14. Василию Игнатьевичу пришлось понять

Василий Игнатьевич первый вошел в комнату. За ним, зябко поеживаясь, спешили Анна Матвеевна и Таня. Юра никак не мог окончательно проснуться. Увидев Геру, Анна Матвеевна и Таня бросились к нему.

— Что с тобой, Гера? Что с тобой? Почему ты такой мокрый? Где ты был?

— А-а, это потом… Сейчас вот… Я достал… Прочесть надо.

Гера протянул Тане какой-то конверт из плотной желтоватой бумаги.

Рыжая полоса пересекала конверт, и сломанная сургучная печать осыпалась с него на пол.

Осторожно Таня взяла конверт, повертела в руках:

— Это по-немецки, Гера, я не умею.

— Дай-ка, — сказал Юматик. Он вынул из конверта письмо с незнакомым и странным грифом, с ползучим жутким пауком свастики и попытался прочесть.

— Гегейм бефель… Что такое «бефель»? — спросил он беспомощно.

— Это непременно, непременно нужно прочесть… — бормотал Гера, закрывая глаза.

— Неужели никто не может? — в отчаянии спросила Таня.

Анна Матвеевна и Василий Игнатьевич только молча с ужасом смотрели на бумагу, как будто бы чувствовали, что она несет с собой горе и кровь.

— Позовите Лилю… — хрипло сказал Гера, все больше бледнея. — Куда она делась?

Лиля быстро пришла на зов. Взяла бумагу, взглянула на нее раз, другой, оглядела всех — испуганных стариков, взволнованную Таню, недоумевающего Юматика, задержалась взглядом на Гере и тихо проронила Юре:

— Последи, чтобы никто не вошел в комнату. Читать сразу в переводе? — спросила она спокойным, как всегда, голосом.

Никто ей даже не ответил.

— «Приказываю всем военным чинам вверенной мне армии: первое стрелять в каждого русского, приблизившегося к… местонахождению… — Нет. К расположению германской воинской части ближе чем на пятнадцать шагов, независимо от того мужчина это, женщина или ребенок…»

— Что? — спросила, не понимая, Таня.

— «…женщина или ребенок».

— Господи, что же это такое?.. — прошептала Анна Матвеевна, силясь унять дрожь в руках.

— «Выспрашивать… — то есть нет, — выведывать у населения всеми доступными средствами… о местопребывании и семьях… большевиков, комсомольцев и евреев и ферванден… — ах, да… — применять при этом подкуп, унд если нотвендиг, не останавливаться ни перед какими методами физического воздействия… Терроризировать население, не подчиняющееся приказам германского командования, массовыми… тодесуртайль… смертными приговорами».

Молчат все.

Только у Геры дергается нога и каблук дробно стучит по половице.

Все молчат.

Да, вот это и есть фашизм. Фашизм, который уничтожила советская армия и который никогда не должен воскреснуть вновь!

Василий Игнатьевич постоял тихонько и, пробормотав: «Ну и дурак ты, Василий Игнатьевич, старый дурак…» — поплелся из комнаты.

— Как страшно, как страшно! Там же наши люди, — прошептала Таня, Дети… матери…

— Тише воды, ниже травы надо жить; авось пронесет, — вздохнула Анна Матвеевна.

— Я не понимаю, — пожала плечами Лиля. — Это гунны какие-то, звери, а папа говорил, что это самая культурная нация.

— Культурная!.. — рванулся к столу Гера. — Да их убивать, как волков, нужно.

В запале он ударил кулаком по столу — и краска сползла с его лица и побелели губы.

Лиля пристально взглянула на Геру, шагнула было к нему:

— Гера…

Но Таня перебила ее:

— Юматик, ты можешь рассказать обо всем Хорри и Леше… но так, чтобы не очень их напугать. Остальным — ни слова. Анна Матвеевна, все-таки пора готовить завтрак. А я пойду посмотрю, что делает Василий Игнатьевич, ведь старику очень тяжело…

Лиля и Гера остались одни в комнате. Лиля вплотную подошла к нему.

— Гера, — сказала она настойчиво, глядя прямо ему в глаза, — почему на пакете кровь?

Гера не ответил. Его глаза закрывались, он все грузнее опирался на стол и делался все бледнее.

— Тебе плохо, — спросила Лиля, — тебе больно? Сядь.

Быстрым движением она подставила стул, усадила Геру. Тот опустил голову на стол и пробормотал сквозь зубы:

— Оставь… Ни… чего, мне надо идти. — Но у него не было сил подняться. — Не… могу… Погляди, что у меня тут на плече?

Лиля ловко сняла рукав с одной его руки. Гера скрипнул зубами от боли. На плече содрана кожа, рана кровоточит, густые струйки сбегают по смуглой грязной спине.

— Ты же ранен, — прошептала Лиля и тоже побледнела, — ранен!.. Погоди…

— Пустяки, царапина!

Лиля вдруг начала считать: «Раз, два, три, четыре».

— Что ты? — обессиленно поднял голову Гера.

— Ничего… Ничего… Папа учил, когда очень растеряешься, — посчитай до десяти. Теперь все в порядке.

Лиля быстро подошла к аптечному шкафчику, взяла бинты и вату, пузырек с йодом.

— Гера, сейчас будет очень больно, но так нужно.

— Если нужно, — делай.

— Повернись к свету.

— …Понимаешь, он успел отскочить.

— Неужели? — спросила Лиля и мазнула йодом.

Гера вздрогнул от боли.

— Да… и все из-за белки… Понимаешь, хрустнула… ветка… Он захрипел… и схватился за сумку.

— Да? Ну, вот и готово, — сказала Лиля спокойно, как будто бы она ничего только что не слышала и ничего только что не узнала.

— Лиля… — Гера впервые взглянул Лиле в лицо. — Лиля, я не хочу, чтобы кто-нибудь…

— Я знаю, — прервала его девочка. — Ну вот… мне надо идти принести воды, — я сегодня дежурю; а ты бы прилег.

— Нет, уж давай я принесу.

— Что ты! А рука?

— У меня есть другая, — усмехнулся Гера и, не глядя на Лилю, пошел к колодцу.

Вон видно из окна, как он вертит вал левой рукой.

А странная девочка Лиля распахнула окно и подставила лицо солнечному лучу и, зажмурившись, улыбнулась.

Загрузка...