Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

Глава 7. Прежние и Новые

1

В марте на город навалилась оттепель.

Невский лёд, и без того всю зиму отливавший голубовато-серой влагой, вдруг разом потемнел, казалось, вот-вот – и река вскроется. Сугробы посерели и сгорбились, разом осели, словно хребты домашнего скота – костистая кабаржина с рёбрами торчит из обтянутой клочковатой шерстью худобы. На протоптанных между сугробами кривых тропинках тускло поблёскивал лёд – берегись, голова! Мокрая брусчатка на набережной перед Корпусом отливала жирным графитом, на небе клубились свинцово-серые тучи. Оледенелые за зиму ветки деревьев в садах потемнели.

Чувствовалась весна.

Влас пинком сбросил с крыльца примёрзший комок влажного снега – кто-то наступил на него подкованным сапогом, раздавил и притоптал к половице. Кадет неторопливо спустился по ступенькам, пробежал по тропинке к каретному сараю.

В курилке было удивительно пусто, хотя время было «урочное» – обычно в пятом часу пополудни в сумерках из закутка тянулся к небу дымок доброго десятка трубок.

Впрочем, помору курилка была не нужна.

Он поспешно проскользнул внутрь каретного сарая, несколько мгновений поколебался, разглядывая кареты и телеги, сбросил накинутую на плечи шинель, повесил её на торчащую оглоблю, потом за шинелью последовал и мундир – кадет остался в одной рубахе.

Натянул рукавицы-верхонки и вытащил из-под ближней кареты тяжёлую, не меньше пуда, кованую ось. Взял наперевес, примерился и принялся размеренно поднимать её на согнутых руках, одновременно считая шёпотом – по-английски.

– One!

– Two!

– Three!

Мышцы скоро заныли, сразу, как только отсчитал два десятка жимов – то количество, на котором он останавливался в первые дни. До этого упражнения Влас додумался две недели назад, и с тех пор каждый день наращивал количество жимов на десяток.

– Twenty-two!

– Twenty-three!

– Twenty-four!

Три дня назад Бухвостов, с интересом разглядывая, как Влас выжимает ось перед собой и шипит сквозь зубы английский счёт, спросил:

– А почему по-английски считаешь?

– А чтоб… ninety-five… помнилось… лучше… ninety-seven… – прошипел сквозь зубы помор. – Тренировка… ninety-nine… и для рук… и для мозга…

Сегодня надо было довести до ста двадцати жимов.

– Seventy-seven! Seventy-eight!

Ныли запястья, ныли плечи.

– Eighty-two! Eighty-three!

За щелястой стеной заскрипел снег, послышались голоса, а потом потянуло дымом – пахнуло одновременно вонючим немецким кнапстером и английским трубочным табаком. Влас не останавливался, а те двое, за стеной, его не видели. И не слышали того, как он шипит сквозь зубы.

– Ninety-five! Ninety-six!

Зато он сам их отлично слышал:

– И что они решили? – с интересом спрашивал Бухвостов – это он дымил кнапстером. Низкого сорта, дешёвый табак фабрики Менна в Сарепте. Большинство воспитанников неизменно дивились – что ты нашёл в этой вонючей отраве, москвич так же неизменно отшучивался, с невероятной изобретательностью придумывая каждый раз новые и новые шутки, – и Влас мог бы поклясться, что ни одна из них не отражала правды. Скорее всего, Бухвостов экономил деньги. И ведь нельзя было сказать, чтобы он был скрягой, транжирой или нуждался – скорее всего, копил на что-нибудь важное.

– Ninety-eight! Ninety-nine!

– Драться будут, – ответил кто-то другой, его голоса Влас не узнал, но почему-то решил про себя, что это Шалимов. «Татарская морда» курил английский «Capstan Gold Navy Cut» (именно им и пахло) – покупал его в английской лавке в Галерной гавани. Влас сам ещё ни разу не пробовал курить, но сорта табака по запаху различить мог. Корф как-то, весело посмеиваясь и показывая в улыбке крупные зубы, покрытые желтоватым налётом, пошутил, что Влас именно потому и различает запах, что не курит.

Может быть, он и прав был.

– Что, все на всех? – удивлённо спросил Бухвостов, и Влас насторожился – речь, похоже, шла о них.

– Ну да, – с лёгким удивлением ответил Шалимов. – Корф говорил, что уже скоро, на Голодай сговорились. Звал меня приглядеть, чтоб было всё по правилам.

Влас не удивился – за прошедшие три недели Грегори уже успел им рассказать, что за их распрей с Новыми взялись наблюдать гардемарины.

– Интересно, должно быть, будет, – задумчиво сказал москвич и, подумав, добавил. – Я, пожалуй, тоже схожу посмотреть.

– Hundred-thirteen! Hundred-fourteen!

Это было уже безграмотно, и никак не могло тренировать память, но Влас не в силах был выговаривать каждый раз традиционное английское «a hundred and thirteen», тем более, во время напряжения мышц и лёгких. На рывок надо было выговаривать что-то короткое.

– Hudred-nineteen! Hundred-twenty! – выдохнул, наконец, Влас, и бросил потяжелелую ось перед собой на засыпанный трухой земляной пол, потряхивая руками и разминая пальцы. И повернулся вправо, где на второй задранной оглобле висел мешок с песком – взамен того, который он порвал осенью.

Box, Small-boy!

Стычку между Новыми и Прежними назначили на второе воскресенье марта, и ждали с нетерпением – не раз и не два уже досталось за глаза от кадет Сандро Поццо ди Борго, который и придумал всю эту петрушку с месячной отсрочкой. Удивлялся даже Корф, которого тоже грызло нетерпение:

– И чего ему придумалось? Подождали бы дня два, ну неделю от силы – досыта бы хватило, чтобы слухи притихли.

С ним все были согласны, тем более, что и особой суматохи из-за той вечерней драки в Корпусе и не было – казалось, её никто и не заметил. Может быть, так оно и было – достаточно дежурному офицеру в своём обходе отойти за угол галереи, или отойти на две-три комнаты по анфиладе – и никакого шума из их комнаты уже не будет слышно.

Но уговор дороже денег.

Ждали.

Влас иногда про себя думал, что слова Сандро про то, что надо выждать для спокойствия – обычная уловка. Хитрил графский бастард что-то для себя выгадывал. Первое, о чём подумал помор – боится Поццо ди Борго. Но потом подумал и понял – нет. Совершенно было не похоже, что бастард боялся. Тут было что-то другое. Словно Сандро чего-то ждал.

Может быть, и ждал. Вот только чего – никто не взялся бы гадать. Если только кто-то из его друзей мог бы догадаться.

Новые и Прежние друг на друга почти не глядели. И почти не разговаривали – проходили мимо друг друга с каменными лицами. Влас иногда, грешным делом, думал – это и хорошо, легче будет потом драться.

За прошедшее время Прежние наконец, узнали, как кого зовут. Что-то им рассказал Лёве, что-то они подсмотрели во время классов – иногда всё-таки выпадало так, что они оказывались в одной классной комнате.

Прежние ошиблись. Никто из Новых, кроме Сандро, не был питерцем.

Вот и сейчас – Влас прицельно бил по мешку с песком, а перед глазами то и дело маячили лица Новых, словно бил он не по мешку, а каждый раз по кому-то из них.

Александр Веселаго по прозвищу (прозвища в корпусе были почти у всех, некоторые знали все, некоторые – только друзья, а некоторые и вообще благополучно забылись) Весельчак из Тверской губернии – низкорослый и коренастый, почти такой же, как и Сандро, только раза в полтора шире, казалось, весь свитый из упругих мышц, словно трос из волокон манильской пеньки.

Джеб! Кросс! Двойка! Мешок мотануло в сторону, а на смену Весельчаку уже возник новый противник.

Худой и костистый, словно Кощей Бессмертный из котлянных сказок Василий Дубасов, Дуб – Смоленская губерния. Губы постоянно кривит ехидная улыбка, так что от него постоянно ждёшь какой-нибудь гадости. И недолго ждать приходится – Дуб и съязвить очень не дурак, и подраться тоже, хотя по его виду совсем не скажешь, что великий забияка.

Хук! Кросс!

Петро Быченский, прозвище – Бычок, Тверская губерния. Двоюродный племянник контр-адмирала Филиппа Быченского, славного вояки, что при Гогланде был на «Победителе», потом десанты швырял на голландские штранды с фрегата «Рига», а во Второй Архипелагской экспедиции командовал линейным 130-пушечником «Благодать». Этот вечно спокойный увалень-сладкоежка ростом в добрых десять вершков[1] – словно медведь, в постоянной полуспячке, и только в глазах нет-нет да и сверкнёт хищный волчий огонь.

Джеб слева! Джеб справа! Апперкот!

Николаша Бочечкаров, Калужская губерния, Анкер – два аршина ростом, ну может ещё вершка два, не больше, юркий и щуплый, иногда настолько быстрый, что кажется, будто человеческий глаз не в силах за ним уследить, даже движения размазываются. Этого на первый взгляд и вовсе соплёй перешибить можно, но на косточках пальцев и тыльных сторонах ладоней кожа ссажена и набиты мозоли, а значит, в драках – не новичок.

Хук справа и апперкот!

Валериан Хадыкин из Полтавы, самый младший из всей компании, прозвище – Ходок. Рослый, как и Быченский, даже и вершков одиннадцать, а то и двенадцать, пожалуй, худ, как лучина, остроносый упругий. С его длинными ногами и верно Ходок – пожалуй, и десяток вёрст отмахает, не заметив.

Джеб!

Алексей Кондаков (Кондырь), Казанская губерния, почти земляк Грегори, такой же невысокого роста и темноволосый, только волосы немного отливают рыжинкой. И по фигуре ничем не примечательный, а от взгляда – мороз по коже, словно не он сам, а тот свет через его глаза глядит, сказал как-то фон Зарриц.

Кросс – от души.

Верёвка лопнула, лопнул и тяж, держащий оглоблю, мешок улетел в угол, затрещали от удара доски, оглобля рухнула под ноги Власу. Помор перевёл дыхание, намокшим рукавом смахнул со лба обильно текущий пот и вздрогнул, услышав, как кто-то посмеивается совсем рядом. Не ехидно хихикает, а именно добродушно посмеивается.

Обернулся.

В распахнутых дверях каретного сарая стояли двое. В дверной проём за их спинами тускло светило солнце, а лиц видно не было – тень. Однако по голосам и фигурам Влас узнал их мгновенно. Он не ошибся – Шалимов и Бухвостов.

– Это ты, трескоед? – весело спросил «татарская морда», шагая внутрь сарая. Обидная обычно кличка поморов прозвучала на этот раз добродушно, и Влас, подумав, обижаться не стал. Ни к чему было, да и к тому же они с Шалимовым и Бухвостовым давно уже порешили все споры. А наводнение эти споры смыло.

Теперь у них спор другой. Важнее, пожалуй, чем те, с чугунными.

Но он не ответил.

– Готовишься? – спросил Бухвостов, тоже шагая внутрь сарая и выколачивая трубку о ребро ладони. Потухший пепел сыпался на труху под ногами. – Руки набиваешь?

– Готовлюсь, – с вызовом ответил помор, косясь на всякий случай в сторону лежащей под ногами оси – а ну как сейчас чугунные скажут, что готовиться нельзя, кодекс, мол не позволяет. Не пришлось бы от них отбиваться. И тут же высмеял себя за эти мысли. Тоже мне – Илья Муравленин! Самсон с ослиной челюстью.

– А остальные что ж? – Шалимов не двинулся с места. – Или так в себя верят?

– Должно быть, так, – устало ответил Грегори, снимая с оглобли мундир и накидывая на плечи – холод понемногу начал забираться под мокрую рубаху.

2

Сквозь высокие стрельчатые окна в гимнастический зал падали длинные полотнища солнца (в них весело плясали мириады мелких пылинок), косые ромбы света лежали на выцветших, вытертых половицах.

Шаги кадет гулко отдавались под высоким сводчатым потолком, раскатывались по полутёмным углам, где громоздились гимнастические снаряды – гири, гантели, деревянные кони, рапиры в пирамидах, толстые брусья.

Невзорович остановился на середине зала, огляделся, вопросительно приподняв бровь – в зале было пусто. Обернулся к идущему следом за ним Грегори:

– Давай-ка не будем тянуть гуттаперчу.

Шепелёв только согласно кивнул, сбрасывая с плеч мундир и пристраивая его на ближних брусьях. Повёл плечами, разминая мышцы, качнул головой.

Глеб сделал то же самое, натянул на руки кожаные бойцовые рукавицы.

– Готов?

– А то!

Корф отошёл в сторону – у самой стены от пола до потолка протянулись корабельные ванты, рывком вскарабкался по выбленкам на две ступени выше и уселся на третью, удобно откинувшись назад, словно в кресле. Немного мешал свисающий с крюка на потолке канат, и гардемарин с третьей попытки поймал его и отбросил за спину – теперь не помешает, всё видно, как на ладони.

Рыжие Данилевские, переглянувшись, согласно вскарабкались на перекладину – толстый, в запястье матроса, гладко оструганный брус даже не прогнулся. Близнецы устроились на нём, словно два воробья на бельевой верёвке, поджали ноги поде себя и глядели во все глаза.

Глеб и Грегори шагнули навстречу друг другу.

– Бой! – рявкнул остзеец, закидывая ногу на ногу, и пара кадет закружилась по залу четвероногим чудовищем – слышался только топот, резкое рваное дыхание, шорох рассекаемого рукавицами воздуха. Корф наблюдал за кадетами, чуть склонив голову набок и периодически покрикивал. – Не ленись! Резче! Без притворства! В голову цель!

Они и не ленились.

Кружили друг вокруг друга, целились в корпус – в голову остерегались.

– Стоять! – поморщившись, крикнул, наконец, гардемарин и неторопливо спустился с выбленок. Подошёл вплотную к кадетам, несколько мгновений разглядывал их, потом бросил через губу. – Плохо.

– Да что плохо?! – топнул ногой Грегори.

– Друг друга жалеете – раз, – загнул палец Корф, глядя на них своими выпуклыми, тёмно-зелёными, словно бутылочное стекло глазами. – В голову не бьёте… правила слишком соблюдаете…. Там, на Голодае, такого не будет.

– Там, на Голодае, я церемониться не стану, – пробурчал себе под нос Грегори, зыркая на Корфа исподлобья. – А сейчас…

– А сейчас что? – перебил его гардемарин.

– Так ведь… – Грегори покосился на Глеба. – Это ж друг… как я его бить-то буду? Вот вместе с ним кого-нибудь – другое дело… как летом на Обводном канале…

Корф усмехнулся – про их прошлогодние приключения на Обводном канале он был наслышан, как и все, кто жил с Глебом, Грегори и Власом в одной спальне.

– Это, конечно, так, – протянул он, теребя едва заметные светлые усики – начали пробиваться как раз этой осенью, и остзеец всё никак не мог отучиться от привычки то и дело их трогать и теребить. – Но работать всё равно надо в полную силу, парни. Результат приходит только тогда, когда превозмогаешь себя. Только когда ломаешь себя, когда преодолеваешь своё «не могу» – только тогда перерастаешь и достигаешь чего-то.

Кадеты молчали. Глеб и Грегори смотрели в пол, а рыжие близнецы преданно глазели на гардемарина и ловили каждое слово, словно адепты новой веры пророку внимали.

– Правила… – гардемарин помолчал несколько мгновений, потом продолжил, словно бы через силу. – мы, конечно, будем наблюдать, но чтоб вы знали – по нашим правилам запрещается только бить ниже пояса. Ну и… (он снова помедлил) и лежачего бить – тоже. А вот в голову – вполне можно. И ваши противники это тоже очень хорошо знают, наслышан я про них уже. И если вы думаете, что они будут с вами церемониться – это не так. Понятно?

– Понятно, – хором пробурчали оба бойца, переглянувшись, и снова расступились в разные стороны, одновременно поворачиваясь друг к другу лицом. Данилевские вновь переглянулись, словно прицениваясь к тому, как им придётся стоять друг против друга.

– Вот и отлично, – кивнул Корф, снов взбираясь по выбленкам наверх, откинул за спину канат и коротко махнул рукой. – Бой!

Сшиблись снова. Снова шорох воздуха под ударами, и когда Глеб в первый раз, чуть отскочив, крутанулся на месте и ударил ногой в голову Грегори, а Шепелёв едва успел уклониться, гардемарин хлопнул в ладоши.

– Стоять! – рявкнул он снова. На этот раз он даже не стал спускаться, несколько мгновений разглядывал бойцов, а потом сказал. – Уже лучше, но всё равно не то.

Он помедлил несколько мгновений, разглядывая их, перевёл взгляд на близнецов, смотрел на них какое-то время, словно что-то прикидывая про себя, потом коротко кивнул.

– А поменяйтесь-ка…

– То есть? – не понял Глеб.

– А то и есть, – Корф глядел вприщур. – Если вы друг друга мутузить избегаете, потому что друзья, ты думаешь, они (он мотнул головой в сторону Данилевских) будут бить от души? Братья-то, близнецы-то? Вот ты, литвин, пока рукавицы сними и отдохни, а вместо тебя путь Егор побьётся. А потом – вы с Жоржиком.

– А давайте-ка пусть не Егор со мной побьётся, а Жорж, – вдруг сказал Грегори со странным выражением в голосе.

– Ну пусть так, – согласился Корф.

На этот раз сшиблись без дураков.

С первых же ударов брызнула кровь из рассечённой рыжей брови, и Жорж, сдавленно выругавшись сквозь зубы, ринулся к Грегори, очертя голову, – целился в лицо.

Дрались и тот, и другой по-простонародному – так бьются на льду стенка на стенку, так бьются ватага на ватагу.

Атаман снял серу шапку

И на землю положил

Вынул ножик из кармана

И сказал – не побежим.

Вот только по-простонародному не бьют в голову.

Лязгнула челюсть Грегори под ударом (Жорж его всё-таки достал!), и Шепелёв остервенел. Не зря и попросил себе в противники именно Жоржа – мгновенно вспомнился братец Жорка и его ехидное лицо, какое бывало после очередной пакости. И от прямого встречного удара рыжий близнец полетел на пол, грохнулся плашмя от всей души, так что, гудение по залу пошло.

– Ого! – негромко выдохнул Корф, приподымаясь, чтобы соскочить на пол. Егор спрыгнул с бруса, уже намереваясь броситься к Грегори – помстить за брата. Глеб успел поймать его за плечо, и рыжий москвич обернулся к литвину с неприкрытой яростью.

– Стоять! – рявкнул Корф, остужая всех троих. Спрыгнул с вант и разом оказался около Жоржа, приподнял его с пола. Тот морщился, норовя приложить к затылку руку в толстой рукавице – похоже, приложился и головой. Грегори, виновато улыбаясь, уже пытался поднять Жоржа на ноги – запал прошёл, злость тоже. И Егор тоже приостановился – видимо, что-то понял.

– Да перестаньте вы меня тормошить, – кисло сказал, наконец, Жорж, подымаясь на ноги. – Ничего не сломано, ничего не проломлено.

– Молодцом! – хлопнул его по плечу Корф (Жорж от встряски опять поморщился). – Вот сейчас вы бились в полную силу. Только вот голову терять всё-таки не стоит, Грегори. Понял?

– Понял, – Шепелёв потянул с рук рукавицы и протянул их Невзоровичу. Литвин немедленно натянул их, одним прыжком сменил Грегори и приглашающе глянул на второго Данилевского.

В этот миг дверь за их спинами со скрипом отворилась, и кадеты обернулись все враз, только Корф – на мгновение позже, словно гардемарину было невместно спешить на звук открываемой двери. Может быть именно поэтому, а может быть и нет.

В дверном проёме, внимательно обводя внутренность гимнастического зала взглядом, стоял дежурный офицер, лейтенант Деливрон.

Карл Иванович.

– Что здесь происходит, господа кадеты? – в голосе его, обычно мягком и лениво-вальяжном, звякнул металл – должно быть, он заметил, как морщится Жорж Данилевский и кровь на его лице. – Драка?!

– Никак нет, ваше благородие, – спокойно ответил Корф. И правильно, что спокойно – станешь спешить и тараторить, стараться оправдаться – больше подозрений. – Тренируемся.

– Похвально, похвально, – рассеянно сказал Карл Иванович, шагнув внутрь зала, хлопнул стеком по голенищу сапога, поправил на носу пенсне. – Однако я вижу кровь…

– Мы тренируемся, ваше благородие, – морщась и шипя от боли, Жорж прижал ко лбу нарочно для такого случая припасённую чистую тряпицу, чтобы унять кровь. – Просто я был неосторожен и подставил лоб…

– Что ж это за тренировка такая, что вы, кадет, подставили лоб? – в голосе Деливрона прорезалась насмешка, он сделал ещё несколько шагов в глубину зала. – Кулачный бой тренируете?

– Так точно, ваше благородие, бокс, – всё так же спокойно ответил Корф.

– Бокс есть спортивное мордобойство, – насмешливо проговорил Деливрон, вновь похлопывая стеком по голенищу. – А вы, Корф, стало быть, судья? Вы позволите мне посмотреть на вашу тренировку, гардемарин?

Воспитанники быстро переглянулись, потом Невзорович пожал плечами, Егор Данилевский склонил голову.

– Пожалуйста, ваше благородие, – не стал спорить и Корф, взбираясь ещё на выбленку выше. – Готовы?!

Кадеты расступились. Жорж и Грегори примостились под брусом – влезать на него в присутствии офицера почему-то вдруг показалось им неуместным, к тому же у Жоржа всё ещё не унялась кровь, он то и дело отнимал тряпицу от лба, взглядывал на неё, страдальчески морщился и снова прижимал её ко лбу. Шепелёв только сострадательно и чуть виновато на него поглядывал

– Бой! – снова приказал Корф, махнув рукой, и Невзорович с Егором сшиблись.

На этот раз Невзорович сразу пустил в ход ноги, и Егор продержался всего несколько мгновений – сбитый с ног ударом с разворота, он покатился по полу и, приподнявшись на колено, восхищённо выругался.

– Ой… прошу прощения, ваше благородие, – тут же вспомнил он о присутствии офицера. Впрочем, Деливрон не стал ему выговаривать – приподняв бровь, офицер вопросительно взглянул на литвина.

– Однако кадет… – он помедлил мгновение, и Глеб, правильно поняв, тут же отозвался:

– Кадет Невзорович, ваше благородие.

– Драться ногами – довольно необычно, кадет Невзорович, – заметил Деливрон, весело поблёскивая стеклами пенсне в полумраке гимнастического зала. – Это уже совершенно не бокс. Откуда у вас эта наука?

– Мой дядька научил, ваше благородие, – Невзорович дышал ровно. – Он служил в императорской армии… – он помедлил и поправился, – в армии Наполеона…

– Узурпатора, – офицер тем не менее мягко поправил его ещё раз.

– Так точно, узурпатора, – нехотя согласился Глеб.

– Насколько я знаю, даже французы сражались штыками и саблями, а не ногами.

– Это саватт, французский бокс, его придумали французские каторжники, – пояснил Глеб всё так же нехотя. – А армии имп… узурпатора им владели многие. Боец владеющий саваттом, называется «саваттье» или «саваттист»…

– Балет какой-то, – с сомнением в голосе сказал Деливрон.

– Здорово, – восхищённо выдохнул Жорж Данилевский, отбрасывая тряпицу. – Научи нас, Глеб?!

3

Венедикт любил бывать в библиотеке. Любил уютную тишину огромного зала, ощутимую даже взглядом тяжесть книжных переплётов, сусальное золото славянской вязи на корешках книг, терпкий, тёмные полированные панели старого ореха, щекочущий горле особый книжный дух, тихое потрескивание огоньков на свечах, упрятанных в вытянутые стеклянные сосуды ради бережения от пожара. Строго глядит из-за широкого стола сквозь очки библиотекарь, отсветы свечей дрожат на отполированном бронзовом глобусе в углу (высотой в сажень, с наведёнными чернью контурами материков и причудливо выписанными названиями, косматыми завитками ветров и течений) и на золочёных капитан-лейтенантских эполетах библиотекаря.

Вот и сейчас – кадет Иевлев крадучись нырнул в полуотворённую дверь, стараясь не скрипнуть (впрочем, стараниями профоса Михея, в корпусе дверные петли скрипели редко), и воровато оглянулся, словно его мог кто-то выгнать.

Выгнать не могли.

Но Венедикт никак не мог отделаться от чувства, что не имеет права здесь находиться – странного, непонятного, неизвестно откуда взявшегося.

Почти от самой двери он ощутил на себе пристальный взгляд библиотекаря. Капитан-лейтенант любил смотреть на воспитанников сквозь очки таким взглядом, словно они заранее виноваты перед ним, словно он заранее подозревал их в чём-то. Например, в том, что они в библиотеку приходят нарочно с намерением порвать редкую книгу, подпалить у неё страницы или заляпать её кофе или чаем.

Надо было либо подойти, либо уйти.

Венедикт выбрал первое.

– Кадет… ээээ… – негромко протянул капитан-лейтенант (Венедикт всё никак не мог запомнить ни его фамилии, ни имени-отчества), вопросительно поблёскивая очками в роговой оправе. Иевлев невольно вспомнил слышанный как-то краем уха спор старших кадет, служил ли библиотекарь на самом деле во флоте или получил чин капитан-лейтенанта просто за то, что служит в морском корпусе, а на деле он обычная сухопутная крыса. И почти тут же вспомнил – Креницын. Матвей Петрович Креницын. Корф говорил, что Креницын – известная русская флотская фамилия, так что скорее всего, библиотекарь всё-таки служил.

– Кадет Иевлев, ваше благородие, – спохватился он, видя, что в пристальном взгляде библиотекаря начинает понемногу прорастать недоумение.

– Матвей Петрович, – мягко поправил Креницын – библиотекарь не очень любил, чтобы его титуловали кадеты, из-за чего у них и возникала мысль о том, что чин капитан-лейтенанта им не заслужен, а всего лишь выслужен. – Какая книга вам нужна, кадет Иевлев?

– Я… – на самом деле Венедикт пришёл в библиотеку просто потому, что не хотел оставаться в одиночестве в спальне рядом с Новыми. Все Прежние куда-то подевались, а сносить на себе в одиночестве неприязненные и насмешливые, а иногда и просто ненавидящие взгляды Сандро и его компании – удовольствие невеликое. – Мне нужна работа Бестужева об истории флота, – вспомнил он вдруг разговор с Аникеем Смолятиным около выброшенного наводнением парохода. – Не помню название.

– Я знаю эту работу, – всё так же мягко сказал Креницын, и почти сразу же пропал где-то в глубине библиотечного фонда, заставленного высокими книжными шкафами – всё тот же полированный тёмный орех карельская берёза, стекло и слюда.

Венедикт обернулся, скользнул взглядом по библиотечным столам, над которыми видны были только склонённые головы – в библиотеке было людно, но тихо – сквозь треск свечей слышалось только сопение и быстрый горячий шёпот (кто-то кому-то что-то увлечённо то ли объяснял, то ли доказывал) да скрип карандашей по бумаге. Выносить книги из библиотеки разрешалось только в том случае, если работа с ними была не закончена, а время приближалось к закрытию и отбою.

Взгляд Венедикта зацепился за знакомую тёмно-русую макушку и весёлый блеск пенсне за третьим столом, он радостно вздрогнул – Лёве! Он нетерпеливо повернулся обратно к столу библиотекаря, и надо же – как раз в этот момент Креницын вернулся, держа в руке не особо толстую книгу – кожаный корешок, тиснёное паспарту переплёта.

– Сожалею, кадет, – блеснул он очками. – «Опыт истории российского флота», сочинение Николая Александровича Бестужева, которое вы спрашивали, сейчас на руках у кого-то из воспитанников. Осмелюсь вот предложить другую работу этого же автора, только что издана, её ещё никто не брал на руки – «Плавание фрегата «Проворного».

«Плавание на фрегате «Проворном» и вправду смотрелось совершенно новым, словно только что из типографии. Возможно, так оно и было.

– О, – не смог сдержать удивлённого возгласа Венедикт и тут же прикусил язык под неодобрительным взглядом Креницына. – Простите, Матвей Петрович.

– Не стоит шуметь, кадет, – укоризненно сказал Креницын, внося запись в учётный формуляр Венедикта, и, закончив, приглашающе повёл рукой в сторону столов. – Прошу вас.

Венедикт торопливо прошёл к знакомой светло-русой макушке, стараясь не издавать шума, плюхнулся рядом с Лёве. Мекленбуржец поднял голову, затуманенно глянул сквозь пенсне на Иевлева:

– А… потомок капитан-командора, – приветственным шёпотом сказал он и снова склонился над раскрытой книгой – толстым томом в твёрдом картонном переплёте, обтянутом кожей.

Венедикт открыл «Плавание фрегата «Проворного» – сначала чтение его увлекло, но уже через несколько минут он вдруг понял, что не помнит ни слова из только что прочитанного абзаца. Он прерывисто вздохнул, покосился на мекленбуржца и желчно позавидовал – фон Зарриц читал увлечённо, изредка отрываясь от книги и возводя глаза вверх, словно обдумывая прочитанное, а то принимался стремительно строчить в тетради мелким неразборчивым почерком, торопливо бежал по сероватой бумаге карандаш.

– А что это ты читаешь? – шепнул Иевлев, косясь в его книгу и не спеша раскрывать свои. Бросились в глаза длиннющие слова – Венедикт опознал немецкий, который он знал не очень хорошо. Писал Лёве тоже по-немецки. Чего я удивляюсь, – напомнил себе Венедикт. – Он же немец…

– Hexenhammer, – бросил Лёве всё так же шёпотом, не отрываясь от книги.

– Хексен… хаммер… – на это название скудного знания Венедикта хватило. – Ведьмин… молот?

– Молот ведьм, – Лёве снова поднял голову. – Средневековое руководство о том, как пытать ведьм, чтобы сознались…

– Бр, – Иевлев передёрнулся. – А по какому предмету это…

– Ни по какому, – фон Зарриц усмехнулся. – Эту книгу мы не изучаем… честно-то сказать, я удивился, что она вообще в библиотеке корпуса есть. Наверное, подарил кто-то по случаю…

– Но зачем ты тогда?.. – Венедикт не договорил.

– Так интересно же, – с жаром воскликнул было Лёве, но почти тут же спохватился и сбавил голос, зашептал под пристальным взглядом библиотекаря. – Ну ты подумай же! Представь!

Венедикт представил. И опять содрогнулся.

– Не там ты учишься, где надо, Лёве, – сказал он шёпотом. Совсем тихо сказал, но мекленбуржец услышал. Вздохнул.

– Ну да, – согласился он, поправляя пенсне. – Не там. Мне бы в Московский университет, историю изучать у Каченовского… наслышан.

– Так почему ж ты… – Иелвев не договорил. Фон Зарриц вздохнул опять.

– Семейная традиция, – сказал он с печальной усмешкой. – Военная служба. Я не жалуюсь, нет… мне тут нравится, мне тут интересно. Только вот её-то, историю, никуда не денешь. Вот и бегаю сюда при каждом удобном случае, читаю, что под руку попадётся. Сегодня вот «Hexenhammer» попался…

– И ты… так спокойно… читаешь? – в три приёма выговорил Иевлев и тут же отвернулся, стараясь спрятать заалевшее лицо.

– Не понял, – за его спиной Лёве чуть шевельнулся, видимо, снова поправил пенсне. – Что значит – спокойно? – и добавил сердитым шёпотом. – Да повернись ты, всё равно ведь вижу, что покраснел – вон, уши-то пламенем горят.

Уши и впрямь пылали.

Венедикт повернулся к фон Заррицу и выдавил, пряча глаза:

– Мне… мне страшно, Лёве…

– Ты про воскресенье? – мгновенно догадался мекленбуржец. Венедикт ужаснулся – и вправду, ведь уже в это воскресенье! Вскинул голову и встретился взглядом с Лёве. Фон Зарриц смотрел странно – с лёгким сожалением и любопытством, но и вправду очень спокойно, словно знал что-то важное.

– Про воскресенье, – отчаянно, словно в омут головой бросаясь (да и что стесняться, всё уже сказал, что нужно), подтвердил Иевлев. – Понимаешь… не храбр я. Боюсь…

– Драки боишься? – понимающе спросил Лёве. – Или?..

– Или, – ответил Венедикт, помедлив. – Нет, драки тоже, но… но «или» – больше. Боюсь испугаться, боюсь, что не смогу…

– Это хорошо, – неожиданно сказал фон Зарриц. И пояснил в ответ на изумлённый взгляд Иевлева. – Хорошо то, что ты испугаться боишься больше, чем драться. Возможно, тебе как раз это и поможет…

Объяснил, – с неожиданной злостью подумал Венедикт. – Умник фигов. Немец-перец-колбаса.

Но вслух, разумеется, ничего подобного не сказал, и ни переспрашивать, ни возражать не стал.

– А ты? – спросил он насупленно, рассчитывая, что на его откровенность Лёве ответит не меньшей откровенностью. Хотя по виду мекленбуржца он уже понимал, каким будет ответ.

– Не без того, – подумав, сказал фон Зарриц. – Только ты понимаешь… есть такое понятие – надо. Я не люблю громких слов, вроде «долг» или ещё каких…

– Какой же это долг? – удивился Венедикт. Креницын уже в который раз повернулся в их сторону, но пока иных проявлений недовольства со стороны библиотекаря не было – видимо, они пока не нарушили необходимой для библиотеки тишины. – Долг – это за царя и отечество голову сложить… а это же – драка…

– А за что ещё голову сложить – долг? – серьёзно и неотступно спросил Лёве, поблёскивая пенсне. – Вспоминай.

– За други своя, – пробормотал Иевлев упавшим голосом. Вспомнил. Помолчал и повторил, начиная понимать. – За други своя…

– Вот именно, – подтвердил Лёве. – За други своя. Это и есть – долг. И тут – тоже за други своя. Пусть не голову, пусть не в бою, а в драке. Разве не так?

– Так, – прошептал Венедикт. Поднял голову, шмыгнул носом, утёр с глаз подозрительную влагу. Больше всего в этот миг он боялся, что Лёве рассмеётся или скажет что-то обидное. Но мекленбуржец молчал и смотрел всё так же серьёзно. И Венедикт повторил уже гораздо твёрже. – Так, Лёве. Всё так.

Они помолчали несколько мгновений, потом фон Зарриц неопределённо шевельнул плечом и снова уткнулся в книгу и что-то неуловимо зашептал по-немецки, словно молился.

4

Бум!

Стрелка с пушистым пёстрым пером позади (длиной в палец, четверть унции весом, алтын за дюжину в лавке мелких товаров на Двенадцатой линии, только выйдешь из ворот Корпуса и поверни направо – вот и она) пробила большой лист плотной бумаги и воткнулась в дверь.

Сандро опустил бамбуковый сарбакан[2], несколько мгновений задумчиво разглядывал нарисованную на бумаге мелом смешную человечью рожу (почему-то с лосиными рогами), зачем-то посмотрел на неё в сарбакан, словно это была подзорная труба. Стрелка с рыжим оперением торчала точно посреди лба рожи. Ещё две, серая и белая, были воткнуты прямо в глаза.

Сандро криво усмехнулся, представив на месте рогатой рожи кого-нибудь из Прежних (он не знал, что их вожак, так же, как и он сам, называет их самих Новыми, а своих – Прежними) – к примеру, их упрямого атамана, скуластого (татарин, должно быть) маменькиного сынка, или этого рыжего литвина, или вихрасто-льняного зеленоглазого помора. А то и дорогого ренегата Лёве. Этому хотелось залепить в лоб особенно – по всем правилам, по уму, мекленбуржец должен был стать на их сторону, ведь жил с ними в одной спальне раньше. Хотя, если хорошо вспомнить, он и тогда по краю ходил – всё время наособицу, всё время сам по себе.

Видимо, это и сыграло.

Залепить-то, конечно, милое бы дело, и ничуть бы у Сандро не задержалось, он не привык спускать своим обидчикам. Равно, как и тем, кого считал таковыми. Но раз уж пообещал ждать до встречи на Голодае, так надо ждать. Тем более, что и ждать-то оставалось пару дней всего – до нынешнего воскресенья.

Не отрывая глаз от мишени, Сандро ощупью нашёл на столике около кровати (он валялся на заправленной кровати, взгромоздив ноги в ботинках на её невысокую спинку) стакан со стрелками, не глядя выудил ещё одну и засунул в горловину сарбакана. Вскинул длинную бамбуковую дудку, прицелился, приложился и коротко сильно дунул.

Бум!

Новая стрелка с глухим свистом прорезала воздух и, гулко бумкнув, ударила в основание правого рога.

– Следы на двери останутся, – заметил, почти не отрываясь от книги, Сашка Веселаго. Сандро иногда казалось, что у Весельчака не два глаза, а три или даже пять – он ухитрялся иногда делать одновременно не два, а даже и три дела, да ещё и наблюдать за третьим. Когда Поццо-ди-Борго ему однажды в этом позавидовал, Весельчак только спокойно пожал плечами, словно говоря: «Ну умею и умею».

– Тебе не наплевать? – огрызнулся, без особого, впрочем, запала, Сандро.

– Да мне-то наплевать, а только дежурный офицер или профос увидит, разорётся – до Кронштадта слышно будет, – шевельнул Весельчак плечом, по-прежнему не поднимая глаз от книги. – Виноватых искать начнёт…

– Да и пусть себе, – Сандро криво усмехнулся, опять ощупью отыскивая на столе стакан со стрелками. – Кто ему скажет-то, что это мы? Если и подумает, так на Прежних…

Он умолк, сделав вид, что сосредоточенно упихивает стрелку в горловину. На самом же деле ему вдруг стало противно от собственных слов, будто краплёную карту в игре передёрнул или краденый кошелёк кому подбросил.

– Не дрожи поджилками, Весельчак, – насмешливо сказал Дубасов, кривя губы. Он подбрасывал вверх и ловил увесистый каучуковый шарик (унция веса, алтын в той же лавке на Двенадцатой линии), словно прикидывал, не залепить ли этим шариком кому-нибудь в лоб. – Там на двери таких отметин – с две дюжины найдётся. Не мы первые, не мы последние тут с сарбаканом балуемся.

И правда, Сандро видел отметины на двери, перед тем как пришпилить к ней такими же стрелками мишень. И старые, старательно замазанные олифой, и свежие, нынешнего года – должно быть, у кого-то из переселённых чугунных или гардемарин тоже был сарбакан.

– И потому на Прежних вину возводить тоже никто не станет, – примирительно сказал Ходок, не оборачиваясь. Он стоял перед кроватью одного из рыжих близнецов Данилевских (никто из Новых до сих пор не научился их различать – впрочем, Сандро подозревал, что и Прежние тоже их различают плохо), и чуть наклонясь, разглядывал висящую над ней гитару. – Неплохой инструмент.

Он снял гитару с гвоздя, примостился на стул – длинные ноги сложились пополам и смешно торчали в стороны, словно сломанные лучины или ножки кузнечика. Но никто из Новых даже не улыбнулся – привыкли к тому, что их друг часто кажется нелепым и смешным. Привык к этому и сам Ходок. А те из посторонних, кто пытался смеяться, очень быстро переставал, увидев сжатые кулаки Ходока и его друзей.

– Не трогал бы ты чужую вещь, – лениво и равнодушно сказал Сандро. Он наконец зарядил сарбакан и вприщур глянул на мишень, выбирая, куда всадить стрелку на этот раз. Ходок на его слова не обратил внимания, но Сандро не спешил возмущаться – каждый в его компании был волен сам решать, встревать в неприятности или нет.

– И всё-таки я не понимаю, – сказал вдруг молчавший до того Быченский.

– Чего ты не понимаешь, Бычок? – всё так же равнодушно спросил Сандро, покачивая сарбаканом – выбирал цель. Ходок трогал пальцами струны, внимательно прислушивался к звукам и удовлетворённо кивал – должно быть, гитара была настроена как надо. Весельчак, наконец оторвался от книги, поднял голову и поверх отреза глянул на Быченского – тот сидел в углу на своей кровати, обняв колено обеими руками.

– Я не понимаю, чего мы с ними закусились, с этими Прежними, – сказал Бычок холодно. – С чего?

Бум! – стрелка воткнулась в подбородок нарисованной рожи, прямо туда, где под нарисованной бородой угадывалась чётко очерченная ямочка – словно гвоздём ткнули, как в народе говорят.

Хадыкин, наконец, взял нужный аккорд и зазвенел струнами.

Ради бога, трубку дай!

Ставь бутылки перед нами,

Всех наездников сзывай

С закрученными усами!

– Не понимаешь? – остро глянул на Бычка Сандро, хищно и злобно прищурился – он это умел, иного в дрожь бросало, когда Поццо-ди-Борго взглядывал на него по-волчьи.

– Не понимаю, – мотнул головой Быченский.

Несколько мгновений Сандро молча смотрел на Быченского, потом снова уцапал из стакана стрелку и лениво откинулся на спину.

– Дуб, поясни.

– А чего ж, – охотно отозвался Дубасов и повернулся к Быченскому. Запнулся на мгновение, наткнувшись на его сумрачный взгляд, но тут же оправился. – Ты помнишь, как оно было в старой спальне, когда от нас даже чугунные бегали?

По лицам Новых промелькнули усмешки.

Они все помнили.

Ещё бы не помнить.

Всё помнили. И то, как в первый же день по возвращению чугунных с вакаций, Сандро схлестнулся с ними, сознательно довёл дело до драки, лёг под розги. А потом, когда вмешались гардемарины, вознамерясь обломать рога чересчур борзому баклажке, пришлось отступить даже и им, когда Быченский, озлясь на разбитую губу и выбитый зуб, проломил свинчаткой голову гардемарину Саввину.

Чтобы хором здесь гремел

Эскадрон гусар летучих,

Чтоб до неба возлетел

Я на их руках могучих;

Чтобы стены от ура

И тряслись и трепетали!..

Лучше б в поле закричали…

Но другие горло драли:

«И до нас придёт пора!»

– Ну, положим, помню, – прозвище Быченскому помимо его фамилии, принесла ещё и дурная привычка глядеть исподлобья, вот как сейчас. Бычиться. – Это тут при чем? Там чугунные и гардемарины сами виноваты, я и сейчас бы тому Савве голову проломил ещё раз, не задержалось бы. Тут – другое..

Тот случай со свинчаткой Быченскому сошел с рук – Саввин не стал прднимать шум, сказал доктору и дежурному офицеру, что упал с крыльца, поскользнулся на мокрой половице. Несколько дней Бычок ходил по Корпусу настороженно, то и дело оглядываясь и вздрагивая при каждом появлении офицера, но потом понял – ничего не случилось.

Повеселел.

– Чем это другое? – Сандро забыл про лень, даже приподнялся на локтях и опустил сарбакан – длинная бамбуковая дудка даже коснулась дулом пола.

– Эти... – Бычок упрямо мотнул головой в сторону пустых кроватей. – Прежние... они нас не задевали, с чего мы лезем в бутылку?

– А надо, Бычок, надо, Петруша, – почти ласково ответил Сандро, вновь откидываясь на спину и поднимая сарбакан. – Чтобы потом по корпусу слушок не полз, что мы слабину дали, отступили. Дадим слабину пред ними – тогда нам всё сразу и припомнят – и тех чугунных, и того Саввина – тебе персонально, и тот огород на Седьмой линии – вкусны были морковка с репой?? и те две бутылки джина, и того купчину, с его кошельком… дознаются и про него, не сомневайтесь…

Кошелёк у мещанина они отняли через две недели после того, как Бычок проломил голову Саввину – подвыпивший купец даже не успел понять, что с ним случилось – Быченский засветил ему в глаз своим пудовым кулаком, а Хадыкин подсек под коленки. Купец захлебнулся воплем, а ещё через миг мальчишки уже удирали, а Сандро сжимал в руке увесистый кошель, туго набитый хрустящими ассигнациями.

По правде-то сказать, это был их единственный разбой. Деньги они тогда поделили честно, но после того долго не могли смотреть друг другу в глаза, а когда прошло ещё две недели, Сандро сказал, глядя в сторону: «Вот что, парни. Что сделано, то сделано, а только такого всё же больше не надобно». Все молча согласились.

Понтируй, как понтируешь,

Фланкируй, как фланкируешь,

В мирных днях не унывай

И в боях качай-валяй![3]

Быченский при напоминании о купце нахмурился ещё больше, но возражать не стал. Дуб опять подбросил вверх каучуковый шарик. А Сандро снова поднял сарбакан и вдруг, повернув бамбуковую дудку чуть в сторону, резко дунул. Стрелка коротко прошуршала в воздухе, сшибла шарик на лету, и ладонь Дубасова схватила пустой воздух. Пробитый стрелкой шарик отлетел к двери, которая как раз в этот миг отворилась, и шарик поймал возникший на пороге Грегори – словно из воздуха взял.

Упала тишина.

Гитара в руках Ходока умолкла.

За спиной Грегори толпились Прежние – литвин Невзорович, оба рыжих Данилевских. Эти двое прямо-таки вытаращились на гитару. Стало слышно, как потрескивает за окном весенний вечерний морозец и падают на талый снег последние тяжёлые капли с жестяной кровли. Казалось, тронь воздух, и он зазвенит – и тогда – всё! Что-то лопнет, и никто уже не будет ждать воскресенья, никто не пойдет на Голодай-остров – сшибутся прямо здесь и сейчас.

В этой тишине, не скрипнув стулом и держа гитару в руке наотлёт, поднялся на ноги Ходок. Почти сразу же вслед за ним поднялся и Сандро – он сел на кровати и по его позе было видно – вот-вот сорвётся с места, словно натянутая пружина. Хадыкин подчёркнуто медленно шагнул к стене и повесил гитару на место.

[1] Десять вершков сверх двух аршин, т.е. около 187 см. Соответственно, рост Хадыкина – 190 – 195 см.

[2] Сарбакан – духовое ружьё, полая трубка для стрельбы маленькими стрелами. В Европе с XVI века сарбакан служил для развлечения.

[3] Денис Давыдов «Гусарский пир».