Наш Артем

ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

Наконец-то наступил этот счастливый день, 5 июня 1901 года. В руках у Федора аттестат об окончании реального училища. По всем предметам пятерки, даже по закону божьему, а вот по чистописанию и рисованию — тройки. И хотя писал и рисовал он не хуже остальных — негоже крестьянского сына выпускать с золотой медалью. Для него сойдет и книга — как поощрение. Она ведь называется «Путешествие цесаревича».

Знало бы училищное начальство, какие книги хотел получить в награду Федор Сергеев! Он бы с радостью поменял золотой обрез «Путешествия…» на бумажную обложку гектографированных выпусков «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Кто написал эту книгу, Федор не знал. Но написано здорово, и все правда. О рабочем люде эта правда.

Семейный совет порешил — Федору нужно продолжать учебу, стать инженером. А уж если учиться, то в лучшем в России высшем техническом институте. А лучший — это Императорское Московское техническое училище.

Федора заинтересовало, почему это высшее учебное заведение называется училищем и почему оно императорское? Долго копался в библиотеке, пока не наткнулся в журнале «Техническое образование» за 1894 год на статью Бухонова.

Оказалось, что еще в 1826 году императрице Марии Федоровне заблагорассудилось осчастливить воспитанников Московского воспитательного дома ремесленной мастерской. Мастерская открылась в 1832 году. По уставу она была своего рода учебным заведением, где могли обучаться дети купцов, мещан, цеховых. Училище выпускало после девяти лет учебы молодых людей со званием «ученого мастера». Потом училище несколько раз преобразовывалось, пока не стало высшим техническим учебным заведением, но сохранило название училища и, как память о том, по чьему почину оно было основано, — императорское.

Тревожным был этот 1901 год. В канун нового года российские газеты на все лады трубили о наступлении нового века, века процветания, века без кризисов, века без забастовок. Как бы подчеркивая это наступающее спокойствие, социальную идиллию, царский двор облачился в маскарадные наряды. «Назад к Московской Руси», той Руси, где уютно потрескивали свечи и тихо теплились лампады, пахло ладаном. И боярские шапки, собольи шубы да длинные бороды были символами мудрости и власти, а Мономахова корона — недосягаемой вершиной ее под сенью всевышнего. «Назад к Московской Руси» — это усиление патриархальных начал в деревне, или попросту возрождение крепостного права.

Но XX век не XVII. Его уже не обманешь маскарадными платьями и не вернуть «московской тишины», как невозвратимо кануло в прошлое и крепостное право, правда, оставив после себя массу пережитков.

XX век начинался голодом тридцати миллионов крестьян… и забастовками рабочих и студентов. Правительство сдавало «воспитанников, увольняемых из высших учебных заведений», в солдаты, рабочих увольняли с фабрик и заводов, для них были приготовлены тюрьмы и «теплые» местечки где-либо в Якутии или на Каре.

Но рабочие рвались на улицу, они завоевывали ее, увлекая за собой тех, кто еще не встал на стезю общенародной борьбы с царизмом.

Бастуют студенты Московского университета. Бастуют, несмотря на «временные правила» отдачи забастовавших студентов в солдаты. Бастуют, требуя отмены этих правил. Техническое училище не бастовало. И это возмутило Федора. Разве техники не те же студенты, которых в любую минуту могут «уволить» и «передать воинскому начальнику»!

Небольшая искровская группа студентов, стоящих на платформе российской социал-демократии, также считает, что техники должны поддержать университетских. А те, узнав о настроениях техников, прислали в училище свою делегацию.

Студенческая сходка была бурной. Федор и сам не заметил, как очутился на импровизированной трибуне.

Забастовка?! Этого мало. Нужно идти на улицу, нужна политическая демонстрация, с флагами, лозунгами, как это сделали петербургские студенты в марте прошлого года.

Федора поддерживают громкими хлопками.

Всю ночь 16 февраля 1902 года застрельщики назначенной назавтра демонстрации у памятника Пушкину трудились над планом. Они походили на полководцев. На столе разложена карта Москвы, хотя «полководцы» прекрасно знают, где стоит памятник поэту, какие бульвары и улицы к нему прилегают. А Федору не терпится. Демонстрация демонстрацией, но она завтра. А сегодня ночью есть время для того, чтобы разнести помещение инспекции училища…

Инспекцию ненавидят все студенты. И многие готовы на немедленные действия, но более опытные товарищи пытаются охладить пыл Федора. Но он не унимается. Если не следует сейчас нападать на инспекцию, то можно же под ее окнами сложить костер из тех бумажек, которые роздали студентам инспектора. В бумажке предупреждение о недопустимости участия студентов в уличных шествиях.

Потом в Яузском полицейском доме, куда Федор попал вместе с еще одиннадцатью студентами, у него было время и осмыслить происшедшее, и сделать выводы из своей горячности и неосмотрительности. Как он мог просмотреть, как он не почувствовал, не понял, что этот студент со странной фамилией Адикс — провокатор, полицейский наймит! Это он под видом рабочих привел к памятнику пятьдесят переодетых полицейских. Наверное, благодаря его доносу и не явились на демонстрацию универсанты.

Правда, подрались с полицией на славу. Подрались и ретировались. А вот их, двенадцать, — схватили. Теперь и гадать не приходится, что с ними будет. Из училища вон… в распоряжение воинского начальства…

Ну, нет, Федор так просто не наденет серую шинель и нумерованную фуражку. Сбежит. Вообще будет действовать по обстоятельствам.

Но обстоятельства сложились так, как ни Федор, ни его товарищи и предполагать не могли. После долгих месяцев отсидки в полицейском доме, а затем в Бутырской тюрьме — их судили, разбив на две группы по степени виновности. Наиболее виновными считались те, у кого на носу оказались очки. Да, да, очки открыли им путь в сибирскую ссылку. У Федора со зрением все было в порядке — а посему его отправили на шесть месяцев в воронежскую тюрьму. Но из училища исключили «за малоуспешность». Что ж, можно только гордиться такой формулировкой, ведь и Виссарион Белинский тоже был исключен из Московского университета «за малоуспешность».

Тюрьма. Это не только каменные мешки камер, не только гулкие коридоры, дворы, обнесенные высокой стеной, карцеры, надзиратели, солдаты на вышках.

Тюрьма — это, прежде всего, люди, запертые в ней. Здесь сидят воры и «медвежатники», скупщики краденого и контрабандисты. Здесь томятся рабочие, поднявшиеся на борьбу с царем и фабрикантами, крестьяне, еще верящие в царя, но уже пустившие «красного петуха» своему помещику. Здесь и бывшие народовольцы, и молодые народники, здесь же и социал-демократы, представители только что народившейся рабочей партии России.

Федор в 1902 году стал социал-демократом. А воронежская тюрьма сделалась для него университетом, где в спорах он черпал знания, закалялся в убеждениях, которым не изменил до конца жизни.

Но и тюрьма позади. Федор снова в Москве. Он пытается восстановиться в числе студентов Высшего технического. Но тщетно. В России его не примут ни в одно высшее учебное заведение.

Значит, надо ехать за границу, чтобы завершить образование.

Федор убеждал себя, что ничего страшного не произойдет, если ему, «неблагонадежному», откажут в заграничном паспорте. В конце концов за рубеж можно пробраться и без паспорта, он знаком с людьми, которые готовы помочь в этом. Но когда подходил к дверям канцелярии управления екатеринославского губернаторства, почувствовал, что сердце изменило свой ритм.

Царские власти в эти «смутные годы» непрерывного роста революционной активности масс часто избавлялись от «смутьянов», выпроваживая их за пределы империи.

Предложить зарубежный вояж всем, кто был «нежелателен», администрация не могла, но она не отказывала в паспортах тем, кто их просил и у кого были двадцать пять рублей, чтобы оплатить документы.

Федор выскочил из канцелярии, зажав в потной ладони паспорт за № 1700, а в голове билась одна мысль: «Удача, удача!» Пока он шел к дому, ему казалось, что сейчас его окликнут, вернут, скажут, что произошла ошибка. Хотелось тотчас кинуться на вокзал, забраться в поезд. Только к вечеру все треволнения этого дня улеглись, наступила пора раздумий, пора подготовки к отъезду.

Впрочем, собирать ему приходилось не чемоданы, а мысли. Что же касается чемоданов, то у него был всегда один-единственный, не слишком большой и совсем не тяжелый. Бывший студент, бывший арестант не мог похвастать обилием туалетов, а везти за границу книги не имело смысла.

Зато мысли, тревожные и радостные, грустные и вселяющие надежды, не давали покоя все эти предотъездные дни.

В России пахнет грозой. Россия бурлит. А он, член социал-демократической рабочей партии, похоже, убегает из России. Правда, товарищи уверяют, что за границей он подучится, встретится с руководителями РСДРП и вернется обратно более подготовленным к профессиональной революционной работе. Может быть, они и правы. Но он ощущает сейчас в себе огромный прилив сил, какой-то восторженный азарт. Его так и подмывает на свершение поступков отчаянных, дерзостных. Не растеряет ли он этот пыл там, в благополучном Париже? Но так хочется получить высшее образование, пути к которому в России заказаны.

И жалко покидать товарищей, родных, Россию, неповторимую и бесконечно дорогую.

Размышления, сомнения, колебания закончились, когда Федор обнаружил, что истекает срок переезда через границу, указанный в паспорте.

…И вот он уже едет по Австрии. Странные здесь вагоны: спальных, хотя бы второго класса, нет. Некогда спать, если ты не отправляешься в Италию или Францию. Но туда едут в международных. По Австрии разъезжают в сидячих вагонах, каждое купе имеет свой выход на перрон.

Здесь не принято, как на Руси, едва забрался в поезд, разложить дорожную снедь, обязательную курицу, крутые яйца, помидорчики, масло в глиняном горшочке, любезно пригласить соседа, который столь же охотно развернет свои припасы, — знакомство завязано, и потечет неторопливая беседа, бесконечные стаканы чаю будут сменять друг друга.

В австрийских поездах или читают, или неотрывно смотрят в окно.

Федор предпочел окно. Пока отъезжали от границы, казалось, что едут они все по той же малороссийской земле, и те же деревеньки под соломенными грибами, только больше стало буков, теснящих привычные пирамидальные тополя. Галиция и есть Галиция, исконная славянская земля, томящаяся под игом австрийской династии Габсбургов.

К Вене подъехали вечером. Федора поразило обилие светящейся рекламы. После калильных фонарей Москвы, полутемного Екатеринослава залитые электрическим светом улицы выглядели нарядно, празднично. Несмотря на поздний час, повсюду толпился народ, были слышны знакомые звуки штраусовских вальсов.

Несколько дней Федор посвятил осмотру Вены. Что бы он ни думал о Габсбургах, надо признать, Вена — красавица. Можно часами стоять на гранитных набережных Дуная. Он быстротекущий, желтовато-мутный и отнюдь не голубой. Можно часами лежать на шелковистой траве Венского леса и смотреть в глубины бездонного неба — здесь так хорошо думается. И где бы он ни был: в соборе святого Стефана или в домах, где жили и творили Бетховен, Моцарт, Брамс, Штраус, — ему повсюду чудилась музыка. А к музыке Федор был неравнодушен, только вот мало ему довелось слушать настоящей, симфонической.

Жаль, конечно, покидать веселую Вену, но пора и в путь.

Из Австрии, через Швейцарию — в Париж.

Путешествия необычайно обогащают человека. Природа, люди, обычаи иных стран навевают новые мысли, образовывают сами по себе и в то же время настоятельно требуют усилий к самообразованию. Это все Федор знал, хотя путешествовать ему доводилось пока немного.

Женева! Сколько охов и вздохов он слышал от студентов из состоятельных семей, побывавших в Европе. Но Женева после Вены показалась Федору добропорядочной, чистенькой и бюргерски скучной провинцией.

В Вене повсюду звучала музыка. В Женеве Федора все время преследовало тиканье часов. Если Вена — музыкальная шкатулка, то Женева — стеклянный ящик, сквозь стенки которого на Федора уставились своими циферблатными ликами часы. Часы огромные и микроскопические, безумно дорогие и грошовые, с кукушками и каминные с золочеными фигурками каких-то мифологических персонажей. Часов у Федора не было, как и не было денег на их приобретение. Зато швейцарские ландшафты принадлежали ему.

Альпийские луга. В сентябре они не полыхают пожаром красок, зато коровы, да-да, самые обыкновенные швейцарские чудесницы, отлично вписываются в зелень рыжими, белыми, бурыми пятнами упитанных боков. И что удивительней всего, каждая корова имеет свой колокольчик, непривычной формы, вроде раковины-кошелька, и колокольчики перекликаются всяк на свой лад. Хозяйки по звуку узнают своих буренок.

Швейцария была землей обетованной для эмигрантов. Сюда из России прибывали те, кому уже нельзя было оставаться в пределах империи, и те, кто бежал из царских тюрем, как сбежали 10 искровцев из Лукьяновского замка в Киеве, наделав шуму на всю Европу; кому невмоготу стало на «романовских дачах» в Сибири. В швейцарских университетах и институтах учатся молодые люди, которым закрыт доступ в высшие учебные заведения на родине. И конечно же в Швейцарии полно тайных агентов царской полиции, неустанно следивших в первую голову за социал-демократами, особенно после того, как Владимир Ильич Ульянов и плехановская группа «Освобождение труда» стали издавать газету «Искра».

Федор мечтал о встрече с Ульяновым, но в Швейцарии ей не суждено было состояться: Владимира Ильича там в то время не было.

Налюбовавшись швейцарскими пейзажами, Сергеев поспешил в Париж.

Когда подъезжали к «столице мира», какой-то пассажир, прилично одетый, с пивным брюшком, затянул «Марсельезу», выговаривая слова знаменитого гимна явно с нижегородским акцентом.

«Подвыпивший шпик, не иначе», — подумал Сергеев и по привычке конспирировать собрался уже перейти в другой вагон, но вспомнил, — ведь он же за границей с легальным паспортом.

Этак можно и переконспирировать. Вспомнился случай, рассказанный товарищем по подполью. Вез он один из первых транспортов «Искры», вез кружным путем, заметая следы. И очутился в Херсоне. Решил пробираться в Киев на пароходе. Купил билет в одноместную каюту первого класса, затолкал корзину с газетой под диван, запер каюту, и на палубу. Жарища в ту пору стояла африканская, на теневой стороне палубы сбились пассажиры, вот-вот судно ляжет на борт и не встанет. Капитан в мегафон надрывается, а пассажиры словно ошалели от жары — ухом не ведут. Решил этот товарищ пойти в музыкальный салон на носу. Если открыть в нем окна, то должно изрядно продувать встречным потоком воздуха. Зашел, а там за столом уже сидит полицейский исправник в некогда белом кителе. От жары и пота китель покрылся ржавыми разводами, рядом поп, у которого мокрая грива скаталась в косичку, и, наконец, какой-то господин, похожий не то на сельского учителя, не то на землемера. Глянули они на вошедшего осовелыми от жары глазами.

— В преферанс играете? По маленькой, по поповской? — Исправник хихикнул, глянул на попа. — Милости просим, а то четвертого не хватает.

Товарищ тот не только в преферанс не играл, но даже не знал, что это за зверь такой. Но его уговорили, обещали помогать. Решил присесть, и не потому, что на карты потянуло, а подумал — в компании попа да полицейского исправника кто его заподозрит, если на пароходе шпики едут.

По маленькой, по поповской, а карта прямо по пословице шла и шла к новичку. Под рукой у него выросла куча денег. Вот и поп стал задумываться, скрести свою спутанную мокрую бороду, исправник и вовсе взопрел, а учитель или землемер каждый раз, когда надо было ставить деньги, отворачивался от стола, долго копался в подкладке сюртука, тяжело вздыхал, вытаскивая засаленные ассигнации.

Уже и жара спала, и в открытые окна потянуло речной прохладой, пассажиры разбрелись по каютам, а игра продолжалась до тех пор, пока на востоке не заалел край облаков и пароход, тяжело отдуваясь и устало шлепая плицами, не приткнулся к пустынному в этот ранний час причалу. Поп и исправник спохватились, им нужно было выходить.

Игра прервалась. Учитель, теперь транспортер знал, кто был его партнером, пошатываясь, побрел в каюту. Транспортер же чувствовал себя отвратительно — выигранные деньги словно раскаленные угли прожигали ему карман.

В каюте духота, уснуть не было никакой возможности. Уже совсем рассвело, на палубе появились любители ранних прогулок. Транспортер выглянул в окно и тотчас заметил учителя. Так и есть — сторожит, наверное, принял его за пароходного шулера и дожидается первой пристани, чтобы сдать на руки полицейским. Переконспирировал, — подумал транспортер. — Так глупо угодить в лапы блюстителей, не доставить по назначению партийную литературу, а самому пойти в тюрьму и ссылку».

Федор так живо представил себя на месте этого транспортера, что даже передернул плечами от пробежавшей по спине волны холода. Ничего, транспортер тогда выкрутился, разговорился с учителем, отдал половину выигрыша на сельскую библиотеку, расстались они друзьями.

А могло кончиться все очень печально.

Федор с независимым видом прошел мимо шпика, только что распевавшего «Марсельезу», но тот не обратил на него внимания.

…И все же даже здесь, во Франции, нужно вести себя аккуратно. В Женеве он слышал от товарищей, что именно в Париже на улице Ля-Греннель, 79, обосновалось не только российское посольство, но и заведующий всей иностранной агентурой министерства внутренних дел Рачковский — прожженная бестия на поприще политического сыска.

Сентябрь во Франции, наверное, самый благодатный месяц. Уже умерило летний пыл солнце, но осень не спешит вступить в свои права. Чуть подпалились золотом каштаны, и Париж словно расцвел в улыбке. На улицах масса загорелых, свежих лиц. Столики на тротуарах рядом с кафе пестрят дамскими шляпками с умопомрачительными цветочными клумбами на тулье, бистро полны, и Париж выглядит самым веселым и беззаботным городом в мире. Во всяком случае, таким он показался Федору.

Правда, вечером, блуждая по кривым улочкам между Севастопольским бульваром и площадью Бастилии, забредая в тупики квартала Мара, Федор несколько изменил свое мнение о «веселом Париже». Здесь нет уютных кафе и не видно беззаботной толпы, и женщины этих кварталов не носят на головах цветочные клумбы. А в «предместье страждущих» по склону горы Святой Женевьевы — темно, грязно и безлюдно, совсем как в Москве на Пресне. Здесь в свободное время измученные трудом люди предпочитают спать, здесь даже молодежь не смеется, а только улыбается.

Ну что ж, теперь все стало на свои места. Сергеев был уверен, что именно в этих кварталах он найдет новых друзей и товарищей.

Он приехал в Париж для того, чтобы учиться.

Здесь основана Высшая русская школа общественных наук. Ее создали замечательный русский ученый, микробиолог Илья Ильич Мечников и профессор Максим Ковалевский, еще в 1887 году уволенный из Московского университета за «отрицательное отношение к русскому государственному строю». Эта школа — причина появления Сергеева в Париже.

Первые недели пребывания в столице Франции Федор целиком употребил на поиски работы. Это оказалось не так-то просто. Европа вслед за Японией и Америкой вползала в глухую пору экономического кризиса, причем развивался он неравномерно, одни отрасли промышленности еще наращивали темпы, другие уже их сокращали, выбрасывая на улицы тысячи рабочих. На бирже труда с утра и до ночи не протиснуться. Федор получил представление о житье-бытье парижских пролетариев и убедился, что трудовому люду при капитализме одинаково худо живется, будь то в России, во Франции, Англии или Америке.

Пока искал работу, таяли последние сбережения, и однажды вечером Федор, подсчитав наличные, с грустью констатировал — денег осталось на неделю, в лучшем случае — на десять дней самой скромной жизни. Правда, эти дни поисков не пропали даром, и хотя у него и по сию пору нет места, зато он успел обзавестись друзьями. Оказалось, что здесь, в Париже, живет и работает немало русских, украинцев, белорусов. Это не только политэмигранты. Люди эти уже давно покинули Россию, плотно осели во Франции, но продолжают жить по своим, родным обычаям. Они не забыли ни языка, ни традиционного русского радушия и гостеприимства.

Вот с их помощью Федор и надеялся получить работу. А пока осталось хоть немного денег, нужно скорее записаться слушателем Высшей школы и внести плату за обучение. Плата грошовая, говорят, что с некоторых, самых неимущих, ее и вовсе не взимают, но Федор достаточно горд, и он прекрасно понимает, что школа может существовать только при условии, если на ее счету будут какие-то средства, и каждый, кто учится, в силу своих возможностей должен материально поддерживать школу. Оформление не заняло много времени, и вот он студент. Снова студент, хотя в этом «институте» дипломов не выдают и в России лучше помалкивать о том, какое учебное заведение он окончил в Париже.

Федору не терпелось поскорее увидеть Мечникова и, быть может, даже познакомиться с этим удивительным человеком. Но он все оттягивал встречу. Ну кто он такой, чтобы занимать своей особой знаменитого ученого, отнимать у него время. Правда, от товарищей Федор слышал, что Мечников никому еще не отказал в приеме и беседе. Живет открытым домом на даче близ Парижа — в Севре. Наконец Федор решился.

Предместье Парижа — Севр. Собственно, даже не предместье, а небольшой городок на левом берегу Сены. Сейчас, в этот осенний вечер 1902 года, поднимаясь в гору к даче Мечникова, Федор поймал себя на мысли, что он волнуется, а потому старается не сосредоточиваться на предстоящем визите. В голову лезут недавно почерпнутые из энциклопедии сведения о том, что Севр знаменит своим фарфоровым заводом. И что если ему доведется еще раз побывать в этом городке, то нужно непременно посетить знаменитый керамический музей, которому уже более ста лет.

И опять-таки Мечников. Много ли он о нем знает? По правде говоря — не очень. Зато именно к таким ученым, как Илья Ильич, целиком относятся слова Маркса, запавшие в голову еще с юношеских лет: «…Ученый, если он не хочет сам снизить свой уровень, никогда не должен прерывать своего активного участия в общественной жизни и не должен сидеть вечно взаперти в своем кабинете или в своей лаборатории, вроде крысы, забравшейся в сыр, не вмешиваясь в жизнь, в общественную и политическую борьбу своих современников».

Уж кто-кто, а Мечников вмешивался, да так, что ныне ему нет места у себя на родине, в России. Почетный президент Высшей русской школы общественных наук. Для некоторых ученых этот титул Ильи Ильича звучит дико. Как же так — Мечников микробиолог, «охотник за микробами», геронтолог, блестящий последователь и близкий друг покойного Луи Пастера, и вдруг — Школа общественных наук? Несовместимо!

Но царское правительство не очень-то вдавалось в риторические рассуждения о совместимости или несовместимости, оно понимало, что эта школа в столице мира — Париже — вызов самодержавию. А посему не преминуло в ноте правительству Франции указать: «Хотя по существующему законоположению французские власти, быть может, и лишены возможности воспрепятствовать открытию «свободного русского университета», но, с другой стороны, едва ли можно признать соответственным существование в столице дружественной державы школы во вред русскому правительству».

Но школа существует. И видимо, вон в той неказистой, забравшейся на вершину невысокого холма даче и живет Илья Ильич.

Поднявшись на горку, Федор постоял немного в тени акаций, отдышался, а потом решительно нажал пуговку звонка.

Ему открыла миловидная горничная. Наверное, она уже привыкла встречать посетителей, внешний вид которых никак не подходил под понятие «парижанин». Первые же слова, произнесенные гостем, окончательно ее убедили, что перед ней русский и что ему конечно же необходим господин профессор.

Федор был так взволнован, что не обратил внимания на комнаты, по которым его вели к кабинету хозяина. И, только очутившись в кабинете, огляделся.

Ничего лишнего. Письменный стол, несколько глубоких кожаных кресел, кожаный диван и книги. Книги шеренгами выстроились вдоль стен от пола под самый потолок.

Илья Ильич, сидевший за столом, походил скорее на библиотекаря, нежели на ученого-естествоиспытателя.

Потом Федор часто бывал в этом доме. Ольга Николаевна, жена Мечникова, выделила его среди других студентов школы. Сергеев завоевал ее симпатии даже и тем, что сумел, не будучи искусствоведом, тонко оценить картины и скульптуры, украшавшие столовую дачи. И то и другое было творением рук и фантазии Ольги Николаевны — незаурядного художника и скульптора. Федор был одним из немногих слушателей школы, кому Ольга Николаевна показала свою мастерскую, помещавшуюся во дворе, в небольшом каменном флигелечке. Заставленная подрамниками, заваленная глыбами мрамора, глиной, мастерская была все же необыкновенно уютна. Вся ее обстановка располагала к задушевности, откровению. Много вечеров провел здесь Федор. Ему стало ясно, что Ольга Николаевна сочувствует социал-демократам, да и Илья Ильич тоже. Вообще же он скептически относится к социальным наукам, но никогда не позволит себе смеяться над убеждениями других. Разве так, пошутит. Но не дай бог вступить с ним в спор о значении для человечества наук естественных. Это уже его глубокая вера. Естественные науки, только они преобразуют мир.

А потом Илье Ильичу кажется, что те, кто причисляет себя к стану революционеров, слишком затеоретизировались. Если ты собираешься совершить переворот, так учись тому, как это нужно практически делать. Перевороты, как о том свидетельствует прошлое, — всегда вооруженная борьба. Значит, изучай военное дело, оружие — современное оружие, к примеру артиллерию.

Федор сначала принял за шутку разговор Ильи Ильича об артиллерии. Ну о какой артиллерии может идти речь, если к примеру, рабочие забастуют? Где рабочему взять пушки? И как при их помощи вести переговоры с предпринимателями?

Мечников не стал тогда спорить, он увел разговор в сторону, потом, как водится, пили чай, а после чая Илья Ильич не терпел деловых разговоров, только музыка, легкая беседа, стихи.

Федор вскоре стал своим человеком на даче в Севре. Если он приезжал и не заставал почему-либо хозяев дома, то всегда для него находилось занятие или в небольшом, тесном дворике, или в цветнике. Ольга Николаевна не могла надивиться на этого умельца. Поправить забор — пожалуйста, не работает насос, подающий воду, — через час насос уже посапывает, испортилось электричество, и Федор берется за ремонт. Не обходилось без курьезов. Нет-нет да и коснется рука оголенного провода, Федор чертыхнется негромко, потом оглядится — не слышал ли кто, и вновь за работу.

Если он приезжал и обнаруживал у Ильи Ильича гостей, то обычно спешил в мастерскую Ольги Николаевны — там он мог часами наблюдать, как скульптор несильными, но точными ударами резца освобождает из глыбы мрамора нос, рот, глаза, плечи, руки. Да-да, именно «освобождает», иначе каким же образом эти части человеческого тела рождаются на свет. Федору доставляло удовольствие фантазировать, воображать эту замурованную в камне человеческую фигуру.

Однажды, приехав на дачу к Мечникову, Федор застал в гостиной офицера. В этом доме военных он еще не встречал. Если судить по погонам, офицер этот — артиллерист. Федор удивился. Ну, был бы, предположим, военный врач — все понятно. А артиллерист?! Федор решил не мешать и направился к двери, чтобы уйти в мастерскую, но услышал:

— Федор Андреевич, вот кстати. А я, признаться, боялся, что вас в Париже задержали дела. Знакомьтесь…

Офицер щелкнул каблуками. Федор улыбнулся. Ему вдруг вспомнился рассказ сельского кузнеца о том, как однажды в кузню завалился полицейский исправник и потребовал, чтобы коваль сменил ему на шпорах колесики. Дело пустяковое, да где взять новые? Исправник сунул кузнецу два пятиалтынных: «Эти с малиновым звоном будут».

У французского офицера не было шпор. Илья Ильич пригласил гостей к себе в кабинет. Оказалось, что этот коллонель (полковник) — профессор и преподает в военном училище.

Федор плохо понимал, о чем толковали Мечников с полковником. Французский язык давался ему нелегко. Но все же было ясно одно — Мечников просил офицера преподать молодому человеку начатки баллистики, правила артиллерийской стрельбы и вообще приобщить его к военному делу. Полковник сдержанно улыбнулся, выслушав ученого. Если следовать его просьбам, то этот молодой человек должен пройти программу курса не только военного училища, а знаменитого Сен-Сира. Федор несколько растерялся. Значит, Мечников тогда не шутил. Значит, он серьезно уверен в том, что революционеру необходимы военные знания. Конечно, необходимы! Но тогда почему сегодня приглашен только он один? В школе полно народников, социалистов-революционеров. Вот они с радостью ухватились бы за подобные занятия. Как же, револьвер, бомба — это их родные брат и сестра. А школьные народники пока что больше налегают на кулаки, наверное потому Мечников и не пригласил их. Впрочем, это только его, Федора, догадки. Подумал о кулаках и невольно посмотрел на пальцы правой руки. Ведь давал себе зарок — не отвечать на выходки этих, с позволения сказать, «революционеров», да разве утерпишь! Какой-то лохматый верзила замахнулся на него волосатым кулачищем, ну и… пришлось немного охладить его пыл. Только Федор не рассчитал, перестарался малость и вывихнул себе два пальца. Теперь уже поджили, а первые два дня и писать не мог.

Уже несколько раз парижская полиция предупреждала, что если подобные драки повторятся, то школу придется прикрыть.

Французской полиции только и нужен предлог. Ведь царское посольство все время намекает Сюрте на нежелательность существования школы.

— Федор Андреевич, вы рассеянны. Да, да! Я спрашиваю: согласны ли вы несколько расширить круг своих познаний и не только в области социальных теорий, а, так сказать, практических?

Конечно, он согласен, но как быть с языком? Ведь господин полковник, наверное, не говорит по-русски, а он, Федор, не слишком-то силен в разговорном французском.

Выход был найден Ольгой Николаевной. Она готова взять на себя роль переводчика, но только с одним условием: профессор не должен злоупотреблять специальными терминами.

Теперь у Федора и вовсе не оставалось свободного времени. Днем работа, вечером школа или занятия военным делом в Севре. А занятия оказались интересными. Вскоре профессор понял, что артиллерия его ученику действительно ни к чему, зато стрелковое оружие русский парень изучал внимательно. Беда только, что на дачу не притащить, скажем, пулемет «максим». Пулеметы же особенно заинтересовали Федора. Вот это оружие! Шестьсот выстрелов в минуту, прицельная дальность тысяча — тысяча двести шагов, просты в обращении и сравнительно легки. Конечно, беда в том, что они пожирают уйму патронов и через каждые шестьсот выстрелов в кожухе закипает вода. Ей нужно дать время остыть или заливай новую, хоть водовозную бочку вози с собой. Зато в городе, на баррикадах, пулемет просто незаменим.

Однажды профессор представил Федору двух офицеров, тоже артиллеристов, и сказал, что они проведут с ним практические занятия. Офицеры оказались людьми деловыми. Уже через несколько дней они привезли на дачу полное солдатское обмундирование и передали Федору. Ольга Николаевна куда-то отлучилась, а Федор никак не мог понять — к чему эта куча одежды. Офицеры объясняли, отчаянно жестикулируя, перебивая друг друга, и Федор, наконец, понял, — они хотят провести его под видом денщика на полигон, где пристреливается оружие, и в первую очередь пулеметы. Вот это здорово!

Вряд ли кто-либо заговорит с денщиком. Как сказать по-французски «слушаюсь», он знает, да и Ольгу Николаевну попросит подправить его произношение. А впрочем, и это неважно. Во Франции говорят на стольких местных диалектах, что эльзасец, к примеру, не поймет бретонца, а парижанин — какого-либо жителя с Ривьеры.

Конечно, известная доля риска в этом предприятии есть. Если Федора разоблачат, то ему тюрьма, а офицерам — суд. Было над чем подумать. И прежде всего Федора заинтересовало, какими мотивами руководствуются эти два французских военных. Федор не очень верил в то, что офицеры разделяют взгляды русского революционера или даже сочувствуют ему, но, с другой стороны, если они не сочувствуют, то, значит, занимаются с ним, Федором, получая за это какое-то вознаграждение. Но ведь он им денег не платит. Неужели Мечников?

Так ничего и не выяснив, однажды утром Федор, облаченный в солдатский мундир (который оказался ему маловат), сопровождал, держась на почтительном расстоянии сзади, двух артиллеристов. Сначала ехали каким-то, пригородным поездом, потом пересели в армейскую двуколку. Дорога шла лесом. Обычная лесная дорога, где на каждом шагу из-под земли выползают как змеи корни деревьев, а по лицу, если зазеваешься, хлещут ветки. Таких буковых старых-престарых лесов Федор никогда не видел. И невольно смотрел под каждое дерево, его занимала мысль, а растут ли в этом лесу грибы. Он, пожалуй, и расспросил бы об этом своих спутников, но его останавливало присутствие ездового. Не стоило дразнить гусей, ведь и во французской армии, так же как и в российской, нижним чинам не положено заговаривать с их благородиями.

Лес внезапно расступился, открылась огромная поляна. Даже не поляна, а целое ополье, конец которого сливался с горизонтом. Действительно, трудно выбрать лучшее место для стрельбы, если, конечно, поблизости нет жилья.

Фура остановилась у караульного помещения, напоминавшего уютное шале где-нибудь в пригороде Парижа. Федор хотел было соскочить на землю, но его остановил сердитым взглядом офицер. Из караулки вышел капрал, лихо откозырял, смешно выставив вперед перед лбом ладонь, и заговорил с «учителями», как со старыми знакомыми. Один из офицеров небрежно кивнул в сторону Федора, протягивая капралу какую-то бумагу, тот мельком глянул в нее, снова отдал честь, и только теперь Федор заметил, что в обе стороны от караулки, прячась в невысоком кустарнике, тянется колючая проволока. «Как же туда въезжают?» — едва успел подумать Федор, как капрал что-то крикнул в дверь караульного помещения, и, к удивлению Федора, проволока стала раздвигаться. Она оказалась натянутой на подвижные колья. Фура выехала на территорию полигона, офицеры шли следом, весело болтая, и Федор понял: видимо, все обошлось. Но он ошибался. Через несколько сот саженей они вновь подъехали к караульной будке, снова, уже другой капрал, внимательно прочел бумагу, оглядел Федора, как-то странно качнул головой, потом скрылся в своей конуре… И заскрежетал ворот. Из кустов снова поползла проволока.

Так повторялось трижды. Только через полчаса фура остановилась недалеко от каменного цейхгауза. Немного в стороне Федор увидел длинный окоп полного профиля и сразу узнал пулеметы, выглядывающие из специально отрытых гнезд. Вон «максим», рядом пулемет Гочкиса, а немного дальше на треноге стоит громоздкий и не очень-то благообразный «шоша».

Об этих пулеметах рассказывал профессор, он же показывал и схемы их устройств. Федор с его слов знал, что в Америке, например, на вооружение принят пулемет Кольта, в Австрии — Скода, или Шкода. Россия же закупила патент на «максима». Поэтому другим пулеметам на уроках было уделено немного времени. Хотя Федор изучил «максим» только по схеме, он уверен, что сможет с первого же раза разобрать и вновь собрать эту митральезу, как кое-кто по старинке еще именует пулемет.

Федор вздрогнул от неожиданности, когда воздух прорезал оглушительный рокот. Отдельных выстрелов почти не было слышно. Ему вдруг захотелось заткнуть уши. А что, если заговорят сразу все находящиеся в этой траншее пулеметы? Этак от одного шума дашь тягу. Грохот оборвался внезапно. Стрелявший только что пулемет, а это был как раз «максим», парил, напоминая причудливый паровоз. Только пар шел откуда-то спереди, рядом с хищно высунувшимся дульным срезом. Ну да, именно там и проделано отверстие, чтобы стравливать пар, иначе он может разорвать кожух пулемета.

Когда осматривали мишени, Федор удивился кучности стрельбы. Ему вспомнились редкие вылазки на охоту. Он был еще мал, стрелять ему не давали, но к вечеру уставшие охотники собирались у костра и затевали соревнование — у кого в фанере из-под ящика окажется больше пробоин от дроби. Некоторые любители подобной стрельбы даже таскали за собой эти фанерки.

Мишень, которую теперь разглядывал Федор из-за спины офицеров, напоминала фанеру, пробитую огромными дробинками.

На обратном пути в поезде учителя объяснили Федору, что они надеялись получить пулемет и дать возможность ученику пострелять самому, но помешал какой-то чин, при нем они не стали рисковать…

При всем уважении к Мечникову, Ковалевскому, Федор от лекции к лекции испытывал растущую неудовлетворенность от занятий в школе. На него обрушивался поток слов, красивых, звучных: «обновление», «мир свободных людей», а слово «социализм» не сходило с уст заезжих лекторов. Состав их был достаточно пестрым, от Анатоля Франса и Бальмонта до Тимирязева и Эрисмана… Конечно, каждый из этих лекторов был по-своему человеком знаменитым и замечательным, но все они, вместе взятые, не могли заменить Федору оставленных в России товарищей, того дела, которому, он знал теперь, посвящена вся его жизнь.

Это был обычный день занятий. И по дороге Федор думал о своих делах, своей неустроенности, а не об очередном реферате. Но только он вошел в помещение школы, как почувствовал, что и слушатели и профессора сегодня чем-то взволнованы. Гамбаров, один из основателей школы, не дочитав лекции, покинул аудиторию. Сорвалась лекция и другого члена школьного совета — де-Роберти. Собственно, можно было бы идти домой, но слушатели не расходились. Федор не очень-то дружил с большинством своих сокурсников. Они эсеры, а он сторонник «Искры». Слушатели — в основном дети политэмигрантов из русской колонии в Париже. Приезжих из России, подобно ему, очень мало. Зато они также стоят на платформе «Искры». Есть в Париже и искровская группа. Это она настояла, чтобы в 1903 учебном году лекции по аграрному вопросу читал не кто-нибудь, а Н. Ильин. Н. Ильин — это литературный псевдоним Владимира Ильича Ульянова. Федор решил после лекций Ульянова уехать домой, в Россию. Там назревают большие события.

— Товарищи! Я только что с заседания совета школы. Меня специально пригласили, чтобы я довел до вашего сведения, что Н. Ильин — это не кто иной, как Владимир Ильич Ульянов, социал-демократ, он же Ленин — нелегальный политический публицист. Совет школы считает нежелательным его выступления, это может навлечь неприятности на школу со стороны французских властей. Я надеюсь, вы поддержите протест совета, — запыхавшись, выпалил староста курса.

В аудитории поднялся такой гам, что ничего нельзя было разобрать.

Федор только через несколько минут понял, что и он тоже кричит не то «иуды», не то «долой!». Черт возьми, кто «иуды», кого «долой»? Конечно, тех, кто засел в совете. Они почти все эсеры или сочувствующие им.

А Мечников? Сегодня же Федор поедет в Севр и поговорит с Ильей Ильичом. Может быть, президент не знает, кто такой Ленин, не читал ленинских работ?

Но ни этим вечером, ни назавтра, ни через неделю Федор к Мечникову не попал. Школа митинговала.

Мало, очень мало эсдеков среди слушателей, их голоса тонут в оглушительном гаме эсеровских подпевал. Но когда дело доходит до потасовок, одно появление Федора вносит «успокоение».

Наступил день 23 февраля. Аудитория набита до отказа. Сегодня явились даже самые нерадивые, и не столько послушать, сколько поглядеть на Владимира Ильича, из-за которого так лихорадило школу все эти последние недели.

И Ленин вошел в аудиторию. Он громил эсеровские утверждения о некапиталистическом развитии русской деревни.

Основной тезис четырех лекций Владимира Ильича Ленина по аграрному вопросу сводился к тому, что теория Маркса о развитии капиталистического способа производства относится к земледелию так же, как и к промышленности.

Федор с несколькими товарищами соцдеками после каждой лекции провожали Ильича из школы. На всякий случай. От эсеров можно было ожидать всякого. Провожали так, чтобы Ильич ничего не заметил.

В марте 1903 года Федор покинул Париж… и оказался в Екатеринославе. Ему нужны были документы, свидетельствующие о «благонадежности»: Федор по-прежнему не оставлял мечты получить инженерное образование.

Деревенский пристав, не мудрствуя лукаво, выдал сестре Федора справку о «благонадежности» ее брата. Не знал сей чин, кому он эту справку выправил, узнал только тогда, когда получил от начальства жесточайший разнос. Не помогли приставу и наивные оправдания: «В моем участке Сергеев был благонадежен, а об остальном я не знал…»

Не мог пристав знать, что Федор Сергеев был социал-демократом, искровцем, не знал, что перед Сергеевым закрыты двери всех высших учебных заведений России. Сергеев получил так называемый «волчий билет» и прочно утвердился в черном списке неблагонадежных.

Для поступления на работу помощником машиниста на паровозе справок о благонадежности не спрашивали. А ведь паровоз — верный помощник партийного функционера. Потом жандармы и следователи удивленно разводили руками — они не могли понять, почему населенные пункты, небольшие полустанки, не говоря уже о рабочих поселках, примыкающих к Екатерининской железной дороге, буквально набиты нелегальной марксистской литературой. На паровозе есть тендер, а под углем можно сделать сколько угодно тайников. Жандармы не любят копаться в угольной пыли. Ну, а если найдется такой ретивый, то всегда можно улучить момент, ведь паровозная топка под рукой, и литература сгорит мгновенно.

Да что и говорить, служба на железной дороге — сплошное удобство для революционера-профессионала. Тендер тендером, а разве вереницы вагонов не его защитники и укрыватели? Федор специально тренировался в умении нырять под вагоны, не сбавляя темпа бега, прыгать под насыпь на полном ходу и прогуливаться по крышам, как по Невскому.

Но все это годится на случай, если нагрянут внезапно жандармы и придется удирать. Но есть ведь паровозные депо, мастерские — это настоящие арсеналы революционно настроенного пролетариата. В депо и железнодорожных мастерских трудятся работяги не чета фабричным, сезонщикам, подавшимся из деревень в города, чтобы сколотить копейку да снова забиться в свою глухомань. Рабочий из депо — он грамотный, он с малых лет варится в пролетарской среде, с малых лет впитывает идеи солидарности, и если бастуют железнодорожники — замирает жизнь не в одном городе.

Федор умел быстро сходиться с людьми, интуитивно отыскивая дорогу к сердцу и разуму, казалось, совершенно разных и по характеру, и даже по воззрениям людей: будь то рабочий или интеллигент, мужчина или женщина. Именно поэтому он стал неуловим для полицейских ищеек. А они гнались за ним, они имели твердые предписания из Петербурга — обезвредить социал-демократического функционера Артема. Да, Артема. И это была не просто партийная кличка Федора Сергеева, не он выбирал ее. Эту кличку ему дали шахтеры Донбасса как знак уважения, признательности. Артем — это материализовавшаяся в живом человеке легенда, а может быть, и быль, ставшая легендой. В разных уголках Донбасса с начала века из уст в уста передавали рассказ о шахтере по имени Артем. На какой шахте он рубал уголек — никто толком не знал, но каждая шахта считала за честь присвоить его себе. Ни одна шахтерская забастовка не обходилась без того, чтобы среди горняков не говорили, что организовал эту забастовку Артем. Потом шахтеры узнали — кто-то выдал их Артема полиции, и разъяренные опричники сбросили его в шахту. Артем погиб? Нет, через какое-то время вновь прошелестел слух, что Артем жив. Шахту, на которой он работает, уже не называли, от полиции берегли. Да не уберегли. Сгинул Артем. Тот ли он был, которого бросали в шахту, другой ли — кто знает?

Но вот объявился Федор Сергеев. Впрочем, мало кто из шахтеров знал фамилию этого молодого человека — Артем да Артем! Ловок и смел, и без него не обходится ни одна шахтерская забастовка, ни одна стачка железнодорожников. Артем, да и только.

Так и повелось: Артем да Артем. И попала эта кличка Федора в полицейскую «книгу живота», и осталась за ним до конца дней его.

Жандармам было от чего взволноваться. Только что в Лондоне завершил работу II съезд РСДРП. Второй! После I 1898 года тоже волновались, но недолго. Не поверили, что на I съезде была создана социал-демократическая партия. И не очень-то ошиблись в своих жандармских оценках. Не создана, а скорее провозглашена. Недаром один из нынешних лидеров этой партии Н. Ильин (жандармы хорошо знают, кто скрывается под этим именем) в своей работе «Что делать?» говорил о «создании партии» как насущной проблеме. Ныне она таки создана. После I съезда жандармы арестовали двух из трех членов Центрального Комитета РСДРП, разгромили большинство местных комитетов. Тогда, на I съезде, не было принято ни единой Программы, ни Устава.

На II съезде РСДРП была создана партия, принята Программа, Устав. И, что очень порадовало жандармское начальство, так это то, что социал-демократы успели расколоться на большевиков и меньшевиков. Такой раскол устраивал жандармов.

Они тщательно следили за работой съезда, изучали его документы, если таковые попадали им в руки.

Ныне в департаменте полиции сидят не отставные отцы командиры, как это было в III отделении, ныне здесь трудятся лица с высшим юридическим. Они-то довольно быстро разобрались в том, что меньшевики для царя и отечества опасности не представляют. Иное дело большевики. Вот кого нужно в первую очередь выявлять, вылавливать и обезвреживать.

…Поезд подходил к Елисаветграду. На этот раз Артем-Федор ехал не на паровозе, а пассажиром, и наверное поэтому ему казалось, что состав еле-еле ползет, подолгу простаивает на каких-то богом забытых полустанках и просто так в степи. Выходить из вагона Артем опасался. Затерявшись среди пассажиров третьего класса, притворяясь человеком, которого сморил сон, он чувствовал себя более или менее в безопасности. А ведь чудом вчера ушел от шпиков. Но они могли находиться и в поезде.

Когда подползли к елисаветградскому перрону, Артема поразила огромная толпа людей: бородатые мужики и безусые парни, бабы, расхристанные девки, и все пьяные. Крики и песни прорывались сквозь наглухо закрытые по случаю январских морозов окна вагонов. Непонятно. И Артем решил выйти узнать, в чем дело, послушать, понять… Его оглушило известие — война с Японией. Пока эти сутки тащился в поезде, началась мобилизация. И он сейчас присутствует на проводах новобранцев и запасников. Жутко было слышать завывания и причитания женщин, ругань унтеров и залихватские частушки.

Вдруг открылись двери станционного ресторана и на перрон вывалились разопревшие и тоже изрядно подвыпившие представители местного общества. Они нестройно попытались запеть «Боже, царя храни», а когда гимна не получилось, полезли целоваться с солдатиками. И поп, покачиваясь, обмахивал серебряным крестом толпу, пока крест не выпал из его рук, кто-то на него наступил, батюшка, наклонившийся, чтобы подобрать, не удержался на ногах и растянулся на перроне.

Упустить такой момент Артем не мог. Он вспрыгнул на ступеньки виадука и что есть силы крикнул:

— Товарищи!..

Первыми опомнились станционные жандармы, стали пробиваться сквозь толпу к Артему, но он успел все же сказать несколько слов о войне захватнической, войне грабительской, успел воскликнуть:

— Долой самодержавие!..

Его схватили.

Полтора месяца в елисаветградской тюрьме. Когда вышел из узилища, Южное бюро ЦК РСДРП направило Артема в Николаев — сплачивать судостроителей. Но в Николаеве он был снова арестован и на сей раз выбрался из тюрьмы только в начале 1905 года.