Навеки моя

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

– Не уходите, Бартоломью, – взмолилась Эри, видя, как он направляется к двери. – Только не сейчас.

Бартоломью подавил мучительный вздох и повернулся, чтобы взглянуть на нее. Ее губы припухли от его поцелуев, щеки алели, а волосы и одежда были в беспорядке. Эри выглядела так, как будто только что встала с постели – так невероятно чувственно, что при виде ее сердце его ухнуло куда-то вниз, к желудку. Он знал, что должен заткнуть себе уши, чтобы не слышать того, что она может сказать. Его страсть к, ней была слишком сильна, и сопротивляться ей, он был не в силах.

– Послушайте меня, Эри…

– Нет, пожалуйста, Бартоломью. Вы не можете просто так уйти и оставить меня одну. Я… я чувствую себя странно, может быть, даже… паникую. У меня болит все тело, только эта боль такая, как будто я чего-то ужасно хочу. Я просто не знаю, что мне нужно, – она приложила руку к груди. – Разве что… может быть, я хочу, чтобы вы дотронулись до меня еще.

Ее дыхание обдало его теплом и негой, когда она на цыпочках подошла к нему и легонько коснулась губами его губ. Бартоломью застонал. Как Господь может ожидать, что он сохранит самообладание, когда она вот так прижимается к нему своим жарким, мягким телом, а ее тонкие женственные руки заброшены ему на шею? Ее слова как бы стекали у него по позвоночнику, как расплавленный мед, прямо в пах. Должно быть, дьявол породил в нем это безнравственное желание, и, поддавшись ему, Бартоломью неминуемо попадет в ад, но пока что ощущение ее, ее запах и вид обещали райское наслаждение, ради которого можно было умереть.

Бартоломью зарылся лицом в волшебную массу ее волос на изгибе шеи. Его руки крепко прижали Эри к себе, оторвав ее от пола. Его шепот был резким и хриплым.

– Не поступайте так со мной, нимфа. Если я дотронусь до вас еще раз, я просто возьму пас и войду в вас, и после этого все изменится.

– Вы имеете в виду, что тогда внутри меня будет ваше семя и у меня может родиться ребенок?

На этот раз его стон был громким и агонизирующим:

– О Господи! – просунув руки ей под мышки, он высоко поднял ее и потерся носом о ее плоский живот. Она едва расслышала, как он прошептал:

– Я бы все отдал, чтобы это произошло.

Он опустил ее на пол и отвернулся, мрачно уставившись на темную спальню:

–Ступайте в постель, Эри, там вы будете в безопасности. Там мы оба будем в безопасности.

Помолчав, она спросила:

– Это из-за Туте?

Озадаченный, он повернулся, чтобы взглянуть на нее:

– Туте?

– Да. Это потому, что вы уже занимаетесь внесением семени с Туте, вы не хотите меня?

– Боже мой, нет! Откуда у вас такие мысли?

Она передернула плечами:

– Она смотрит на вас так, как будто вы – шоколадный торт, а она умирает с голоду.

Острота ее интуиции вызвала у него резкий короткий смешок:

– Она, может быть, и голодна, но я не шоколадный торт, – кисло сказал он. – Во всяком случае, не для нее, – его голос стал тверже. – И я совершенно определенно не занимаюсь внесением семени с Туте, не делаю этого сейчас и никогда не делал раньше.

Эри заулыбалась:

– Тогда…

– Тогда ничего, Эри. Идите спать. Сегодня вечером не будет никакого внесения семени.

Не произнеся ни слова, она пошла вверх по лестнице, удивив его одним из столь редких для нее проявлений смирения. Чувствуя себя столетним стариком, несущим на каждом плече по тысячефунтовому мешку с зерном, Бартоломью погасил лампу. Затем вошел в спальню и разделся. У него над головой скрипнули половицы. Зашуршала ткань – Эри раздевалась. Все его существо пронзила такая боль и тоска, что он подумал, что умирает.

Как она могла подумать, что он может предпочесть ей Туте Олуэлл? Сама мысль об этом казалась ему нелепой.

Над его головой послышались шаги. Эри приблизилась к лестнице. Он взглянул вверх и увидел, что она спускается. Вид ее босых ног и лодыжек, выглядывающих из-под ночного халата, а также осознание того, что под тонкой тканью она была так же обнажена, как и он, вызвали новый прилив горячей крови у него в паху, надежда забилась в его сердце. Он попытался отгородиться от нее, плотно зажмурив глаза и сохраняя каменную неподвижность, стоя обнаженным подле кровати и благодаря Бога за то, что он находится в темноте. Когда она заговорила, он открыл глаза и увидел ее силуэт в дверном проеме спальни.

– У меня по-прежнему внутри все болит, Бартоломью. А у вас?

Он запрокинул голову и рассмеялся глубоким гортанным хриплым смехом:

– Да. О Боже, как же у меня все горит внутри!

– Тогда, может быть…

– Никакого «может быть», Эри. Если я сделаю то, чего мне хочется, вы пропали. Не будет никакого замужества с Причардом или любым другим мужчиной, разве что вы солжете ему или же будете ему так сильно нужны, что он не придаст значения тому, что кто-то другой отнял у вас девственность.

Мысль о том, что она будет принадлежать кому-то другому, до или после него, вызвала у Бартоломью спазм в горле. Он тонул, ему не хватало воздуха. Как он мог не согласиться на то, что она ему предлагала? С другой стороны, как он мог взять это? Господь свидетель, на месте Причарда, если бы она призналась в том, что уже не целомудренна, он бы все равно женился на ней – и с радостью. Но если он будет заниматься с ней любовью сегодня вечером, он никогда и никому не позволит прикоснуться к ней. Она будет его и только его.

Сможет ли он оставить Хестер, уехать с Эри туда, где их никто не знает, и начать все сначала? Бартоломью с силой зажмурился, чтобы не заплакать. Хестер была его законной женой. Не имеет значения, что она с ним сделала, он не может взять и повернуться к ней спиной – он несет за нее ответственность. За это он должен быть благодарен своему отцу.

Ответственность, доверие, обязанности. Для Джейкоба Нуна не существовало уважительных причин, оправдывающих невыполнение обязательств, независимо от того, какими бы пустяковыми или неприятными они ни были, и Бартоломью хорошо запомнил те несколько случаев, когда он ошибся, и взбучку, которая за ними последовала и которая накрепко вколотила этот принцип в его сознание. Нежный голосок Эри вывел его из задумчивости и вернул к настоящему.

– Это судьба свела нас вместе, Бартоломью, и она определит наше будущее. Все, что нам остается, это наслаждаться теми радостями, которые у нас остались на этом пути.

Его смех был хриплым и серьезным.

– А как мы можем это сделать, не определив нашу судьбу, Эри? Как только вы потеряете девственность, ее уже не вернуть.

Она обдумала это:

– Мне кажется, я не смогу солгать человеку, за которого собираюсь выйти замуж. Он не будет знать об этом, пока я ему не скажу, не так ли?

– Он узнает об этом, как только ляжет с вами в постель.

– Каким образом?

– Когда мужчина входит в женщину первый раз, он разрывает тонкую пленку, которая при этом кровоточит. Даже если он не почувствует, что разрывает ее, он узнает об этом, увидев кровь на простынях.

В течение долгого времени она хранила молчание. Когда Бартоломью понял, что она входит в спальню, он прыгнул в кровать и торопливо укрылся одеялом по пояс.

– Это из-за нарушения пленки бывает больно? – спросила она, стоя у кровати.

– Да. После этого болезненные ощущения не повторяются, если женщина возбуждена.

– Но разве не потому, что я возбуждена, у меня все болит?

Бартоломью простонал. Неужели она никогда не прекратит мучить его?

– Да, Эри. Из-за этого. А теперь идите спать. Боль пройдет.

Она прижала руки к грудям:

– И нет никакого другого способа облегчить ее?

Он долго-долго смотрел на нее, и в голове у него хаотически мелькали, кружились и сталкивались мысли и видения:

– Есть, если женщина доверяет мужчине.

– Я доверяю вам.

Под его обжигающим взглядом, в рассеянном свете, проникавшем из другой комнаты, ее пальцы легли на пуговицы, которые выстроились в ряд от глухого, обшитого кружевом ворота ее халата почти до середины груди. Каждая расстегнутая пуговица дразнила его видом все более обнажаемой плоти, бледной выпуклостью груди, намеком на затененный скрытый изгиб, обещанием эротической тайны. Только дрожание ее пальцев, обнажающих ее красоту под его жадным взором, выдавали ее волнение.

Когда она начала стаскивать свое одеяние с плеч, Бартоломью потянулся к ней и запахнул разошедшиеся полы халата.

– Вы должны быть уверены в том, что делаете, нимфа. То, что вы мне предлагаете – это дар, который я буду ценить до конца дней своих, но как только вы выйдете замуж за Причарда, – («Да простит меня Господь, как я смогу это вынести!») – и ваше любопытство будет удовлетворено, для вас может оказаться неудобным то, что я буду жить рядом.

– Я уверена, хотя и не знаю почему. Это не любопытство. Я просто знаю, что это правильно, вне зависимости от того, как это выглядит со стороны.

Нежно она отвела его руки, и ее ночной халат, такой же белый и светящийся в темноте, как лунный свет на поверхности спокойного моря, невесомо соскользнул с ее тела и бесформенной кучкой лег у ее ног. Она была похожа на греческую богиню воды, увенчанную волной снежно-белой пены. Очаровательная невинная соблазнительница в человеческом обличье. Бартоломью застонал в радостной агонии: боги исполнили его мечту, за которую ему однажды придется дорого заплатить.

– Идите сюда, нимфа.

Она перешагнула через халат, лежащий у ее ног, и остановилась рядом с кроватью. Бартоломью рассыпал ее роскошные волосы так, что они прикрыли ее грудь, подобно шелковистому вееру. Затем он позволил себе блаженство погладить их блестящее волшебство на всю длину, там, где они обтекали ее груди, ее тоненькую талию и округлые бедра, до пушистых кончиков, лежащих на изгибе ее бедра.

– Ты очень красивая, – хрипло прошептал он, – красивее, чем закат на море… или радуга в струях водопада. – Он поднял ее к себе на кровать. Медленно, пока она опускалась на колени рядом с ним, он откинул в сторону великолепную массу ее волос, открывая ее маленькие полные груди. – Красивее всех на свете.

Его голос сел от благоговейного трепета, прикосновения были легки и невесомы, как будто она была сделана из хрусталя. Одно долгое мгновение он изучал ее. Затем, издав сдавленный стон, он притянул ее к себе в яростном объятии:

– Нимфа, моя сладкая нимфа.

Дождь яростных поцелуев пролился на ее лицо. Он целовал ее глаза, ее виски, ее изящные ушки и, наконец, губы. Он немного отодвинулся, чтобы взглянуть на нее, и она улыбнулась. В горле у него возник комок, когда приливная волна чувств захлестнула его. Бартоломью никогда не верил в чудеса. До сих пор жизнь для него была обязанностью и работой, которую следовало выполнять, например, наблюдать, как его мать тает у пего па глазах, или не обращать внимания на растущую ненависть своего парализованного отца каждый раз, когда Бартоломью помогал ему справлять нужду. Или соблюдать брачные обеты, хотя Хестер и нарушила свои на следующий день после свадьбы.

Но лежать в постели с Эри – это было настоящим чудом. Чудом, которое он принял с таким благоговением, что оно переполнило его душу, связав его с этой маленькой женщиной, и неважно, кто они на самом деле. Не имеет значения, что случится завтра, он будет боготворить ее всю оставшуюся жизнь.

– Бартоломью? – ее рука погладила его по щеке, любовно касаясь его пробивающейся щетины. – С вами все в порядке?

Он сглотнул слюну вместе с душащими его эмоциями. Ничто не должно помешать ему сделать для нее этой ночью то, что он собирался сделать.

– Я еще никогда не чувствовал себя лучше, – сказал он. Он поцеловал ее со всей искусностью, которой научился в давние годы университетской свободы, – хотя его поцелуй был не таким, как те, потому что этот был порождением любви и страсти. Нежный, яростный, отдающий, требовательный. Он вложил в него всего себя, подавляя свои желания, чтобы показать ей, что она значит для него.

Когда его губы наконец оторвались от ее губ, дыхание Эри было таким же прерывистым, как у него. Тело ее терзали ощущения, похожие на те, которые она уже испытывала прошлой ночью. Она была бессильна понять их. Но она знала, что чувства эти особенные, ведь это Бартоломью пристально глядел на нее затуманенными огнем страсти черными глазами, как будто она была редкой и бесценной жемчужиной.

– У тебя такая прозрачная кожа, глаже, чем шелк, – его пальцы коснулись ее груди. – Мягче меха выдры.

Кровь пела у Эри в ушах, когда она почувствовала, как и каждая женщина до нее, свою власть над мужчиной. Он хотел ее. Она чувствовала это по восхищенному выражению его глаз и легкой дрожи рук. И отчаянно хотела быть такой, какой она была в его представлении, – красивой, любимой, желанной.

Его объятия ослабли, позволяя ей двигаться. Она едва не задохнулась, когда ее груди легонько коснулись поросли темных волос у него на груди. Возбуждение зажгло огонь в самых потаенных глубинах ее существа. Открыто, как ребенок, наслаждаясь неожиданными ощущениями, она потерлась о его тело и услышала его хриплый смешок.

– Тебе нравится это? – спросил он.

– Это похоже на… самую легкую щекотку, только приятнее. Я чувствую ее отсюда – она коснулась сначала своей груди, затем низа живота, – до сюда.

Бартоломью как ножом пронзило желание.

– Именно так и должно быть, – произнес он хриплым шепотом.

– А вы тоже испытываете подобные ощущения?

– Да, и я могу сделать их еще сильнее.

– Еще сильнее? – она снова потерлась о него грудями. – Не могу себе представить что-либо более сильное, чем это.

Он хищно рассмеялся:

– Ты узнаешь это, маленькая нимфа, прежде чем я закончу. Она застенчиво склонила головку набок, и улыбка слегка искривила ее губы, открыв ее зубик, который он теперь обожал:

– И какая же я нимфа? Дриада, нимфа деревьев и лесов? Или наяда, речная нимфа, обладающая даром пророчества, покровительница поэтов и музыкантов? – ее голос соблазнительно понизился. – Нимфа плодородия?

Бартоломью испустил стон:

– Боже сохрани. Нет, ты морская нимфа, которая помогает морякам в беде.

– А, нереида, – она провела пальчиком по его нижней губе. – А вы моряк, который нуждается в помощи?

Он слегка прикусил зубами ее пальчик, восхищенный ее дразнящей игрой:

– Отчаянно нуждаюсь.

Неожиданно она снова стала сама застенчивость и невинность. Она наклонила голову, и тон ее стал неуверенным, почти извиняющимся:

– Боюсь, что я не очень хорошо знаю, как вам помочь. Очарованный, Бартоломью поцеловал ее пальчик, который попал к нему в плен:

– Я научу тебя.

Он перецеловал все ее пальцы, а затем начал водить кончиком языка по ладони, пока у нее не вырвалось испуганное:

– Oй!

– Что такое?

– Ваш язык на моей ладони.

– Ну и что?

– Это меня поразило… я имею в виду, это похоже на то, что я ощущала, когда была ребенком и бегала по ковру, а потом дотрагивалась до медной дверной ручки, тогда мою руку начинало покалывать иголочками и она почти немела. Но тогда это было больше похоже на боль. А теперь мне было хорошо, так хорошо, когда я расчесываю волосы или когда вы меня целуете.

Бартоломью улыбнулся.

– Так тебе понравилось?

– Да.

Он провел языком по мягкой беззащитной внутренней стороне ее запястья и почувствовал, как она задрожала:

– Это только начало, нимфа. Это только капелька дождя из того шторма, который я собираюсь в тебе пробудить.

Он нежно уложил ее на спину, и сам лег рядом с ней на бок, опираясь на один локоть и медленно взбираясь языком вверх по ее руке.

–…Если бы у нас в распоряжении был весь мир и достаточно времени, – прошептал он, погружая язык в углубление на сгибе ее локтя, – то такая застенчивость, леди, вовсе не была бы преступлением. Мы бы сели рядом, обговорили, куда нам идти, и проводили бы славные дни вместе… Я бы полюбил вас за десять лет до всемирного потопа, а вы должны были бы, вероятно, отказывать мне до обращения иудеев в христианство.

Он добрался до ее плеча и по его изгибу до того места, откуда начиналась шея, чувствуя на губах ее сладкий, мускусный вкус. От нее пахло деревьями, травами и ее собственной, возбуждающей смесью запахов.

Рука Бартоломью, лежащая на талии Эри, была горячей, но успокаивающей. Она закрыла глаза, сгорая от желания сделать так, как он просит, и отдать себя ему. Губы ее приоткрылись и дыхание участилось, а он забрасывал ее одним новым ощущением за другим, то лаская ее кожу, то шепча ей что-то на ушко.

– Понадобится сотня лет, чтобы воспеть твои глаза и твой взгляд… – он поцеловал укромное местечко у нее под ушком, обвел его языком, затем поцеловал каждое веко. – Двести лет, чтобы насладиться каждой грудью…

Простое упоминание об ее грудях вызвало у Эри волнующее предвкушение. С нетерпением она ждала, что он будет делать дальше. И он ее не разочаровал.

Он нежно прихватил, посасывая, сначала ее нижнюю губку, затем верхнюю, намекая, что будет дальше, хотя она была слишком невинна, чтобы догадаться. Его поцелуй стал более требовательным, пока ее губы не раскрылись и его язык не соединился с ее.

Эри резко вздохнула, почувствовав его руку на своей груди, и он впитал в себя этот вздох. Она обняла его руками за шею и прижалась к нему так крепко, как будто собиралась никогда не отпускать от себя. Он замер от удовольствия. Но ему еще многое надо было ей показать, поэтому он оторвал свои губы от ее и передвинулся к груди, которая согрелась и отвердела от его прикосновений. Тело ее вздрогнуло, реагируя на то, что он делает, а затем выгнулось дугой, чтобы облегчить ему доступ. Когда он возобновил нежные посасывающие движения губами, она застонала. При этом звуке желание когтями впилось в него, от чего его тело напряглось еще сильнее, но он отогнал эти мысли. Он баюкал ее грудь в своей руке, поглаживая ее большим пальцем, и одновременно слегка прижал сосок другой груди зубами и нежно потянул.

Эри лежала совершенно неподвижно, боясь пошевелиться, чтобы, он не прекратил эти восхитительные вещи, которые он с ней творил.

Он продолжал нашептывать между поцелуями:

–…по крайней – мере, век уйдет на каждую часть твоего тела, и последняя эпоха обнажит твое сердце. Потому что вы, леди, заслуживаете такого отношения, и я не смог бы любить вас менее пылко, – он приподнял голову и взглянул на нее темными, полными страсти глазами. – Но у себя за спиной я всегда слышу грохот крылатой колесницы Времени: и вон там прямо перед нами простерлись пустынные земли вечности.

Только расширившиеся глаза Эри говорили о том, что она чувствует поглаживание его руки у себя по животу и далее по бедру, Его пальцы нежно и ласково погрузились в ложбинку у нее между бедрами, где кожа ее была похожа на мягчайший бархат и где она была такой чувствительной, что девушка вскрикнула.

Ощущения, сменявшиеся одно за другим, захватившие Эри целиком и концентрирующиеся в ее лоне, были настолько острыми, что ей показалось, будто она умирает. Но по мере того как его рука продвигалась вверх, все ближе и ближе к ее самому сокровенному местечку, ее дыхание участилось настолько, что ей приходилось хватать ртом воздух, чтобы обеспечить им легкие, и она поняла, что он имел в виду, говоря, что ему еще многое нужно ей показать. Бартоломью привлек ее в свои объятия, проклиная себя за то, что потерял терпение. Она не виновата, что его нужда в ней перемалывала его на части куда сильнее, чем кофемолка – кофейные зерна, как и в том, что он не мог больше спать по ночам и едва мог заставить себя есть. Его самообладание подверглось немыслимому испытанию – большему, чем он мог выдержать. Каждый его нерв был натянут и звенел, как струна, и он все чаще до боли сжимал кулаки, чтобы удержаться и не наброситься на Эри.

– …И тогда червям достанется эта столь долго сберегаемая девственность, – прошептал он, – и ваша причудливая честь обратится в пыль, и пеплом станет моя страсть. Могила – спокойное и уютное место, но никто, я думаю, не ищет плотских утех там.

И Бартоломью впился ей в губы обжигающим поцелуем. Его язык проник внутрь, впитывая ее потаенные ароматы. Ее неопытный ответ, когда она ответила на движения его языка и приподняла бедра навстречу его руке, еще больше разжег его. Кровь шумела у него в ушах, и его тело – заключенное в белье – требовало освобождения. Он оставил ее губы, только чтобы покрыть поцелуями нижнюю часть скулы и подбородка и перейти к выемке в основании шеи, в то время как его пальцы искали влажную мягкость там, где смыкались ее ноги.

Эри со стоном выдохнула его имя, извиваясь под его руками, требуя большего, но не зная, как получить его. Когда она почувствовала, как что-то твердое вошло в нее, она резко вздохнула от неожиданности:

– Бартоломью! Это?.. Вы вносите семя?

Бартоломью коротко рассмеялся:

– Нет, нимфа. Это всего лишь мой палец. Я не собираюсь вносить в тебя семя.

– А почему нет?

– Потому что, когда…– он не мог заставить себя произнести сейчас имя Причарда, – я доставлю тебя на маяк, ты уже будешь иметь представление о физической стороне замужества, но, тем не менее, останешься все той же девственницей, которую я пообещал привезти.

– Нет, я хочу, чтобы именно вы были тем, кто…

– Тише, маленькая нереида. Доверься мне. Ты напугана оттого, что не знаешь, чего ожидать. Я покажу тебе это и в то же время постараюсь доставить тебе удовольствие, чтобы прогнать страх перед супружеской постелью. Я могу сделать это, не разрушив твое будущее.

– Разве вы не хотите внести в меня семя? Выражение невинной страсти в ее голубых глазах, когда она посмотрела на него, и боль в ее голосе едва не сломили его решимость:

– Господи боже, да. Сейчас я больше всего на свете хочу погрузиться в тебя, слиться с тобой в единое целое. Но это будет неправильно. Ты обещана другому человеку, моему собственному племяннику, черт меня возьми, и я…

Он вздохнул и крепко прижал ее к себе:

– Пожалуйста, доверься мне и позволь мне доставить тебе то удовольствие, которое я только могу. Тебе ведь нравится, когда я дотрагиваюсь до тебя? – спросил он, желая быть уверенным, что его не ослепили собственная страсть и желание.

– О, да. Это странное ощущение. Я чувствую нечто похожее на… дрожь, и в то же время я вся горю. Я хочу… двигаться, делать что-то, только я не знаю, что именно, а другая часть меня боится пошевелиться из страха, что вы остановитесь, и это ощущение уйдет.

– Я не собираюсь останавливаться. По крайней мере, пока ты меня об этом не попросишь. А те ощущения, которые ты испытываешь, станут еще сильнее. Не сопротивляйся им, нимфа, пусть они унесут тебя далеко-далеко.

– Кажется, мне немного страшно.

Его вдруг обуял страх, что своими словами он пугает ее, вместо того чтобы ободрить:

– Почему же?

– Потому что, когда вы так обнимаете меня, дотрагиваетесь до меня и целуете меня, у меня возникает странное желание проникнуть в вас, стать частью вас, как будто я перестаю управлять собой и быть собой.

От облегчения он тихонько рассмеялся:

– И просто превратиться в лишнюю ногу или третье ухо? – она шлепнула его по руке, но он увидел, что она улыбается.

– Не смейтесь надо мной, – сказала она. – Вы задали вопрос, и я попыталась честно на него ответить.

– Я не смеюсь над тобой, мне смешно оттого, что я чувствую себя так же, как ты.

– Правда?

– Это нормально, когда ты влюблен в кого-либо и хочешь стать его частью. Именно поэтому этот процесс и называется спариванием.

Она долго молчала, но он готов был биться об заклад, что она напряженно раздумывает.

– Означает ли это, что если я до вас дотронусь, вы будете ощущать то же, что и я?

Он задрожал от возбуждения от одной мысли о том, что она может потрогать его:

– Да, я буду ощущать то же самое.

Как будто бы задавшись целью испытать его, она положила ему руку на грудь. Она гладила его лицо, ерошила ему волосы на груди и поглаживала твердые мускулы. Когда ее рука передвинулась ниже, и пальцы скользили под простыни, прикрывавшие его живот, он закрыл глаза и сжал губы.

– Я делаю вам больно? – спросила Эри.

Ответом ей послужил странный сдавленный звук, наполовину стон, наполовину смех:

– Нет, нимфа, не больше, чем мое прикосновение причиняет боль тебе, – в доказательство он положил свою сильную руку на впадинку между ее бедрами, зарывшись кончиками пальцев в волосах.

Губы Эри раздвинулись в беззвучном выражении удовольствия, и она прикрыла глаза:

– Вы меня убедили.

– И ты меня, – он поцеловал ее. – Я убежден, что ты – самая прелестная, самая соблазнительная нимфа из всех, кого я когда-либо знал.

– А скольких нимф вы знали? – спросила Эри, нахмурившись.

Бартоломью провел пальцем, а потом и языком по ее припухшим губам:

– Только тебя.

– Но вы… занимались внесением семени с другими женщинами, правда?

– Я женат, Эри.

– Кроме жены, я имею в виду.

Бартоломью вздохнул, видя, что она спрашивает серьезно. И тем не менее, он был рад, что Эри ревнует:

– Да, до моей женитьбы у меня были другие женщины, но ни одна из них для меня ничего не значила.

– А я что-нибудь для вас значу?

– О, Эри! Милая, невинная моя Эри! – он прижался лбом к ее лбу, раздумывая, как бы ответить ей, чтобы не испортить их отношений. – Не спрашивай об этом. Не потому, что ты ничего не значишь для меня – это неправда – а потому, что никто из нас не может позволить себе стать для другого больше, чем другом.

Эри переплела пальцы у него на затылке:

– Но вы для меня уже больше, чем друг, Бартоломью. Я люблю вас.

Бартоломью застонал. Ее слова прозвучали, как удар молнии, проникая в самую его душу и заставляя ее петь и одновременно сжиматься от страха за будущее, которое было им уготовано.

– Не говори так, нимфа. Я – первый мужчина, которого ты узнала по-настоящему. Когда-нибудь тебе захочется взять свои слова назад.

– Никогда. Любите меня, Бартоломью. Доставьте мне обещанное удовольствие, – ее голос дрожал от сдерживаемых эмоций. – На одну-единственную сегодняшнюю ночь давайте вообразим, что завтра не наступит.

С радостью, замешанной на чувстве вины, он уступил, целуя ее глаза и ощущая на губах соленую влагу.

– Давайте соберем воедино всю нашу силу и всю нашу красоту, – прошептал он, – и в борьбе и радости проложим путь нашим влечениям через железные тернии судьбы. Тогда, хоть мы и не сможем удержать наше солнце на месте, мы заставим его мчаться вперед.

С этими словами он отшвырнул простыни и прижал ее к себе – бедро к бедру, грудь к груди, губы к губам.