Наши собственные

27. Разгром

Уже час, как фашисты хозяйничали в доме. Как только офицер переступил порог столовой, он одним коротким и резким словом «Sitzen!» пригвоздил к месту Таню и Юру, а сам неторопливым шагом, позвякивая шпорами и заложив руки за спину, прошел по остальным комнатам. Обе входные двери были заперты — из дому нельзя было ни выйти, ни войти в него.

Офицер как будто бы не заметил Пиньку и Катю: как мимо пустого места, прошел мимо Василия Игнатьевича, по дороге перелистал две — три книжки, лежавшие на столе, задел локтем встретившуюся ему в коридоре Мусю и тем же неторопливым хозяйским шагом, шагом победителя и собственника, вернулся в столовую. И тут, когда он заметил на буфете и на столе круглые, румяные хлебы, — все мгновенно изменилось.

Прищурившись, он небрежно хлопал стеком по драгоценным буханкам, видимо считая их про себя.

— Ого! Двенадцать! Порядочно, — сказал он по-русски, с чуть заметным акцентом.

На лице его появилась деланная улыбка, но глаза глядели так колюче и зло, что у Анны Матвеевны сжалось сердце.

— Какой это хлеб? — спросил он резко.

— Ржаной, — ответила Анна Матвеевна.

Офицер так хлестнул стеком по буханке, что на румяной корке лег глубокий шрам.

— Я шуток не люблю, — сказал он отрывисто, — и вы почему-то много хлеба кушаете. Sehr viel! Можно накормить один целый отряд. Ну? Кому вы хлеб запекали?

— Себе, — сказала Анна Матвеевна, заложив зябнущие руки под передник, себе, — повторила она, силясь сосредоточиться и отогнать от себя видение мертвого лица Костика, — себе.

— Ах так! So!

Несколько слов отрывистой команды — и в доме начался разгром. Рывком открывались шкафы, вываливались на пол книги, немудреный детский гардероб. Из открытого буфета смахивалась на пол посуда; в спальне солдаты спокойно и деловито вспарывали подушки, протыкали штыками белые покрывала, новые простыни, матрацы. Перья носились в воздухе; под ногами у солдат хрустели черепки, с треском срывались переплеты с книг и альбомов.

Наверху, во врачебной комнате, летели на пол склянки с лекарствами, разбивалась драгоценная аппаратура, вынимались и прятались в солдатские ранцы новенькие хирургические инструменты. И всюду солдаты выстукивали стены, пол, потолки — искали какие-то тайники.

Все чаще и чаще в речи врагов слышалось слово «партизан». И старикам стало ясно, что фашисты не уйдут отсюда, не добившись своей цели.

Лиля оставалась на кухне, возле входных дверей которой стоял солдат. Таня и Юра — в столовой. Стариков и остальных детей согнали в спальню мальчиков. Хорри в доме не было.

Василий Игнатьевич мучительно пересчитывал ребят: «Лиля в кухне, Таня и Юра в столовой; здесь — Пинька; Катя, Муся… Хорри в саду; надеюсь, он не вошел в дом. Где Леша? Где может быть Леша? Он был в доме, когда вошли эти… Да, да, конечно, он шел к Тане, чтобы попросить у нее кусок свежего хлеба. Почему же его нет в столовой?»

У дверей спальни тоже стоял солдат, и он оттолкнул Анну Матвеевну, когда она захотела пройти к Тане; один солдат был на кухне, трое других продолжали возиться наверху.

У Анны Матвеевны рот был крепко сжат, и она твердо знала, что от нее никаким способом ничего не добьются. Но дети?!

Детей пока никто не трогал. Только Таню и Юру не выпускали из столовой, и лейтенант вел с ними вежливый разговор.

— Ну-с, — сказал он, садясь верхом на стул, добродушно глядя на детей и поигрывая стеком, — нам надо познакомиться и sogar подружиться. Если хотите, я могу первый начинайт.

Он подошел к Тане, галантно щелкнул каблуками и представился.

— Бруно Шиллер, имею честь! — и он протянул Тане узкую белую руку.

Таня с ужасом посмотрела на эту руку и прижалась к спинке стула.

— О, фрёйлайн очень строгий. С таким характером бывает ошень трудно. Офицер резко повернулся. — А ваша как зовут, молодой человек?

— Юра, Юматик.

— Какая странная фамилия! — удивился офицер.

— Да нет… Это прозвище.

— Что такое прозвиче?

— Ну, название, — сказал Юра сухо, но обстоятельно. — Я очень люблю математику; вот ребята и прозвали меня «юный математик».

— А, ошень хорошо, — молодой ученый! Так вот…

Но Юра не дал ему договорить. Любознательность у этого молодого ученого была сильнее страха.

— Скажите, пожалуйста, а вы не родственник знаменитого Шиллера?

Лейтенант был потрясен.

— Откуда вы его знаете?

— Я, конечно, не очень хорошо его знаю, но я слышал о нем.

— А разве вы интересуетесь свинами?

— Какими свинами? — беспомощно обернулся Юра к Тане. — Таня, о чем он говорит?

— Мой дядя имеет знаменитый свиноферма, культурный свиной ферма, самодовольно сказал Бруно Шиллер.

— Ну… — разочарованно протянул Юра, — я совсем не про это, я про писателя.

— Это не мой родственник, — отрезал лейтенант. — Но довольно! Довольно болтать! Отвечайте, — кто этот человек, который крикнул «бегите»? Мы его немножко… успокоили.

Бедный Юра не понимал, что за вопросом идет вопрос, и наивно отвечал:

— Костик.

— Молчи! — сказала ему Таня и больно сжала его руку.

— Не надо мешать, фрейлайн; я повторяю, — куда он просил вас убегать?

— Не знаю, — сказал Юра тихо.

Офицер резко повернулся к Тане.

— А вы?

Таня молчала. Ракетница поблескивала на столе, у самого открытого окна, но между ней и ребятами стоял фашистский офицер.

— Или вы мне все расскажит, все про партизан — кто, как зовут, откуда? Кому вы запекали хлеб? Кто ходил в большой сапоги с гвоздям?.. Он шел здесь… Или через полчаса, — фашист посмотрел на свои золотые часики, — я вас расстреляю, — понятно? К стенке!

С ловкостью фокусника он выхватил из-под ребят стулья и толкнул Таню и Юру к стенке.

— Тридцать минут и фсё… Понятно? — каркнул он прямо в лицо мальчику.

Нет. Непонятно. Юра даже не боится. Он просто не понимает. Он вырос в стране, где ребенок — хозяин жизни, где для него строят детские сады, дворцы и стадионы, где о детях думают в первую очередь, в самые тяжелые времена. Он просто не знает, не верит, что есть люди, которые убивают детей. Он взглянул на Таню и увидел бледность ее лица, дрожь темных ресниц, увидел жесткое лицо фашиста, взглянул в его глаза и вдруг испугался. И лицо его побледнело так, что редкие родинки яркими крапинками выступили на коже. Он в ужасе сделал шаг назад, но там была стена.

Таня сразу поняла его, обняла за плечи и прижала к себе.

Бруно Шиллер вытащил револьвер.

Таня вытянулась, крепче прижала к себе Юру, — она уже ничего не скажет.

— Я считаю, — сказал лейтенант, — одна минута прошла. Вторая…