Наулака: История о Западе и Востоке

XIII

Целый палаточный город вырос за три дня у стен Ратора. Его украшали зеленые лужайки, выложенные дёрном, специально для этого привезённым издалека, наскоро пересаженные апельсиновые деревья, деревянные фонарные столбы и безобразный чугунный фонтан. Ожидалось, что свадьбу махараджи Кунвара удостоит своим присутствием множество гостей: бароны, князья, тхакуры, владельцы никому не нужных, пустующих замков-крепостей и бесплодных земель на севере и на юге, усеянных неприступными скалами; феодалы-помещики из плодородных, пестреющих маками долин Мевара и раджи, собратья короля Раджпутаны. Каждый из них прибывал в сопровождении свиты, конной и пешей.

В стране, где всякая почтённая родословная должна насчитывать, по меньшей мере, лет восемьсот, очень трудно не обидеть кого-нибудь невзначай, и все жители палаточного города ревниво следили за тем, какое место выделено его соседу, соблюдается ли при этом старшинство и учитывается ли знатность рода.

Ратор был свежевыкрашен в розовый и белый цвет; главные улицы города были перегорожены огромными бамбуковыми кострами, предназначенными для праздничной иллюминации. Фасады домов вычистили и заново обмазали глиной, а двери украсили цветочными гирляндами из бархатцев и жасмина. В толпе сновали мокрые от пота торговцы лакомствами, сокольинчьи, продавцы простеньких украшений, стеклянных браслетов и маленьких английских зеркал; верблюды, нагруженные свадебными дарами дружественных владык из далёких уголков Индии, с трудом протискивались сквозь толпу, а жезлоносцы, размахивая серебряными жезлами, расчищали дорогу для колясок махараджи.

Гора, на которой стоял дворец, дымилась, как вулкан, потому что к нему то и дело подъезжали экипажи с разными важными особами, и каждая из них рассчитывала на то, что её приезд будет встречен пушечным салютом, подобающим чину и званию гостя.

Наступала ночь, но лагерь не затихал до самого рассвета: бродячие музыканты, певцы, сказители, танцовщицы, мускулистые борцы и всякий прочий люд, обычно околачивающийся поблизости от лагеря, бродил от одного шатра к другому, веселясь и пируя. Когда же все, наконец, разошлись, из городских храмов раздались хриплые, заунывные звуки морских раковин. Эти звуки долетели до Кейт, и ей показалось, что она различает в них рыдания маленького махараджи Кунвара, которого готовили к церемонии бракосочетания, мучая бесконечными молитвами и очищениями. Она совсем не видела мальчика в эти дни, как, впрочем, и Тарвин был лишён возможности лицезреть короля. На каждую просьбу об аудиенции ему отвечали: «Он со священниками». Тарвин проклинал священников Ратора и призывал все муки ада на головы висельников-факиров, вечно стоявших у него на дороге.

— Хоть бы они скорее покончили со всей этой нелепой затеей, — бормотал он про себя. — Ведь не могу же я целый век прожить в Раторе.

Тарвин ни за что не хотел понять, как могло правительство сочувственно отнестись к самой идее этого брака, к этому нелепому и злому фарсу, именовавшемуся бракосочетанием, главными действующими лицами которого были двое детей. На днях Ника представили чиновнику генерал-губернатора, который хотел узнать как можно больше о ходе работ на Амете. Но расспросы о строительстве плотины в тот момент, когда он не мог и на миллиметр приблизиться к своей заветной цели, к Наулаке, обидели и оскорбили Тарвина до глубины души, и он не только проигнорировал их, но ещё и сам, в свою очередь, забросал чиновника пристрастными вопросами о готовившемся во дворце беззаконии. Чиновник объявил, что этот брак вызван политической необходимостью, но когда Тарвин высказал ему своё мнение о подобного рода политической необходимости и о том, что бы он сделал, будь его воля, чиновник оцепенел и с любопытством и удивлением оглядел диковатого американца с ног до головы. Они расстались, весьма недовольные друг другом.

С остальными англичанами Тарвин чувствовал себя более непринуждённо и вольготно. Жена чиновника, высокая брюнетка, принадлежавшая к одной из тех семей, которые со дней основания Ост-Индской компании[17] управляли судьбами Индии, проверяла больницу, в которой работала Кейт, и так как она была все-таки женщиной, а не официальным лицом, то пленилась маленькой девушкой с грустными глазами и не скрывала своего восхищения той, которая так мало и редко говорила о своих успехах. Поэтому Тарвин и старался изо всех сил занять и развлечь жену чиновника, и она объявила, что он человек необыкновенный. «Впрочем, знаете, все американцы люди необыкновенные, хотя и очень ловкие».

Не забывая и сейчас, в шуме и блеске готовящегося празднества, о том, что он гражданин Топаза, Тарвин рассказывал ей об этом благословенном городе, лежащем на равнине у подножия горного кряжа, городе, которому принадлежала половина его сердца. Он называл его «волшебным городом», подразумевая, что все жители западного материка согласны с этой характеристикой. Нет, ей не было скучно — она получала удовольствие от его рассказов. Разговоры о компаниях по продаже земли и её освоению, о торговой палате, о городских земельных участках и о компании «Три К» были для неё внове, и Тарвину легко удалось перейти к тому, что в данную минуту было для него важнее всего. Что она знает о Наулаке? Видела ли её когда-нибудь? Он спрашивал не таясь.

Нет, она ничего не знала о Наулаке. И думала, и мечтала она лишь о том, как весной поедет домой. Домой — это значит в маленький домик неподалёку от Сербитона, в хрустальный дворец, где ждал её возвращения трехлетний сынишка. По-видимому, интересы и помыслы всех прочих англичан были так же далеки от Раджпутаны, а от Наулаки тем более.

Заключительный день брачных торжеств начался и завершился пушечными выстрелами; снова и снова зажигались огни фейерверков, снова слышался топот лошадиных копыт и рёв слонов, оркестры много раз пытались сыграть что-то похожее на «Боже, храни королеву». Махараджа Кунвар должен был появиться вечером на банкете (в Индии невеста не показывается на люди, и её имя даже не упоминают), где чиновник, представляющий интересы генерал-губернатора, провозгласит тост за здоровье его самого и его отца. Махараджа должен был произнести речь по-английски.

Тарвин с большим трудом протискивался сквозь густую толпу, что собралась у ступеней храма. Ему хотелось одного: удостовериться в том, что с ребёнком все в порядке, ему хотелось увидеть, как он выходит из храма. Оглядевшись по сторонам, он заметил, что был в толпе единственным белым человеком, и пожалел своих пресыщенных и нелюбопытных соплеменников, для которых дикая сцена, происходившая сейчас у него перед глазами, не представляла никакого интереса.

И в эту минуту, под оглушительный рёв раковин, двери храма отворились внутрь, и громкий гомон толпы сменился благоговейным шёпотом. Тарвин крепко ухватился за поводья и нагнулся вперёд, чтобы лучше видеть. За дверями храма стояла темнота, а к звукам раковин присоединился бой бесчисленных барабанов. Запах ладана, настолько сильный, что от него першило в горле, поплыл над толпой, хранившей полное молчание.

В следующую минуту махараджа Кунвар, один, без свиты и без священников, вышел из темноты и встал, освещённый факелами, положив обе руки на рукоятку меча. В лице его под чалмой, украшенной алмазными подвесками и изумрудным эгретом, не было ни кровинки. Глаза провалились, а рот был полуоткрыт; но жалость, которую Тарвин почувствовал к усталому измученному ребёнку, быстро уступила место другому чувству: сердце Ника забилось и запрыгало, потому что на груди махараджи Кунвара, поверх золотой одежды, лежала Наулака.

На этот раз не надо было задавать никаких вопросов. Это не он сейчас взирал на Наулаку — казалось, будто на него самого упал глубокий взгляд огромных глаз ожерелья. Оно горело мрачным огнём рубинов, злой зеленью изумрудов, холодной синевой сапфиров и жарким полыханием алмаза. Но весь этот блеск был ничем в сравнении с чудным сиянием одного камня, что лежал над большим гранёным изумрудом в самой середине ожерелья. Это был чёрный алмаз — чёрный, как смола в адском озере, и светившийся изнутри пламенем преисподней.

Ожерелье лежало на плечах мальчика, точно огненный ворот. Словно напитавшись блеском золотой парчи, на которой покоилось, оно затмевало безмолвные звезды индийских небес и превращало пылавшие факелы в грязно-жёлтые пятна.

Некогда было думать, рассчитывать, оценивать, он едва успел его разглядеть и понять, что это и есть Наулака, как опять затрубили морские раковины, махараджа отступил назад, в темноту, и двери храма затворились за ним.