексуальную спонтанность, которую я читала в парикмахерской.

— Кому, интересно, нужна сексуальная спонтанность… в парикмахерской?

— Статья называлась «Как сохранить свой брак живым».

— Или «Как сделать свой позвоночник мертвым». Нет уж!

Взявшись за руки, они вышли в прихожую.

— Нет, милая, боюсь, что все опять кончится скучной супружеской постелью.

— Противный старый миссионер.

— Ты знала о моей верности себе, когда за меня выходила.

После любви Джойс крепко заснула, положив голову на грудь мужа и свернувшись калачиком в его объятиях. Не желая ее беспокоить, он подложил еще одну, маленькую, подушку себе под плечи и так, полулежа-полусидя, перебирал в уме события сегодняшнего и вчерашнего дней, одно за другим. Ища связи, отголоски, скрытые смыслы, новые толкования.

Он совсем не думал о сегодняшнем вечернем разборе полетов, потому что проку в нем никакого не было, мягко говоря. Просто новые обрывки информации и сведения от оперативников. В 1983 году грузовая компания «Бичем» перевезла мебель и личные вещи Джеральда Хедли не из Кента и даже не из Юго-Западного Лондона, а со склада-хранилища в Стейнсе.

Поскольку это было все, что удалось разузнать, Барнаби ознакомил собравшихся с протоколом допроса миссис Лиддиард, а также со своей идеей о женском альтер-эго Хедли, которая была воспринята осторожно и с вежливым недоверием. Действительно, описывая психологический тип, который так уверенно сконструировал днем, Барнаби сам начал сомневаться, уж не плод ли это его воображения.

Наконец он уснул, вернее, задремал. Время от времени, когда на улице слишком сильно завывал ветер или ветка чересчур настойчиво стучала в стекло, он просыпался. И в какой-то момент, в пограничном пространстве между сном и бодрствованием, обнаружил, что идет по узкой улице, вымощенной булыжником и освещаемой снопами охристого света. Идет и несет что-то очень тяжелое. Он шагает, вытянув руки перед собой, и на них мертвым грузом лежит тяготящая его ноша.

Не то чтобы это было что-то мертвое, нет, потому что оно издает какие-то звуки, похожие на тяжелое дыхание. Под металлическим кронштейном, держащим трубу, из которой льется странного цвета свет, он останавливается рассмотреть свою ношу.

Это тюлень! Неуклюжий и неповоротливый. Его жесткий и колючий серо-коричневый мех сухой и тусклый. Голова безжизненно болтается. И на шее какая-то странная отметина — круг более темного меха, похожий на ошейник или петлю.

Барнаби стоит, растерянный, держит на руках тюленя. И вдруг животное поворачивает заостренную собачью морду и смотрит на него. Круглые глаза тусклы и подернуты мутной пленкой. Барнаби в ужасе осознаёт, что тюлень умирает.

Надо найти воду! Он ускоряет шаг, насколько может. Чувствует почему-то, что за поворотом река. Вспоминает мост, рыбаков. Идет шатаясь, колени подгибаются, пот градом катится с лица и волос. Но оказывается, реки и моста за углом нет. На их месте простирается обширная песчаная равнина, по которой бродят странные животные.

Барнаби смотрит в затуманившиеся глаза тюленя. В них нет ни тени упрека, только тихая и оттого такая пронзительная тоска. Он не может этого вынести. Он будет бороться до конца. В этом мире полно воды. Он найдет ее, скоро найдет!

Мостовая меняется. Она становится мягкой, губчатой, прогибается под его ногами, он все сильнее проваливается при каждом шаге. И эта слякоть — холодная. Он чувствует ледяную влажность, пробравшуюся в ботинки. Животное покрывается испариной, у его пасти — серебристая пена. Желтый свет становится совсем бледным.

У Барнаби уже разламывается спина, и вдруг он видит прямо перед собой лужу. Он кладет в нее тюленя и чувствует, как дрожат от напряжения руки, когда он отпускает груз. Тюлень вертится, валяется в луже. Его шкура лоснится, глаза начинают блестеть. Барнаби видит, как пятна света на шкуре тюленя и свет, отраженный в луже, постепенно сливаются, и наконец тюлень и вода преобразуются в странной формы массу сияющего серебра.

Вокруг прыгают деревья, высокие, как телеграфные столбы. В их кронах стрекочут факсы, и вниз падают листы… бумаги. Появляется женщина под черной вуалью. Вернее, она то появляется, то исчезает, носится в воздухе, раскачивается, как на качелях, вуаль развевается. Таинственная серебряная горка превращается в нечто продолговатое, обтекаемое.

Наблюдая за этими совершенно неподвластными ему трансформациями, Барнаби испытывает острое чувство опасности. Но когда метаморфозы завершаются, результат выходит более чем обыкновенный: автомобиль. Бледного жемчужного цвета, полный каких-то теней. Барнаби наклоняется, чтобы заглянуть внутрь, и одна из теней поворачивает к нему улыбающееся лицо. Он тотчас понимает, что нашел Макса Дженнингса.

Через несколько часов Барнаби проснулся. Левая рука его во сне онемела, а на груди сладко посапывал маленький пушистый клубочек. Телефон надрывался, он взял трубку и узнал, что сон его был в руку.