Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

Глава 10. Пенаты

1

О том, чтобы поехать в Пошавше к Виткевичам, не стоило и заикаться – опекун бы враз встал на дыбы. Да и далеко было, пришлось бы ехать пару дней только в один конец. Но ехать туда и не стоило – ещё пять лет назад, когда Янек поступил в виленскую гимназию, Виткевичи переехали в другое своё имение, Витково, всего в каких-то сорока стае[1] от Волколаты и в пятнадцати – от Невзор, оставленных на усмотрение пана Довконта.

Повод для поездки отыскался легче лёгкого – поглядеть на Невзоры.

– Зачем это? – недоумение пана Миколая было вполне искренним – он действительно не понимал, для чего воспитаннику ехать в отцовское имение.

– Соскучился, – мгновенно ответил Глеб, благо заранее придумал ответ. Это Грегори умеет врать с непринуждённым и невозмутимым видом, а у него почему-то не получается.

– Места детства? – понимающе и донельзя фальшиво улыбнулся пан Миколай. Покивал. – Ну съезди, отчего нет? Возьми с собой кого-нибудь, не в одиночку же…

– Данилу возьму, – всё так же быстро ответил Глеб – тоже заранее обдумал. И только потом, спускаясь по широкому крыльцу дома в Волколате, вдруг спохватился: «А чего это пан Миколай так беспокоится? Не задумал ли он сам лапу на Невзоры наложить?».

Но раздумывать над этим было некогда.

Можно было заложить коляску, но подумав несколько мгновений, Глеб решил поехать верхом. Быстрее и больше приличествует молодому шляхтичу.

Данила спорить не стал. Быстро оседлал Глебова Рыжко, своего вороного мерина и споро потрусил следом за господином, иногда что-то ворча сквозь зубы.

– Что ты там ворчишь, Данила? – весело окликнул Невзорович, придержав коня на лесной опушке. – Стареешь, что ли?

– А и старею, пожалуй, панич, – охотно согласился Карбыш, нагоняя Глеба. В седле старый улан по-прежнему сидел ровно, словно по струне натянутый, и держался так, словно ему было не полвека, а всего каких-то четверть. Как в те времена, когда он вместе с отцом рубился против русских, негров, испанцев и австрийцев. – Не малы мои годы уже.

– Надо было всё-таки коляску заложить, – хитро сказал Глеб, косясь на верного камердинера. – А то кости растрясёшь ещё.

Данила недовольно насупился и замолчал, а Глеб только усмехнулся – пусть подуется старый улан, ему полезно, а то так и будет всю дорогу поучать и наставлять.

Остановились только у старого дуба. За прошедший год тот, казалось, разросся ещё шире, на корявой узловатой коре там и сям виднелись надписи – старые, потемнелые и поросшие мхом – и совсем свежие, явно вырезанные за этот год, едва-едва оболонь под корой успела потемнеть. А кое-где и не успела. Глеб не стал пытаться разбирать надписи – не для него писано, не ему и читать. И кабаньи челюсти тоже никуда не делись, только больше утонули в плоти старого дерева, и новых не прибавилось. Их уже давно не прибавлялось.

Крест тоже высился на пригорке по-прежнему, только дерево стало темнее. На его перекладине по-прежнему висели вышитые рушники – и старые, совсем истлелые, больше похожие на растрёпанное мочало, и свежие, недавно повязанные. Глеб несколько мгновений разглядывал их, нашёл безошибочно свой рушник, привязанный им когда-то давно, совсем в незапамятные времена, ещё, кажется до смерти отца, и до дела филаретов, и до ссылки Янека, и до дуэли пана Миколая с паном Викторином.

Или всё-таки это было недавно?! В прошлом году?

Рушник светил продранными в нём прорехами, словно его рвали когтями вороны. Может быть, так оно и было. А может просто солнце, дожди да ветер поработали.

Подъехал Данила, тоже поглядел на рушник, хмыкнул. Должно быть, тоже вспомнил что-то.

– А ведь мы не в Невзоры едем, панич, – сказал вдруг Данила, оглядываясь по сторонам, когда дуб и крест остались уже далеко позади. Глеб молчал, сделал вид, что не слышит, но камердинер не успокоился. – А, панич?

– Не в Невзоры, – ответил, наконец, шляхтич, понимая, что отмолчаться не получится. – В Витково, к Виткевичам. В Невзоры заедем на обратном пути.

Данила в ответ только многозначительно крякнул.

К Виткову подъезжали во второй половине дня, когда солнце уже поворотило, перешло через полуденную черту. Сначала расступились деревья, открывая узкой просеке выход на простор, к Двине – река здесь делал едва заметный изгиб, а дорога шла через лес, прямо.

Потом отступил в сторону берёзовый перелесок и из-за него выглянул на высоком берегу белый каменный дом под рыжей черепицей – стрельчатые окна в свинцовых переплётах, высокая кирпичная труба, низкий каменный забор, ажурная ковань ворот.

Витково.

Навстречу с басовитым лаем уже мчались два кудлатых рыжих пса. Когда до них оставалось несколько сажен, угрожающий лай вдруг стал весёлым – признали, должно быть. Добежали и весело запрыгали вокруг всадников. В прежние времена Невзоровичи часто бывали у соседей – и у Виткевичей, и у Довконтов, и у Рыгора Негрошо.

В прежние времена.

Привратник с поклоном отворил ворота, ответил поклоном на приветствие, но, похоже, так и не признал гостей, хотя и видел их раньше неоднократно. Да и признал его Глеб – старик Павло с давних времён служил у Виткевичей.

– Господа дома? – осведомился Невзорович, чуть придержав коня в воротах и роняя алтын в благодарно подставленную ковшиком руку привратника.

– Госпожа дома, – отозвался старик, ловя монету, подслеповато вглядываясь в шляхтича и, видимо, не узнавая. – Прошу вас, панове.

Одет старик был в потрёпанную, изрядно потёртую даже, ливрею. У широкого крыльца с резными колоннами и двускатной кровлей над ним (наверное, это должно было выглядеть как классический портик, но сейчас побелка облупилась и из-под неё оскалилось серое дерево, выщербленное солнцем, дождями и ветром) их встретил молодой парень в такой же старой, поношенной одежде, хотел принять поводья у Невзоровича, но Данила его опередил. Парень вздохнул с заметным облегчением.

– Как прикажете доложить? – этого слугу Глеб не знал.

– Передай – Глеб Невзорович.

Слуга вздрогнул, широко распахнул глаза, хлопнул ресницами, потом вдруг резко повернулся и чуть ли не бегом бросился вверх по ступеням.

Глеб не торопился. Проводил взглядом Данилу, который повёл коней к покосившейся конюшне – кровля просела, там и сям вздыбился отошедший от основы и рассохшийся гонт, ворота уже провисали и нижний край их касался земли, терялся в травяной поросли. Видно было, что эту поросль косили давно, и тропинка заросла. Видимо, и гости в этом доме бывали редко.

Куда ни кинь взгляд, что ни возьми, отовсюду выпирала бедность.

Неужели Виткевичам не хватает доходов с имений?! – поразился Глеб невольно, но тут же понял – видимо, да, не хватает. Да и какие там доходы, они и были-то почти что застенковая шляхта, пара вёсок с полями, сабля да конь, вот и всё имение. Да во́йны, да разорения, да ссылка Янека, да смерть пана Викторина…

Возможно, больше всего тут не хватало твёрдой мужской руки.

Молодой лакей вновь возник на крыльце, придерживая дверь отворённой:

– Госпожа… – он некоторое время поколебался, словно не решаясь сказать то, что ему было велено, потом всё-таки сказал. – Госпожа больна и никого не принимает…

Ясно.

Глеб помедлил несколько мгновений, прежде чем повернуться, поискал какие-то слова, но не нашёл.

Мать Янека не хотела его видеть.

Ну и правильно. А с чего ей хотеть-то? Янека арестовали, а его нет. Янек тянет лямку где-то на Урале в рядовых солдатах (по слухам!), а он – здесь, дома, вполне благополучен, скоро и офицером станет. Мужа её убил его, Глебов, опекун, именно из-за того, что хотел пан Викторин сам стать опекуном Невзоровичей. С чего бы ей, пани Анне, хотеть видеть его, Глеба Невзоровича?

Правильно.

Данила, видимо, что-то расслышал даже от конюшни. Остановился, придерживая коней, остановил и руку на деревянном засове просевших конюшенных ворот – кажется, пора коней вести и обратно, ехать в Невзоры несолоно хлебавши, как говорят русские.

Но почти тут же следом за лакеем на крыльцо выскочила девушка, почти девочка ещё (лет четырнадцать, не больше! – мгновенно отметил про себя Невзорович) в длинном платье-рединготе с широким отложным воротником и жгутами поперёк груди – синий лён, высоко подвязанный пояс, кружева на вороте. Скромно, если не сказать, бедно, но со вкусом. Набрасывая на голову потемнелый капор и завязывая ленты под подбородком, она бросила лакею:

– Оставь, Лешек, я сама. Помоги лучше слуге пана Невзоровича и угости его в лакейской.

Она махнула рукой Даниле, разрешая завести коней в конюшню, потом снова повернулась к Глебу, который, словно остолбенев, открыто и невежливо разглядывал её – покатые плечи, скрытые капором белокурые локоны, прямой тонкий нос с едва заметными крапинками веснушек, серые, бездонные, как осеннее литовское небо, глаза.

Погиб! – мелькнуло в голове паническое.

– Прошу прощения, сударь, но матушка действительно нездорова, ужасная мигрень, обычное для такой жары дело. Прошу вас со мной в беседку.

Невзорович молчал, не в силах выговорить ни слова, словно появление девушки разом отсушило ему язык и повесило замок на рот.

– Сударь? – она вопросительно подняла светлую бровь, выгнув её дугой.

– О, простите, – спохватился он, краснея и в душе кляня себя за косноязычие и тупость. – Я Глеб Невзорович, ваш сосед и друг Яна…

– Я помню вас, – тихо сказала она, на мгновение опуская и снова вскидывая глаза (сердце ёкнуло!). – Я младшая сестра Янека, меня зовут Данута. Возможно, вы плохо помните меня, такое бывает… мы виделись с вами уже в давние времена, почти пять лет назад.

Пять лет.

Да, верно, они были у Виткевичей в последний раз, когда ещё был жив отец (потом, когда отец умер и выяснилось, что их опекун – пан Довконт, пришлось уехать из Невзор в Волколату, соответственно и бывать в Виткове они перестали).

Пять лет.

Целая вечность.

Да, он помнил её. Смутно.

Тогда и она была худенькой едва заметной девчушкой, появлялась на людях чаще всего в обнимку со своей светловолосой куклой французской работы. А они с Янеком – мальчишками-сорванцами, которых гораздо больше интересовали яблоки в садах и конные скачки, чем какие-либо девчонки.

Потому и помнилось, что у Янека есть младшая сестра – смутно.

В беседке было тихо.

Чуть покосившаяся кровля, плющ и дикий виноград, висящий сплошной пеленой, давали достаточно тени, чтобы укрыться от жары. Подумать только, всего три дня прошло с его приезда в Волколату к опекуну, когда впору было жаловаться на осенний холод и дождь – и грязь просохла, и на небе ни облачка, настоящий июль.

Липень.

– Прошу прощения, что не приглашаю вас в комнаты, – Данута сидела напротив него, сложив руки на рассохшемся столе. – Но мы совершенно не ждали гостей, и комнаты сегодня совсем не пригодны к приёмам.

Красиво говорит, – молча восхитился Невзорович. Косноязычие так и не оставило его, и шляхтич просто молча любовался девушкой. – Словно кружева плетёт. Можно подумать, вот этот стол достаточно пригоден для приёма гостей.

Хотя в целом ему было всё равно, как его принимают. Достаточно того, что от ворот сразу назад не повернули. И того, что она сидит сейчас напротив него и с ним говорит.

Всё тот же лакей (Лешек! – вспомнил Глеб и тут же понял, что его давешняя догадка верна, – должно быть, у них нехватка прислуги) принёс из дома на подносе серебряные тарелки с сушёными фруктами и домашним печеньем, фыркающий кофейник и две чашки, вазоны с вареньем и мёдом. Быстро расставил всё это на столе и, получив разрешающий наклон головы Дануты, бесшумно исчез за завесой плюща. Далеко ль он при этом ушел – было не понятно.

Огненный кофе рванулся в чашки.

– Может быть, приказать подать вина? – осведомилась Данута и легко поставила кофейник на стол, вежливо и безразлично глядя на шляхтича.

– Благодарю, не стоит, – так же манерно ответил Невзорович, лихорадочно отыскивая, что бы ему такое сказать, чтобы она перестала считать его чужаком. Отхлебнул кофе – настоящий арабский мокко. Бедны не бедны Виткевичи, а хороший кофе себе позволить всё-таки могут. – Я понимаю, что по причине прискорбных событий в прошлом мой визит мало уместен…

Господи, что я несу! – в отчаянии подумал он. – Какие-то события в прошлом… какая-то уместность… Какие события, какая уместность, какие прошлое, если мне больше всего на свете сейчас хочется прикоснуться пальцами к её щеке, где на пухлой, словно персик, коже затаилась остродонная ямочка. Или к волосам, – понял он, и дыхание перехватило, – вон к тому непослушному локону, который выбился из-под капора и колышется на лёгком летнем ветерке.

– Я, собственно, заехал, чтобы узнать о судьбе вашего брата, Яна… Валленрода.

И вот тут её проняло.

Широко распахнулись глаза, захлопали ресницы, вот-вот – и набухнут слезами волшебные серые родники, вадьи[2], наполненные осенним небом.

– Что вы хотели бы узнать о Яне? – голос дрожал, но Данута всё равно старалась удержать себя в руках, сберечь лёд между ними, готовый вот-вот сломаться.

– Всё, – решительно ответил он. – Где он, что он делает, пишет ли вам, есть ли у вас его адрес… всё.

Глеб уезжал из Виткова уже под вечер, когда солнце касалось покраснелым краем зубчатого чёрно-зелёного леса, а из чапыжника начало тянуть влажным холодком.

Пани Анна так и не показалась за всё время, пока Глеб и Данута проговорили в беседке, все четыре часа. Данута не жаловалась, даже старалась не рассказывать всё подробно, но Невзорович всё равно понимал – по недомолвкам, по опущенным глазам, по едва заметным мозолям на пальцах (должно быть, панна Виткевич очень многое делает сама, за недостатком прислуги), по потёртым рукавам платья и неумелой штопке на манжете. Здесь действительно многого не хватало – денег, рабочих рук, твёрдой мужской воли.

Прощались у ворот. Собаки весело прыгали вокруг них, Данута стояла у створки ворот, держась рукой за узорную ковань и опустив голову. В отдалении маячил Лешек, то и дело исподлобья косящийся на Глеба и Данилу. Из-за его пояса внушительно выглядывала кривая рукоять лосиного рога – самого ножа не видно было под чамаркой[3], но, судя по длине рукояти, нож тоже был не последнего размера, и пустить его в ход у Лешека, доведись такая нужда, не задержится ни на мгновение.

Данила Карбыш подвёл Глебу коня. Невзорович перехватил поводья, хлопнул Рыжко по шее, вынуждая стоять смирно, помедлил несколько мгновений, подыскивая слова. Не найдя, сунул носок сапога в стремя и рывком взлетел в седло.

– Прощайте, панна Данута, – сказал он, чувствуя, как перехватывает горло – смерть как хотелось остаться. – Надеюсь, мы с вами ещё увидимся этим летом.

2

Сумерки крадучись выползали из кустов вместе с туманом, заволакивали дорогу. Рыжко то и дело фыркал, словно чуял что-то не очень хорошее, прядал ушами.

– Темнеет, панич, – сказал Данила негромко, но так, чтобы Глебу было слышно. На то и рассчитывал.

– Темнеет, – беспечно согласился Глеб, не обращая внимания на прозвучавшее в голосе камердинера беспокойство. – До полной темноты мы до Невзор доберёмся, а там заночуем.

Данила хотел было что-то возразить, но, поглядев на лицо Глеба, вдруг передумал. Только поджав губы, вдруг принялся проверять, легко ль выходят пистолеты из ольстр[4], да откинул назад полу потёртой уланской шинели, освобождая рукоять сабли, которую носил вопреки всем запретам и словам про то, что слуге не очень-то подобает иметь оружие.

До Невзор оставалось уже всего ничего, когда откуда-то издалека донёсся заунывный волчий вой. Рыжко тряхнул ушами, утробно захрапел и понёс так, что в ушах засвистело. Сзади что-то неразборчиво кричал Данила, конский топот гулко отдавался в ушах, словно гунтер[5] мчался не по лесной мягкой дороге, густо поросшей травой, усыпанной хвоей и прошлогодней листвой, а по каменной мостовой, а то и по корабельной палубе над пустым трюмом, конь храпел и мотал головой, роняя с удил на траву клочья пены, которые уже начали явственно окрашиваться розовым, а волчий вой уже гремел совсем рядом, выл десятками голосов, словно за Глебом мчался уже не один волк, а целая стая, да такая, в какую волки сбиваются в феврале, когда дуреют от голода или долгой зимы. Выли, но не показывались, вой летел совсем рядом, тёк за кустами, фиоритурами растекаясь по лесу, бил в уши, подымал волосы дыбом под лёгкой суконной шляпой, по спине под тонкой рубахой и лёгким кунтушом[6] ручьём тёк ледяной пот.

Да откуда такая стая летом?! – опять изумился Глеб, из последних сил пытаясь сдержать сумасшедший бег коня, но в Рыжко тоже словно бес какой вселился – он мчался, не разбирая дороги, в ноздрях его уже зримо багровела кровь. Глеб едва успевал подныривать под здоровенные берёзовые сучья, когда конь проносился под ними, и укрывать глаза от хлёстких ударов ветками чапыжника.

И вдруг всё разом кончилось – кустарник расступился, замученный Рыжко, хрипло и судорожно дыша, вылетел из чащи на открытое место и замедлил бег. Его опавшие бока ходили ходуном, часто подымаясь и опускаясь, в груди свистело, окрашенная кровью пена падала на траву. Вой стих так же быстро, как и возник, и Рыжко, сделав несколько шагов, остановился посреди поляны – в двадцати саженях от него высился дощатый забор, сколоченный из толстых плах, пригнанных плотно одна к другой, за которым поднималась длинная и низка гонтовая кровля.

Невзоры!

Глеб соскользнул с седла и обессиленно (сердце колотилось, словно ежедневный барабан в корпусе, ноги подкашивались, руки дрожали) опустился на траву, придерживая ослабелыми пальцами чёмбур. Уселся, согнув ноги и уронив голову на колени.

Было стыдно.

Перепугался так, что казалось, вот-вот не сдержится и случится стыдная немочь, вроде медвежьей болезни. Сейчас, когда перевёл дыхание, тот страх, что нахлынул на него в лесу, казался вдруг совсем не страшным и даже стыдно стало – чего испугался? Ну воют волки, переярки, небось, молодняк учат… сейчас, в июле, у них добычи столько, что на человека нападать им никакого резона нет.

Ни к чему.

Пошатываясь, приблизился Данила. В полуопущенной дрожащей руке он держал пистолет со взведённым курком, дуло пистолета чуть подрагивало. Лицо Данилы осунулось, щёки запали, словно он голодал дня три, в глазах горел тёмный сумасшедший огонь. Конь Карбыша стоял чуть в стороне, около поросшей папоротником опушки, брезгливо принюхиваясь к траве, словно раздумывая, отщипнуть или нет, и диковато косил налитым кровью глазом.

– Да… – сказал Данила немногословно, как будто одним этим словом можно было сказать всё сразу. Подумал и добавил. – Вот оно как, значит…

Шляхтич и камердинер переглянулись, и Глеб вдруг почувствовал, что его разбирает смех.

– Глубоко содержательная беседа, – процедил он, сдерживая улыбку и поднялся с травы, покряхтывая словно старик. Слабость в ногах прошла, но колени по-прежнему мелко дрожали.

Солнц, между тем, скрылось за окоём, только самый краешек его алел над дальним ельником, колол глаза острыми лучиками.

– И что это было-то? – сумрачно спросил Глеб. Прежнее возбуждение, нахлынувшее сразу после спасения, сейчас спало, и он понимал, что испугался он неспроста. И конь понёс неспроста. И вообще… он уставился на Карбыша, мгновенно вспомнив его опасливые слова про сумерки (Данила явно что-то знал!) и требовательно сказал. – Данила?

На мгновение ему показалось, что Данила вот-вот скажет что-то важное, но старый улан почти тут же коротко мотнул головой и сказал:

– Давай-ка не здесь, и не сейчас, панич… некоторые вещи лучше рассказывать в четырёх стенах, у огня и с запертой дверью… – голос Данилы дрогнул, и Глеб изумлённо вытаращил глаза – никогда ещё ему не доводилось слышать, чтобы Карбыш разговаривал так. Даже в тринадцатом году, когда русские казаки гарцевали вокруг Моховой Бороды, Данила говорил ровно и отрывисто. Либо молчал, целясь из карабина или пистолетов в узкие волоковые окна.

Несмотря на то, что Глебу не было тогда и четырёх лет, он отлично это помнил.

Сам порой дивился на свою память.

Ворота были заперты, причём не просто затворены, а похоже, заложены изнутри, а возможно и подпёрты. Глеб несколько мгновений озадаченно постоял перед ними, ткнул в воротное полотно ладонью, потом, подумав, пнул сапогом. Ушиб ногу и, озлясь, развернулся и принялся колотить в ворота каблуком.

Во дворе в несколько голосов отозвались псы – лаяли с хрипением, рвали привязь.

Сумерки, между тем, сгущались, наползали из леса тихой сапой.

В конце концов, Глеб прекратил стучать – утомился и добился только того, что заболела пятка.

– Дрыхнут, что ли? – злобно процедил он, подумывая, не приказать ли Даниле бабахнуть в воздух. – Или пьяны?!

Хотя от такого концерта, который устроили собаки, проснулся бы и мертвецки пьяный, а то и мёртвый.

– До дома от ворот сажен пять, – пояснил Данила деловито, меряя взглядом высоту заплота и прикидывая, сможет ли он через него перемахнуть с конской спины. Выходило, что сможет. Он уже нацелился подъехать к забору вплотную, как со двора вдруг раздался сиплый голос:

– Кого там чёрт принёс? – голос был знаком, и Глеб, не сумев вспомнить его обладателя, обозлился окончательно.

– Меня принёс! – рявкнул он звонко, голос сорвался, дал петуха, за воротами сипло захохотали. И по этому хохоту шляхтич, наконец, признал – дворник, он же привратник, Рыгор, хамло редкостное. Он и с хозяевами-то, то бишь, с отцом и старшим братом Глеба, разговаривал так, словно они ему ещё со времён Герцогства должны тысячу талеров и забыли отдать. Глядел исподлобья, слова цедил сквозь зубы, а то через губу бросал. Работу свою, впрочем, выполнял исправно, двор содержал в чистоте, ворота отворял вовремя, хоть и кланяться забывал. А вот мзду от гостей брать не забывал никогда – кто серебрушку кинет, кто медяшку – для хлопа всё в радость. Хотя и радости особой Рыгор не выказывал никогда. – Вот сейчас собак спущу, будете драпать до самой Двины…

– А пусти-ка меня, панич, – ледяным тоном сказал Карбыш. От подобного голоса, бывало, шарахались уланские кони, хоть и говорил Данила всегда спокойно.

Он набросил поводья на остро затёсанную стоячую доску заплота, рывком вскочил ногами на седло (вышколенный конь, хоть и не гунтер, как у Глеба, а тоже неплохих кровей, стоял смирно, только прядал ушами, да бока неровно вздымались – не отошёл ещё от бешеной лесной скачки), балансируя ухватился за гребень заплота и одним движением перемахнул через заплот.

Псы снова взорвались лаем, хотя казалось, лаять громче и злее уже просто некуда.

Глеб ждал.

Особого шума не ожидалось – пистолеты Данилы как торчали в ольстрах, так и остались там торчать, и даже перевязь с саблей он перед прыжком снял и повесил на луку седла – должно быть, посчитал ниже своего достоинства вразумлять наглого хлопа оружием.

Так и вышло.

За воротами послышался звук увесистой затрещины, гулкий удар по воротам (Глеб мгновенно представил, как Рыгор от Карбышева подзатыльника приголубил ворота собственным лбом и насмешливо фыркнул), потом тяжело брякнуло что-то деревянное и ворота со скрипом отворились.

– Проходите, панич, – головы Данила не склонил, не в его привычке было.

Глеб прошёл в ворота, и камердинер выскочил наружу, хватая конец за поводья.

Рыгор валялся около самого заплота, скорчившись, словно младенец в утробе и хрипловато постанывал, а на лбу у него и впрямь наливался тяжёлым свинцом здоровенный синяк – угадал Глеб, Карбыш и впрямь приложил привратника лбом об ворота. Две собаки в дальнем углу двора всё так же самозабвенно рвали привязку – вот-вот сорвутся. Псов Глеб не знал – пара кане-корсо[7], свинцово-серый и тигровый, отец не держал таких. Должно быть, этих в Невзоры завёз опекун, пан Довконт.

Глеб, опасливо покосившись на молоссов (те, видимо, чуя смятение в его душе, снова залились лаем и принялись рваться в привязи), подошёл к Рыгору и безбоязненно присел на корточки рядом с ним. Глянул дворнику-привратнику в лицо. Глаза Рыгора закатились под лоб, он икал и стонал, не видя ничего вокруг.

– А ты не перестарался, Данила? – всерьёз спросил Глеб, повернувшись к Карбышу. Камердинер как раз завёл во двор коней, захлопнул ворота и вложил в «уши» длинный засов – толстый дубовый брус. – А ну как он сейчас богу душу отдаст? А то умом повредится?

– Да нет, – весело осклабился Карбыш, тоже подходя ближе. Напуганные лаем кони нервно прядали ушами и косились на собак. – Он больше-то придуривается, не так уж сильно я его и приложил.

Глеб выпрямился, снова глянул на дворника, и встретился с его взглядом – спокойным и осмысленным. И икота прошла, и глаза стали на место.

Похоже, и впрямь придуривался.

Карбыш остановился около Рыгора, наметил намерение пнуть его носком сапога в лицо и негромко, почти не слышно за собачьим лаем, сказал:

– Вставай, рыло свиное. Хозяина не признал?

От крыльца, путаясь в юбках, к ним уже бежала Рыгорова жена Анка, кухарка и прачка в одном лице. Когда-то она умела очень неплохо постирать даже батистовое бельё матери Глеба, и приготовить любое блюдо, хоть польский бигос, хоть немецкий штоллен[8], хоть русскую уху.

Анка – не муж, она узнала молодого хозяина мгновенно.

– Панич! – её вопль ещё больше усилил смятение собак. Анка рухнула на колени перед Глебом, который инстинктивно отступил на полшага, и попыталась обхватить его колени. – Панич, прости его!

Поленья гулко потрескивали в камине. Дневная жара отступила, из леса и от реки в отволочённую оконную фрамугу тянуло сыростью и холодом. На дворе лениво перекликались псы – всё ещё не могли успокоиться от того, что видели днём.

– С чего это дядька Миколай вдруг таких зверей тут завёл? – сказал Глеб, касаясь кончиками пальцев оконной рамы – он расположился в своей комнате, родной и знакомой до последней трещинки в бревне, до последнего сучка на потолочных досках. – Чего тут с ними охранять?

– Да кто его знает, – пожал плечами Данила, не оборачиваясь. Он возился с камином, поправляя поленья, уложенные, по его мнению, как-то нелепо, хотя Глеб не смог бы сказать, что в этих поленьях не так. Впрочем, он знал – не так было то, что укладывал их тот лайдак Рыгор, привратник и дворник, а не Данила Карбыш. – Может и есть чего… мы же не знаем.

Шляхтич молча кивнул, мазнул пальцем по подоконнику – на подушечке пальца остался серый налёт – пыль. Возникшая было на миг шалая мысль сесть на подоконник исчезла без следа – невелико удовольствие потом в пыльной одежде ходить. Не ухаживали за господскими комнатами в Невзорах… да и то сказать – ради чего? Молодые наследники дома года два уже не были, живут у опекуна в Волколате.

Стукнула дверь – Анка, почтительно кланяясь, внесла широкий поднос. Две тарелки, серебряная супница, от которой тянулся ароматный парок (Глеб мгновенно угадал по нему крупник с панцаком[9] и грибами и даже облизнулся – давно его не пробовал, в Волколате литвинскую кухню не жаловали), в глубокой чашке – густая сметана, два высоких бокала и два горлача[10], от одного явственно тянуло мёдом, а в запахе другого Глеб уверенно опознал раугеню[11]. Не бедствовали в наследственном владении.

– Не прогневайтесь, господа, – пропела Анка, ставя поднос на стол. То ли со страху, то ли ещё с чего, она и Данилу величала господином. – На скорую руку приготовила, не ждали приезда.

Она ещё раз поклонилась и двинулась к двери. Аслед за ней поднялся и Карбыш, но шляхтич его тут же окликнул:

– Данила, ты куда это? У нас с тобой ещё разговор не окончен.

Камердинер несколько мгновений неуверенно смотрел на господина, потом, видно, что-то вспомнив, передёрнул плечами и остался.

Первое время оба молчали, воздавая должное супу – только ложки стучали о дно тарелок. Потом Данила отложил ложку, вопросительно глянул на горлачи, потом на господина.

– Раугеня, – обронил Глеб. Медовухи не хотелось. – Ты сам – как хочешь, можешь и медовухи выпить.

Но камердинер воздержался тоже – негоже слуге пить хмельное, если господин не пьёт. Впрочем, от раугени тоже играло в голове, если выпить много.

Пенный тёмно-золотистый напиток, шипя и пузырясь, рванулся в стаканы.

– Рассказывай, – Глеб отпил глоток, удобнее разместившись на скамейке и вытянув ноги к огню – по ним разливалось приятное тепло.

– Да что рассказывать, – недовольно буркнул Карбыш, которому явно не очень хотелось распространяться сейчас о лесной погоне.

– Не будь суеверным, Данила, – засмеялся Глеб, хотя и у него то и дело продирал мороз по коже, как он вспоминал многоголосый волчий вой и бешеный бег коней, после которого даже неутомимый гунтер Рыжко едва не валился с ног.

3

Карбыш некоторое время помолчал, раскуривая трубку вынутым из камина угольком, осторожно придерживая его двумя пальцами, потом швырнул уголёк обратно в огонь, вкусно пыхнул дымом, покосился на приотворённое окно, из которого тянуло холодком, и, наконец, сказал:

– Слыхал ли, панич, про Железного Волка? – последние два слова камердинер произнёс вполголоса, даже почти шёпотом, словно этот Железный Волк мог его услышать и прибежать.

Глеб озадаченно поскрёб ногтем указательного пальца горбинку носа, отпил глоток, подумал несколько мгновений, выпятив нижнюю губу и покачал головой:

– Что-то слышал, смутное… про каких-то призраков… – он подумал ещё какое-то время (Карбыш терпеливо ждал, пыхая трубкой и жмурясь на огонь в камине) и закончил смущённо и озадаченно. – Нет, не помню.

Данила выпустил колечко дыма, вытянув губы, понаблюдал за тем, как оно медленно тает в воздухе, словно это было невероятно важным делом. Глеб прикусил губу – подозрение, что камердинер просто тянет время, надеясь увильнуть от рассказа, крепло в нём с каждым мгновением.

– Данила, – процедил он, стараясь, чтобы в голосе прозвучали угрожающие нотки. Хотя кого он обманывал – камердинер не боялся никого и ничего, а уж тем более, собственного воспитанника и господина. – Не тяни кота за хвост.

Карбыш вздрогнул, словно слова господина стали для него неожиданностью. Сделал невинное лицо и сказал чуть сокрушённо:

– Ладно… – он опять чуть примолк, дотягивая трубку, потом деловито принялся выколачивать из неё пепел. – Это было лет шестьсот назад. Великий князь Гедимин… твои предки тогда уже служили ему… да и мои, должно быть, тоже… был на охоте у Кривой горы и то ли во сне, то ли наяву увидел огромного волка, у которого шерсть была железной – каждая ворсинка.

Данила говорил размеренно, не поднимая глаз от огня, и в паузах между фразами методично колотил чубуком трубки по подставленной ладони. Пепел падал в огонь небольшими облачками.

– И выл тот волк, словно огромная стая волков…

Шляхтич вздрогнул, вспомнив сегодняшний многоголосый вой (тогда казалось, что их обложила со всех сторон огромная стая) и против воли покосился на окно, точно так же, как и Карбыш до того – словно оттуда вот-вот снова донесётся тот самый вой.

Вой и вправду донёсся – одиночный, где-то далеко-далеко, едва слышно. Но этого хватило, чтобы во дворе мгновенно взялись лаем псы, на ночь спущенные с привязи.

Глеб и Данила переглянулись, камердинер едва заметно кивнул.

– Вайделот[12] Лиздзейка сказал князю, что на этом месте будет великий столичный город, – Данила протёр трубку и спрятал её в поясной кисет. – И тогда князь заложил на этом месте город Вильно.

– Но… – Глеб нерешительно смолк, но потом всё же договорил. – Но это же в Вильне, а не здесь.

– Железного волка видели не только в окрестностях Вильны, – пожал плечами Данила, расстилая на полу толстый рогожный мат. – И не только Гедимин. Он – сила всей этой земли. Поговаривают, что в нём воплотилась душа самого древнего князя Всеслава…

– Чародея? – удивился Глеб, вспоминая полузабытый и смутные семейные легенды про службу предков вещему князю-оборотню, тому, что мог волком прорыскать за день от Киева до Тьмуторокани.

Вспомнилось не раз слышанное в детстве:

Там князь Усяслаў ходзіць,

Каня ў руках водзіць,

Каня ў руках водзіць,

Дзяўчонычку просіць:

– Красныя дзяўчына,

Напой майго каня,

Напой майго каня

Сярёд сіня моря...

– Значит, душа Всеслава покоя не обрела, – медленно проговорил Глеб. У него ни на мгновение не возникло никаких сомнений в словах камердинера – живая старина оживала в преданиях, которые рассказывают вечерами старики в Литве и Белой Руси. – Но почему?

– Кто знает, – снова пожал плечами Карбыш, бросая на мат серое шерстяное одеяло. Камердинер всегда спал на полу около постели своего господина. – Сколько веков прошло с той поры… Поговаривают, что он появляется в тех краях, где творится какая-то несправедливость…

Невзорович промолчал, стягивая сапоги. Постель была уже готова – Анка застелила её перед тем, как принести ужин шляхтичу и камердинеру.

Псы за окном успокоились, вой тоже стих. Может быть, это обычный волк выл сейчас, – подумал вдруг Глеб с непонятной досадой, словно ему хотелось, чтобы это был Железный. – Волчат приучал охотиться.

Сон долго не шёл.

То ли разговор растревожил, то ли дневная погоня через лес, то ли встреча с Данутой, то ли сон, но спать Глебу не хотелось ни на мгновение. Данила же очень скоро засопел, завернувшись в одеяло. Постепенно и Глеба начали закрываться глаза.

Волчий вой поднялся многоголосо и разом – волосы вставали дыбом, оторопь и жуть обволакивали безвольной пеленой, словно в бухарскую зендянь[13] кутали или в татарский тягиляй[14] – не шевельнёшься, и дышать нечем. Полохнулись и рванулись с пронзительным паническим ржанием кони на длинных волосяных и ременных паворзах[15], рвали привязку боевые псы – бордосские доги и мастиффы – роняя пену с клыков. Затрубили рога – к тревоге, словно и не на охоте, а на войне, послышались встревоженные крики холопов и оруженосцев, зазвенело железо.

Невзорович вскочил с попоны – только-только глаза сомкнул вроде бы, преклоня голову на седло, а вот на тебе. Меч словно сам по себе вылетел из ножен – навык за беспокойное княжение Гедимина к походам да военным тревогам, с кем только не доводилось оружие-то скрещивать – с немцами и ляхами, с русью и татарами в прошлогодней битве на Ирпени.

По стану великого князя метались огни – кто-то торопливо велел разжечь факелы, и смолистые языки пламени роняли дымные капли, плясали тени. Поднялся ветер, с ближней берёзы охапками рвало листву.

В лунном свете над ближней горой встала тень, задрожала на облаках гигантским зверем.

Волк.

Матёрый вожак, шерсть дыбом, хвост насторожённо откинут, голову задрана вверх, а из отверстой пасти рвётся вой, дробясь на множество голосов, гудя в ушах, словно колокольный бой, словно набат.

Рядом с Невзоровичем оказался волхв – в длинном тёмно-сером плаще, всклокоченная борода торчит вперёд, волосы раскосмачены, глаза горят восторгом, из полуоткрытого рта, казалось, вот-вот вырвется вопль.

Князь Гедимин, худой и жилистый, уже в кольчуге и плаще, птицей взлетел в седло, приподнялся на стременах, вглядываясь пляшущую на рваных неровных облаках тень.

Сердце билось гулко, сон стремительно таял – странный, очень ясный, ничуть не похожий на обычные сны.

Кто-то прошёл по коридору – осторожно, крадучись, задержавшись на мгновение около двери в комнату Глеба. Шляхтич насторожился, впрочем, не подумав протянуть руку к оружию – не было и не должно было быть в Невзорах ни одного человека, который хотел бы поднять оружие на молодого господина. Даже Рыгор, которому изрядно досталось днём от Глеба и Данилы, мог долго злиться и ворчать, но чтоб злоумышлять…

Шаги в коридоре стихли – человек прошёл мимо. На походку Рыгора это не походило, ступает слишком легко, на походку Анки тоже – для неё эти шаги как раз слишком тяжёлые.

Но ведь нет же в Невзорах больше никого!

Невзоровичи никогда не держали много прислуги, даже в самые благодатные времена, с Конгресса[16] до отцовой смерти, в Невзорах было не больше десятка слуг, а уж теперь, когда тут никто не жил, опекун Довконт и вовсе распустил слуг по оброку, оставив только двоих – Рыгора да Анку.

Глеб рывком сел, и почти тут же услышал тихий, едва слышный разговор снаружи, как раз под его окном.

Говорили на чаўне[17]. Двое. Мужские голоса.

Глеб, стараясь двигаться бесшумно, откинул одеяло, встал с кровати (не скрипнуть бы ничем! – уже то добро, что отлично помнит ещё с детства, где и что в его комнате может скрипнуть) и, не одеваясь, подошёл к окну, из которого тянуло холодом.

– Чего его сюда принесло? – хрипловато-недовольно спрашивал один.

– Да кто его знает… дело господское, – это недовольно ворчит Рыгор. – Может, забыл что здесь когда-то, а сейчас понадобилось. А может, поглядеть на родные места захотелось…

Чаўня. Странное дело, на ней обычно говорят в городах. Чаўня, польский и русский. В вёсках –по-белорусски. Рыгор-то здешний, а вот второй, незнакомый (голоса его Глеб не знал) – мещанин какой-нибудь скорее всего.

Кто ж таков и что ему надо?

– Где он был, что видел?

– Да ничего пока не видел, – с досадой бросил Рыгор. – Прискакали с Карбышем этим как сумасшедшие… слышал ведь, небось, как выло в лесу? Сейчас спят.

– Ладно, – прохрипел мещанин (Глеб невольно пожалел, что Рыгор так не назвал его по имени). – Завтра постеречься надо.

Поговорили и разошлись, а Глеб остался стоять у окна – босиком на холодном полу.

Чего они боятся?

Что они скрывают такого, чего не должен видеть он, будущий хозяин? Что за тайны?

Невзорович проснулся рано, по корпусной привычке, которая за год въелась так прочно, что даже в вакации поднимала его на ноги почти с рассветом. Покосился на пол – Данилы уже не было, не было на полу и мата – краешек его торчал из-под кровати шляхтича, аккуратно свёрнутый в рулон.

Данила нашёлся во дворе. Он стоял у кирпичной стены полуподвала, покачиваясь с пяток на носки и заложив руки за спину, и с интересом разглядывал тяжёлую кованую дверь, новенькую, в приклёпанным внутренним замком.

С самого утра уже наваливалась жара, на небе не облачка, только где-то на юго-западе, в виленской стороне, белел на бледной синеве невесомый мазок перистого облака.

– Чего это ты, Данила? – шляхтич остановился за спиной камердинера, тоже глянул на дверь. Раньше её не было, раньше дверь была дубовой и никогда не запиралась. Дверь была в ледник – кому понадобилось такое городить и зачем? В пустой-то усадьбе?

– Странное дело, – сказал Карбыш так, не отрывая взгляда от двери и повторил почти слово в слово мысль Глеба. – Кому понадобилось такое городить в пустой усадьбе и зачем?

Вспомнился ночной разговор Рыгора с кем-то незнакомым – может быть, в этой двери всё и дело?

У Глеба вдруг возникло чувство, что ему кто-то смотрит в спину – тяжело и угрюмо, исподлобья, словно целится из широкоствольного фальконета, уже и палец лёг на курок, вот-вот тикнет кремень по кресалу, и их с Данилой снесёт тяжёлым зарядом картечи или бомбочка рванёт.

Он обернулся стремительно, словно надеясь застать этого кого-то врасплох.

Застал.

На них и правда смотрели.

Рыгор.

Стоял у конюшни, привалясь плечом к приотворённым воротам, лениво пинал носком сапога засохший катыш конского навоза. Глядел и впрямь тяжело и неприязненно, вот только никакого фальконета у него, разумеется, не было.

Был кнут – длинный, тяжёлый ременный бизун. Он свисал с запястья и терялся в пожухлой от жары траве. Ну да, правильно, Рыгор в усадьбе не только дворник и привратник, он ещё и конюх тут же.

Хватит ли у него смелости пустить против Данилы и Глеба этот кнут, проверить никто не успел.

За воротами застучали копыта, послышался зычный выкрик, и Рыгор немедленно бросив бизун, бросился к воротам – отворять.

– Что-то он вчера не спешил так, – процедил Данила, провожая привратника взглядом.

Голос за воротами внезапно показался Глебу знакомым. Повторялось вчерашнее – вчера он тоже с трудом признал голос Рыгора, но это и немудрено – два года хлопа не видел.

Ворота распахнулись, во двор въехала запряжённая саврасой кобылой коляска со знакомым кучером на козлах. Из неё почти тут же, не дожидаясь полной остановки, выпрыгнул человек.

Серый сюртук нараспашку, суконный картуз, высокие сапоги – почти дворянская одежда. Гладко выбритый тяжёлый подбородок, раздвоенный глубокой ямкой посредине, вислые пепельные усы, неприятный взгляд серых глаз. Яков Вильк, управитель пана Миколая Довконта, доверенное лицо и сволочь редкостная. Впрочем, по хозяину и слуга, – тут же напомнил себе Глеб, становясь в непринуждённую позу. Краем глаза он видел, что Данила за его спиной стало так, чтобы не мешать паничу и всё видеть, и заткнул большие пальцы за пояс – руки рядом с пистолетами, которые Данила ещё вчера, рассёдлывая коней, вытащил из ольстр. Оружие Карбыш привык держать поблизости, чтобы, если что, пустить его в ход немедленно.

– Панич Глеб?! – удивление в голосе Вилька было настолько неподдельным, что шляхтич на мгновение поверил, будто управитель и вправду не ждал увидеть его здесь. Но тут же напомнил себе, как вчера утром он сам рассказал опекуну, что едет в Невзоры, и не знать про то Вильк никак не мог.

Невзорович молчал, молчание это становилось тягостным, и улыбка на лице Якова понемногу становилась натянутой, глаза его бегали вправо-влево, взгляд метался с лица Глеба на пистолеты Данилы.

– Что за этой дверью? – Глеб чуть мотнул головой назад – этого движения должно было быть достаточно. Глаза управителя забегали быстрее, он нервно облизал тонкие губы, разгладил усы – видно было, что подбирает слова. Глеб нахмурился. – Не слышу ответа, Вильк!

– Склад там, панич, – сказал, наконец, Яков.

– Склад, – задумчиво повторил Глеб. – Что за склад ещё? И зачем он нужен? Кто приказал?

– Пан Миколай приказал, – почтительно ответил Вильк. Глаза его вдруг перестали бегать – то ли решился говорить правду, то ли придумал правдоподобную ложь. – А зачем он нужен – дело не моё, господское.

Ну да, ну да. Чтоб управитель да не знал, для чего господин приказывает сделать склад, да ещё с такой дверью. Но было видно, что большего из Вилька не вытянуть, если только под пыткой.

Шляхтич покосился на Карбыша – Данила не шевельнулся, только ноздри настороженно раздувались, словно предчувствуя хорошую драку.

– Ключи есть?! – отрывисто спросил Глеб, но Вильк в ответ только мотнул головой.

– У пана Миколая ключи.

Врёт, – окончательно убедился Глеб. Не может быть, чтобы у него не было ключей. Или говорит правду, но тогда тут и вовсе дело тёмное. Приказать ему Глеб не мог – не его слуга, опекуна. И не пытать же его калёным железом, на самом-то деле.

На мгновение Глеба обожгло острое чувство бессилия – так бы и приказал сейчас Даниле, и тогда никуда бы Вильк не делся – и ключи бы отдал, и рассказал бы всё. Но закон сейчас на стороне опекуна, и ничего с этим не поделаешь.

Может быть, пан Довконт с контрабандой связался – до прусской границы не так уже и далеко, и там, в подвале, перевалочный склад какой-нибудь. Или с фальшивомонетчиками и там типография или чеканная мастерская.

В любом случае, это сейчас не его дело.

Пока – не его.

[1] Стае – старинная литовская мера длины, около 80 метров.

[2] Вадья – озерко среди болота; окно открытой воды в трясине.

[3] Чамарка – старинная польская одежда, род венгерки.

[4] Ольстры – парная седельная кобура для пистолетов.

[5] Гунтер – английская порода верховых лошадей для охоты.

[6] Ко́нтуш (польск.), ку́нтуш (укр.), кунту́ш – верхняя мужская или женская одежда с отрезной приталенной спинкой и небольшими сборками и отворотами на рукавах.

[7] Кане-корсо — порода собак, один из самых древних представителей группы молоссов, первые упоминания о котором появились в глубокой древности.

[8] Бигос – традиционное польское, украинское, белорусское и литовское блюдо из капусты и мяса. Штоллен – традиционная немецкая рождественская выпечка из сочного, тяжёлого дрожжевого сдобного теста, в классическом рецепте – обильно посыпанный сахарной пудрой кекс с высоким содержанием пряностей, изюма, орехов и цукатов.

[9] Крупник – популярный белорусский суп с крупой, грибами, морковью и сметаной. Панцак – перловая крупа.

[10] Горлач – белорусская крынка для молока.

[11] Раугеня – литовский ржаной квас.

[12] Вайделот – языческий жрец в Литве.

[13] Зендянь – старинная восточная ткань, шёлковая или хлопчатобумажная.

[14] Тягиляй – стёганый средневековый панцирь подбитый толстым слоем ваты или пакли.

[15] Паворз – привязь, чаще всего, ременная, поводок

[16] Конгресс – Венский конгресс 1814 – 1815 гг. завершивший наполеоновские войны.

[17] Чаўня – смешанное белорусско-русское наречие, называемое в наши дни трасянкой.