Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

Глава 12. Эпистолярный век

1

Дневниковые записки Дануты Виткевич

4 июля 1825 года

Вчера приезжал Глеб Невзорович, приятель (или, пожалуй, даже друг) Янека. Довольно интересный юноша, стоит того, чтобы упомянуть о нём подробнее.

Глеб скорее высокого роста, по русской мерке – два вершка сверх двух аршин, по нашей – пять стоп и три цали, худощавого телосложения, хотя в нём чувствуется какая-то сила – как телесная, так и душевная. Волосы у него тёмно-русые, немного с рыжеватым отливом, едва заметным, хотя и ощутимым. Над прямым носом – высокий лоб и крутые густые брови – странное дело, в его бровях рыжина гораздо заметнее, чем в волосах. На подбородке довольно симпатичная ямочка, очень глубокая, словно укололи шилом. Глаза серые, с чуть заметной синевой.

Как-то у меня суховато получается описание, странное дело. Глеб мне… (тсссс!) понравился, самой-то себе можно в этом признаться – ведь этот дневник никогда и никто не прочтёт кроме меня. Даже мой будущий муж, кем бы он ни был – у девушек должно быть что-то тайное. И у взрослых женщин – тоже.

О боже, что я пишу? Рука дрожит, а щёки пылают, сама себя стесняюсь. Я точно никому и никогда не доверю читать эти строки…

Глеб был не просто с визитом вежливости – справлялся о брате. Просил прощения за все недоразумения, которые были и могли быть между нашими семьями. Он прав – в конце концов, наши отцы были друзьями, кто же виноват в том, что произошло, кроме пана Довконта?

Матушка, как обычно, вознеслась в гордости и отказалась принимать Глеба – ведь его опекун убил нашего батюшку. Пришлось мне взять эту обязанность на себя. Надеюсь, паничу Глебу понравилось, и он не в обиде на меня за то, что я принимала его в беседке. Впрочем, погода располагала, уже вторую неделю стоит жара, едва ли не сорок градусов по Реомюру – Янек в свой последний (какое горькое слово, матка боска!) приезд на вакации привёз эту новомодную штуковину, термометр, это порождение галльского научного гения. Матушка отказывается им пользоваться, говорит пренебрежительно, что и так может неплохо понять, когда слишком жарко, а когда слишком холодно, а мне нравится эта штуковина. В конце концов, это не только проявление прогресса, это память о Янеке, хоть какая-то надежда, что он вернётся.

Разумеется, я и так верю, что он вернётся обязательно, но видеть перед глазами какой-то предмета, который напоминает о нём, гораздо приятнее, чем помнить просто так. Не знаю, в чём причина – должно быть, таково свойство нашей памяти.

Но вернёмся к паничу Глебу.

Я решила (пусть простит меня матушка за самовоольство), что Глеб вполне достоин того, чтобы я доверила ему адрес Янека – в конце концов, в его словах о том, что они друзья, нет ни капли лжи. Я ведь отлично помню, как он бывал у нас в гостях, хотя мне тогда было всего-то лет шесть. Тогда был мой день ангела, так же, кстати, как и вчера (а вот Глеб, должно быть, запамятовал – да и неудивительно, для чего бы ему помнить про именины девчонки-замухрышки, пусть даже и сестры его друга), приходили в гости крестьянские дети, пели поздравительную песню:

Мы панскіе кмецi,

Прiшлi вясёла запеци,

Павiншавацi!

А што будземъ вiншовацi,

То гэта трудна сказацi!

Вотъ першъ напершъ гэта:

Якъ ўзіме, такъ i ўлета

Будзь Ваша здаровы,

Якъ рыжикъ баровы:

Жывi у роскошi,

Мей торбу грошi:

Ўсяго даволi

А бяды нiколi.

Да… пожелания были хороши, а вот только до того, чтобы они сбылись, что-то не видно…

Дети, к слову сказать, приходили с поздравлениями и в этом году, и пели ту же самую песню, только вот той прежней радости, как в детские года, что-то нет.

Да и не с чего.

Впрочем, я кажется начинаю жаловаться, а это уже плохо – жалобщиков терпеть не могу. Впрочем, нам, слабому полу (кстати, ненавижу, и когда девушек и женщин называют слабым полом!) это иногда простительно.

Но вот мужчина, который жалуется, это уже нестерпимо!

Надеюсь, что панич Глеб не таков.

Совсем не таков.

2

Оренбургская губерния

Орская крепость

Отдельный Оренбургский корпус

5-й линейный батальон

Рядовому Ивану Виткевичу

Любезный Валленрод!

Я уже наслышан от твоей прекрасной сестры Дануты, что адресовать тебе письмо следует, именуя тебя не Яном, а Иваном, как это принято у русских, но в письме называть тебя Яном мне никто не запретит. Кстати, адрес мне тоже дала именно твоя сестра, которая была столь любезна принимать меня несколько дней назад у вас в Виткове. Насколько я понимаю, мне невероятно повезло, потому что твоя любезная матушка собирается на днях переезжать из Виткова обратно в Пошавше. Хотя возможно, эти намерения так намерениями и окажутся. Впрочем, я был бы только рад, если бы оно так и случилось, хотя она встретила меня достаточно сурово, а мне хотелось бы эту суровость развеять. Наверное, для этого нужно, как минимум, прояснить странные обстоятельства прошлогодней дуэли пана Викторина и моего опекуна.

Расскажи мне, пожалуйста, как и где ты живёшь, как тебе служится, дорогой мой Валленрод. Пиши мне на петербургский адрес – Васильевский остров, Набережная Большой Невы, Морской кадетский корпус. Да, ты может быть (и даже наверняка!) будешь удивлён, но я сейчас состою кадетом в морском корпусе, и в будущем, наверное, стану офицером русского флота. Не думаю, что ты будешь меня осуждать…

Твоя сестра Данута… хотя, я уже написал выше, что это от неё я получил твой адрес. Матушка же твоя, кажется, сердита на меня (впрочем, я совсем не жалуюсь на неё, нет!) за то, что твоего батюшку убил мой покровитель и опекун, но клянусь тебе, Ян – я не виноват в том ни мгновения! Я даже это письмо пишу тебе втайне от пана Миколая, потому что опасаюсь, что он может помешать мне видеться с твоей семьёй, узнавать вести о тебе. И в Витково я тоже ездил тайком от него. Вот и сейчас я закончу письмо, запечатаю его, а потом мой Данила отвезёт его на почту втайне от пана Довконта.

Лучше ему этого не знать. Соблазнов меньше.

Ты можешь также писать мне и в Волколату – до такой низости, как досматривать мои письма, пан Миколай всё ж таки не опустится, а письма я посылаю втайне от него просто, чтобы избежать лишних скандалов. Впрочем, в конце месяца я уезжаю обратно в Петербург и вернусь обратно в Волколату только на следующее лето. Если за это время не случится ничего такого, что могло бы помешать моему обучению в русской столице. Что может случиться такого, спросишь ты? Ну мало ли… многое. Может, например, начаться какая-нибудь общеевропейская война, вроде войны коалиций при Императоре. Или падение метеорита… говорят, эти каменные горы, как тому мнению ни противилась парижская академия, всё-таки падают иногда с неба. Или какая-нибудь сверхзаразная болезнь, вроде чумы, гриппа или насморка…

Впрочем, мой питерский друг Грегори всегда смеётся надо мной и говорит, что моё мрачное мироощущение можно грузить бочками на барки и пароходы и продавать туркам по копейке за бочку – и разбогатеть.

На этом письмо своё заканчиваю и подписываюсь.

Твой друг, Глеб Невзорович.

Витебская губерния.

Полоцкий уезд.

Имение Волколата.

5 июля 1825 года.

3

Витебская губерния

Полоцкий уезд

Имение Волколата

Глебу Невзоровичу

Witaj[1], дорогой товарищ.

Рад приветствовать тебя в твоём провинциальном одиночестве. Надеюсь, что ты проводишь время с удовольствием и с пользой – провинциальная жизнь предоставляет для этого множество возможностей. Так же, как, впрочем, и столичная, просто возможности эти несколько иного рода. Но приятное есть и в тех, и в других, просто в столице приятность этих возможностей заключается в одном, а в провинции – в другом.

О себе могу сказать, что в моей жизни почти всё без особых изменений. Вчера снова был у Олешкевича, он всё так же по-прежнему носится со своими кошками и нянчится с москалями, и наоборот – иногда мне кажется, что для него нет особой разницы. Пани Мария Шимановская уехала из столицы с какими-то концертами, кажется, в Вену или Берлин, точно не знаю, в Петербурге стало скучновато. Впрочем, летом здесь всегда скучно – либо душно, либо сыро, а всё более-менее приличное общество разъезжается в деревни, на воды и к морю – в Петергоф или Ораниенбаум. Я в ближайшие дни, скорее всего, тоже подамся из этого царства серого гранита куда-нибудь поближе к природе.

О твоём досуге же могу сказать вот что – тебе неплохо было бы побывать в Несвиже, у Радзивиллов. Разумеется, это ни в коем случае не приказ, но этой рекомендацией пренебрегать не нужно, эта поездка тебе очень нужна. Когда ты приедешь в Несвиж, ты поймёшь, почему так. Сделаю небольшой намёк – вспомни наш зимний разговор после отъезда от Олешкевича. Надеюсь, ты его не забыл ещё.

Позавчера видел Пржецлавского, но, как ты помнишь, мы с ним не очень хороши, поэтому я даже здороваться с ним не стал – приподнял шляпу, достанет с него и этого. Зато этот напыщенный индюк на москевской службе не сделал и того, прошёл мимо меня, словно меня и не видит, и даже к фуражке не прикоснулся.

Впрочем, эти дела вряд ли тебя должны интересовать, поэтому желаю тебе хорошего отдыха, и чтобы провинциальные дела тебя не задавили своей скукой, которой там тоже в достатке.

Твой товарищ Габриэль Кароляк.

7 июля 1825 года. Санкт-Петербург.

P.S. Не забудь про Несвиж. Важно.

4

Минское наместничество

Город Несвиж

Несвижский замок

Князю Михалу Гедеону Радзивиллу

Именем Великого Зодчего!

В русской столице количество членов ложи увеличилось до двух десятков. Нельзя сказать, чтобы это было много, но и не мало. В ложе состоят в основном поляки и литва, католики, хоть это и противоречитуставам. Грандмастер ложи по-прежнему Олешкевич, к счастью, он не догадывается о настоящем смысле ложи и цели её существования. Надеюсь и не догадается – я не уверен, что он согласился бы с настоящим положением дел, а терять такое замечательное прикрытие не хотелось бы. Хотя в соответствии с указом царя от 1822 года запрету подлежат любые общества, всё-таки вольные каменщики в негласном мнении общества признаются гораздо менее опасными, чем к примеру, какие-нибудь карбонарии, а значит и вероятность доноса гораздо меньше.

Я направил к вам одного юношу, прошу рассмотреть возможность его привлечения к циркулю и молотку. Я помню, что устав запрещает привлекать профанов[2] младше 21 года, но этот юноша мог бы быть очень полезен нам в будущем. Впрочем, не настаиваю, но прошу хотя бы на него посмотреть, оценить правильность моего выбора – время пока терпит, успеем и привлечь. Меня познакомил с ним пан Адам Мицкевич, думаю, он тоже поддержал бы эту кандидатуру, отзывался о нём пан Адам похвально.

Юношу зовут Глеб Невзорович, он шляхтич из Витебской губернии, я порекомендовал ему приехать в ваш замок. Думаю, в течение июля он приедет, если конечно, моя рекомендация для него что-то значит. Если не приедет, то готов признать, что он пока не имеет для нас особой ценности. Возможно, где-то в будущем.

Ценность его в тех связях, которые он имеет в Литве, его отец и старший брат служили императору, в Литве достаточно друзей его отца, которые готовы ему помочь в случае надобности. К сожалению, его опекун совершенно не наш человек, мало того, он враждебно относится к нашему общему делу и при разговорах делает вид, что не понимает намёков. Между тем, панич Глеб мои намёки понял прекрасно и с восторгом.

Очарование юности, должно быть.

На сём письмо заканчиваю, ибо больше сведений для сообщения не имею.

Дьякон ложи Габриэль Кароляк.

Ex Oriente lux![3]

Санкт-Петербург, 8 июля 1825 года.

5

Витебская губерния

Полоцкий уезд

Имение Волколата

Глебу Невзоровичу

Witaj, drogi przyjacielu. Jak się masz?[4]

Был несказанно рад получить твоё письмо, равно как и тому, что ты возобновил знакомство с Данутой. Да-да, именно возобновил – ты ведь и забыл, наверное, что уже был ей представлен когда-то, был в гостях у нас в Пошавше, как раз по случаю её именин. Помнишь, может быть, – мясо на вертелах и решётках, шампанское и сангрия с ледника, и как пан Рыгор Негрошо показывал, как надо с коня рубить лозняк и скакать, стоя на седле?

Тому, что матушка, может быть, сурово к тебе отнеслась (конечно, я уже слышал о том, что случилось между моим отцом и паном Довконтом, матушка прислала мне письмо сразу же после той несчастной дуэли, я тогда с расстройства чувств ещё под шпицрутены и в карцер попал), но ты не придавай этому большого значения. Матушка – мудрая женщина, и она со временем обязательно поймёт, что ты не виноват в той глупой размолвке, и уж тем более в том, что два шляхтича довели эту глупость до дуэли со смертельным исходом. Если кто и виноват, то только не ты.

О себе могу сказать, что служба тут достаточно тяжёлая, но какая служба и где легка? Никакая и нигде. Так и здесь – есть в ней и тяжёлые переходы, и марши, и языческие пули, и арканы, и шпицрутены… Адрес мой остаётся прежним, переписка мне разрешена, хоть и под надзором командира роты, – впрочем, наш командир достаточно либерален и не перегибает палку в своих обязанностях.

Мне тоже очень хотелось бы прояснить обстоятельства той дуэли, попробуй поговорить с кем-нибудь из секундантов – матушка так и не удосужилась мне в письмах объяснить хоть что-то.

Твой друг – Ян Виткевич.

Орская крепость, 20 июля 1825 года.

6

Запись в тетради Леонарда фон Заррица

Поездка в Онегу была вовсе не пустячной – записал несколько песен, но особенно понравилась великолепная баллада – впрочем, русские поморы называют эти баллады старинами, с ударением на первом слоге, словно подчёркивая древность этих баллад. Она вполне заслуживает того, чтобы привести её здесь полностью.

«Вы туры, вы туры, туры, малы деточки!

Вы бывали ли, туры, на святой-то нашей Руси,

Вы видали ли, туры, красно солнышко,

Вы видали ли туры, млад светёл месяц

Вы видали ли церковь-те, всё церковь соборную,

Вы соборную-то церковь, богомольную,

Вы видали ли царицу Мать-ту Божью-ту,

Пресвятую всё царицу Богородицу?»

– Уж мы были, туры, на святой на Руси,

Уж мы видели, туры, красно солнышко,

Уж мы видели, видели, туры, млад светёл месяц,

Уж мы видели башню новую,

Уж мы видели стену городовую,

Уж мы видели девицу-душу красную

Мы во той-ли во стены, да стены в новою

Мы во той-ли, подле башню городовую:

Как ведь клала-то книгу всё Евангельё;

Как сама она над книгой слезно плачется. –

Говорит-то турам родна матушка ихна,

Родна матушка-то ихна говорить-то всё им:

«Уж вы глупы туры мои, малы деточки!

Я скажу, скажу про то, про всё поведаю:

Хоть бы вы были, вы были на святой-то Руси,

Хоть вы видели, видели красно солнышко,

Хоть вы видели, видели млад светёл месяц,

Уж вы утряну зорю, вы вечернюю,

Ещё видели хоть вы да звезды частые, –

Вы не стену вы видели городовую,

Не ограду вы видели у божьей у церкви

Ай не башню вы видели не новую;

Вы ведь видели соборную церковь Божью-ту;

Как из церкви-то выходит не девица ведь тут

Что сама вышла царица Мать-та Божья-та,

Пресвятая-та ведь Божья Богородица;

Выносила она всё веру старую,

Веру старую-ту выносила всё спасённую;

Закопала-то веру-ту во сыру землю;

Что под ту Божью церковь под соборную,

Под соборную под церковь богомольную;

Она плачет над верой, заливается:

«Ты лежи, моя верушка старинная,

Что старинная ты, вера православная,

Православная ты вера всё спасённая,

Что спасённая вера, богомольная!

Не бывать тебе, вера, на святой на Руси,

Не видать тебе, вера, свету белого,

Свету белого, люда православного!»

Очень интересно то, что некоторые слова по своему произношению очень похожи на те старинные, которые хранятся с древних времён в нашем роду, от предков-варнов.

Июль 1825 года

7

О сооружении памятника Ломоносову. Выписка из письма. Архангельск, 17 апреля, 1825 года

Слава гениев, блиставших на поприще словесности, не исчезает в веках. Имя Ломоносова, рождённого под хладным небом Севера, с пламенным духом поэзии, будет передаваться до позднейшего потомства. Произведения его соберут дань уважения и похвал не в одной России. Но чтобы блеск славы его, особенно отразился на тот край, где любовь к наукам вызвала его из среды сословия простых поселян, где он родился в низменной хижине рыбака, долг признательности его иноземцев и самая честь их требовали вещественного памятника.

Преосвященный Неофит, епископ архангельский первый подал мысль о сооружении сего памятника в Архангельске, как в городе, куда стекаются чужестранцы, призываемые торговлею из разных стран света. Сия мысль через посредство его превосходительства генерал-губернатора С.И. Миницкого и гражданского губернатора Ф.Я. Ганекау была предложена архангельскому обществу и единогласно оными принята. На первый раз, в то же самое время от членов общества собрано по подписке на сей предмет до 3000 р. Между тем, по представлению г. генерал-губернатора через посредство его высокопревосходительства г. министра народного просвещения исходатайствовано высочайшее соизволение государя императора на сооружение сего памятника в Архангельске, и на открытие добровольной подписки. Вслед за сим Императорская Российская академия, ревнуя славе Ломоносова, сделала значительное пожертвование из своих сумм, равно и прочие покровители наук и учёные мужи поспешают доставить приношения с изъявлением особенного своего удовольствия. Без сомнения, все почтенные учёные общества и сословия, все покровители и любители отечественной словесности, все учёные мужи, все соотечественники, помнящие заслуги Ломоносова в отечественных языках и науках, примут участие в приношениях на сооружение в честь ему достойного памятника. Англия и Германия прославляют своих Попе и Клопштоков; а Россия, восходящая на высоту просвещения, останется ли непризнательною к образователю русской словесности? От памятника Ломоносову лучи славы сего великого мужа прольются на самый отдалённый край севера, исполнять многие умы вдохновением гения, призовут в храм муз новых любимцев и не померкнут в течении веков во славу России.

Все желающие присылать приношения, относятся на имя его превосходительства г. гражданского губернатора Я.Ф. Ганекау, в Архангельске и проч.

Отечественные записки, издаваемые Павлом Свиньиным. Часть 22. Санкт-Петербург, в типографии А. Смирдина, 1825.

8

Архангельская губерния

Город Онега

Мичману Логгину Никодимову Смолятину

Здорово ль ваше здоровье на все четыре ветра, батюшка?

Пересылаю вырезку из альманаха «Отечественные записки» – письмо ваше, батюшка, в редакцию альманаха мною передано, и даже напечатано, чему свидетельством вот эта вырезка. Столичные жители помнят нашего знаменитого земляка и нисколько не против увековечить память его гения. Многие из моих знакомых пожертвовали на сооружение памятника, я и сам пожертвовал пять рублей – для моего мичманского жалованья деньги не малые, а только не жалею о том нисколько – память Михайлы Васильевича стоит и не только пяти рублей, мог бы – и больше переслал бы. Говорят, что уже и автора для памятника государь присмотрел – славный Мартос Иван Петрович из Лохвицы, что на Полтавщине, учился от Академии наук в Италии у Помпео Батони и Рафаэля Менгса. Из его известных работ достаточно назвать памятник Кузьме Минину и Дмитрию Пожарскому на Красной площади в Москве и бронзовый Актеон в Петергофе. Сейчас он в Одессе, работает над памятником дюку де Ришельё, и по его завершению, когда наберётся нужная сумма, займётся и памятником Михайле Васильевичу.

Раньше отправить эту заметку не мог – вырезал её ещё в конце апреля, а она бесследно затерялась, после чего я целый месяц не мог отыскать новый номер «Отечественных записок». А когда отыскал, мы в тот же день ушли в плавание в финские шхеры и вернулись только третьего дня, после чего я сразу же взялся писать письмо.

Как здоровье нашей драгоценной семьи, что там поделывает на вакациях наш сорванец Влас, не замучил ли своего прежнего учителя знаниями? В корпусе о нём отзываются хорошо, уже и звание зеймана заслужил от учителей и гардемарин, и друзьями добрыми обзавёлся. Я с одним из них зимой познакомился, с Григорием Шепелёвым, они его Грегори зовут на английский манер. По внешности могу сказать, что он среднего роста, плотноват немного, но не толст, волосы светло-русые, нос с такой замечательной курносинкой, глаза голубые, лицо – чуть вытянутое, с острым подбородком, как ядро миндального ореха, широкоплеч. По характеру же – рубаха-парень, открытая душа. Рассказываю так подробно для того, чтобы вы его сразу узнали, если вдруг приведёт судьба какая встретиться по какой-нибудь причине. Может быть, он к вам в гости нагрянет или вы его в Петербурге увидите, всякое в жизни может случиться.

Как поживают матушка, Иринка и Артёмка, как идёт ваша служба – опять по всему Белому и Баренцеву морям, должно быть, ходите, ищете дорог к Матке и Груманту?

Вы, должно быть, удивлены, что я в начале письма приветствовал вас по-нашему, по-поморски? На самом деле ничего удивительного в этом нет. Соскучился я по нашему Беломорью, слов нет, а только отпуска мне в ближайшее время не представляется. Прошлогоднее наводнение, в котором столь яростно отличился младший брат, натворило дел на Балтийском флоте, многие корабли требуют починки, а на носу война с турками, слухи в столице так и гудят, что государь, наконец, решился помочь мятежным грекам. Правда, всё это пока только на уровне слухов, официально его величество ничего подобного не высказывает, а по-прежнему считает греков мятежниками и убийцами, и не видит, почему он должен предпочесть одних разбойников и убийц другим убийцам и работорговцам только потому, что первые – православные, а другие – магометане. А после прошлогодней смерти в Карасубазаре баронессы Варвары фон Крюденер, которая была главным вдохновителем филэллинов, государь и вовсе оставил мысль о помощи грекам. Но слухи – вещь упорная, и распространяются из самого Зимнего дворца и Царского села, а такие слухи на пустом месте не возникают.

Кроме флотских дел и другие дела неотложные завелись, и не только служебные. О неслужебных делах пока что ничего подробно рассказать не могу, говорю только, что важнее этих дел никогда в жизни у меня не бывало и быть не может, и важны они не только для меня, но и для всей страны нашей. Поэтому, если вдруг долетят до вас гнусные слухи обо мне и моих товарищах – не верьте, мы честные люди и хотим добра своей стране и своему народу, как филэллины и гетеристы – своей стране. Большего сказать не могу, связан словом.

Скажите поклон матушке, передавайте привет Власу и поцелуйте от меня Иринку с Артёмкой.

Ваш преданный сын и гражданин своей родины.

Мичман Аникей Смолятин.

4 июля 1825 года.

9

Санкт-Петербург

Екатерингоф

Набережная Фонтанки, дом Томаса Болла

Мичману Аникею Смолятину

Здравствуй и ты на четыре ветра, старший сын.

Получили твоё письмо, за которое тебе очень благодарны. Присланная тобой заметка из «Отечественных записок» чрезвычайно порадовала, равно как и новость о скульпторе – слышал о нём, рад чрезвычайно, что над памятником нашему великому земляку будет работать именно он.

Здоровье у нас у всех неплохое, да ты сам знаешь – нашего Севера даже чума с холерой боятся, единственная пропасть тут – цинга. Но к Матке[5] мы в этом году не пошли, простояли два месяца в Архангельске, потому и цинга мне не грозит, остальным же, на домашних харчах, с капустой, луком и чесноком её и вовсе бояться не стоит.

Влас в этом году всё лето похоже, проведёт в безделье, – он может быть, и не против бы опять в зуйки пойти, да я ему запретил. Сколько можно-то покрутничать? Да и вакаций-то нынче у него маловато – месяц всего-то дома побыть, а к Ильину дню надо уже быть в Петербурге. Оглянуться не успеешь, как надо будет подорожную выписывать да вещи в рундук складывать.

Одного из друзей его мы уже повидали – в начале июня на неделю приезжал к нам в гости из Петербурга кадет, но не тот, о котором ты нам рассказывал, что с прозвищем Грегори. Этого товарища, который приезжал, Влас называл диковинным прозвищем Лёве, а по-настоящему его вроде как Лев фон Зарриц зовут, он как бы не барон откуда-то не то из Мекленбурга, не то из Пруссии. Мы в барона-то признаться, сначала не поверили, но вид его проверять не станешь же, невежливо. А после уже, как он уехал, Влас и подтвердил – и правда барон. Чудной парень, Власа нашего ровесник, а по речам – так словно лет на пять, а то и десять постарше, да всё о науке говорит. Ему бы не в корпусе учиться, а в университете, пожалуй, а вон как судьба сложилась. Он всё про старины выспрашивал, да песни старые просил спеть. Что-то и записывал иной раз, а спрашиваем, для чего – только улыбается, да говорит, что интересно. И к чему немцу русские песни да старины?

Иринка совсем выросла уже, вот-вот, гляди и сватов кто-нибудь зашлёт, мать уже второй год приданое копит, да только неясно, какое ныне приданое-то нужно – то ль мужицкое, то ль дворянское. За мужика или мещанина самим большой охоты её отдавать нет, а из благородных вряд ли кто и посватает – мы и сами вчерашние мужики.

Артёмка только про море и говорит, того и гляди, Власу вослед, покрутничать пойдёт к кому-нибудь из котлянных хозяев. Если надумает, прекословить не стану, пусть идёт, скорее к морскому делу навыкнет, раз у него уж так к морю душа лежит. Впрочем, было бы удивительно, случись иначе – все мы морского дела старатели, что с моей стороны родня, что с материной, иной судьбы нам и не видать.

Про беды флота нашего из-за наводнения наслышаны изрядно, надеемся, что скоро поправим беду. Всего два дня, как побывал я на верфях Курочкина, великого нашего мастера, там сейчас доканчивают новый фрегат, «Елена», в августе его в Кронштадт гнать, меня уже звали в этот поход офицером, раз уж «Новая земля» в этом году в море почти не идёт. Думаю, соглашусь, тогда в Петербурге глядишь и повидаемся. Вслед за «Еленой» готовятся и другие суда и корабли, может быть, к войне с турками и успеем пополнить флот. Если снова планируется Архипелагская экспедиция, то Балтийскому флоту славному без дела в гавани не стоять, а дорога проторена уже с полвека.

Слова твои про важное дело меня чрезвычайно озадачили, а мать обеспокоили. Кажется нам, что ты ввязался во что-то сомнительное, но своя рука владыка – ты уже достаточно взрослый, офицер уже и в чинах мы равны, потому и указывать тебе не стану. Если плавание на «Елене» сбудется, буду в Кронштадте и Петербурге, поговорим про то подробнее. Сейчас же прошу – осторожен будь и вдвое осторожнее, и помни про указ государя нашего от 1822 года[6]. Ну а если уж что… не свезёт фортуна – то помни одно правило: «За други своя!».

Поклон тебе и привет от всего нашего семейства и от соседей наших.

Мичман Логгин Смолятин.

14 июля 1825 года.

10

Архангельская губерния

Город Онега

Дом мичмана Смолятина

Кадету Морского корпуса Власу Смолятину

Здравствуй, дружище!

Как ты проводишь время у себя на Беломорье? У нас в роду многое рассказывали о ваших краях, ещё со времён шаутбенахта Сильвестра Петровича, и мне всегда хотелось там побывать. Может быть, со временем и побываю. По правде говоря, когда Лёве сказал мне, что вместо Москвы едет в вашу Онегу, первой моей мыслью было – поехать вместе с ним, познакомиться с родственниками, но увы. Было бы мне хотя бы лет пятнадцать, как тебе, может мне и удалось бы убедить родителей, чтобы хотя бы с дядькой меня отпустили. Но увы… мне всего двенадцать, и дядьки у меня нет, и отец строго-настрого-сказал мне: «Нет». Тем более, что после нашего приключения на Голодай-острове (ты только не обижайся, пожалуйста, я знаю твою гордость) и отец, и матушка смотрят на нашу дружбу с осуждением. Уверяю тебя, это пройдёт, это временно, и прошу тебя, только не вздумай перестать бывать у нас. В конце концов, я смогу им объяснить, что это обычная мальчишеская жизнь, такое бывает у каждого.

Сумбурно и слезливо получилось. Хотел уже порвать листок, но писать заново письмо не хочется, поэтому отправляю так, как есть.

Твой слабовольный друг и кузен Венедикт.

15 июля 1825 года, Москва.

11

Оренбургская губерния

Белебеевский уезд

Село Надеждино, усадьба Аксаковых

Сергею Тимофееву Аксакову

Милостивый государь, Сергей Тимофеевич. Прослышав о ваших намерениях покинуть нашу губернию, я позволил себе пригласить вас снова к себе в имение, так же, как и в прошлом году. Приезжайте вместе с вашими дорогими детьми – со всеми шестерыми, место для того, чтобы вас принять, в моём доме найдётся, за зиму мужики воздвигли около дома два флигеля и достаточно вместительную пристройку. Глаза радуются от того, как они выглядят – любезная и вашему, и моему глазу московская старина, крытая лемехом и два ската, и в бочку. Помещения нарочно для гостей, с тёсаными стенами и закруглёнными изнутри углами, крыльцо с гульбищем. Повеселимся, поохотимся, места наши ничуть не лучше, чем ваше Надеждино.

Выражаю также надежду, что мой сын Григорий может и дальше рассчитывать на ваше гостеприимство, как в Надеждино, так и в Москве, если ваши намерения и вправду увенчаются переездом, хотя, право же, я слегка удивлён этому вашему намерению – я искренне считаю, что никакая Москва и никакое Подмосковье не могут сравниться с нашими краями. Впрочем… впрочем, я думаю, каждый человек считает так же и может произнести те же слова и о своей родине, где и какая бы она не была. Даже и степняк-киргиз любит свои степи, где глазу остановиться не на чем – только полынь да ковыль, сайгаки да верблюды, и не понимает нас, русских, которые любят жить в лесах да по берегам больших и маленьких рек.

Странно, что меня потянуло на лирику и философию – я себя не считаю большим знатоком этих премудростей, а только вот иногда прорывается что-то такое. Странно. Пожалуй, я оставлю эти премудрости вам – вы-то точно понимаете в этом больше, чем я, отставной майор.

Преданный вам – Матвей Шепелёв

Новотроицк, 28 июня 1825 года.

12

Дневниковые записки Григория Шепелёва

3 июля 1825 года

На Петровки приезжали Аксаковы – Сергей Тимофеевич вдвоём с сыном Костей. Жаль, что Косте со мной было не гораздо интересно – ему всего восемь лет, ему больше подошла компания сестрёнки Аннет. Забавно было видеть, как он ухаживает за ней за столом, и как она принимает эти ухаживания – серьёзно, истово как-то, что ли…

Вечером, когда я вылез из окна мансарды и крался по кровле к прислонённой лестнице, я случайно услышал разговор отца с Сергеем Тимофеевичем. Конечно, подслушивать и подглядывать нехорошо, мерзко и подло – хуже, мерзее и подлее может быть только фискалить. Но в оправдание своё я могу сказать то, что я не собирался ничего подслушивать – я крался по краю кровли, балансировал, чтобы не свалиться вниз с двухсаженной высоты – ну похвалиться собственной храбростью, пусть даже и перед самим собой – святой дело, не без того. А окно из отцовой курительной комнаты (батюшка с Сергеем Тимофеевичем опять сидели именно там, в эркере у распахнутого окна) доносились их голоса, и я сначала даже не обратил на них внимания, а потом расслышал о чём они говорят – и уже никакая сила не смргла бы заставить меня перестать слушать. Замер и слушал. Да и стыдно было – шевельнись неосторожно, и они, услышав меня, точно решат, что я подслушивал нарочно. И уши ведь не заткнёшь. Да и не хотел я их затыкать – себе-то самому можно признаться уже.

Сидел, как горгулья или химера на Нотр-Дам (доводилось видеть литографии!), скорчившись, на краю кровли, у самого жёлоба, опёртого, по старинной русской манере, на причудливо выгнутые курицы, и молился в душе, чтобы никого из челяди не принесло вечером на двор к окну курительной.

Слушал и помимо воли заливался краской.

Не знаю, откуда пророс у них этот разговор и с чем был связан, но мне казалось очень важным его услышать.

Аксаков: Слышали вы, я чаю… (небольшая пуаза, словно обладатель голоса вкусно затягивается дымком из трубки – а скорее всего, так и было) про графа Шереметева и его скандальную женитьбу?

Отец: Да… доходило до меня что-то такое. Смутно. Но я слышал, что всё разъяснилось, и он сумел-таки представить нужный вид для своей невесты…

Аксаков: Сразу видно, что вы далёкий от столичной жизни человек… не примите это в обиду или похвальбу, дражайший Матвей Захарович, простите, если невольно выразился в таком духе. Просто есть вести, которые можно услышать только в столицах. Вид-то он, конечно, представил, и формально можно верить, что жена его действительно происходит от некоего шляхтича Ковалевского…

Отец (с явным интересом): А на самом деле?

Аксаков: Вся беда графа была в том, что его невесту прекрасно знали все его родственники, друзья и знакомые, и даже сама государыня Екатерина Алексеевна. Отлично знали, что она была его крепостной, знали и имя – Проська Ковалёва, отлично знали её как актрису его театра – Прасковью Жемчугову. Знали и то, что граф с ней живёт блудно. (Отец в этом месте звучно кашлянул, словно ему в горло попала табачная крошка, а я густо покраснел). Дело, в целом житейское, кто бабке не внук (Тут отец хмыкнул, а я покраснел, должно быть, ещё гуще – щёки и уши так и пылали, может быть, даже и светились в темноте), но жениться в таком случае всё-таки моветон. Не так ли рассуждает общество?

Отец (задумчиво): Так, Сергей Тимофеевич, так. Но ведь он всё-таки женился на ней, разве нет?

Аксаков: Да. И разрешение на этот брак дал сам государь Александр Павлович, а свидетелем был князь Андрей Николаевич Щербатов. Шереметев невесте вольную дал, фальшивый вид выправил с родословной и женился. Превозмог своей волей обстоятельства ради любви, так сказать, и достоин за то уважения. Но не в глазах света, увы.

Отец (со вздохом): Увы.

Аксаков: Да и прожила она после того недолго. Чахотка. Обычное дело в Петербурге.

В этот момент к ним в курительную вошёл камердинер Сергея Тимофеевича, они о чём-то громко заговорили, и батюшка затворил окно. А я так и остался сидеть столбом на краю кровли – думаю, что лицо моё от прилившей крови в темноте даже светилось и от него можно было запалить лампаду или пахитосу[7]. И сидел так не меньше четверти часа, пока из кустов не раздался осторожный свист – меня звал Шурка Плотников.

13

Оренбургская губерния

Город Бирск

Улица Конно-Базарная

Личный дом Андрея Иванова Хохлова

штабс-капитана в отставке

Guten Tag lieber Freund. Comment ça va?[8]

По правде говоря, ты наверняка помнишь, дорогой друг, что всем иностранным влияниям я предпочитаю старую добрую русскую старину, и всегда предпочту налимью уху и солёные рыжики au consommé или als Ochsenschwanzsuppe[9]. Хотя я пробовал, если ты помнишь, и то, и другое, и оба блюда отменно вкусны. Сейчас же мне просто вдруг отчего-то захотелось вспомнить прошлые времена, когда мы были молоды и ходили на штыки и сабли в Германии и Франции.

Недавно приехал на вакации из Петербурга твой ученик. Должен тебе сказать, что он меня несколько беспокоит. Ты можешь подумать, что моё беспокойство связано с его учебными делами, но на самом деле это не так. Ты, наверное, прекрасно помнишь, что он бредит морем и флотскими делами, поэтому в корпусе у него всё идёт прекрасно. По некоторым обмолвкам, он нашёл себе прекрасных товарищей, с которыми побывал уже не в одной переделке, что я всемерно одобряю – на то нам и дана молодость, чтобы проходила не в приятном безделье, а в огне и холоде.

Беспокойство моё иного рода, и оно двояко.

Во-первых, он по-прежнему в очень плохих отношениях с мачехой, и я уже отчаялся понять, как мне с этим быть. Он по-прежнему огрызается либо отмалчивается на её слова, хотя и выполняет просьбы. Я надеялся, что год в столице и тоска по дому хоть в какой-то степени примирит его с Изольдой, но этого так и не случилось, увы. Он не обращает внимания на то, что Изольда старается наладить эти отношения как может. Оно конечно, я понимаю, что ты скажешь, как обычно: «Розга в помощь, дружище», но боюсь, что это не поможет, раз уж не помогло до сих пор, пока Григорий был мальчишкой. Теперь ему уже пятнадцать, он уже не мальчик, а юноша, недоросль, и не за горами тот день, когда он примет присягу – поздно применять в таком деле розги, норов уже сложился.

Также по-прежнему нет никакого мира между ним и Георгием, и это беспокоит меня даже сильнее, чем пререкания первенца с Изольдой, просто потому, что здесь зачинщиком как раз выступает младший, который, мне иногда кажется, Григория просто ненавидит. И я опять же не знаю, что мне с этим поделать. Больше всего я опасаюсь их споров в те времена, когда меня не станет. Все мы не вечны, друг мой, и как бы их отношения не повлияли в будущем на вопрос наследства.

Добро хоть то, что Анютка с Григорием очень хороши, и с этой стороны никаких споров и вопросов ждать не приходится. Но и ждать того, что это как-то повлияет на отношение сыновей, тоже бессмысленно – сам понимаешь, дочь в семье – это почти отрезанный ломоть. Несколько лет пройдёт, она выйдет замуж и тут уже на Григория и Георгия никак не подействует, дела её мужа будут для неё важнее, чем дела её братьев. Да и не гораздо взросла она ещё, многое поменяться может, и её нрав тоже. Хотя я всей душой надеюсь на противоположное.

Есть и третье, и это беспокоит меня больше всего. Мне кажется, мой первенец слишком привязан к своим приятелям из крестьян, а особенно (я подчёркиваю – особенно) – к девице из крепостных, некоей Маруське. Хотя, с другой стороны, хотя это третье и самое опасное, но разрешить его проще всего – как только я увижу, что их притяжение слишком сильно и переходит в откровенную дешперацию, я немедленно выдам эту холопку замуж за кого-нибудь подходящего из её ровни. Нужно только выбрать подходящий момент, чтобы сам Григорий в это время был в Петербурге. Понимаю, конечно, что из этого может воспоследствовать моя с ним вражда, но другого выхода тут нет.

Никакого.

Я наконец, выговорился, дружище, хотя бы и на бумаге. Впрочем, думаю, что через пару недель я буду в Бирске по своим делам и заеду к тебе в гости – выпьем анисовой, вспомним молодость. Тогда и поговорим.

С чем и остаюсь, твой друг и сослуживец, Матвей Шепелёв.

Новотроицк, 11 июля 1825 года.

14

Оренбургская губерния

Бирский уезд

Новотроицк, усадьба Матвея Захарова Шепелёва,

майора в отставке

Salut à toi aussi, mon pote[10]!

Как видишь, дорогой товарищ, я тоже вспомнил несколько французских и немецких фраз из времён нашей молодости, и решил щегольнуть перед тобой своей памятью. Тем более, что кроме памяти, остальное моё здоровье становится всё слабее. Весной, в самую распутицу (помнишь, небось, какие дожди и грязь стояли в апреле и начале мая – даже мужики посевную начали на две недели позже, чем обычно), раненую ногу (ты, наверное, не забыл ту французскую картечь, которая разорвала мне бедро при Фер-Шампенуазе) рвало и мозжило так, что в глазах мутилось. Не подумай, что я жалуюсь, просто рассказываю. Должно быть, та картечь не только мякоть мне порвала и сухожилие, из-за чего я ходить без костылей не могу, но и кость задела – хорошо помню, что в крови были видны какие-то белые крошки, перед тем, как я тогда обеспамятел. Вообще, я поражаюсь тому, как наш полковой лекарь сумел спасти мне ногу – ведь коновал коновалом, а резать ногу не стал, и в гноище за мной ходил целую неделю. Но сейчас всё уже гораздо лучше, как только наступила жара, так боли отступили, и я даже могу гулять по берегу Белой, тем более, что с моей Конно-Базарной до неё рукой подать, и по весне, во время паводка, нашу улицу, бывает, подтопляет и изрядно. В тех домах, что победнее, не раз бывает, что и прямо поверх пола вода стоит, на глубину почти в половину аршина. Хорошо, что мой дом на пигорке чуть выше, да и углы на валунах. И то однажды было такое, что под половицами хлюпало.

Думаю, что беды твоего семейства должно успешно решить время – надо набраться терпения и продолжать в том же духе, что и раньше. И надеяться на то, что всё решится со временем. Розги же тут и действительно ничего не решат, тут ты совершенно прав. Поздно.

С нетерпением жду твоего приезда, анисовой запасся, стоит на леднике, хоть он и изрядно подтаял и оплыл. Тем более, что поговорить и действительно есть о чём. Здесь, в Бирске, очень мало кто интересуется делами большой политики, да и не все из них можно обсуждать со всеми подряд, а ты ведь прекрасно знаешь, что я люблю поговорить о таком.

Да и неудивительно.

Я не очень люблю немцев, но они придумали гениальную формулу в три «К», ты помнишь: мужчинам – Kaiser, Krieg, Kanonen, женщинам – Kinder, Küche, Kirche[11]. Поэтому для мужчины говорить о войне и политике вполне естественно.

Я очень сильно опасаюсь новой войны – греческие дела, ты сам знаешь, тревожны, и, хотя государь изо всех сил отказывается от планов помощи грекам, я считаю, что рано или поздно ему всё равно придётся это сделать. Невозможно воле одного человека, пусть он и император, противиться тому, чего хочет всё образованное общество страны и высшее офицерство. Может быть, я и преувеличиваю, конечно (я даже уверен, что ты так и скажешь – что я именно преувеличиваю), но это действительно так. Между тем, Россия, с одной стороны, и без того до сих пор ещё недостаточно оправилась от войн с узурпатором, с другой же – если мы сейчас вступим в войну с османами, это вызовет приветственную реакцию во всей Европе.

Это может помочь и внутри страны, хотя и вызовет значительные трудности в финансах и промышленности.

Думаю, ты помнишь, что мой кузен Феопемпт Хохлов служит по министерству внутренних дел в Санкт-Петербурге. Добрейшей души человек и преданный государю служака, они несколько раз помогал мне с прошениями, когда я после абшида[12] добивался пенсиона. Так вот, он мне недавно сообщил как достоверное, что в армии и гвардии существует обширный заговор против государя, возглавляемый высшими офицерами, которые хотят совершить государственный переворот и установить в России республику. Пишу про то безбоязненно, потому что знаю, что кроме меня и тебя эти строки никто не прочтёт. Кузен так достоверно знает об этом, потому что сам имел доступ к донесению некоего Ивана Васильевича Шервуда, который показывает существование этого заговора в южных округах и в столице. Боюсь, что нашу державу ждут тяжёлые испытания.

Но всего в письме не изложить, хотелось бы поговорить лицом к лицу, поэтому жду тебя, повторюсь, с нетерпением.

Твой боевой друг, Андрей Хохлов.

Бирск, 16 июля 1825 года.

05.10.2022 – 09.01.2023

Новотроицкое

[1] Здравствуй (польск).

[2] Профан – в масонстве человек, не получивший доступа в храм, непосвященный (лат. profanus).

[3] Свет идёт с Востока! (лат).

[4] Здравствуй, дорогой друг. Как поживаешь? (польск).

[5] Матка – поморское название архипелага Новая Земля.

[6] 1 (13) августа 1822 года император Александр I издал рескрипт «О запрещении тайных обществ и масонских лож»: «Все тайные общества под какими бы они наименованиями не существовали, как то: масонские ложи или другими — закрыть и учреждения их впредь не дозволять».

[7] Пахитоса – тонкую папироса с мелко нарезанным табаком, завернутым в лист маиса. Мундштуком этих сигарет служила соломинка.

[8] Guten Tag lieber Freund – добрый день, дорогой друг (нем.). Comment ça va? – как твои дела? (фр.).

[9] Consommé – консоме, концентрированный прозрачный бульон из разных видов мяса: говядины, телятины, курицы и дичи, блюдо французской кухни. Ochsenschwanzsuppe – густой суп из бычьих хвостов, корнеплодов и трав, блюдо немецкой кухни.

[10] Привет и тебе, дружище! (фр.).

[11] Kaiser, Krieg, Kanonen – государь, война, пушки (нем.). Kinder, Küche, Kirche – ребёнок, кухня, церковь (нем.).

[12] Абшид – отставка.