Наши собственные

3. Вечер, который никогда не забудется

Война!!!

Она уже топтала чужие страны, поджигала факелом селения и города, губила посевы, вырубала сады, высушивала реки, убивала людей…

И теперь она пришла к нам.

Анна Матвеевна не могла так просто поверить этому; она подошла к Пиньке и, тряся его за ворот рубашки, закричала сбивчиво и гневно:

— Что ты, опомнись! Что ты говоришь? Замолчи!..

Но Пинька настаивал на своей страшной вести:

— Это война… это с Германией… Они всю прошлую ночь бомбили… Город горит…

И в это время вошла Таня.

Краска постепенно сползла с ее лица, и девочка прислонилась к косяку.

— Пинюшка, — сказала Анна Михайловна вдруг жалким просящим тоном, — а Ольга Павловна где же?

Василий Игнатьевич опустил глаза.

Как трудно ответить на этот вопрос!

— Город бомбили… — забормотал он, — и станцию…

— А ее-то нашли? — по-детски упорствовала Анна Матвеевна.

— …и завод горит.

Тут Таня оторвалась от косяка, подошла вплотную к Василию Игнатьевичу и, глядя ему прямо в глаза, спросила тихо:

— Где моя мама?..

— Не знаю…

Вот она, война, уже положила железную свою лапу на плечо девочки.

Пинька неуклюже пытался успокоить Таню.

— Танечка, ты не волнуйся… понимаешь, вокзал горит… Но это еще ничего не значит… Мы будем ее искать… Мы найдем… Мы обязательно найдем. Хотя там все горит…

И тут Таня не выдержала, бросилась к Анне Матвеевне и, обливаясь слезами, закричала:

— Мама!.. Мамочка моя!

Отчаянный крик ее разнесся по всему дому и поднял на ноги проснувшихся детей. Юра вбежал в комнату.

— Что Тут? Что случилось? — в испуге спросил он.

Ему никто не ответил. Все старались успокоить Таню, Василий Игнатьевич прижимал ее к себе, Анна Матвеевна наливала воду в стакан, а слезы капали и капали на ее дрожащие руки.

Пинька подошел к Юре и, отведя его в сторону, шепотом рассказал все, что случилось. Губы у Юры побелели: война не в книжке, не в кино, а вот тут рядом… и вот Таня плачет… Это уже из-за воины. Юра подошел было к Тане, но она вскочила, оттолкнула стакан с водой и выбежала из комнаты.

И все замолчали, боясь посмотреть друг на друга.

Тихо стало в комнате. Слезы ведь катятся беззвучно…

— Анна Матвеевна, — спросил Василий Игнатьевич, — что мы делать-то будем? В сельсовете никого нет, связь с городом прервана.

— Ума не приложу.

— По проселку народ идет все на восток… Из города бегут… Шоссе, говорят, обстреливают. А как же мы?

— Ой, не знаю я, не знаю, Василий Игнатьевич… Что мы с вами понимать можем? В такое время без главврача остались. И восемь ребят на руках.

Анна Матвеевна плакала и раскачивалась на стуле.

— Что нам с ними делать, Василий Игнатьевич? Куда прятать? Кому жаловаться идти?

Лиля вышла из спальни девочек; за ней, стараясь не стучать сапогами, Гера. Более мягким тоном, чем обычно, Лиля сказала:

— Анна Матвеевна, голубушка, не надо так громко причитать. Напугаете малышей.

И вдруг над домиком в первый раз с ужасающим, неслыханным воем пронеслись вражьи самолеты.

— Скорей! — кричит Лиля. — Свет!

Она выключила большую люстру в столовой и приказала Гере:

— Рубильник!

Гера помчался в переднюю.

О, эта ленинградка уже знает, что такое война, что такое затемнение… Полтора года тому назад она уже занавешивала окна, когда во всей стране мирно горел свет.

Гера выключил рубильник.

Вот и пришла темнота…

— Завесим окно, — приказала Лиля, держа в руках одеяло. — Дай стул, Гера!

Гера покорно придвинул стул и помог Лиле занавесить окно.

— Пинька, проследи, чтобы случайно не включили свет, — продолжала Лиля строго, — да и здесь лучше бы зажечь свечу.

Вот и появилась на столе свеча — первая спутница военных дней. Будут нанизываться дни, сгорит свеча, и только фитилек, плавая в масле, коптящим огоньком станет озарять комнату.

— Герушка, Герушка, что делать-то будем? — спросила Анна Матвеевна мальчика, понимая, что на него одного можно положиться; стар Василий Игнатьевич и не знает здешних мест, а остальные — ребята. — Что делать нам?

— Уходить нужно отсюда, тетя Аня. Туда, где народ, а там уж скажут, что делать. А сейчас в Синьково уходите.

Как рассердился Василий Игнатьевич:

— Глупости какие! Скажешь тоже еще! Чего это детям ночью по лесам бродить? Мы не военный объект, не армейская часть, не с ребятами же война идет?! Надо дома сидеть и распоряжений ждать.

— Но ведь они могут наш дом бомбить! — говорит Пинька.

— Ну что ты болтаешь! У нас лечебное учреждение. Вывесим флаг с красным крестом, — никто нас не тронет.

— Эх, Василий Игнатьевич, — возразил Гера с сердцем, — а почему же нам в школе рассказывали, что фашисты в Испании Красный Крест обстреливали и даже раненых убивали. Надо скорей идти в Синьково, оттуда нас дальше отправят.

— Да что же вы молчите, Анна Матвеевна? — ищет поддержки старик. — Ведь теперь вы тут начальство.

— Нет, Василий Игнатьевич, я тоже думаю идти. Вместе с народом надо быть да к семьям пробираться.

— Анна Матвеевна, я протестую! Вы на себя ответственность берете.

— Ну что ж, и отвечу…

Гера, не дожидаясь конца спора, уже принес в комнату пальтишки малышей, курточку Юры, потом, искоса взглянув на Лилю, — и ее шелковый плащ.

— Вам скорее собираться надо.

Пинька удивился:

— Вам? А ты?

— А я домой побегу; у меня там мама с Петькой.

Анна Матвеевна беспомощно развела руками:

— Да что ты, Герушка! Ведь мы одни ночью дороги не найдем.

Гера вскинул ружье на плечо и направился к двери.

— Ну уж как-нибудь… У меня семья там.

Презрительный и холодный голос Лили остановил его на пороге:

— Значит, всех ребят надо бросить и к себе домой бежать? И вам не стыдно?!

— Молчи ты… не суйся… Да поймите же вы, тетя Аня…

Хорри, умница Хорри, всегда приходит на помощь в трудную минуту:

— Гера нас до Синькова проводит, а там побежит домой. Ведь ты так хотел сказать?

— Ну, конечно… — хмуро бормотнул Гера, не глядя на Лилю, — только вы скорей собирайтесь!

Анна Матвеевна с трудом поднялась со стула (дрожат старые ноги от волнения) и беспомощно огляделась.

— А что с собой брать-то в дорогу?

— Ничего не надо, тетя Аня, скорей идти надо.

— А кто же тут останется в доме? Вещей ведь полно!

— Ну, что вы, Анна Матвеевна! — хмурится Василий Игнатьевич. — Я, конечно, останусь… Я ведь все под расписку принимал… и мебель, и матрасы, и вот часы… Это ведь ненадолго — неделя-другая — и погонят их.

Гера даже каблуком застучал от нетерпения:

— Да не волыньте вы! Идем скорей!

Анна Матвеевна нерешительно направилась к двери.

— Хорри, — сказала она, — сходи за Таней.

Когда вошла Таня, все посмотрели на нее с испугом, с болью, горьким состраданием.

— А мы, Танюша, — поспешила сказать Анна Матвеевна, — решили уйти в Синьково; там сельсовет, почта, все начальство… А здесь вот Василий Игнатьевич останется…

— А кто же у нас теперь начальником? — спросил Леша.

Старики мгновенно переглянулись, и опыт многотрудной и долгой жизни, когда не раз лечили они горе трудом, усталостью, заботами о других, подсказал им одно и то же:

— Таня.

— Я? — растерялась Таня.

— Да, ты. Василий Игнатьевич здесь остается; я уж стара да слаба, мне за всем не углядеть. А ты молодая, сильная и знаешь, как мама все дело вела… Кому же, как не тебе?

— Ну как же я?.. — сказала Таня и замолкла.

А Гера в нетерпении метался по комнате, приносил какие-то мелочи из своей каморки, рассовывал их по карманам и, наконец, ухватил Анну Матвеевну за рукав:

— Одевайте ребят, тетя Аня. Я не могу больше ждать!

И вдруг Таня, тихая беленькая Таня сказала твердо, «железным голосом», совсем как ее мать Ольга Павловна, которую нельзя было ослушаться:

— Ты подождешь, Гера! Нельзя так идти. У нас малыши… Надо по смене белья взять, полотенца и хлеба побольше.

Сказала и испугалась… Испугалась, что никто не послушается, а может быть, просто рассмеются, задразнят. Вот Лиля взглянула на нее пристально и удивленно… Но ведь надо сделать так, как сделала бы мама. Преодолев огромным усилием слезы, застенчивость и робость, Таня продолжала:

— Кипяченой воды для малышей надо… и заплечный мешок каждому, Анна Матвеевна.

Никто не запротестовал, не рассмеялся, не одернул Таню. Перестал суетиться Гера, пошел Василий Игнатьевич за кипяченой водой, и покорно спросила Анна Матвеевна:

— А где же мне, Танюша, столько мешков набрать?

— У кого нет, тем наволочки можно дать. Я сама сделаю. Собирайтесь, ребята.

Так Таня подняла на свои девичьи плечи почетный, но тяжкий груз, который называется ответственностью.

Вот к этому, Танюша, готовили тебя и мама, и пионерские костры, под синим небом Артека, и отец, раскинувший руки на берегу Халхин-Гола, и комсомол.

Ребята засуетились, забегали.

— Понимаешь, Пинька, — сказал Юра, и глаза его уже заблестели от новой придумки, — не надо хлеба: он тяжелый; а надо шоколаду побольше. Альпинисты всегда шоколад берут. Он питательный. Он восстанавливает в клетках… этого… как его? Эх, забыл!

— Ну, ничего, Юра, ты вспомнишь, — убеждает его Пинька.

— Конечно, вспомню. Пойдем-ка и мы соберем, что нужно.

Они ушли, а я боюсь, ох боюсь, что Юра, вместо того, чтобы собирать вещи, полезет в книгу, торопясь узнать, что именно восстанавливает в клетках питательный шоколад.

И странное дело — в дом пришло горе, за окнами ночь, надо уходить куда-то в лес, а в доме началась деловитая суета, в которую малыши вносят даже что-то веселое.

Анна Матвеевна тщательно отбирает продукты. Таня, смахивая слезы, делает из наволочек заплечные мешки, а Муся и Катя путаются под ногами и щебечут как ни в чем не бывало:

— А я зубную щетку возьму!

— А я Мишку; я без него спать не могу.

Лиля садится на диван, придвигает к себе поближе свечку и раскрывает альбом, лежащий на столе.

— Ты что, матушка, почему не собираешься?

Лиля пожимает плечами.

— Я не пойду. В лесу сейчас холодно, сыро. Я не привыкла… Ведь за нами обязательно кого-нибудь пришлют. Папа позаботится. Я останусь с Василием Игнатьевичем.

— Ну и дожидайся, принцесса! — зло бросает Гера.

Вот уже все ребята готовы. В пальтишках, в шапках, с мешками за плечами, они испуганно поглядывают на темные окна, на озабоченные лица старших и зябко поеживаются.

Таня проверяет каждого. Помогает, подтягивает лямки.

— Почему ты без чулок? — спрашивает она Пиньку. И тот недоуменно смотрит на свои босые ноги, — вдруг среди лета чулки? Но покорно идет за чулками.

— Зашнуруй ботинки, Юматик! — велит Таня. И Юра зашнуровывает ботинки.

— Ну, я готов! — торопит Леша. — Можно двигать!

За плечами его топорщится клетчатый рюкзак.

— О! Какой у тебя мешок! Можно потрогать? — восхищается Муся.

— Потрогай, пожалуйста, — снисходительно разрешает Леша, — из Львова родитель привез. Пошли, что ли?

Надо идти… Уйти из этого дома, который строили для них сотни заботливых рук. Выйти из дверей, в которые по утрам почтальон вносит письмо от мамы или открытку от сестры; пройти по дорожке, вдоль которой цветут ноготки и бархатцы, мимо колодца, в котором такая вкусная вода; выйти из зеленой калитки…

Постойте, ребята, дайте мне поглядеть на вас, дайте вспомнить свое, пережитое… Вот вы собрались в дорогу и не знаете, что, едва раздались первые залпы, первые выстрелы на нашей земле, как Родина стала думать о вас, о своем будущем. Не пройдет и нескольких недель, как по воле страны сотни тысяч ребят наденут такие же заплечные мешки и тронутся в далекий путь, в безопасные места. Матери за ночь постирают, погладят и наметят белье, смачивая его росинками скупых слез, воспитательницы напишут сотни браслетиков с именами, фамилиями, адресами (а вдруг отстанет или затеряется малыш!). Трамваи пойдут к вокзалам, переполненные притихшими ребятами, и мамы будут молча держать холодные ручонки и горько смотреть на мешки первую тяжесть, которая легла на детские плечики так рано. Длинные поезда подойдут к платформе и загудят тихонечко и медленно, нехотя оторвутся от вокзала. И в городе станет тихо…

Пусть никогда больше не наступит в мире такая тишина!

— Ну, а пока в путь, ребята.

— Василий Игнатьевич, — говорит Анна Матвеевна, — Лиля! Идемте с нами! Что вы тут одни останетесь?

— Не могу, — разводит руками Василий Игнатьевич, — ответственность не позволяет.

А Лиля просто не поднимает головы от альбома, как будто ее очень интересуют эти чужие фотографии.

— Ну, как знаете… Дело ваше. Прощайте!

— Зачем же «прощайте»? До свиданья, Анна Матвеевна.

Василий Игнатьевич осторожно обнимает старушку и троекратно по-русски целует ее в обе щеки.

Ребята толпятся около него, прощаются. И Таня говорит ему вполголоса:

— Василий Игнатьевич… мама… — она проглатывает комок в горле, когда вернется… скажите ей, что я… ее очень люблю. Она меня разыщет.

— Хорошо, Танюша. До свиданья, деточка!

Он крепко обнимает ее.

Вдруг распахивается наружная дверь и ветер врывается в комнату, неся листья из гирлянд, украшавших подъезд. Свеча гаснет.

И сразу же маленькие начинают кричать и плакать.

— Мама… ой, страшно, боюсь!.. — кричат Катя и Муся.

— Что такое? Кто-то вошел, — взволнованно говорит Юматик, — кто-то вошел!

— Спокойно, ребята, — раздается голос Тани; он чуть-чуть дрожит, но звонок, как всегда. — Хорри, у тебя есть спички?

— Конечно, есть.

Хорри зажигает спичку. Она освещает маленькое-маленькое пространство, бледные ребячьи лица. Углы большой комнаты залиты темнотой, но все чувствуют, — у двери кто-то есть… Там кто-то стоит…

И никто не поворачивает туда головы.

Тогда Хорри подходит к столу, зажигает свечку, поднимает ее высоко над головой и решительно идет к двери. Все медленно поворачиваются в его сторону. И видят: у двери стоит Костя-пастушок. Тот самый веселый Костя, который раз приходил к ребятам, учил их вырезать свирели из лещины, щелкать огромным кнутом и бороться с молодыми телятами, изображая из себя матадора.

Но сейчас он был совсем другой… Пыльная рубаха разорвана на левом плече, до самого пояса, ноги покрыты грязью торфяных болот, закопченное лицо все в ссадинах, а глаза безразличным взглядом смотрят на детей.

— Костик! — окликнул его Гера. — Ты что… ты откуда?

И глухим безразличным голосом Костик ответил:

— Из лесу…

— Батюшки мои! — всполошилась Анна Матвеевна. — Что ты в лесу ночью делал? Почему домой не идешь?

И так же ответил Костик:

— Дома нету… Спалили… Фашисты…

— А мы вот в Синьково идем, — растерянно говорит Анна Матвеевна, как будто она не поняла слов Кости.

— Синькова нету… Спалили…

Трудно понять то, что говорит Костя-пастушок. Страшно смотреть в его глаза, на его закопченное лицо. Страшно, что в открытую дверь врывается ветер, что у маленькой Муси на плечах мешок…

Таня берет себя в руки.

— Придется по проселку в Брагино.

— Брагина нет… Спалили…

Мы не думали, что Гера может так закричать:

— Спалили! А мама… а Петька?.. Пустите меня! — И, схватив ружье, он выскочил в дверь.

— Есть еще тропка в Глебово, — сказал Василий Игнатьевич, нарушая тягостное молчание.

— Разбомбили… — говорит Костик совсем тихо.

Анна Матвеевна тяжело садится на стул и сбрасывает свой заплечный мешок.

— Выходит, идти-то некуда?..

— Некуда… — подтверждает Костик.