Наш Артем

ДЕТСТВО КАК ДЕТСТВО…

Издревле курская земля сторожит заветы отцов и дедов, обычаи русской старины, седые обряды. Со времен Руси Киевской, татарского лихолетья живут здесь отважные люди и неутомимые пахари. Отвага нужна была тем, кто оборонял юго-западные рубежи государства Московского. Ну а хлеб нужен всем.

По весне закипают курские села и деревни белой пеной цветущих садов. Недаром Курщина считается центром русского садоводства.

До конца прошлого столетия не знала курская деревня иных занятий, кроме земледелия. В городах, конечно, были заводы, фабрики, мастерские, но то по городам да по крупным селениям. В деревнях же все в землю вросло. И хаты, и люди.

Но к восьмидесятым годам XIX века мало осталось земли у крестьян, мало и хлеба. Помещик же свой хлеб вывозил на сторону. Пришлось крестьянам браться за ремесло. И число сельских умельцев росло год от года.

Игрушечники и шапочники — из Новосельского уезда; в Щигровском, Корчанском, Новооскольском гнут дуги для лошадей; в Фатежском и Курском шьют попоны и одеяла, ткут скатерти, салфетки; в Гайворонском малюют иконы, киоты, до 300 тысяч в год.

Ну а те, кто не имел земли и не приохотился к незамысловатому кустарному промыслу, потянулись в поисках заработков в отход, в города.

Село Глебово Миленковской волости Фатежского уезда Курской губернии невелико. Земли у сельчан — куренка выпустить некуда, да и ремеслами оно не знаменито.

Вот и стоят заколоченные избы, а в других, обжитых, не видно мужиков, все больше старики, бабы да малые ребятишки. Мужики же шагают по городам и весям в поисках работы.

И куда только не заносит их лихая судьба. К примеру, Андрей Арефьевич Сергеев — строительный подрядчик во втором уже поколении. Еще его отец выбрался из родного села в город Луганск. Строил все, в чем надобность была: дома так дома, дороги — значит дороги, мосты возводил, да и деньги сколотил немалые.

Был Арефий кряжист, пудов на девять весом, нравом крут. В артели у него трудились односельчане. Для них Арефий и бог, и царь, и исправник.

Должник завелся, можно было бы и в суд. А толк от того какой? Что подавай мировому, что не подавай, карманы-то у должника всегда пусты. Но проучить такого все одно надобно. И Арефий берется за палку. Отмутузит как следует, перекрестит палку и отпустит молодца с миром, а палку оставит на память. И в красный угол приберет. Их там не один десяток набрался для устрашения нерадивых.

Андрей Сергеев не в отца — подряды берет с разбором. Ему не интересно просто дом поставить или там мостик через ручей перекинуть. Он долго приглядывается, нюхает и выбирает. Найдет, наконец, такого заказчика, которому надобно не дом, а причудливую хоромину соорудить. Не просто церковь о трех главах, а храм необычной архитектуры — пятиглавый, да звонница стеной отдельной вынесена, не на лестницу лазить — с земли рукой достать.

Это дело по нему. И на деньги не посмотрит, чуть ли не в убыток строит. А потому три раза богател да столько же и разорялся.

Казалось, горький опыт должен был его научить осмотрительности. Так нет, прощелыги — христовы овцы, черные монахи, вокруг пальца обвели. Он им обитель воздвиг, а они его по миру пустили. Пришлось Андрею из Екатеринослава в Среднюю Азию подаваться. А это край света. И что ждет тебя там — никому не ведомо. Вот Андрей Арефьевич и решил ехать в одиночестве, семью же свою пока к отцу в родную деревню отправил. Наголодались они, нахолодались в Екатеринославе. А Арефий на старости лет с деньжонками обратно в Глебово на покой вернулся. Пусть с внуками побалуется. В 1883 году еще один народился — Федором дед нарек. Мальчишка по всем статьям удался. Крепыш, в деда, а вот в кого такой шкодливый пошел, мать Евдокия Ивановна ума не приложит. Только ходить начал, деду покоя не дает. Зазевается старый, глядь, внук табакерку стащил или сапог запрятал. А сапог-то этот побольше Федора. Бегает так, что и не угнаться. Особливо деду. Катится колобком, да еще хохочет, постреленок. Дед только рычит в сердцах. Фуражку вслед кидает. А внука-то и след простыл.

В деревне голодно, но пятилетние сельчане народ закаленный. Они знают, что мать от себя оторвет, но сына накормит. А летом в окрестных лесах полно ягод, орехов, грибов. Рядом с Глебовом речушка. Всяк обзывает ее по-своему. Но пескарей, окуньков, красноперок в ней — предостаточно. На удочку ловить — крючки надобны, а где их взять? Зато штаны — снасть куда как надежная. А от разгневанной мамки и без штанов удрать можно. Без штанов оно даже сподручнее. Зато пескарь, испеченный в золе, — ничего на свете нет вкуснее. Вот разве краюха ржаного хлеба. Да где ее добыть до «нови»? И не каждую осень в доме бывает мука. В Курской губернии засуха — дело обычное. Федор на что уж мал, а всякий раз, когда на селе собирается крестный ход, с иконами, хоругвями, чинно шествует рядом со взрослыми, пылит босыми ногами по иссушенной зноем пашне… и просит. Просит боженьку о дождичке. Не раз бывало, соберутся у края земли тучи, где-то там за лесом гром проурчит, как разбуженный после сытного обеда цепной пес, даже по носу щелкнет крупная капля. А потом из-за синих облаков снова выкатится беспощадное солнце. Не помогает даже чудотворная икона. Ее привозили из самого Курска. Говорят, вместе с иконой приезжал и какой-то маляр. Нет, не маляр. Дед его называл художником. А что это слово значит, Федька не знает. Деда же спрашивать боязно. Намеднись подошел старый к иконам, долго-долго разглядывал святые лики, да вдруг как ахнет кулаком по ларцу, на котором распятие стояло. Христос кувырком. А он оловянный. Правая рука отскочила вместе с перекладиной креста. И Николай-угодник с гвоздя сорвался. Бабка, как увидела такое, глаза закатила и не дышит.

Федор даже сторожа соседнего барского сада не боится, а тут забился в угол, глаза закрыл: сейчас гром к-а-к гр-я-нет! Ждал, ждал, а гром не гремит. Открыл один глаз — видит, дед рукавом по угодническому лику водит, поплюет, поплюет — и снова рукавом. А на дворе все то же — выгоревшее от солнца небо и тишина.

Коробейники, офени, ходебщики — кто их не знает на Руси. С незапамятных времен, из поколения в поколение, бредут от села к селу, от деревни к деревне эти живые вестники из внешнего мира, мелкие торговцы вразнос. Короб у них тяжелый да товар в них грошовый. Иголки да нитки, косынки для баб деревенских, ленты в косы девичьи, кусок ситца, гребешки, иконки для святош и книжки сельским грамотеям да буквари для ребят. Коробейник знает все, что в волости творится, в какое село поехал исправник недоимки из мирского люда выколачивать да не предвидится ли новой войны с туркой. Офеню на селе любят, жалеют, его всегда приютят на ночь, накормят чем бог послал. Офеня и почтальон — возьмет письмецо в Погорелове, а глядишь, через недельку оно окажется у родных где-либо в Голодайке. И денег ему платить не надо, ни конверта, ни марок.

Иголки, нитки, гребни, ленты, иконки — ходкий товар, а вот книжки коробейники частенько приносят обратно к снарядившему их купцу. Не умеют на селе читать…

Офеня Яков Сухой состарился на пыльных проселках Курщины. Сначала в деревнях и селах его называли просто Яшкой, потом он стал Яковом Севастьяновичем, а когда к нему приценилось, как репей, прозвище Сухой, он не припомнит. Ныне уже за пятьдесят перевалило, а на вид и все шестьдесят можно дать. Нелегкая у него работа, да привык, сросся с коробом, словно это здоровенное лукошко часть его самого, как рука или нога. Шагая по дорогам, известное дело, жиру не нагуляешь, а он еще и от рождения был тощим, сейчас же одна кожа да кости остались. Вот и зовут Сухим, а он не обижается — не на что.

Яков, как и все его собратья по ремеслу, не очень-то жалует книжки, берет их с неохотой. Глядишь, захватил бы несколько лишних косынок да гребней — все приварок. А книжки только место занимают.

Но в последний год приметил Яков Севастьянович, что в селе Глебове на его неходовой товар непременно охотники-покупатели найдутся. И что чудно, Яков в этом селе каждого сельчанина по имени знает, знает и то, что читать-то они негоразды, а берут. Чудеса!

Как-то забрел Сухой в Глебово уже под вечер. Солнце над дальним лесом склонилось, круглое, красное, за день все свои лучи растеряло. Так и кажется, что цепляется оно за склон неба, а он покатый, гладкий, того и гляди — сорвется солнце и упадет в лесную чащобу.

На бревнах, что испокон века сохнут да мокнут у глебовской околицы, Яков заметил человек десять сельчан. Расселись как на ступеньках, а наверх мальчонку посадили. И все к нему бородами тянутся.

Яков плечами даже пожал — балуют мужики, с жары, должно, дурь в голову ударила. Подошел поближе: ну и дела! Мальчонка уткнулся в книжку и громко, нараспев читает. Прислушался — так и есть, сказка о Балде.

В прошлый раз, когда в Глебове был, книжку сказок купил у него Андрей Сергеев. Мужик основательный, грамотный, но с причудами.

Солнце последним своим бликом осветило мальчугана.

Похож он на батьку, похож. Ни дать ни взять сергеевский отпрыск. Все они ладно сбитые, кряжистые. Яков знает отца Андрея Сергеева — Арефия. Бугай. Сказывали, что однажды далеко от Глебова напали на Арефия двенадцать мужиков. Что уж у них там за счеты были — одному богу ведомо. А Арефий наутек не пустился, схватил какой-то дрын и пошел на недругов. Кому скулу набок, кому ребра пересчитал. Едва ноги унесли и сдуру — к мировому. Тот оказался ушлым крючком. Прочел жалобу да и говорит: «12 против одного — преступление, один против 12 — никакого преступления нет». Так и ушли ни с чем.

И этот постреленок — крепыш, взгляд острый, быстрый, среди взрослых сидит и не тушуется. Ему-то и всего годков пять-шесть на вид, а грамотный, гляди. Чудеса!

Яков подошел поближе, охота послушать такого мальца, нигде в иных селах подобного дива Яков не встречал. Только сел, только приготовился слушать, как в тишине сельского летнего вечера раздалось: «Федор, Федька, да где же тебя, непутевого, снова носит, иди вечерять, батька ужо браниться будет».

«Чтец» прервал себя на полуслове, загнул книгу, озорно глянул на мужиков и прямо с верхнего бревна скок на землю, не удержался, боднул Якова — тот от неожиданности громко охнул, — и был таков. Мужики засмеялись, загомонили:

— Вот ведь постреленок!..

— А как по-писаному чешет! Хват!

— У него старшой братень Егорий в школу ходит, сказывают, он и навострил парнишку грамоте.

— А что, мужики, может, Федька нам и газеты почитает, не все к длинногривому ходить. Тот, я приметил, больше о божественном рассуждает. Быть того не может, чтобы в газетах знай только о боге пеклись. Небось передергивает батюшка. Он у нас на этот счет мастак, в картишки, почитай, каждый вечер с писарем режется.

Яков слушал, не переставая дивиться. Эк, как мальчонка растревожил сиволапых. Разговорились. А в другое время из них и слова не вытащишь. Газеты читать задумали. Ну что же, в следующий раз принесет он им и газеты, да и сам послушает.

Яков тяжело вздохнул. Ни с кем он не делился своим несчастьем. Вот ходит он, книги продает, а сам-то в грамоте не силен. Когда книги берет, расспрашивает других кантюжников, которые грамотные, о чем речь-то в каждой книжице. Слушает внимательно, запоминает. А то, не приведи господи, на селе спросят, а он руки врозь!

Солнце сорвалось-таки с крутого небосклона, упало за лесом и откуда-то снизу, с земли, подсвечивает красным пламенем верхушки стволов. Пылают сосны в огнях вечернего заката…

Федору минуло пять, когда Андрей Сергеевич вызвал семью в Екатеринослав. Жалко было Федору расставаться с дедом, с речкой, с лесным привольем. Сестры и братья ревмя ревели, особенно самая старшая — Дарья. А он крепился, хотя и его пугали рассказы взрослых о жизни в городе. Как там, к примеру, по улице босиком бегать, когда улица камнем уложена — все ноги собьешь. А ему так нравится утречком по студеной росе босиком пройтись! И вообще он не знает, чем же можно в городе занять целый день.

Но оказалось, что и в городе дел хватает. Например, интересно следить, как по утрам сменяют друг друга такие разные и непохожие люди.

Рано утром по тротуарам все больше женщины идут с кошелками, корзинами — на базар, в лавки разные. Потом двинутся господа в мундирах, фуражках. Некоторые в пролетках катят. А вот фуражки поднимают редко.

В деревне не так. Там в обычай — знаком не знаком, а повстречал прохожего, будь добр, поздоровайся. А в городе чудно как-то.

Вечером, когда отгудят гудки заводов, идет работный люд. Федор спал еще, когда они на работу уходили. Обратно они едва ноги волочат, грязные, молчаливые.

Нравится Федору бродить одному. Отец день-деньской на работе, мать по хозяйству крутится, за ним приглядывает старшая сестра — Дарья. Но разве ей углядеть! Зазевается, а Федор и был таков. Отойдет подальше от дома и теперь не спешит. Интересно рассматривать витрины магазинов. Чего только там не выставлено. Вот ему бы такое ружье! Что он с этим ружьем делать будет, Федя не знает. Или вон ту книжку с картинками. Ну, хотя бы на худой конец сахарный крендель, который висит над дверями хлебной лавки. Такой и за год не съешь.

Витрины ведут Федора все дальше и дальше от дома. Вот уже и солнце клонится к земле, а Федор все разгуливает. Ему и дела нет до того, что Дарья с ног сбилась, ищет его. Не беспокоится он и о том, как найдет дорогу обратно домой — а вывески на что? По ним и придет. Он бы и еще погулял, но больно есть хочется, а вокруг то хлебные лавки, то мясные, и вразнос что-то продают.

Федору еще и шести не исполнилось, когда он, вдоволь нагулявшись по улицам, изучив их вдоль и поперек, засел дома за книгами. И словно большое окно распахнулось в ранее неведомый, загадочный мир. Теперь уже он не сказочки офенины читает. Дома, правда, книжек мало. Зато через дорогу живет Николай Дьяконов. У него отец военный врач, и книг у того полон дом. Часами можно сидеть и рассматривать. Ну и читать, конечно. Правда, часто попадаются такие, что читай, что не читай, все равно ничего не понять. Колина мама только руками всплескивает, отберет книгу, даст другую — сказки. Опять сказки! Интересно, конечно, но вот только обидно, что в сказках все больше короли, царевны да принцессы, а мужики почему-то редко попадаются. А Федор себя мужиком считает. Во всяком случае так мать называет отца и его, Федора, когда кличет их вечерять.

Николай Дьяконов горазд на всякие выдумки. Однажды они остались в доме одни. Николай достал из отцовского стола револьвер. Вот это да! Федор взял его обеими руками — тяжеленный. Хотел отдать Николаю, а револьвер как бабахнет! Право, сам выстрелил. Или это уже потом показалось? А в момент выстрела он света божьего от боли не взвидел. Пуля угодила в левую ногу. Чуть выше щиколотки. Как он теперь домой явится? Что скажет? Отец определенно отлупит, мать в слезы, и Дарочка тоже. Николай бледный, дрожит от испуга, боится поднять револьвер с пола.

Федор хотел было дождаться Колиного отца — ведь он же доктор, он знает, как кровь унять и сделать так, чтобы нога не болела. Нет, уж лучше он промолчит. И Николай не должен никому ничего говорить. А кровь, она сейчас засохнет. Сколько раз в деревне обдирал босые ноги о камни, в реке натыкался на коряги. Еще как больно было! И кровь шла. Ничего, через несколько дней заживало.

Так и рос с пулей в ноге, а дома никому ни слова. Жаловаться, хныкать он вообще не любил. Да и на кого жаловаться? Вот прошлую весну отец его ремнем отходил. А за что? За то, что с ребятами бегал на Днепр, лед пробовать. Ведь интересно — выдержит или не выдержит.

Федору казалось, что должен выдержать, река-то вон какая могучая. И лед на ней должен быть крепчайший. Только отошел от берега шагов на пять — раз, и провалился. В сапогах вода хлюпает, штаны мокрые. Почти все ребята испугались и убежали, остался лишь один настоящий друг. Он жил рядом с рекой. Зашли к нему — Федор обсушился и домой явился как ни в чем не бывало. И все же мать товарища рассказала отцу, ну тот его и отлупил. Заболел бы, тогда иное дело, есть за что лупцевать. А ведь он здоров, не простудился даже.

Андрей Арефьевич и на сей раз не разбогател, но все же сумел открыть маленький кирпичный заводик. Все здесь примитивно до крайности. Глину рабочие месят ногами. Кирпич формуют, словно булки лепят, и в печь на обжиг несут на руках.

Но какой бы ни был заводик, а ныне Андрей Сергеев — заводчик. И его сын может пойти учиться в реальное училище, даже в гимназию мог бы, но отец посчитал, что гимназия — это баловство. Из реального и в инженеры скорее выбьешься. Вот куда замахнулся отходник из села Глебова.

Федор учился охотно. Семи лет он пошел в частные подготовительные классы, а в девять держал экзамен в реальное училище.

К моменту поступления Федора в Екатеринославское реальное училище эти учебные заведения претерпели много всевозможных преобразований. К 1892 году по всей Российской империи их насчитывалось немногим более ста и обучалось в них около 23 тысяч человек. Некоторые училища имели даже свои пансионаты. За обучение нужно было платить от 25 до 70 рублей в год, исходя из «достатка родителей». Окончившие все семь классов (седьмой считался дополнительным и в него шли только те, кто собирался продолжать обучение в специальных высших учебных заведениях) могли держать экзамены в институты.

Федора очень стесняли форменная шинель, форменные брюки, форменная фуражка. Привыкший к уличной вольнице, он никак не мог приспособиться к степенному шествованию в училище и обратно домой. Ему хотелось сбросить шинель, скинуть ботинки и затесаться в мальчишескую ватагу, с азартом играющую в лапту. Куда там! Того и гляди наскочишь на инспектора, надзирателя, учителя, наконец, и не миновать беды.

Николай Дьяконов поступил в гимназию, и теперь они редко видятся, да и вообще между друзьями кошка пробежала. Традиционное соперничество гимназистов и реалистов разводило многих друзей детства. Федор втайне завидовал Николаю: тот по установившейся в гимназии традиции чуть ли не в первый день вытащил из своей фуражки железный обруч, отодрал атласную подкладку. Гимназисты-приготовишки и первоклассники могли позволить себе роскошь — мять свои форменные фуражки, таскать их в карманах, сидеть на них. Мятая фуражка считалась шиком. Реалисты решиться на такое не смели. Попробуй, появись домой в измятой, истерзанной фуражке…

Федор рано узнал, что такое хлеб, знал его цену, в отличие от гимназических маменькиных сыночков, для которых булки на кустах растут.

Часто после занятий Федор шел не домой, а к батьке в кирпичную мастерскую. Хозяйский сынок не чинился, хоть и немного ему годков, да бог ’силой не обделил, и 10-летний Федор, как мог, подсоблял рабочим. Скинет ботинки, закатает брюки — и в ящик с глиной. Ее месят ногами, долго месят, словно тесто, — пока к ногам не будет липнуть. Федор старается не отстать от взрослых. Месить трудно, едкий пот заливает лицо, ноги деревенеют, в глазах темно, но все равно он не пожалуется, не остановится, пока не объявят «перекур». Зато и награда за усердие — самому сформовать кирпич. Эта работа тоже требует сноровки. Андрей Арефьевич кирпич не продает, изготовляет только для нужд собственной артели. Кирпич не главное, главное строительные подряды, а кирпич они обжигают по мере надобности.

Инспектор Екатеринославского реального училища святошей никогда не был. И вообще считал, что излишняя набожность к лицу только кликушам да монахиням, а для мужчин она даже неприлична. Он верил, конечно, но так, для благопристойности, ну и на всякий случай. Это не мешало ему с черной завистью, каждый раз проходя мимо здания гимназии, наблюдать, как гимназисты выходят из своего божьего храма.

Именно наличие церкви при гимназии, по мнению инспектора, ставило ее в глазах екатеринославского приличного общества несравнимо выше реального училища. А если принять во внимание, что в реальном обучаются дети бог знает каких родителей, а в гимназию «кухаркиным» вход закрыт, то вообще инспектор чувствует себя каким-то парией. А ведь он дворянин и мог бы с успехом быть инспектором гимназии в Екатеринославе, да и не только, в Киеве сидят инспектора ничем не лучше его, но зато побогаче и похитрее.

Они сумели, когда нужно, «отблагодарить», и им было чем расплатиться, а вот он остался в тени — увы, ни имения, ни доходов, все в свое время папаня спустил в карты, царствие ему небесное.

Недавно архиерей подсказал, что реальное училище могло бы поставить божий храм, а деньги найдутся у купцов-толстосумов, чьи недоросли потеют над премудростями науки. Не откажут, знают, иначе их же чадам возлюбленным не поздоровится на экзаменах. И созывать их не придется, сами заявятся — любо-дорого…

Инспектор долго колебался, все же противозаконно это — требовать пожертвований на храм. Вот если бы родители действительно сами, добровольно, по своей инициативе поставили бы этот вопрос перед попечительским советом — тогда иное дело. Инспектор даже зажмурился от удовольствия — наблюдение над возведением храма поручат, конечно, ему, не директору же в самом деле с хамами рабочими пререкаться. А инспектор привык, реалисты порой такое загнут в его адрес — от биндюжников не услышишь.

Исподволь поговорил с некоторыми родителями-толстосумами. Оказалось, те с радостью. Только в один голос условие поставили, чтобы об их пожертвованиях в газете написали. Инспектор уже спит и видит, как к его рукам ассигнации прилипают, золото позвякивает в карманах.

И то ведь правда, подписной лист подписным листом, а с тем, что там записано, и поколдовать можно. Был у его отца-картежника приятель, бухгалтером работал в какой-то конторе. Лет двадцать пять проработал, и все шито-крыто. Потом попался на ревизии, уж больно беспардонно хапать стал! Этот приятель в пылу пьяной откровенности за карточным столом рассказывал:

«Поступает, к примеру, на счет конторы сумма, ну этак рублей девяносто, сто. Я, значит, чин чином квитанцию выписываю на девяносто рублей, но из нолика-то букву «рцы» делаю. А разница — она у вас на ломберном. Ха! Ха!»

Давно это было, он, инспектор, тогда сам в недорослях ходил, а все этот волшебный нолик, который оборачивается буковкой «рцы», из головы не идет.

Инспектор в который раз уже пододвигает к себе заветную папку. В ней тщательно выписаны фамилии, против каждой карандашиком паутинкой проставлена сумма. Если приглядеться, то большинство папаш облагались суммой не менее девяноста — ста рублей. Загипнотизировали эти две цифры инспектора.

Но есть одно малюсенькое «но». А вдруг, в последний момент, попечительствовать над строительством, командовать всеми средствами будет назначен кто-то иной или, не дай бог, создадут наблюдательный совет. А ведь у инспектора это строительство — последняя надежда. Скоро и в отставку, а старость-то не обеспечена! Нужно точно выбрать момент.

Андрей Арефьевич был несказанно удивлен, когда однажды утром посыльный реального училища, в котором учился Федор, постучался в дверь и, не желая переступать порога, объявил, что их благородие господин инспектор требует к себе родителя ученика второго класса Федора Сергеева.

Федор в училище, но вот уже два дня, как не является домой. К этим исчезновениям сына Андрей Арефьевич привык, а когда Федька впервой не пришел ночевать, бог знает что подумали.

Мать целую ночь глаз не сомкнула. Сестры — Дарья и Надежда — плакали. Он сам до полуночи мотался по улицам в поисках.

Утром чуть свет Федор заявился, но и, понятное дело, в этот день в училище пойти не смог после лупки, которую закатил ему отец. Оказалось же, что он напрасно выпорол сына. Федор задержался допоздна у своего ученика, и родители оставили «репетитора» ночевать.

Сначала Андрей Арефьевич не поверил, что его одиннадцатилетний Федька, шалун из шалунов, — и вдруг репетитор. И слово-то какое, натощак не выговоришь. Отец долго с пристрастием выспрашивал сына, что же он «репетирует». Оказалось, что сорванец хорошо усвоил арифметику, щелкает задачки как орехи и пишет грамотно, не в пример отцу. Но самое удивительное было то, что Федору платят за репетиторство. Сам от горшка два вершка, а вот поди же, работник, отцу готов подсобить! На семейном совете решили, что деньги, которые Федор зарабатывает уроками, должны идти целиком на него же’ Ботинки новые справить, шинельку потеплее на зиму, шапку, да мало ли чего нужно парню.

И в училище учителя им довольны.

Зачем же инспектору понадобилось видеть Андрея Арефьевича?

Пойти с утра, отложив все дела, Андрей Арефьевич не хотел и не мог. Нужно задать артели урок на день, ну а потом и у него есть своя гордость, он не собака какая-нибудь — свистнуло их благородие, а он, глядишь, на задних лапках. Но в этот день все валилось из рук Сергеева. Ни за что ни про что обругал артель — ему показалось, что и раствор жидок, и кирпич положен косо. Знал ведь, что лается напрасно, сердце срывает. В самый раз подойти бы к обиженному да и по-христиански прощеньица попросить. Ан нет, характер выдерживает. Андрей Арефьевич плюнул в сердцах, да и пошел прочь. И, только поравнявшись с училищем, сообразил, что к начальству-то, «их благородию», в рабочей робе заявится. Ну и шут с ним, с благородием. Рабочий человек и есть рабочий, и нечего ему во фраки да визитки рядиться.

Но оказалось, что в училище к этому относятся по-иному. Швейцар, невелика птица, сам небось под лестницей где-нибудь проживает в каморке, а на вид ни дать ни взять генерал. Весь в галунах, брюки с золотыми лампасами, фуражка в позументах.

Оглядел Сергеева с ног до головы и загородил дверь.

Долго пришлось Сергееву вдалбливать этой дубине, что его сын учится в училище и что инспектор вызвал к себе. Швейцар с недоверием посматривал на истерзанный, грязный пиджак посетителя, его небритое лицо, мятую фуражку.

Но все же отошел в сторону, пропустил, да еще и рукой махнул — показал, значит, как к этому инспектору добраться.

Андрей Арефьевич задержался у высоких двустворчатых дверей. По привычке отметил — дверь дубовая, сработана на славу, теперь таких не вешают, больно дороги. Приотворил. Какая-то старая крыса в пенсне, с высокой прической поредевших седовато-грязных волос вскинулась, долго и недоуменно смотрела на посетителя, даже пенсне с носа спало.

— Что вам угодно?

— Сергеевы мы, нас инспектор до себя призвал.

— А, Сергеев, постойте минутку, — крыса опасливо поглядела на грязные штаны Андрея Арефьевича, потом перевела взгляд на обитые светлым штофом стулья, дернула костлявым плечом и нырнула в дверь, тоже высоченную, дубовую, но одностворчатую.

— Проходите, — не сказала, процедила сквозь гнилушки двух передних зубов.

Инспектор, оглядев Сергеева, сесть не предложил, молча, двумя пальцами подтолкнул по зеркальной поверхности бемского стекла, прикрывавшего огромный письменный стол, подписной лист. Против фамилии Сергеева стояло «100».

— Откуда же у меня такие-то деньги?

— Э, любезнейший, хотите, чтобы сын ваш в следующий класс перешел, найдете-с!

— Это как же понять, Федька-то мой второй год в первых учениках ходит, почему бы ему в третий класс не перейти?

— Как угодно-с, как угодно, но я вас предупредил.

И как утром в артели, сорвался Андрей Арефьевич, сжал кулаки, побледнел… Инспектор в испуге откинулся на спинку кресла, схватился за колокольчик.

— Звони, звони, я из твоей облезлой крысы, что там сидит, враз мартышку сотворю. Предупредил! Посулу получить хотите — вот десятка. Не желательно, и этого не дам.

Андрей Арефьевич вертанулся на каблуках, не прощаясь, грохнул дверью и даже не заметил, что секретарша в ужасе закрыла лицо сухонькими пальчиками, готовая юркнуть под стол.

И только придя домой, поостыл немного. Напрасно он так обошелся с инспектором. Теперь и впрямь, если он хочет, чтобы Федор в третий класс перешел, придется раскошеливаться. Иначе эти буквоеды провалят сына на экзаменах — трудное ли дело?!

Федор пришел из училища какой-то притихший. Молча поел и сразу же засел за учебники. Андрей Арефьевич понял, что ему известно об инциденте, разыгравшемся в кабинете инспектора, и он почувствовал острый прилив жалости к сыну и сознание своей вины перед ним.

— Ты, Федор, того, не горюй, деньги на хабар я у людей достану, ну и ты, того, на экзаменах-то не осрамись.

— Нет, отец, никаких хабаров не нужно, а экзаменов я не боюсь.

— Ты там смотри, того, по закону божьему не срежься, а то ведь сам архиерей небось прибудет, ты же известный богохульник. Сел за стол, а лба-то не перекрестил.

Андрей Арефьевич почувствовал, как раздражение вновь овладевает им.

— Я слыхал, что вы там господину инспектору селедку в портфель засунули. Не твои ли это проделки?

— Не в портфель, — буркнул Федор и тут же осекся.

— А куда? А ну выкладывай как на духу.

— В фуражку ему положили, да я был против, уж больно жирная была селедка, жалко…

— Фуражку жалко?

— Да не, селедку!

Как ни был Андрей Арефьевич взвинчен, он в конце концов расхохотался, представив инспектора надевающим фуражку. Вот ведь сукины дети!

Федор понял — гроза миновала. Теперь можно и за книжку. Сегодня он разжился у товарища по классу «Кожаным чулком» Фенимора Купера. Обещал послезавтра вернуть. Книга же толстенная, за день не прочитаешь. А тут еще уроков назадавали! Ну, с уроками он, положим, справится быстро. Но если мать заметит, что он закрыл тетради и учебники, то обязательно или в лавку за чем-нибудь пошлет, или какую-нибудь работу по дому придумает. Нужно тихонько пробраться на чердак. Там доживает свой век старый диван, стоит он у самого слухового окна, так что света достаточно, пока не стемнеет, никто ему не помешает…

Весна подобралась незаметно. Быстро пролетели апрель и половина мая. В классах душно, а откроешь окна — нет сил высидеть за партой. На улице гомон, стучат по булыге телеги, ругаются возчики, воробьи с весной словно обрели двойные голоса, дерутся на кучках овса, просыпавшегося из лошадиных торб. Они до того осмелели, что не разлетаются, когда к овсу, с видом хозяев, припожалуют голуби. Хватают зерна из-под самого клюва разъевшихся сизарей. На Днепре баржи, буксиры. То и дело слышны их сиплые гудки. Где тут усидишь! А батюшка, знай, талдычит тебе Ветхий завет: «Аврааму обещано, что за сохранение им истинной веры от него произойдет многочисленное потомство…»

Вот и запоминай все потомство поименно, и кто там в каком родстве состоит.

Федор с трудом отрывается от окна. Он не забыл слов отца, что на экзаменах по закону божьему будет присутствовать архиерей и уж инспектор из кожи вон вылезет, чтобы завалить первого ученика — Сергеева.

И как бы вторя этим невеселым мыслям, за весенним, улыбчатым окном заунывно всхлипнули церковные колокола. Вороны словно только и дожидались этого благовеста. С воплем покинули они насиженные ветки и, тяжело взмахивая крыльями, собрались в стаи. Пронзительное карканье успешно соперничало с благолепием колокольного звона.

День был испорчен. Федор, придя домой из училища, забился в свой угол и до вечера листал учебники старшего брата; прочел главы Ветхого завета, которые они еще не проходили. Такие срывы настроения были редким явлением у всегда жизнерадостного мальчишки, подвижного, шаловливого, но когда с ни случались, то почему-то чтение малопонятных книг его успокаивало.

Потом Федор с удивлением обнаруживал, что, не понимая текста, он запоминал его и мог цитировать наизусть, хотя и не всегда знал, из какой книги этот текст.

И вот настала пора экзаменов.

Федор вновь по нескольку дней пропадал у однокашников, вновь вошел во вкус репетиторства. Он не боялся за свои знания, но закон божий его страшил. Инспектор злопамятен. И если он ничего не понимает в других науках и помалкивает на экзаменах, то на законе, как рассказывали старшеклассники, расходится вовсю.

Но еще до этого экзамена весь класс, в котором учился Федор, чуть было не получил осеннюю переэкзаменовку. И, что обидно, по арифметике, которую Федор так превосходно знал. Но дело было не в его знаниях. Небольшая группа учеников, постоянно неуспевающих по этому предмету, решила изготовить «неуловимую шпаргалку», не предупредив об этом весь класс.

В день экзамена Федору нездоровилось — видно, перекупался и пережарился на солнце. Погода все эти дни стояла знойная, заниматься в душных комнатах было невмоготу, и Федор предложил своим «ученикам» перебраться на берег Днепра. Конечно, он понимал, что его товарищи рискуют срезаться при таком способе подготовки. Днепр начисто лишал их чувства благоразумия. Но и дома не лучше.

Сегодня же он с тревогой следил за ответами приятелей. Пока все шло благополучно. Учитель вызывал по алфавиту, до буквы «С» было еще далеко. Наблюдая за товарищами, Федя невольно приметил, что самые отчаянные двоечники, целый год неуспевающие по арифметике, отвечают уверенно, бойко пишут на доске примеры. «Здорово подготовились», — подумал Федя. Впереди него сидел один из самых неуспевающих. Он уже вытянул свой билет и теперь, усиленно сопя, что-то царапал на бумаге, поминутно отрываясь, приподнимаясь над партой, заглядывая в окно.

«Что он там высматривает?», — заинтересовался Федор и тоже поглядел в окно. Ничего особенного. Знакомая улица, ломовые телеги стучат по камням, прохожие на противоположном тротуаре, и все залито солнцем. Улица горбится, сбегает вниз к реке, и из окна училища видны только крыши — как жирный пунктир с вкрапленными в него точками труб. Тоже знакомо. Федор потерял интерес к улице. В это время к доске пошел отвечать еще один двоечник.

С первой задачкой он справился лихо, но на второй запнулся.

— Ну, что же ты, Ерошкин?

— Господин учитель, вы же знаете, что я плохо вижу, разрешите подойти к окну, наверно, я не так списал условие.

— Подойди, — учитель недоуменно пожал плечами. Он, конечно, знал, что у Ерошкина плохо со зрением и к тому же недавно в драке на перемене ему разбили очки, а новые еще не были куплены.

Федору стало жалко Кольку Ерошкина, «очкарика». «Срежется, обязательно срежется. Как бы ему подсказать?»

Между тем Ерошкин подошел к окну, встал так, чтобы учителю не было видно его лица… и чуть не свесился через подоконник.

— Ерошкин, это что еще такое?

— Жарко, господин учитель!

— А ну марш к доске!

Ерошкин еще раз глянул в окно и уверенно подошел к доске. Его словно подменили. Он быстро написал условие задачки и, не задумываясь, тут же решил ее. Учитель удивленно рассматривал ученика, словно видел его впервые. А может быть, и правда духота так влияет на учеников, а глотнул свежего воздуха и, пожалуйте, решил задачку безупречно.

Учитель подошел к окну. Действительно, здесь дышалось легче.

— Господин учитель!

— Ну, что там еще?

— Господин учитель, разрешите отвечать без подготовки?

Федор Сергеев стоял за партой бледный, пот стекал со лба тонкими струйками.

— Ну, иди, Сергеев, коли ты такой храбрец, бери билет и отвечай.

Класс затаился. С ума сошел Федька! Без подготовки? Это все от жары. Федор вытащил билет, прочел и облегченно вздохнул. Повезло, билет попался нетрудный. Хотя он и на трудные вопросы готов отвечать. Только бы учитель оставался за столом.

Первая задачка. Учитель проверил, ничего не сказал. Вторая. Краем глаза Федор увидел, как в журнале против его фамилии появилась жирная пятерка.

— Господин учитель, разрешите идти?

— Молодец, иди!

Федор пулей вылетел из класса. У дверей толпились учащиеся из тех, кто уже успел сдать экзамен.

— Ну как?

— Дурачье! Скорее тряпку — и за мной.

Федор бросился в соседний класс. Слава богу, тряпка на месте. Ну чего эти остолопы медлят, ведь стоит учителю снова подойти к окну!.. Федор схватил тряпку — и на улицу. Редкие прохожие в испуге сторонились, когда мимо них проносился реалист с тряпкой в руке. Федор добежал до невысокого домика. Каждый день он проходит мимо него, когда спешит в училище и когда не торопясь возвращается домой. Дом ничем не примечателен, разве только тем, что в нем никто не живет. Окна заколочены крест-накрест потемневшими от времени досками. Федор знал, что у черного крыльца дома есть лестница на крышу. Но прежде чем взбираться по лестнице, Федор подбежал к заброшенному колодцу. Хорошо, что он не пересох и старая бадья болтается на полусгнившей веревке. Быстро бадью в колодец, ему не нужно ее наполнять до краев, лишь бы тряпку смочить. Вот теперь и на крышу.

Лестница подозрительно скрипит, трухлявые ступени вот-вот развалятся под ногами. Федор уцепился за край ската. Хозяева, видать, зажиточными были — крыша железная. Краска на ней пооблупилась. Взобравшись на крышу, Федор перевел дух.

Ловко придумали, ироды!

С улицы не видно, что вся крыша исписана крупными цифрами. Тут и таблица умножения, и типовые примеры решения задач. А с крыши, если запрокинуть голову, хорошо видно окно их класса. Вот она, разгадка уверенных ответов вечных двоечников. Вместо того чтобы учить арифметику, они несколько дней трудились на крыше. А если бы заметил учитель? Виновных бы искать не стали — весь класс виноват, всему классу переэкзаменовку на осень. Ну и отлупит же он этих лентяев!

Федор быстро затер цифры.

Только успел закончить, услышал, как кто-то взбирается по лестнице.

— Ты зачем стер? — Перед Федором стоял, держась за край крыши, второгодник Онищенко.

— Дурак! А если бы учителя заметили?

— Сам дурак! Учителя дураки!

— Слезай на землю, поговорим, — Федор подошел к лестнице. Вид у него был воинственный. И здоровяк Онищенко, только что собиравшийся схватить Сергеева за ногу да проучить — пусть сверзится с крыши, — невольно подался назад. Раздался треск. Гнилая ступенька не выдержала, и Онищенко, взмахнув руками, рухнул вниз. Федор примерился и спрыгнул — все равно теперь уже лестница бесполезна.

Больно ударился коленом, тупой болью отдалось в пятках и простреленной щиколотке. Онищенко сидел на земле и ревел, зажимая пальцами разбитый нос, из которого хлестала кровь.

— На, утрись, математик с трухлявой крыши. — Федор подал Онищенко тряпку.

Наступил и этот день, день последнего экзамена, экзамена по закону божьему. По дороге в училище Федор невольно замедлил шаги возле памятного теперь дома, крыша которого так успешно сыграла роль шпаргалки. А может, взобраться наверх, да и расписать ее от царя Давида? Минутное дело!

У подъезда училища стояло несколько экипажей. Так и есть, пожаловал архиерей и с ним еще какие-то важные особы. У дверей класса чинно, в полном молчании стояли ученики. Их словно подменили. Всегда шумные, суетливые, сегодня они являли верх смирения, словно на них сошла благодать божья. Федору такое настроение товарищей не понравилось. Хотелось дать кому-либо тумака, так просто, чтобы нарушить это благочиние, и он уже выбрал жертву, когда по коридору прошелестело: «губернатор», «губернатор прибыл». Губернатора Федор никогда не видел, хотя и знал, что это самый главный человек не только в городе, но и во всей губернии. А она вон какая! Сколько в ней городов! Деревень же и не счесть.

Федор выбрался из толпы учащихся, подошел ближе к лестнице и увидел губернатора.

Невзрачный мужчина неопределенного возраста, в генеральском мундире, висевшем на нем, как на манекене, со множеством звезд, шел по лестнице опустив голову, словно опирался взглядом на ступени. Каждый его шаг отдавался звоном, звенели медали, аксельбанты, ордена. Свита губернатора также была увешана этими регалиями в изобилии. Губернатор прошел в кабинет директора, и Федор подумал: а почему, собственно, его превосходительство должно присутствовать на экзамене именно в их классе? Сегодня идут экзамены и в третьем и в четвертом классах.

Как бы угадав мысли Федора, зубрилка Коля Кочар, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Они небось математику да географию позабыли, а вот закон божий считают, что знают. Значит, к нам.

«Верно», — подумал Федор, и сердце екнуло.

Экзамен по закону божьему по случаю прибытия губернатора из тесного класса перенесли в актовый зал. Распахнули окна, чтобы выдуло застоявшуюся за зиму и весну сырость. Ветер принес со школьного двора семена одуванчиков, и в лучах солнца они вспыхнули белыми мерцающими огоньками.

На экзамены положено приходить в мундирах. Жесткий ворот подпирает подбородок, от жары волосы взмокли и противные струйки пота стекают по шее под рубашку. Шея зудит, чешется.

В зал вошел губернатор, за ним архиерей, губернаторская свита, директор, инспектор, законоучитель соборный протоиерей Зубров. Инспектор предупредил учеников, что в залу они должны проходить пятерками и только по вызову.

— Федор Сергеев!

Так скоро? Почему?

Федор торопливо застегивает крючки стоячего воротничка…

Потом он плохо помнил, какие вопросы достались ему по билету.

Но запомнились глаза инспектора. Пустые, холодные. Злые.

— Сергеев, скажите, как звали отца царя Давида? — Инспектор оскалился. Он-то знал, что во втором классе этого еще не проходили.

Но Федор знал. Он только открыл рот, чтоб…

— Господин инспектор, зачем вы сбиваете мальчика? Он превосходно ответил на билет, — голос у директора суровый.

Губернатор и архиерей, которым давно уже надоели экзамены, духота и эти въевшиеся с детских лет библейские имена, согласно закивали головами. Они тоже ждут не дождутся, когда можно будет торжественно удалиться из этой парилки.

— Ура! — Федор изо всей силы швырнул вверх растрепанный учебник. С небес на мостовую посыпались библейские тексты.

И последним спустился на землю какой-то святой, похожий на мушкетера.