Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

Глава 6. Новые и Прежние

1

Конверт из плотной серой бумаги был чуть помят с одного угла, сургучная облатка треснула и слегка выкрошилась. Письмо проделало долгий путь – сначала кто-то из имения, может быть, кто-то из слуг, а может и сам хозяин отвёз письма ворохом в почтовую контору в Бирск («В Бирско!» – так говорят в Новотроицке, вспомнил Грегори с лёгкой полуулыбкой), на Большую Сибирскую. Оттуда письмо в плотно упакованном тюке приехало в Уфу, на Лазаретную, потом – в Казань, Москву и наконец, дилижансом, таким же, на каком приехал в Петербург Грегори, прибыло на Почтамтскую улицу, в трёхэтажное здание с арочными окнами и колоннами.

Убористые строчки адреса были писаны рукой мачехи – Грегори помнил её почерк, ещё как помнил. Санкт-Петербург, Васильевский остров, Морской кадетский корпус, кадету Григорию Шепелёву. Гришка поморщился, повертел конверт в руках и удивлённо поднял брови – наощупь в конверте ощущалась какая-то плотная бумага, как бы не паспарту[1]. Это ещё что за новости?

Невесть с чего он вдруг заторопился, словно то, что лежало в конверте, могло куда-то исчезнуть. Вскочил со стула, выдернул из лежащей на столе кипы книг Глебов нож для разрезания бумаги (тонкое оловянное лезвие, резная костяная рукоять в виде человеческой фигурки – явно ручная работа, штучная, хоть и не очень дорогая) и всё равно скорее разорвал, чем распорол конверт.

Изнутри выпали два листа бумаги. Один – обычная писчая бумага, исписанная всё тем же убористым почерком (Грегори вновь поморщился – письмо тоже писала мачеха, madame Isolde), кадет не сумел его подхватить и листок, порхая, опустился на недавно отмытый жёлтый паркет. А вот второй Грегори поймал – это и впрямь было паспарту – твёрдая рамка шесть на восемь дюймов с вырезанным в середине прямоугольником четыре на шесть. А в нём (Грегори на несколько мгновений замер, вглядываясь) – рисунок. Эстамп на таком же паспарту, только чуть тоньше, аккуратная и точная рельефная резьба иглой по плотной и толстой бумаге. Четверо в анфас и профиль – отец, мачеха, Жорка-братец и Аннет-Анютка (узнать можно было легко, хоть сходство и было не очень близким) около большой кирпичной церкви, видна кладка и купол на заднем плане. Грегори мгновенно признал Бирск, церковь на Галкиной горе, где он неоднократно бывал с отцом, Белую и простор Забелья за церковью.

Он смотрел на паспарту, не отрываясь – а ведь и представить не мог, насколько он соскучился по ним всем. По отцу, по Анютке особенно. И даже по мачехе, и – удивительное дело! – даже по Жорке-каналье! Себе-то самому в глубине души можно признаться, скрепя сердце!

Грегори, не глядя, присел на корточки и, не отрывая взгляда от эстампа, пошарил по полу рукой. Письмо не нашлось, зато раздались сдавленные ехидные смешки и угрожающее сопение. Тогда он, наконец, оторвался от эстампа, вскинул голову и наткнулся на издевательский взгляд вожака Новых. И мгновенно вспомнил, что так и не знает его имени – даже во время классов они почему-то всё время попадали в разные комнаты, хоть и были в одной роте. И даже у фон Заррица так и не удосужился спросить, кто таковы, как зовут да что за люди.

Поверил, что всё обойдётся.

Наверное, слишком не хотел стычки. А в таких случаях стычка будет обязательно, но чем дольше оттягивать, тем хуже.

С того времени, как Новые заселились в их спальню, прошло уже около месяца, но они так по-прежнему и держались особняком, с друзьями Шепелёва почти не разговаривали. Душа Грегори чуяла близкую стычку, но пока что Новые никак не показали своих намерений. И только их низкорослый вожак, которого Грегори про себя уже прозвал Каштаном за рыжеватый отлив волос, иногда взглядывал на Грегори и его друзей так, что зубы ныли – доводилось кадету Шепелёву видать такой взгляд и раньше, как же. Так смотрел дядька Остафий, примеряясь саблей к лозняку, когда память услужливо подсовывала старому казаку прежние военные времена, когда не лозняк он рубил, а турецкие да французские головы. Так смотрел отец на охоте, выцеливая по мелькнувшей в траве палево-серой горбатой спине матёрого волка, и казалось, что вот-вот – и пуля сама метнётся из дула, подгоняемая не пороховой гарью, а просто отцовым взглядом. Но такие мгновения были мимолётными, и Каштан почти сразу же отводил глаза и скользко-холодно улыбался. Напряжение же всё нарастало, иногда Грегори его почти ощущал плотски, особенно по вечерам, когда в спальне собирались все вместе. Но пока всё обходилось, хотя, когда Грегори и атаман Новых встречались взглядами, воздух в спальне порой начинал потрескивать, словно в каждом углу стояло по лейденской банке размером с хорошую кадушку с квашеной капустой.

Сейчас атаман стоял прямо напротив Грегори, загораживая проход между кроватями и держал в руке наотлёт упавшее на пол письмо мачехи. Головой он доставал кадету Шепелёву едва до плеча, но глядел бесстрашно и нагло. А за его спиной ухмылялась вся компания Новых. Грегори словно впервые их всех увидел – внезапно понял, что и сам почти не обращал внимания на их лица, они все были для него словно на одно лицо. И лицо это было лицом атамана – все, как один, горбоносые и светло-русые каштанового отлива, с наглыми и холодными взглядами.

Неужели пришло наконец?

– Ба, что я вижу?! – злорадно и громогласно возгласил атаман, размахивая письмом. Обычный лист сероватой писчей бумаги in-quarto, исписанный тёмно-синими, почти чёрными чернилами. Грегори так и представил, как мачеха клонится над письмом за бюро, обмакивает перо в чернильницу, забавно хмурясь и отбрасывая со лба прядку волос и старательно выводит когда-то незнакомые ей русские буквы. Чуть закусил губу.

Видимо, да, пришло время.

– Отдай, – негромко сказал Грегори, протягивая руку. Краем глаза он видел, как враз приподнялись, настороженно подбираясь, Новые, неотрывно следя за своим атаманом, как почти одновременно с ними насторожились, поворачиваясь к нему, Шепелёву, Влас и Невзорович, как, прислушиваясь к ссоре, шевельнулся фон Зарриц (он, Грегори, всё ещё не мог привыкнуть называть мекленбуржца «Лёве»), как готовно оживились рыжие Данилевские.

А атаман не унялся. И не отдал.

– А видим мы неженку! – гаркнул он, отскакивая от Шепелёва так, чтобы тому было не дотянуться. – Разнюнился, ничего вокруг не видит! Как же, от маменьки дорогой письмо получил, давно по волосёнкам не гладили.

Грегори вдруг почувствовал, как изнутри рвётся что-то страшное и темнеет в глазах, казалось, ещё миг – и либо голова лопнет, либо он разрыдается, либо упадёт в обморок. Последние слова атамана словно сорвали внутри какую-то пружину, Грегори поморщился, атаман вдруг оказался близко, очень близко, так, что казалось, Шепелёв сейчас разглядит мельчайшие поры на его лице, такие крупные, особенно вокруг носа, и торчащие из ноздрей неопрятные волоски – сделай движение, и за нос сможешь его укусить.

А в следующий миг его схватили за плечи и рванули назад, отрывая от атамана, который почему-то хрипел и корчился на полу, а он, Грегори, почему-то щёлкал зубами, а на горле атамана виднелось полукружие укуса.

Я что, загрызть его хотел? – слабо удивился про себя Шепелёв, позволяя помору и литвину оттащить себя. Он не вырывался, не отрывая глаз от пытающегося встать атамана.

А Новые уже бежали к ним, прыгая через кровати, и вид у них был самый решительный, и наверняка кулаки были не пустые – у кого пара медных тяжёлых пятаков, а у кого и пуля свинцовая.

Лёве одним прыжком оказался поблизости, его разделяла с Грегори только кровать, мекленбуржец неторопливо натягивал на руки тяжёлые перчатки буйволовой кожи – кто их знает, что там у него зашито? И Данилевские неожиданно тоже оказались поблизости. И даже щуплый Веничка вскочил на ноги.

И Новые приостановились, замялись, ошеломлённые дружными действиями Прежних (Грегори про себя уже так звал себя, своих друзей и фон Заррица с Венедиктом, чтобы как-то отличать их от Новых).

Потеряли кураж.

Подчёркнуто медленно Грегори освободился из рук друзей, наклонился и поднял с пола невесть когда обронённое им паспарту и письмо – атаман выронил его, и листок улетел под чью-то (под твою, Грегори, под твою! – в горячке уже и не понимаешь, где ты есть!) кровать, выглядывал только уголок. Так же медленно, чувствуя на себе неотрывные взгляды тринадцати пар глаз, сложил его вчетверо и положил на стол.

Ухмыльнулся в лицо Новым.

Атаман к тому времени в несколько движений отполз на спине по паркету, приподнялся на локтях, а потом его подхватили свои, рывком подняли на ноги.

– Ты! – сипло бросил он, сверля Грегори ненавидящим взглядом. – Дикарь! Варвар!.. – он помолчал несколько мгновений, словно не зная, как бы побольнее оскорбить Шепелёва и выпалил. – Скиф! Папуас!

Грегори спокойно (очень спокойно! прежний гнев, который на мгновение охватил его почти до потери сознания, вдруг где-то растворился, оставив только ровную и спокойную неприязнь) усмехнулся в ответ.

– Не понравилось? – голос его тоже звучал ровно, хотя Грегори, чего греха таить, опасался, что даст петуха или прохрипит – но нет. – Готов в любой момент дать сатисфакцию…

На слове «сатисфакция» голос Шепелёва чуть дрогнул всё-таки, но никто уже не обращал на это внимания.

– Тебе – сатисфакцию? – хрипло (уже не сипло, а хрипло – понемногу голос всё-таки восстанавливался!) проговорил атаман – он уже мог стоять без посторонней помощи. А оставленные зубами Шепелёва на горле следы уже наливались кровью. Долго видны будут. – Я тебя, холопская морда, плетью…

Шепелёв сжал кулаки, но сказать ничего не успел.

– Тогда, может быть, ваше сиятельство не откажет в сатисфакции мне? – иронически спросил, поигрывая стеком (когда и схватить-то его успел?!), литвин. – Шляхтич Глеб Невзорович герба Порай, к вашим услугам… не знаю, правда вашего благородного имени…

Литвин незаметно надавил голосом на слово «благородного». Атаман покраснел до багрово-кирпичного цвета.

– Э, нет, – процедил Грегори. – Драться он будет со мной…

– Соглашайся, Сандро, – с лёгкой насмешкой посоветовал вдруг Лёве, поблёскивая стёклами пенсне, и не все сразу поняли, что обращается он к сипло-хриплому горбоносому атаману Новых. Вот как! – отметил Грегори про себя, – Не Каштан, а Сандро! Тот в ответ только коротко дёрнулся, словно намереваясь не то что-то сказать в ответ, не то ударить, но в ответ коротким резким одинаковым движением враз посунулись навстречу сразу и Данилевские, и Лёве, и Глеб с Власом, и Грегори, конечно. И Сандро остановился, несколько мгновений смотрел на них, словно оценивая, стоит ли продолжать или всё же надо отступиться.

А ведь Лёве-то и впрямь про этих Новых что-то знает, – отметил про себя Грегори, – надо будет потом его расспросить, наконец, подробнее, что да как, да чего от этого Сандро ждать, кто он таков и почему именно Сандро. Вместе с тем, Шепелёв не отрывал от Новых настороженного взгляда. В спальне вновь повисло напряжение, словно с лейденских банок в углах кто-то снял крышки и придавил торчащие из горлышек стержни в каучуковых пробках. Вот-вот начнут с треском искры проскакивать.

– Да нет, – сказал, наконец, Сандро. Он, похоже, окончательно оправился от потрясения, и снова обрёл прений нагловато-развязный вид, цепко оглядывая по очереди каждого из противников. Покосился на своих – Новые тоже стояли в напряжённых позах: ещё миг – и бросятся. – Мы поступим иначе… чего дурака-то валять с дуэлями. Сойдёмся все на все…

Грегори чуть похолодел. До того он был совершенно в себе уверен – один на один он бы точно с этим хлыщом справился, вне всякого сомнения. А вот стенка на стенку…

Но отступать было поздно.

Друзья стремительно переглянулись, и у всех в глазах Шепелёв прочитал согласие.

– Идёт, – бросил он, засовывая большие пальцы за пояс. – Где и когда?

Место и время выбирает оскорблённый, а оскорблённым сейчас был именно Сандро, которого Грегори посмел коснуться не то чтобы перчаткой, рукой или ногой – зубами.

– На Голодае[2], у лютеранского кладбища, через месяц, – бросил в ответ атаман, потирая шею. Синяк останется, – отметил про себя Грегори, в очередной раз задержав взгляд на отметине от своих зубов. – Мы сумеем выйти из корпуса.

– Что ж так долго? – чуть насмешливо удивился Невзорович, но Сандро ответил холодно, словно гвозди заколачивал.

– Пусть шумиха утихнет.

Это верно, нашумели они изрядно, того и гляди, кто-нибудь в дверь заглянет, дежурный офицер или профос, а то кто-нибудь из старших кадет, которые живут в соседних спальнях.

– К тому же только раб мстит сразу, – вновь блеснул огоньками свечей в стёклах пенсне Лёве. И добавил. – А трус – никогда.

– Оружие? – отрывисто спросил Сандро, не отвечая на слова мекленбуржца.

– Бьёмся на кулаках, – подумав мгновение, ответил Грегори. Так было разумнее всего. Возражать никто не стал – правила хорошего тона в кадетском корпусе такое позволяли.

– До того никто никого не задевает и не задирает, – сказал Влас, словно припечатал, и остальные согласно склонили головы – никто даже не удивился, что точку поставил кадет, который до того всё время молчал.

2

Вопреки опасениям, никто не пришёл на шум в спальне третьей роты. Однако повздорившие Новые и Прежние, постояв друг напротив друга несколько мгновений, всё-таки разошлись с ворчанием и злыми взглядами исподлобья, как две волчьих стаи.

Новые собрались в одном углу, Прежние – в другом. И те, и другие помалкивали, косились друг на друга, перебрасывались короткими шёпотками. Новые сидели вокруг Сандро, который хрипел и откашливался, с каждым разом всё тише (дыхание понемногу восстанавливалось), и то один, то другой то и дело оглядывались через плечо на Прежних.

Грегори сидел на кровати, поджав правую ногу и обняв колено, и, покусывая нижнюю губу, исподлобья смотрел в сторону Новых, то и дело косясь на лежащее на столе письмо и паспарту – так и подмывало взять его и прочитать сейчас, но не время было. Потом, позже, когда все успокоятся и займутся собственными делами.

Невзорович сидел на стуле около кровати справа от Грегори и отсутствующим взглядом смотрел в раскрытую на коленях книгу, тоже изредка взглядывая в сторону Новых. Грегори не знал, что за книгу разглядывает литвин, видел только краем глаза столбцы коротких строк латиницей. Вспомнилось лето и знакомство на Обводном, и книга на мягком сиденье кареты. А потом – наводнение, и тот человек на постаменте («Горе тебе, Вавилон!»), и слова Глеба…

Мицкевич, – вспомнил Шепелёв. – «Дзяды». Наверное, они. Надо бы ещё спросить у литвина, что значит это слово.

Влас – на другом стуле, уже по левую руку, забросив ногу на ногу. Этот в сторону Новых не смотрел совсем, а только теребил пальцами нижнюю губу и смотрел куда-то в дальний угол, под самый потолок. Должно быть, какую-нибудь штурманскую задачу решает в уме, – невесть к чему подумал вдруг Грегори и мысленно люто позавидовал спокойствию помора. Впрочем, сам он, скорее всего, со стороны смотрится почти так же – Шепелёв изо всех сил старался казаться спокойным. А получалось или нет – кто знает.

Рядом с ним примостился и Венедикт, то и дело вопросительно и чуть испуганно взглядывая на кузена. Не струсил – и хорошо, – удовлетворённо отметил про себя Грегори. Вообще Иевлев после наводнения заметно переменился в лучшую сторону.

Фон Зарриц пристроился на кровати напротив Грегори и тоже, как и литвин, смотрел в книгу. Впрочем, мекленбуржец, в отличие от Глеба, не «видел фигу», а действительно что-то в книге читал – шевелил губами, переворачивал страницы, иногда чуть хмурился, щурился сквозь своё черепаховое пенсне, отбрасывая чуб со лба и листая страницу за страницей (интересно, что он такое читает? – за прошедшие два дня никто из компании Грегори так и не понял, что за человек их новый товарищ). Но глаза бегали из стороны в сторону шустро – так читают либо то, что неинтересно, либо то, что хорошо знаешь и читаешь только для того, чтобы освежить впечатления и занять время.

Данилевские сидели чуть в стороне, на кровати Егора, и Жорж (Грегори наконец научился их различать и видел, что это именно Жорж) осторожно трогал пальцами струны, примостив на колени гитару, несколько дней назад купленную где-то на Кронверкском, а Егор чуть притопывал носком штиблета по паркету.

Я на чердак переселился:

Жить выше, кажется, нельзя!

С швейцаром, с кучером простился,

И повара лишился я.

Толпе заимодавцев знаю

И без швейцара дать ответ;

Я сам дверь важно отворяю

И говорю им: дома нет!

Наконец, Грегори надоело – он кивнул Жоржу, чтобы тот продолжал играть и повернулся к фон Заррицу.

– Лёве, – негромко сказал он, чуть прищурясь. – Давно надо было спросить, да я что-то всё тянул волынку. Ты что-то знаешь про этих… Новых? Кто такой этот Сандро?

Мекленбуржец словно того и ждал – тут же захлопнул книгу (на потёртом желтовато-сером переплёте Шепелёв с удивлением увидел напечатанную крупной славянской вязью знакомую фамилию – Ломоносов) и глянул сквозь пенсне – придирчиво и чуть с насмешкой.

– Тебе на какой вопрос сначала ответить? – осведомился он с нарочитой серьёзностью.

– Лёве, мне не до шуток, – вздохнул Грегори, глядя как Влас удивлённо смотрит на книгу. – Ну давай сначала про то, что это за люди.

В дни праздничные для катанья

Готов извозчик площадной,

И будуар мой, зала, спальня

Вместились в комнате одной.

Гостей искусно принимаю:

Глупцам – показываю дверь,

На стул один друзей сажаю,

А миленькую... на постель.

– Что за люди… – задумчиво повторил Лёве, отложил книгу (ею немедленно завладел Влас, открыл, заглянул внутрь и брови помора медленно поползли вверх). – Люди как люди… обычные русские дворяне, я так понимаю. Он сдружились сразу, больше того – и пришли-то в нашу спальню сразу дружной компанией. Скорее всего, они все петербуржцы – а как иначе можно сдружиться заранее стольким людям?

Грегори повёл плечом, сам не понимая, соглашается он с мекленбуржцем или нет. Чуть шевельнулся Егор, словно собираясь что-то возразить – видимо, хотел привести в пример себя и Бухвостова, но сообразил, что его пример как раз подтверждает слова Лёве, и смолчал. Впрочем, мекленбуржец этой попытки возразить даже не заметил.

– Нельзя сказать, что они такие уж боевые, – задумчиво продолжал фон Зарриц, и отблески свечных огоньков плясали на стёклах пенсне, тлели в их глубине тускло-багровыми огоньками. – Но им не смели возражать даже чугунные в нашей спальне. Да и чугунных тех было всего двое или трое. И ни одного гардемарина.

– Вот они и почуяли себя хозяевами, – задумчиво бросил Невзорович, оторвав взгляд от книги.

– Да, – согласился Лёве. – Видимо, так. В целом наглые они и подловатые… ну это вы и сами уже поняли наверное.

– А ты с ними как?.. – Влас не договорил, но все поняли.

– А я с ними никак, – весело блеснул стёклами Лёве. – Они меня не задевали, хотя я чувствовал – рано или поздно это случится. Поэтому я и постарался поскорее прибиться к кому-нибудь… к вам. Кто ж знал, что их принесёт следом…

Мои владенья необъятны:

В окрестностях столицы сей

Все мызы, где собранья знатны,

Где пир горой, толпа людей.

Мои все радости – в стакане,

Мой гардероб лежит в ряду,

Богатство – в часовом кармане,

А сад – в Таврическом саду.

– А Сандро? – спросил, наконец, Грегори, вспомнив с чего начался разговор. – Это имя или прозвище, как у меня?

– И да, и нет. Его зовут на самом деле Александр, так что тут похоже на тебя. Но ты – Грегори просто потому, что любишь англичан…

– Вернее, потому что не люблю французов и люблю Бёрнса, – поправил Шепелёв, сам удивляясь, что придаёт этому такое значение.

– Пусть так, – согласился Лёве, – не в том суть. А он Сандро потому, что его отец – корсиканец.

– Корсиканец? – хором удивились сразу все Прежние, тут же, впрочем, спохватившись и оглядываясь на Новых. Но те, видимо, ничего не расслышали – они уже укладывались спать, негромко переговариваясь. Должно быть, решили, что опасаться больше нечего, что договор работает и продолжения драки нынче ночью уже не будет.

– Ну да, – подтвердил Лёве. – Граф Поццо ди Борго. Слышали наверное?

– Ещё бы, – ошеломлённо пробормотал Невзорович, отводя глаза.

Ещё бы! Кто ж не слышал про кровного врага корсиканского узурпатора? Депутат Законодательного собрания в Париже, соратник Бонапарта в войне на Корсике, сторонник Паскуале Паоли. И враг Бонапарта в последующем. Нынешний русский посол в Париже – вот уже почти пять лет.

Известная личность.

– Карл Осипович? – озадаченно переспросил Иевлев. – Но постойте… я его хорошо знаю, князь холост. И женат не был никогда.

– Ты откуда знаешь? – удивился Грегори с внезапно прорезавшейся неприязнью.

Венедикт замялся, ясно ощутив эту внезапную ненависть, но его выручил Влас, пояснив:

– У кузена отец по министерству иностранных дел служит.

– Да, – подтвердил Венедикт. – Карл Осипович несколько раз бывал у нас дома, и обедал с батюшкой вместе. У него нет детей…

– Законных, – уточнил Лёве. – Сандро – бастард, я сам слышал их разговор между собой. Он про отца со злостью отзывался, иначе как «этот корсиканец» его и не называл… он сын какой-то его английской содержанки, из тех времён, как Поццо ди Борго жил в Лондоне.

– А фамилия у него какая? – Грегори спросил просто чтобы спросить. В целом ему было всё равно, какая у этого Сандро фамилия.

– Фамилия у него отцовская – Поццо ди Борго. Но учится он на казённом коште, значит, никакого содержания от отца него нет.

Обжоры, пьяницы! хотите

Житье-бытье моё узнать?

Вы слух на песнь мою склоните

И мне старайтесь подражать.

Я завтрак сытный получаю

От друга, только что проснусь;

Обедать – в гости уезжаю,

А спать – без ужина ложусь.

– Справимся мы с ними как думаете? – задумчиво спросил Влас, впервые покосившись в сторону Новых. Те уже притихли.

– Нельзя не справиться, – резко ответил фон Зарриц, и Шепелёв понял вдруг, что у него ровно такие же ощущения только вряд ли он смог бы выразить их словами. И подумал вдруг, что Лёве ведь, по сути, тоже Новый, а вот – с ними, с Прежними. И потому и он, Грегори, и остальные его воспринимают как Прежнего, словно он живёт в их спальне уже полгода, с самого июля и вступительных экзаменов. А Лёве, между тем, продолжал. – Если мы («Мы!» – отметил про себя Грегори – фон Зарриц и сам, не понимая, считал себя с ними, Прежними, одним целым) с ними не справимся, будет плохо. Постоянно придётся терпеть их придирки и провокации, они постоянно будут пытаться нас унизить. Наш проигрыш – это ключ к тому, что вражда продлится и дальше. Без конца.

– Значит, надо победить, – сказал Грегори. – Может быть, стоит помощь какую-то позвать?

Он пока не понимал ещё, какую помощь позвать – бродила в голове какая-то смутная мысль, но пока что не оформилась, не отлилась в слова.

– Например? – настороженно спросил Влас.

– Старших, например, – подал внезапно голос Иевлев, и когда все к нему разом обернулись, смутился почти до слёз. И путано пояснил. – Ну… я подумал… они, наверное, смогли бы помочь…

– Наверное, смогли бы, – размеренно подтвердил Влас. – Но лучше, гораздо лучше будет, если мы сначала попытаемся справиться сами. А уж если не получится, вот тогда и надо будет просить суда Старших…

– Если они ещё захотят вмешиваться, – бросил Лёве.

– И это верно, – в голове Грегори вдруг что-то словно щёлкнуло, и он сам тоже прищёлкнул пальцами. – Можно у уличников помощи попросить…

Он не договорил – все шесть взглядов разом стали укоризненными, а в глазах Глеба проскользнула даже брезгливость.

– Ещё чего не хватало, – процедил Невзорович. – Я бы ещё понял, кабы нам такие же бульвардье грозили, но вмешивать босоту там, где дворянская честь задета? Не ждал я от тебя, Грегори…

О богачи! не говорите,

Что жизнь несчастлива моя.

Нахальству моему простите,

Что с вами равен счастьем я.

Я кой-как день переживаю –

Богач роскошно год живёт...

Чем кончится? – И я встречаю,

Как миллионщик, новый год.[3]

Песня стихла, и разговор утих как-то сам собой. Посидев ещё какое-то время, Прежние тоже принялись укладываться.

3

Notre cher Grégoire!

Батюшка Ваш за недостатком времени попросил меня написать Вам письмо, что я с удовольствием и выполняю.

По-прежнему пребываем в уверенности, что Ваши дела учебные пребывают в состоянии отличном – ведь Ваша мечта исполнилась, и сейчас Вы находитесь там, куда столько лет стремились всей душой.

Человек должен стремиться исполнить свою мечту, но это исполнение мечты не должно мешать исполнению своего долга. Признаться, нас, и меня, и Вашего отца давно беспокоило Ваше увлечение пиратами и книгой Эксквемелина. Впрочем, должно быть, чтение великого Карамзина во многом уравновесило эту влюблённость и, в конце концов, Вы устремили свои желания не в разбойники или контрабандисты, коих, говорят немало даже и сейчас, даже и на Средиземном и Эгейском морях, а тем более, на диких просторах океанов, а в Морской корпус, к славе государственной службы.

Про наше семейство можно сказать, что все в добром здравии, кланяемся Вам и каждый день Вас вспоминаем и за завтраком, и за обедом, и за ужином. Аннет особенно тоскует, иногда даже и плачет, ждёт не дождётся, когда наступит лето, и Вы приедете на летние вакации. Жорж тоже передаёт Вам поклон. Батюшка Ваш здоров, и дела его в полном порядке, он твёрдо уверен, что Вы никогда не свернёте с доброго пути, хоть и многие соседи осуждают нас на то, что Ваша судьба складывается в столь дальних краях от родных мест. Ну Вы знаете эти рассуждения, cher Grégoire, провинциальный идеал жизни заключается в том, чтобы блюсти хозяйство да жениться выгодно на дочери какого-нибудь родственника губернатора. И жить в родной губернии… А Ваше стремление служить на военной службе можно только приветствовать, хотя то, что это служба – морская, для многих соседей в диковинку. А женитьбы правильная и выгодная не убежит со временем, невест в России, слава Богу, не убавится. Хоть бы вот и Аксаков Сергей Тимофеевич – у него две дочери, сейчас пока ещё малы, конечно, а со временем добрые невесты будут, отец Ваш уже и сейчас об этом подумывает.

Но это дело будущего, а сейчас дела другие.

В Новотроицке тоже всё благополучно, друзья Ваши все здоровы, недавно видели их на рождественской службе в церкви. Из общих новостей деревенских только то, что умерла бабушка Анисья, которая ведовством промышляла, Вы, должно быть, помните её – она жила на самой окраине, на том берегу Биря, около Москвы (я всегда удивлялась, почему это место с одиноким деревом на окраине села вы прозвали Москвой). Схоронили честь по чести, едва не половина села была и на отпевании и проводила на погост. И батюшка Ваш тоже ходил провожать – по его словам, эта бабушка Анисья принимала даже и его самого у его матушки, потому и надо было отдать честь старушке, хоть я и считаю народное врачевание мракобесием и суеверием

Отсылаем Вам наш портрет. Замечательная работа с интересной историей. На Покров мы всем семейством ездили в Бирск, на осеннюю ярмарку, и встретили там художника-эстамписта, заезжего из Казани. Ваш батюшка не пожалел половины дня времени и пяти рублей серебром, чтобы художник сделал сразу две гравюры – одна, большая, in-quarto, останется у нас дома, а другую, поменьше, мы отсылаем Вам, чтобы Вы в столице не забывали о том, что здесь, в башкирских лесах, проживает Ваша семья.

Ждём с нетерпением Вашего ответного письма, cher Grégoire. Пишите, благо почта сейчас в Российском государстве работает исправно, а нам всем очень интересно узнать, каковы Ваши успехи в постижении морских, точных и естественных наук.

С чем и остаёмся, Ваш батюшка Матвей Захарович, Ваш брат Георгий, сестрица Аннет и конечно, я, скромная мачеха Ваша, Isolde.

Грегори отложил письмо и закрыл глаза, чтобы утихомирить внезапно закипевшие на них слёзы – не приведи бог, увидит кто.

Впрочем, видеть было некому – со всех сторон комнаты доносилось мирное посапывание, спали если не все кадеты, то почти все, и свет был погашен, только тлела лампада в углу около образа Николы Угодника, известного покровителя морского дела, да плясал огонёк свечки на столе у изголовья кровати Грегори – этого тусклого света ему вдосыть хватило, чтобы прочитать наконец, письмо из дому.

Медленно и глубоко вздохнул, переводя дыхание, слёзы, наконец, утихли. Грегори утёр глаза и сел на кровати, потянулся к свечке, собираясь её задуть и встретился взглядами с Лёве. Фон Зарриц сидел на кровати, поджав колени и глядя в книгу – лампада под иконой светила как раз на изголовье его кровати, давая достаточно света, чтобы разглядеть буквы без нужды жечь свечу. За это кровать и ценилась в своё время и Корфом, да и, должно быть, другими, прежними обитателями спальни, во времена Карцова, и во времена Голенищева-Кутузова.

– Ты чего? – тихо спросил Лёве. От его кровати до кровати Грегори было рукой подать, поэтому можно было не повышать голоса и не рисковать что услышит кто-то, кому слышать не нужно. – Случилось что, Грегори?

Гришка несколько мгновений поколебался, потом решительно протянул мекленбуржцу письмо.

– Прочти.

Тот тоже решился не сразу – письмо всё ж таки чужое, но потом всё-таки развернул лист и прищурился, вчитываясь в строчки. При каждом его движении черепаховое пенсне тускло взблёскивало в свете лампады.

Шепелёв ждал.

Метель подкралась с залива, ударила в окна тяжёлым снеговым зарядом, завыла в печных трубах стаей голодных волков. Грегори передёрнулся, представив, что сейчас творится на дворе. Под заколоченную дверь, что раньше вела на галерею, в щель над порогом, под неплотно пригнанное дверное полотно тянуло холодом. Дрогнул язычок огня на свечке, отражаясь на выпуклых стёклах пенсее фон Заррица, на жёлто-коричневой лакированной деке гитары Жоржа Данилевского.

Наконец, мекленбуржец отложил письмо и непонимающе качнул головой, уставился на Шепелёва.

– Не понимаю, – признался он.

– Чего не понимаешь? – Грегори криво усмехнулся. Он уже успел себя спросить, не напрасно ли доверился фон Заррицу, но теперь уже обратно ничего не воротишь.

– Слёзы от чего? – пояснил Лёве, поправляя пенсне и отдавая Гришке сложенное письмо. Тоже поёжился от крадущегося под дверь холода. – Бабушку Анисью жалеешь?

– Не без того, – криво усмехнулся Грегори. – Помню её хорошо… Madame Isolde правду пишет, она всегда считала это мракобесием да невежеством… но никакая наука, никакая медицина не может вылечить заикания. А бабка Анисья меня вылечила… долго лечила. На зарю водила, наговорной водой поила из валдайского колокольчика… вылечила. Перестаралась, говорят, болтаю теперь многовато.

Он посопел.

– Жалко, конечно, – сказал Лёве, хотя по его голосу было трудно сказать, что именно он сейчас думает.

– Да я не про то, – вздохнул Грегори. – Я из-за мачехи…

– Не понимаю, – признался фон Зарриц, вновь поправляя пенсне и удивлённо глянул сквозь стёкла. – А что мачеха? Письмо вежливо написано, по-доброму, чувствую, любит она тебя…

– Наверное, – Грегори отвёл глаза. – Только вот я привык её ненавидеть.

– Но за что?

– Понимаешь… мой отец воевал. С французами. В двенадцатом году, и в тринадцатом, и в четырнадцатом… в ваших-то краях была та война?

– Ещё как, – ответил Лёве и его голос внезапно стал чужим.

– Ну вот, отец воевал. Может даже и в ваших краях. А матушка… она его ждала. А он из Франции привёз эту… вертихвостку, madame Isolde. Вроде как гувернанткой для меня. Или как там это называется…

– Странно, у неё не французское имя, скорее, немецкое, – заметил Лёве.

– Она из Страсбурга, там немцев много, она рассказывала. Так вот, бонной (вспомнил!) она была недолго… уже через год после отцова возвращения матушка умерла, а отец женился на этой…

– Но… – помедлив, сказал Лёве, – если матушка умерла… ведь тут ей нет оскорбления. А эта madame Isolde, она – что, дворянка?

– Да дворянка, – мотнул головой Шепелёв. – Из мелкотравчатых, или как это у них там во Франции зовётся. Матушке оскорбления бы не было, только… ты думаешь, отчего она так быстро умерла? Не старая ведь была ещё. Отец с этой Изольдой спутался ещё когда матушка жива была, челядь перешёптывалась, а я слышу хорошо.

– За то и ненавидишь? – понял, наконец, Лёве.

– За то, – вздохнул Грегори. – Вот только ненавидеть-то её всё труднее… она мне слова худого за все восемь лет не сказала, и перед отцом всегда за меня заступалась… искренне, понимаешь? Не для того, чтобы ко мне подольститься, а по-настоящему… чего её в Россию понесло вообще?

– А она не рассказывала?

– А я не спрашивал, – угрюмо признался Гришка, отводя глаза. – Всё война… вот и ты небось тоже из-за войны в Россию приехал?

– Ещё бы, – голос фон Заррица вновь стал таким же чужим и холодным. – Я ничего из тех времён не помню, мал был ещё, а только старшие много рассказывали. Через наш Шверин тогда кто только не ходил с огнём и штыком – и шведы, и французы, и пруссаки, и датчане, и поляки, и ваши русские. После той войны отец и уехал в Россию. Ну и нас, разумеется, забрал…

– А почему именно в Россию? – заинтересовался вдруг Грегори, в глубине души обрадовавшись возможности поговорить о чём-то другом. – В Берлин, к Фридриху-Вильгельму прусскому небось и ближе было бы, и роднее?

– Ближе – да, роднее – нет, – качнул головой Лёве, снова глянул на Грегори сквозь стёкла, словно оценивая – стоит ли говорить. – Мы ведь русским родня… хоть и позабыли почти про то родство. Наши князья, Ободриты, от самого Никлота происходят, а он вашим Рюрикам – родня…

– Как это?! – от изумления Грегори даже спустил ноги с кровати на пол – босые ступни тут же заледенели от холода – по полу гуляли сквозняки. – Рюрик – он же от свейских князей, так Карамзин пишет, от варягов…

– От варягов, – с удовольствием подтвердил Лёве. Похоже, он тоже был рад тому, что Шепелёв подзабыл про домашние невзгоды и заговорил о чём-то другом. – А кто те варяги-то? Карамзин ваш пишет, что они – шведы, скандинавы, а только мои предки когда-то так и звались – варны, варины.

– Немцы? – непонимающе переспросил Грегори, слегка обиженный за любимого Карамзина.

– Почему же немцы? – чуть удивлённо возразил фон Зарриц. – Немцами они не так уж и давно стали. Ещё лет двести назад в наших краях многие говорили на славянском языке, похожем на русский… сейчас уже не помнит его никто. И князь Рюрик в наших краях правил, как раз в те времена, про которые ваши летописцы пишут. Для настоящих-то немцев, откуда-нибудь из Баварии или Пфальца, мы до сих пор – вендская кровь.

– Почитать бы про это, – Грегори воодушевлённо приподнялся на кровати, но почти тут же снова забрался обратно на постель, подобрал заледенелые ноги.

– Почитаешь, – Лёве взвесил на ладони книгу, которую листал весь вечер, и Грегори вновь с удивлением увидел на переплёте знакомую фамилию холмогорского самородка. – Михайла ваш Васильевич во многих науках отметился, и в истории тоже. Не признали того, а только мне кажется, что он прав был.

В соседней спальне раздались шаги, метнулось сквозь щели в неплотно притворённых дверях свечное пламя, и оба кадета, не сговариваясь, нырнули под одеяла – шла стража с дежурным офицером – разгонять полуночников ко сну.

4

Множество разных земель славянского племени есть не ложное доказательство величества и древности. Одна Россия, главнейшее оного поколение, довольна к сравнению с каждым иным европейским народом. Но представив с нею Польшу, Богемию, вендов, Моравию; сверх сих Болгарию, Сербию, Далмацию, Македонию и другие около Дуная славянами обитаемые земли; потом к южным берегам Варяжского моря склоняющиеся области, то есть, курляндцев, жмудь, литву, остатки старых пруссов и мекленбургских вендов, которые все славянского племени, хотя много отмен в языках имеют; наконец распростёршаяся далече на Восток славянороссийским народом покорённые царства и владетельства рассуждая, не только по большей половине Европы, но и по знатной части Азии распространённых славян видим.

Таковое множество и могущество славенского народа, уже во дни первых князей Российских известно из Нестора и из других наших и иностранных писателей. Ибо в России славяне новгородские; поляне на Днепре по горам Киевским; древляне в Червонной России, между Днепром и Припятью; полочане на Двине, северяне по Десне, по Семи, и по Суле; дулебы и бужане по Бугу; кривичи около Смоленска; волынцы в Волыни; дреговичи меж Припятью и Двиною; радимичи на Соже; вятичи на Оке, и другие поколения по разным местам обитая, и соединяясь с варягами-россами, пресильные войны поднимали против Греков. Вне России ляхи по Висле, чехи по вершинам Эльбы; болгары, сербы, и моравляне около Дуная, имели своих королей и владетелей, храбрыми делами знатных. По южным берегам Варяжского моря живших Славян частые и кровавые войны с Северными, а особливо с датскими королями весьма славны. Множество и величество городов, хотя тогда и не таково было, как ныне; однако же весьма знатно. В российских пределах великий Новгород, Ладога, Смоленск, Киев, Полоцк, паче прочих процветали силой и купечеством, которое из Днепра по Чёрному морю, из Южной Двины и из Невы по Варяжскому в дальние государства простиралось, и состояло в товарах разного рода и цены великой. Меж другими славянскими селениями оставил по себе развалинами богатую славу пребогатый купеческий город Винета, при устьях реки Одры разорён около помянутых времён от датчан[4].

– Кадет Шепелёв! – грянуло над ухом, и Грегори, вздрогнув, поднял голову, запоздало пытаясь спрятать книгу. Полковник Шулепов успел раньше, и рука в белой перчатке цепко ухватила книгу за корешок и выдернула её из-под тетрадей, которыми Грегори тщетно пытался её прикрыть.

– И что же мы такое читаем во время классов по математике? – едко вопросил на всю комнату Шулепов, одной рукой захлопывая книгу и одновременно поворачивая её к себе лицевой стороной переплёта. – Кадет Шепелёв! – повторил он раскатисто, и Грегори вскочил.

– Здесь кадет Шепелёв, ваше высокоблагородие! – отозвался он угрюмо и уставно.

Шулепов прочитал на переплёте фамилию Ломоносова, отчётливо видную на потёртом картоне, и удивлённо вздёрнул брови.

– Михаил Васильевич? – проговорил он с расстановкой, косо взглянув на Грегори.

От полковника уже с утра ощутимо несло сивухой, но кадеты привычно не подавали вида, что замечают – в конце концов, такое и правда было привычно, а подвыпивший Шулепов становился добрее и не нагружал чрезмерно заданиями – самой сложной задачей в этих случаях был бином Ньютона. Должно быть, когда-то Шулепов вполне удачно разрешил эту задачу и запомнил на всю жизнь, – заглазно позубоскалил как-то по случаю в разговоре Бухвостов. Ходили так же злобные слухи среди кадет, что Павла Васильевича не выгоняют со службы только ради его большой и небогатой семьи, а ходу по службе не дают – извечного пьянства ради. Хотя если говорить без дураков, то математиком Шулепов был неплохим, и передать ученикам свои знания тоже умел на «ять».

– Михайло Васильевич, – упавшим голосом подтвердил Шепелёв, избегая встретиться взглядом с Лёве, который сидел на соседнем ряду, в паре сажен вправо – после преобразований, придуманных адмиралом Рожновым, фон Зарриц и Венедикт попали в один класс с тремя друзьями и Данилевскими. Что не могло не радовать.

– Господин Ломоносов, конечно, великий учёный, – задумчиво произнёс Павел Васильевич. – Но я впервые вижу, чтобы у него была какая-то книга по математике – в голосе полковника ясно слышалась издёвка. Впрочем, вы ведь, кажется, отнюдь не математику читаете?

Он откинул крышку переплёта, открыл титульный лист и громко провозгласил название:

– Древняя российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава I или до 1054 года.

По классу стремительно пронеслись сдавленные смешки. Грегори злобно оглянулся, и смешки немедленно смолкли – те, кто хихикал, отлично помнили тяжесть кулаков бирского недоросля.

– Вот как, – протянул Шулепов и язвительности в его голосе прибавилось – раньше её было с полковша, сейчас стало с полведра. – Значит, историю мы считаем более важной для кадета Морского корпуса, чем математику, кадет? Между тем, Михайло Васильевич, хоть за ним и не замечено никаких великих достижений в математике, однажды сказал так… – она задержал дыхание на мгновение, выжидая, чтобы на него обратились взгляды всего класса и процитировал нараспев. – Математику почитаю за высшую степень человеческого познания, но только рассуждаю, что её в своём месте после собранных наблюдений употреблять должно. Математику изучать надобно, поскольку она в порядок ум приводит.

Снова раздалось хихиканье, одиночное и едва слышное, и непонятно было, над кем смеются, то ли над Грегори, то ли над забавным цитированием Шулепова.

– Поэтому я нахожу, что ваше сегодняшнее чтение вряд ли оправданно, – закончил полковник, не обращая внимания на сдавленное веселье. – Книгу я вам верну после окончания классов, чтобы она вам не мешала. Во время обеда потрудитесь сообщить дежурному офицеру, что вы лишены булки на сегодня в наказание. А сейчас будьте любезны пойти к доске и разложить на множители следующий многочлен…

Загремел барабан, и Павел Васильевич повернулся к доске, около которой Грегори тискал в пальцах крошащийся мел и озадаченно смотрел на белые буквы и цифры.

– Итак, я вижу, кадет Шепелёв, что ваша задача зашла в тупик? – сказал полковник, добродушно посмеиваясь в пышные усы. – Идите отдыхать, и впредь не нужно вместо математики читать историю, договорились?

Повернувшись к классу (кадеты нетерпеливо ёрзали на скамьях, то и дело поглядывая на дверь, за которой нарастал сдержанный многоголосый шум), он бросил:

– Занятие окончено.

Кадеты весёлой гомонящей гурьбой разом заполнили класс и выкатились в коридор. В этом крыле коридор был устроен уже давно, хотя в других частях Корпуса воспитанники по-прежнему учились в комнатах, расположенных анфиладой, хотя ходили слухи, что в скором времени по всему Корпусу будут пробиты двери в коридоры, а анфиладные двери замуруют – слухи просачивались из кабинета директора и выдавались за достоверные.

Грегори задержался на пороге, выждав, чтобы классная комната опустела и обернулся к доске, успев заметить, как полковник поспешно спрятал в толстый потёртый портфель грязно-жёлтой тиснёной кожи что-то небольшое и стеклянное, торопливо утёрся и глянул на Шепелёва подозрительно блестящими глазами:

– Вы что-то хотели, кадет?

Грегори несколько мгновений помялся, потом, вдруг решившись, выпалил:

– Ваше высокоблагородие, верните мне пожалуйста книгу. Я клятвенно обещаю, что не стану больше читать её во время классов. Это не моя книга, я взял её на время почитать у товарища… вы же, наверное, понимаете – когда берёшь на время, хочется прочитать поскорее, чтобы вернуть.

– Вот как, стало быть, клятвенно, – глаза Шулепова повеселели, он снова усмехнулся в усы. – Ну что ж… возьмите. Но только если – клятвенно.

– Честью клянусь, – выдохнул кадет, хватая книгу с края стола. Метнулся к своему портфелю – холщовому мешку с завязками. Он не видел, как за его спиной полковник неторопливыми и чуть неверными шагами вышел за дверь.

Грегори вышел в коридор, оттирая мел с пальцев обрывком бумаги и почти сразу же наткнулся на Корфа.

– А, Грегори! – весело воскликнул курляндец и попытался сделать Шепелёву «сливу», словно «кадетику» из первой роты, но Гришка вовремя откачнулся назад, и гардемарин промахнулся. – Ловок, шельма. Ну рассказывай, как у вас там дела без нас. Слух ходит, что никак краями с новичками разойтись не можете.

Ого, уже и слухи пошли? – изумился Грегори, послушно останавливаясь у подоконника. На нём гурьбой сидели четверо кадетиков и, старательно пыхтя, толкались локтями – должно быть, выясняли, кто дольше усидит. – А что за дела у Корфа около их классной комнаты? Ведь не пришёл же в самом деле курляндец, чтоб узнать, как дела в прежней спальне.

Но не спросишь же напрямую.

Грегори шикнул на мелюзгу, согнал их на пол (увидит кто из преподавателей или дежурный офицер – без булки останутся в лучшем случае, а в худшем – розги), сунул ближнему в руки скомканную измазанную мелом бумажку.

– Выкинь куда-нибудь. Брысь!

Мальчишки умчались, а Грегори повернулся лицом к Корфу.

– Рассказывай, – сказал курляндец уже без улыбки.

Шепелёв умолк, и Корф задумчиво протянул:

– Вот значит, как оно дело-то обстоит. И когда это было? Позавчера вечером?

– Да, – потерянно кивнул Грегори, удивляясь в глубине души – откуда гардемарин всё знает.

– То-то у вас такой шум стоял, – всё так же задумчиво и даже чуть рассеянно сказал курляндец. – Ну да, слышали мы, слышали. Решили поглядеть, как вы справитесь сами.

– Не справились?

– Ну почему же, – Корф прикусил верхнюю губу острым, чуть желтоватым от табака клыком, подумал и подытожил. – нет, вы всё сделали правильно. Зря ты конечно, зубами (он весело хмыкнул, почти хрюкнул даже, но тут же снова стал серьёзным)… а общая стычка – это даже хорошо. Сразу всё и выясните. Неясно только почему так долго… Ладно. Скажешь, когда соберётесь на Голодай. Мы с Изместьевым и «татарской мордой» тоже придём, проследим, чтоб всё было по правилам.

Грегори оживился, глянул с надеждой.

– А ты что ж думал? – весело хмыкнул Корф – Что мы вот так про вас забудем? Не тушуйся, Грегори, Корпус своих в беде не бросает.

[1] Паспарту́ – кусок картона или бумаги с вырезанным в его середине отверстием под рамку, в которую вставляют фотографию, рисунок или гравюру.

[2] Голодай – прежнее название острова Декабристов в Санкт-Петербурге.

[3] Денис Давыдов «Моя песня». Вольный перевод песни французского поэта Жозефа Пена (1773—1830) «Житье холостяка».

[4] Ломоносов М.В. Древняя российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава I или до 1054 года. – СПб., 1766.