Глава 12. En garde!

1


Загремел барабан, и Грегори открыл глаза.

В спальне стоял серый полумрак, разгоняемый только тусклым светом лампады на божнице. Кадеты завозились, задвигались (барабан всё гремел и гремел, казалось, барабанщик где-то совсем рядом – впрочем, так оно и было – он ходил по недавно построенному коридору из одного крыла в другое), и Грегори выбрал мгновение, чтобы полежать в постели ещё немного – переждать, пока сгинет суматоха и не толкаться – смерть не любил этого.


Вчера возвращались обратно, шатаясь, словно пьяные. Влас так и вовсе, казалось, не понимал, что с ним и кто вокруг, то и дело порывался куда-то бежать и кого-то спасать, приходилось вести его под руки.

На набережной, напротив ворот Корпуса уличники остановились.

– Ну… дальше мы, понятно, не пойдём, – после секундной заминки сказал Яшка-с-трубкой, вытащил трубку и звучно продул мундштук. – Бывайте, кадеты…

– Прощай, товарищ, – бросил Грегори и протянул руку. Несколько мгновений Яшка неуверенно смотрел на неё, словно сомневаясь, то ли он видит, что надо, но потом с некоторой робостью прикоснулся к ней, но Шепелёв, коротко рассмеявшись, пожал руку сначала ему, а потом и Лёшке-малышке. – Невесть свидимся ли… как бы нас за сегодняшнее из Корпуса не попёрли вовсе.

Бульвардье поглядел на свою руку, словно пытаясь понять, что с ней не так, потом на Шепелёва. Потом – на литвина и помора, словно ожидая, что и они сделают то же самое. Но Глеб, должно быть, посчитал, что пожимать руку уличнику – ниже его шляхетского достоинства и притворился, будто занят тем, что удерживает Власа в вертикальном положении. А Смолятину же было совсем не до того – его глаза бродили из стороны в сторону, он бормотал что-то бессвязное. Яшка криво ипонимающе усмехнулся и отвёл глаза. А Лёшка, тоже видимо, что-то поняв, только сплюнул себе под ноги.

– В обход не идёте? – кивнул он Шепелёву на ворота двора Башуцкого, и Грегори поразился тому, сколь многим в городе, оказывается, известен их тайный лаз.

– Уже наплевать, – с обречённой беспечностью махнул он рукой. – Там (он кивком указал на ворота Корпуса) всё равно заметили, что нас не было весь день.

– Думаешь, там не было вас одних? – зло засмеялся атаман. – Да половина кадетов была около Сенатской! Если не больше!

Грегори в ответ только пожал плечами.

Часовые пропустили их без единого слова, и дежурный офицер, князь Ширинский-Шихматов, только проводил их внимательным взглядом.


Неизвестно, сколько бы ещё кадет Шепелёв пролежал на постели, но тут около его кровати возник уже одетый и хмурый помор:

– Вставай, – от его лица, казалось, скисло бы молоко у всех чухонских молочниц Петербурга, и Грегори невольно рассмеялся:

– Влас, ты чего это, муху проглотил, что ли?

На душе почему-то было весело и безоблачно, а вчерашнее уже почти забылось, стало каким-то далёким, словно было не вчера, а год назад.

Но Смолятин его шутки не принял и только повторил негромко и едва шевеля губами:

– Вставай. Надо…

Слово «надо» прозвучало очень многозначительно, и вся весёлость Грегори вмиг куда-то улетучилась. Он рывком сел на кровати и принялся натягивать чулки, одновременно озираясь по сторонам – искал литвина.

Невзорович нашёлся на своём месте, он, как и Влас, похоже, уже умылся и сейчас надевал мундир.

«Чего это они?» – нахмурился Грегори и вдруг догадался – а ну как их всех троих за вчерашнюю прогулку к директору потащат? Ну вот и поглядим, всерьёз ли Яшка говори про половину Корпуса. В конце концов, не выгонят же половину кадет, в самом деле, кто тогда на флоте-то служить будет через пару лет?

Грегори повеселел и натянув чулки, вскочил с постели, как всегда, сразу угодив ногами в разверстые голенища башмаков.


Яшка не ошибся.

Половина не половина, но на Сенатской вчера и вправду побывали многие. Вот только они трое – оказались ближе всех. Тут и там слышались разговоры, в которых можно было уловить «мятежники», «Сенат», «Экипаж», «гренадеры», «картечь», «государь», «Константин», «конституция», «конная гвардия»... ну и ещё много чего услышать можно было. И Грегори ободрился ещё больше.

Завтрак прошёл в молчании – в обеденном зале неожиданно оказалось необычно много офицеров, они стояли почти около каждого стола, помахивая палками и элегантными английскими стеками. И всякая попытка поговорить о чём-то или пошалить – обычное дело во время трапезы в Корпусе – пресекалась немедленно. Болтливому баклажке добрейший Ширинский-Шихматов лёгким толчком кулака в подбородок захлопнул рот так, что тот прикусил язык, а вздумавшего было пуляться хлебными шариками чугунного второгодка Овсов так вытянул вдоль спины стеком, что тот от неожиданности взвыл, тут же, впрочем, замолчав – должно быть, вспомнил о правилах чугунных.

За столами у гардемаринов тоже царило молчание – какое-то подавленное, но вполне естественное, не натянутое, как у кадет. Офицеров там прохаживалось меньше, но гардемарины всё равно молчали. Может быть, помнили и о том, что в этом году им предстоит выпуск, и от того, сколько у кого замечаний часто зависело то, куда именно тебя распределят на службу – кого-то оставят около столицы и престола на сумрачной Балтике, кого-то отправят в солнечный Севастополь. А кого-то – в богом забытые места, хлебать на мелководье каспийскую соль или мёрзнуть в беломорских льдах. Охотское море не упоминалось в разговорах гардемаринов вовсе, хотя они и понимали, конечно, что кому-то придётся поехать и туда – к чёрту на рога, к камчатским медведям в пасть.

Едва закончился завтрак – давали как обычно, сбитень с булкой, как вдруг снова загремел барабан – звали на плац. Спешно. Воспитанники, виновато и опасливо перебрасываясь понимающими взглядами, торопливо бежали на плац, занимали свои накрепко затвержённые места.

Четверть часа – и весь корпус выстроился на промороженной за ночь брусчатке в одних мундирах.

– Надеюсь, ненадолго, – недовольно пробурчал за спиной Шепелёва Невзорович – их места, всех троих, были рядом. – А то так и простудиться недолго.

Грегори промолчал, Влас тоже, и литвин не стал продолжать – должно быть, почувствовал неуместность своего ворчания. Тем более, что на плац перед строем уже выходил директор. Сегодня адмирал Рожнов выглядел совсем не так бодро и моложаво, как в тот день почти год назад, когда только приехал в Корпус, чтобы стать директором. Видна была и его лёгкая хромота, вызванная когда-то ударом лопнувшего топенанта, и лицо помрачнело и осунулось – должно быть, ему тоже нелегко дался вчерашний день и сегодняшняя ночь.

Директор остановился перед строем, окинул мальчишек взглядом, в котором странно мешались гнев, растерянность и недоумение, потом, наконец сказал:

– Господа гардемарины! Господа кадеты! – на плацу вмиг воцарилась тишина, стихли даже самые неугомонные в последних рядах, которых обычно не могли удержать от разговоров и шалостей даже самые свирепые взгляды офицеров. – Вчера наша страна оказалась на краю гибели… – адмирал помедлил несколько мгновений, словно выбирая слова, потом продолжил. – Горстка авантюристов, воспользовалась тем, что государь Александр оставил нас столь внезапно, что не успел назначить преемника. Они посягнули на саму основу нашего царства, на личность самого государя!

Неслыханные до того на плацу Корпуса слова обрушились на воспитанников словно горная лавина, придавили их, вбивались в головы, словно гвозди в доску.

– К несчастью моему, к стыду нашего Корпуса – десятки наших воспитанников тоже оказались вчера на Сенатской площади! Они воспользовались тем, что ради светлого дня присяги новому государю были отменены классы! Вместо того, чтобы порадоваться за него – они решили поглазеть на смутьянов и заговорщиков!

По рядам воспитанников лёгким шелестом прокатился шёпоток и стих – должно быть, на площади вчера и впрямь были многие. То ли строгость Михея после побега Власа, Грегори и Глеба снизилась (Шепелёв вполне допускал, что профос, расслабленный четвертинкой, после и вовсе плюнул на то, чтобы сторожить дверь), то ли ещё по какой-то причине.

– Я льщу себя надеждой… – Пётр Михайлович вдруг смолк, словно поперхнулся или у него случился спазм горла, помедлил несколько мгновений, сглотнул и поправился. – Нет! Я абсолютно – вы слышите, господа воспитанники?! – абсолютно уверен, что никто – повторяю! – никто из наших воспитанников не был замешан в заговоре! Больше того, я так же – так же! – абсолютно уверен, что никто из наших воспитанников даже не знал о заговоре ни сном, ни духом!

На этот раз не было слышно ни единого шёпотка. Грегори покосился вправо, на Власа – помор стоял бледный, как смерть, и Шепелёв понял – ещё мгновение, и кадет Смолятин шагнёт из строя со словами: «Я знал, ваше превосходительство!».

И точно – помор уже неуловимо качнулся вперёд, но Грегори одними губами прошептал:

– Не сметь! – и поразился, услышав точно такой же шёпот сзади.

Невзорович.

Сдвоенный шёпот друзей словно пригвоздил помора к месту, он промедлил всего пару мгновений, а в следующий миг адмирал, не дождавшись ответа (собственно, он разумеется, его и не ждал, напротив – надеялся, что никто не признается) удовлетворённо кивнул:

– Так я и думал. В Морском корпусе не может быть ни одного смутьяна и заговорщика, из его стен выходят только верные государю и отечеству честные офицеры!

Шепелёву на миг показалось, что сова адмирала отдают каким-то показным трагическим пафосом, к тому же как-то плохо отражают реальность. Но думать об этом сейчас было некогда.

– Стало быть, это было обычное любопытство! – напирая на каждое слово, возгласил директор. – Поэтому за вчерашнюю прогулку к монументу Петру Великому я никого наказывать не стану. Разумеется, в том случае, если не выяснится обратного, – Пётр Михайлович помедлил мгновение и закончил, словно отрезал. – А теперь все – марш по классам!


В коридоре у двери в классную комнату возникла весёлая свалка мальчишек, и Грегори на несколько мгновений приостановился. И как раз в этот миг его обогнал Влас. Глянул так, что у Шепелёва мороз пробежал по коже, словно кто горсть муравьёв за ворот высыпал – было дело как-то во время шатаний по новотроицким лесам – кто-то из мальчишек решил подшутить над барчуком.

– Отойдём, – голосом помора можно было заморозить Маркизову лужу, в нём не слышалось ни единой вопросительной нотки.

Отошли в сторону, к широкому подоконнику. Невзорович последовал за ними. Влас не возражал, и сразу же стало понятно – почему.

– Между нами возникло непонимание, – процедил помор. – Оно может быть разрешено только кровью…

Грегори едва не поперхнулся.

– Влас… ты чего?!

– Ты! – помор ткнул пальцем в грудь Шепелёва. – Ты издевался над соратниками моего брата, людьми, которыми восхищались я и Глеб, смеялся над их намерениями. Ты оскорбил нас обоих. Ты помешал мне пойти на помощь моему брату – ты оскорбил меня вдвойне.

Кадет Шепелёв поднял бровь, начиная проникаться серьёзностью момента. Глеб сдавленно кашлянул – казалось, он ожидал чего-то другого.

– Ты, – Влас, между тем точно так же ткнул пальцем в грудь Глеба, и литвин даже чуть попятился. – Ты помешал мне в том же самом – и этим тоже оскорбил меня!

Взгляд Невзоровича стал чуть туманным и отстранённым.

– Я правильно понимаю? – медленно проговорил он.

– Да, – бросил Влас, словно плюнул. – Я требую сатисфакции. О месте и времени договоримся позднее.

– Ну что ж,– вздохнул Грегори. – Пусть так…

– Потребуются секунданты, – заметил Глеб. – Я, пожалуй, попрошу об этой услуге Лёве.

– Я, разумеется, хотел просить Венедикта, – сказал Влас как о само собой разумеющемся.

Они оба воззрились на Грегори, и Шепелёв, хмыкнув, пообещал:

– Не беспокойтесь, я найду секунданта.

– Я надеюсь, не этого босяка-бульвардье, – насмешливо процедил Невзорович, и Грегори дёрнулся, словно от удара. Смерил Глеба взглядом с головы до ног и процедил:

– Не беспокойся.


2


Утро было премерзостное – болело всё тело, словно его всю ночь били палками. Бамбуковыми, как в Китае, – вспомнил мичман рассказы кругосветных путешественников.

Картечь зацепила Аникея по касательной – несколько кусков рваного железа разорвали мундир, содрали кожу на левом боку, обнажив плоть едва ли не до голых рёбер. И рубаха, и мундир тяжело и щедро намокли кровью, прилипли к ране, и при каждом движении Аникей кривился и кособочился. Сверх того, на льду Невы ядро угодило в лёд прямо рядом с ним, и он угодил в пролом во льду, а рушащиеся сверху куски льда били его по плечам. Мичман едва сумел выбраться на лёд, правая рука почти не двигалась от удара ледяной глыбой – Аникей подозревал перелом. Добро, рядом оказались матросы – вытащили мичмана на лёд, поставили на ноги, а потом, когда обстрел закончился, помогли и на набережную выбраться. Пока хромал весь мокрый – матросы поддерживали за плечи – до Экипажа, пока перевязали, отпоили водкой, мичман понял, что и ног почти не чувствует. Ноги ему тоже растёрли водкой, идти в таком состоянии никуда не хотелось, и мичман остался ночевать в Экипаже.

Да и куда теперь было спешить?

Некуда.

Мичманская комнатушка в Экипаже невелика, – полторы сажени на две, с небольшим окошком, белёные стены, узкий дощатый диван, стол и шкаф для одежды.

За дверью слышался сдержанный гул голосов, шорох шагов – после того, что было вчера, трудно было и ожидать в Экипаже чего-то другого. Мичман, мгновенно вспомнив всё вчерашнее, сдавленно застонал, перевернулся на живот, комкая подушку.

Господи, да что ж это они натворили?! Сколько вчера народу под картечью полегло! Русские солдаты подняли руку на русских солдат!

А сколько же времени?!

Аникей рывком сел, потянулся до лежащих на столе карманных часов, памятного подарка (серебряный Breguet с турбийоном – на мичманское жалованье купить, конечно, можно, но очень накладно – подарок от капитан-лейтенанта Казина в награду за сноровку в обращении с командой и парусами – плавание в Испанию на фрегате «Проворный» год назад), но тут же охнул и скособочился – рана в боку горела огнём, и рука почти не двигалась. Но всё-таки почти – значит, не сломал ничего. Дотянулся всё-таки до часов, щёлкнул крышкой и глянул на циферблат, стараясь разглядеть стрелки.

Стоят.

Ну разумеется. Разве ж вчера можно было вспомнить о том, что надо завести часы, как он делал это каждый вечер?!

А вот настенные (дешёвые немецкие жестяные ходики, купленные мичманом в Гамбурге, которые то и дело приходилось подводить – с немецкой точностью отставали каждый день на десять минут, денщик Аникея их и заводил, и подводил стрелки каждый день) тикают, но стрелки не разглядишь – ночников и лампадок Аникей не держал, а за окнами было ещё темно.

Вечер?

Утро?

Где-то шумели, кричали в голос – кто-то чем-то возмущался, где-то даже пожалуй слышен был шум драки.

Аникей насторожился.

По коридору глухо и чётко стучали шаги нескольких пар ног, звенели шпоры – трень-брень, трик-трак! – было слышно даже сквозь дверь.

Шпоры – в Экипаже?!

Мичман Смолятин вскинулся, уже понимая, что его ждёт, но тут в дверь постучали – несколько сильных ударов кулаком.

– Войдите! – откликнулся Смолятин, сглотнув слюну, которая внезапно стала горькой и тягучей, и невольно поднялся с топчана. Ступни едва они коснулись пола, враз охватило болью, которая словно кипяток с высоком стакане, стремительно поднялась вверх до самых колен. Ноги как бы не отморозил, – осознал Аникей, едва удержав равновесие.

Дверь распахнулась, и из тускло освещённого коридора в комнату шагнул – трень-брень, трик-трак! – жандармский офицер. Штабс-ротмистр. Худой, сутулый, с впалыми щеками. За спиной его в коридоре маячили ещё двое с ружьями – солдаты.

Офицер снял бикорн, коротким движением откинул назад волосы.

– Мичман Смолятин? Аникей Логгинович?

– Так… – горло внезапно перехватило, Аникей закашлялся, но почти тут же справился с собой. – Так точно.

– Вы арестованы, господин мичман, – бросил офицер, снова надевая шляпу. Поморщился при резком движении, словно у него что-то болело. – Потрудитесь следовать за нами. Одевайтесь.

Сухо козырнул, снова поморщился, развернулся и – трень-брень, трик-трак! – шагнул обратно за порог.


За воротами Экипажа – Аникей выбрался за них, хромая и опираясь на плечо денщика – ждал крытый возок, затянутый чёрной кожей. Жандармы уже сидели в сёдлах, а офицер стоял около приотворённой дверцы возка.

Дымно пылали смоляные факелы, рвали на куски темноту, где-то на востоке небо потихоньку светлело.

Стало быть, уже утро.

Около возка было множество конных и санных следов – должно быть, брали сегодня не его одного, догадался Аникей, вспомнив шум в коридорах Экипажа. Не он один из офицеров, кто уцелел вчера, ночевал этой ночью не дома. Всех на одном месте и нашли, – скривила губы Аникея злая усмешка.

– Прошу, господин Смолятин!

Уже занеся ногу, чтобы шагнуть внутрь, Аникей замедлил движение и повернулся к штабс-ротмистру.

– А который час, господин штабс-ротмистр?

Жандарм коротко хмыкнул, извлёк откуда-то из недр мундира часы – точно такие же, как у Аникея, щёлкнул крышкой:

– Начало восьмого утра, господин мичман. Хотя это последнее, чем я стал бы интересоваться на вашем месте.


В возке было темно. Смолятин осторожно примостился на обтянутое кожей сиденье, с облегчением вытянул ноги. На сиденье напротив неловко упал штабс, захлопнул дверцу, возница на козлах присвистнул, щёлкнул кнутом, возок дёрнулся и покатил по улицам.

Окна в дверце не было, и Аникей не видел даже сидящего напротив офицера.

– Куда мы едем, господин штабс-ротмистр? – спросил Аникей в темноту, но поручик только сухо процедил в ответ:

– По уставу мне запрещено с вами разговаривать, господин мичман, поэтому прошу у меня ничего больше не спрашивать.

«А ну как я тебя сейчас по башке в темноте-то приложу? – с весёлой злостью подумал Аникей. – По уставу-то тебе, господин штабс, не следовало бы мне и на этот-то вопрос отвечать и даже на «который час?» тоже». Он уже почти всерьёз примерился в какую сторону будет бить – примерно определил по голосу, но почти тут же передумал и криво усмехнулся. С его вчерашними ранами да с обморожением из него драчун никакой, к тому же у поручика, скорее всего, пистолет наготове – тоже по уставу. Потому сиди, мичман Смолятин, Аникей Логгинович, и не трепыхайся. Жди, что будет дальше.

Да и что тебе остаётся делать ещё, Аникей? Бежать? А куда? В Европу? Так ты не князь какой-нибудь с бриллиантами в загашнике, чтоб там всю жизнь прожить, про свою страну не вспоминая. Правило «С Дона выдачи нет» давно уже мертво, а в России больше спрятаться негде. Не в Сибирь же бежать, скрываться в тайге какой-нибудь. Да и то сказать – тебя и без того туда скоро наладят, так чего метаться-то зря?


Ехали недолго, не больше четверти часа. За стенками возка то и дело был слышен шум – чьи-то крики, топот сапог и копыт, ржание коней. По примерным прикидкам Аникея – возок стоял головами коней в сторону Невы и поворачивал всего раз, направо, везли его вдоль Крюкова канала и после поворотили на Конногвардейский бульвар. «В Петропавловку везут, должно быть, – мрачно подумал он, устраиваясь поудобнее и вытягивая ноги – помороженные, они в таком положении болели меньше. – Куда ж ещё? Скоро ещё один поворот, налево, на Марсово поле и потом по Воскресенскому мосту – на Кронверкский.

Ан нет.

Возок качнуло на повороте чуть раньше, чем по подсчётам Аникея, должны были подъехать к Марсову полю. Ещё несколько сажен – и возок остановился. Дверца отворилась, внутрь осторожно пролез полумрак серого декабрьского утра. Штабс выбрался из возка первым, по-прежнему то и дело морщась, – никакого пистолета у него в руке, разумеется, не было, и Аникей не смог сдержать кривой усмешки – воистину пуганой вороне в каждом кусту волки мерещатся.

Закусив губу и сдавленно дыша от подступившей боли в ногах, мичман выбрался наружу, глянул по сторонам и поверх возка – вот те на!

Дворцовая площадь!

На Дворцовой было как в военном биваке – там и сям горели костры, около огня кучками толпились солдаты, бегали с котелками, сидели на чём попало, дымя трубками и составив ружья в пирамиды. Вдоль границы Александровского бульвара стояли две батареи шестифунтовых пушек, ощетинясь жерлами в сторону Сената и Исаакия. Где-то кто-то кричал что-то неразборчивое, истерично рыдала невидимая с площади женщина. Масляные огни фонарей тонули в мареве утреннего морозного тумана, расплывались радужными ореолами. Во дворце горели огни – казалось не было ни одного неосвещённого окна. Вдоль дворцовой стены ехали конные патрули – конногвардейцы по трое с обнажёнными саблями, около главных дворцовых ворот – экипажи. Кареты, коляски, ландо, тильбюри и даже пролётки. Терпко и крепко пахло конским по́том, мочой и навозом, дымом костров и сгоревшим порохом.

– Прошу! – хмуро кивнул штабс в сторону дворца.

– Во дворец? – удивился Аникей. – Но зачем?

Жандарм молчал, только глянул так выразительно, что мичман вмиг вспомнил: «По уставу не положено!». Коротко хмыкнул и двинулся к дворцовым воротам, едва переставляя ноги.

Как и следовало ожидать, к парадному входу его не повели, а через какую-то боковую дверцу – на узкую винтовую лестницу, поднялись на второй этаж и узким коридором – низкие своды, белёные стены, и не поверишь, что императорский дворец. Толстая дубовая дверь, окованная по углам и поперёк толстыми железными полосами. Хмурый усатый унтер в форме Преображенского полка, глухо звякая ключами на большом кованом кольце и что-то неразборчиво ворча себе под нос, долго возился с замком, потом, наконец, распахнул дверь, и офицер кивнул внутрь.

Внутри оказалась душная комната с единственным небольшим окном – вдвое больше той дежурной, в которой Аникея брали в Экипаже, только вот топчанов внутри оказалось аж целых восемь. И свободными из них оказались всего два.

Шесть пар глаз воззрились на мичмана, а потом…

– Аникуша!

– Живой!

Миша Бодиско.

Вася Дивов.

Братья Беляевы.

Николаша Окулов.

Епафродит Мусин-Пушкин, известный на флоте под английским прозвищем Фроди. Этот при виде мичмана почти не шелохнулся – ну ещё бы, самый старший, уже и на четвёртом десятке. А остальные – такие же мальчишки, как и Аникей, по двадцать – двадцать пять лет.

Смолятина подхватили под локти, видя, что он едва стоит на ногах, помогли сесть на кровать.

– Э, брат, да ты совсем того… – Алёша Беляев торопливо поднёс ему ковшик – зачерпнул из небольшого бочонка в углу. – Ну-ка попей вот… чего это ты таков?

В ковшике оказалась вода – холодная, но и то хорошо. Аникей сделал несколько глотков, с облегчением вздохнул и вернул ковшик Беляеву.

– Ранен, что ли? – с беспокойством спросил второй Беляев, Петруша.

– Да, зацепило, – голос Аникея чуть дрогнул. – да льдом побило. Да ноги поморозил…

– Ладно, здесь и подлечат, – чуть успокаивающим и одновременно злым голосом сказал Дивов, чуть теребя едва заметный ус. – Мы им здоровыми нужны… для петли или плахи.

В ответ на эту декламацию Мусин-Пушкин только коротко хмыкнул, словно хотел сказать: «Мальчишки!» таким тоном, которым говорят, одновременно сожалея и восхищаясь. Но смолчал и завозился с трубкой, которую, видимо, прихватил с собой при аресте.

– А где мы, Епафродит Степанович? – спрашивать и впрямь следовало у старшего.

Мусин-Пушкин сунул набитую трубку в зубы:

– А вы не поняли, мичман? – удивился он. – Мы на дворцовой гауптвахте. Большая честь… тут только офицеры лейб-гвардии бывают, да обер-лакеи дворцовые…

Сарказма в его голосе хватило бы на десятерых.

Бодиско отвернулся, словно сдерживая слёзы.

– Миша, а где Борис? – спросил Аникей.

– Нас вместе арестовали, – нехотя ответил Михаил. – А повезли в разных возках. И куда его увезли, я не знаю.

– Жив, стало быть, – вздохнул мичман Смолятин.

Мусин-Пушкин всё-таки раскурил трубку, выудив железным совком из печки горящий уголёк, и бросил хмуро:

– Все мы живы… пока. Кроме тех, кто погиб.


3



Как и следовало ожидать, Венедикт в ответ на просьбу Власа только вытаращил глаза.

– Чегоо? – протянул он недоверчиво и оглянулся – не слышит ли кто. – Дуэль? Какая ещё дуэль? Ты с ума сошёл, что ли? С кем? – а когда услышал в ответ, с кем именно дуэль, вообще повертел пальцем у виска и убеждённо заявил. – Да вы спятили все трое в край!

Влас за день и сам не раз уже подумал, что и впрямь что-то странное с ними случилось, и пожалуй, слово «спятили» тут будет точнее всего, но и взять свои слова обратно уже не мог. Да и как бы на него после того посмотрели друзья?

Весь день во время занятий все трое старательно не смотрели друг на друга.

– Спятили, – обречённо кивнул Смолятин, глядя куда-то в сторону, а потом поднял голову, глянул на кузена так, что тот отвернулся и засопел. – Ничего не сделаешь уже, Веничка, – сказал он печально. – Слово сказано, а оно, сам знаешь, совсем даже не воробей…

– И что, и замириться – никак? – Венедикт мотнул головой, всё ешё не веря в услышанное.

– Я не знаю, захотят ли они, – пожал плечами Влас. – А спрашивать про такое – не принято.

– Так ты их вызвал, ты и помирись первым!

– И чтобы все меня считали потом трусом?! – вспыхнул Влас, вскакивая.

Венедикт помолчал, словно опасаясь, что кузен вызовет на дуэль и его. Запросто можно истолковать его слова, как подозрение в трусости. Сказал иное.

– Вообще, я тебя что-то не узнаю, Смолятин. Ты вроде всегда такой спокойный… а тут – словно порох. Я такого скорее от Глеба ожидал бы, чем от тебя…

Влас в ответ только дёрнул щекой и отвернулся. Он и сам себя не узнавал. На душе было тяжко – и из-за того, на что нагляделся вчера на Сенатской, и из-за того, что не знал, жив ли Аникей вообще и что с ним, и из-за того, что новая размолвка с друзьями… Вчера вот, когда бежали на Сенатскую по льду, по самому краю полыньи крались, да потом на крыше Сената сидели, казалось, что уже всё, что и ссоры все забыты, и что снова, как в прошлом году – заедино. Ан нет – только казалось, выходит.

С того и срывался сегодня.

– Где и когда драться сговорились хоть? – спросил, наконец Венедикт сумрачно.

– Не знаю пока, – Влас пожал плечами. – Вы договаривайтесь, раз секунданты. У Глеба скорее всего, секундантом будет Лёве, а вот кого Грегори найдёт, я даже не знаю. Кто-нибудь из Данилевских, скорее всего…

– Так ты с кем из них дерёшься-то? – непонимающе выгнул бровь дугой Иевлев. – С обоими по очереди, что ли?

– Нет, каруселью, – бросил Влас – от брата ему доводилось слышать про такую дуэль. – Каждый против двух.

Венедикт в ответ только покачал головой и опять покрутил пальцем у виска.

– А у меня к тебе ещё одно дело, Венедикт, – сумрачно сказал Смолятин.

– Что, ещё одна дуэль? – так и вскинулся кузен.

– Нет, – против воли Влас усмехнулся. – Директор тут пригрозил, что отпуска до рождества отменяются, но я думаю, тебя-то к родне отпустят. Или уж, в любом случае, к тебе всё равно на воскресенье кто-то из родни придёт…

Венедикт слушал молча, не понимая, куда клонит поморский родственник.

– Твой отец – статский советник, у него – связи. Попроси узнать про Аникея. Жив ли или нет, арестован или нет…

Иевлев несколько мгновений смотрел на Аникея, потом серьёзно сведя брови, кивнул.


Лёве, как всегда, сыскался в библиотеке.

Отложил в сторону пухлый том в потрёпанном картонном переплёте, снял очки, помассировал занемевшую переносицу. Глянул на Невзоровича вопросительно с лёгким нетерпением. Глеб видел, что он едва сдерживается – исключительно из вежливости! – чтобы не покоситься глазами обратно в книгу. Не утерпел, и сам туда глянул.

Когда я в жизни моей, по повелению старославенского князя Асана, послан был в Индию на помощь царю Ценувирану против короля Кащея, прозванного Бессмертным…

Глеб вытаращил глаза.

– Это что такое ты читаешь?

– Книгу, – ни на мгновение не смутившись, кротко ответил фон Зарриц. – Не похоже, что ли?

Невзорович чуть покрутил головой, и не в силах побороть любопытство, снова глянул в книгу.

…тогда я, следуя, узнал об этом коне. Он обретался на острове Сарнедибе, под сохранением чародейством сделанного исполина, которым управляли дух Полифем и дочь морского царя по имени Асталия. Наслышавшись много о нем славного, возымел я непреодолимое желание овладеть этим скакуном. Я обратил путь мой к первому же морскому пристанищу, надеясь сесть там на корабль и, достигнув упомянутого острова, испытать моего счастья.

– Что за книга-то? – оторопело спросил Глеб, на пару мгновений забыв, зачем он сюда пришёл. Библиотекарь неодобрительно покосился их сторону, но ни Глеб, ни Лёве не обратили на это внимания – они разговаривали почти шёпотом, а кроме них в библиотеке не было никого – даже зейманы сегодня ею отчего-то пренебрегли.

– А ты посмотри, – с лёгкой насмешкой в голосе ответил Лёве.

Невзорович, чуть прикрыв книгу, глянул на титульный лист.

– Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, – прочитал он вслух. – Сказки народные, и прочие, оставшиеся через пересказывание в памяти. Приключения, – снова поглядел на фон Заррица и неопределённо сказал. – Мда…

Лёве насмешливо улыбался.

– Для меня тоже было открытием и неожиданностью то, что такая книга есть в библиотеке Корпуса, – сказал он вдруг с наигранным воодушевлением, словно внезапно обнаружил в Глебе друга и единомышленника. – Ты тоже пришёл её почитать, ознакомиться с жизнью древнерусских витязей?

Глеб содрогнулся, но в следующее мгновение они встретились взглядами с мекленбуржцем, и по его лицу Невзорович мгновенно понял, что Лёве говорит вовсе не на голубом глазу, а насмехается, иронизирует.

– Да ну тебя, – отмахнулся он, а фон Зарриц только показал зубы в улыбке. – Я вовсе не затем тебя нашёл!

– Да я уж догадываюсь – зачем, – Лёве мгновенно помрачнел, и поймав удивлённый взгляд литвина, пояснил. – Я сегодня утром случайно слышал ваш разговор.

– Значит, объяснять ничего не нужно? – Невзорович выдохнул с облегчением – очень не хотелось подыскивать слова и объяснять лишний раз то, чего и сам толком не понимаешь.

Лёве задумчиво покивал в ответ и внезапно спросил:

– И обратной дороги нет?

Глеб несколько мгновений смотрел на него ничего не выражающим взглядом, потом покачал головой, постаравшись сделать это так, чтобы стало сразу понятно – отговаривать бессмысленно.

– Но!.. – воскликнул было мекленбуржец, забыв об осторожности, но, впрочем, тут же и вспомнил и понизил голос до шёпота. – Но вы же друзья!

– Друзья, – подтвердил Невзорович сердито. – Понимаешь, Лёве, так оно всегда и бывает… вот мой опекун с Виткевичем тоже вроде были друзья, а…

Фон Зарриц не стал уточнять, кто такой Виткевич и что у него случилось с опекуном Невзоровича.

– Ладно, – процедил он, наконец. – Я согласен. Надеюсь, хоть драться-то решили не насмерть, а до первой крови?

– Да, – тяжело уронил литвин. – До первой.


Про тайник Бухвостова Грегори знал заранее – тот сам как-то похвастался. И разрешил пользоваться, если нужно. Но до сих пор пока что Гришка особой нужды в куреве не испытывал. А вот сегодня смерть как захотелось себя оглушить чем-то покрепче – до того было плохо от того, к чему, в конце концов, пришла их дружба.

В каретном сарае – тишина. Да и кому бы тут откуда взяться – кому нужна карета среди зимы в Морском корпусе. Скорее уж в лодочном сарае народ будет толпиться. А сюда уже лет должно быть двадцать никто не заходил, кроме вот таких, как он – тех, кто ищет, где бы укрыться от всех. Влас рассказывал, – вспомнил Грегори некстати, и на сердце заныло, – как он перед дракой с новыми тут тренировался с тележной осью.

Карет всего в сарае было три. Одна совсем развалина, из которой давным-давно выковыряли всё более-менее ценное, и не пустили до сих пор на дрова только потому, что она числилась на балансе, а списывать – дело хлопотное и многобумажное. У второй было сломано заднее правое колесо и лопнула передняя рессора. Починить её, конечно, было можно, только никому не нужно – устарела, вышла из моды и показаться на такой в столице – засмеются не только куры на Обводном, но и вся салака в Маркизовой луже. С колюшкой за компанию. Вот и стояла себе в сарае тихо-мирно, служила убежищем таким одиночкам как Грегори. Третья же была новее всех и вполне себе на ходу – иногда в неё запрягали пару коней для директора корпуса, которому, впрочем, по чину тоже больше подходило разъезжать по Петербургу на лодке, а не в карете.

Тайник был во второй карете – под сиденьем – самодельная деревянная шкатулка с окурками сигар, пахитосами и чирутой. Несколько мгновений Грегори поколебался, что выбрать, но потом, рассудив, что в его положении всё равно, выбрал-таки пахитосу, завёрнутую в сухой кукурузный листок. Несколько раз чиркнул кремнёвой зажигалкой, которой обзавёлся не так давно – купил на Сенной у торговца мелочами, просто так, на всякий случай, просто потому что понравилась, – запалил фитиль и прикурил от него. Крепкий дым ударил в голову, разом расслабив ноги, продрал горло, и Грегори едва сдержался, чтобы не раскашляться – благо хватило ума не затянуться сразу во всю мощь.

Уселся на сиденье кареты. По молчаливому уговору гардемаринов и кадет, курить в каретах было нельзя, но Шепелёву сейчас было наплевать на все запреты. Откинулся на спинку, пыхнул дымом ещё и задумался.

Он не знал, кого бы позвать себе в секунданты.

Хотелось позвать Лёве, но тут литвин успел раньше него, и теперь надо было искать кого-то ещё. Яшку, само собой, не позовёшь – он не дворянин, ему не по чину. Оставались только близнецы Данилевские, но как выбрать, кого из них пригласить, он не знал. Не монетку же бросать в самом деле. Хотя… мысль неплохая.

Грегори вытащил из кармана тяжёлый медный пятак, подкинул его на ладони примериваясь, и слабо улыбнулся, вспомнив байку, которую на днях рассказывал Сандро – про монету с двумя орлами, на которой не бывает проигрышей. Успевай только вовремя сказать выигрышный вариант на орла…

Он поймал пятак и замер, сжав его в кулаке.

Сандро!

Грегори торопливо загасил недокуренную пахитосу, сунул её обратно в шкатулку и выскочил из кареты.

Сандро отыскался в гимнастическом зале, где он лениво и равнодушно наблюдал за гардемаринами, которые в перерыве между зубрёжкой – надвигались зимние экзамены – тягали гири и играли телом на брусьях. По счастью, корсиканец был один.

Услышав слова Грегори про дуэль, Сандро сначала изумился, но ненадолго. Несколько мгновений он разглядывал Шепелёва непонятным взглядом, потом медленно сказал:

– То есть, ты хочешь, чтобы я был твоим секундантом?

– Ну да! – бросил Грегори, начиная закипать от тугодумия корсиканца. Что неясно? И тут же понял – да тот ничуть не тугодум, он же просто наслаждается ситуацией! Злость прошла, осталась только глухая досада. «Зря я это затеял», – мелькнула глупая мысль.

– Подразнить друзей своих хочешь? – улыбка на лице Сандро стала ехидной, он и впрямь наслаждался. Досада Грегори резко превратилась обратно в злость – ишь, какой догадливый, скотина! Он уже собирался развернуться и уйти, когда Сандро вдруг стёр с лица издевательскую улыбку и коротко сказал:

– Я согласен.


4


В воскресенье утром Влас проснулся раньше всех в спальне и какое-то время ещё лежал, сквозь полуприкрытые веки глядя, как на стенах в свете лампады пляшут корявые тени веток деревьев и расплываются тёмными кляксами хлопья снега, плюхаясь на оконное стекло.

Весточку для родителей вместе с просьбой Власа Венедикт передал – его родители не стали дожидаться воскресенья и примчались проведать сына в Корпус уже в четверг, на следующий же день после мятежа, едва только по улицам открыли свободный проезд. Теперь оставалось только ждать.

Драться договорились на кортиках – это оружие кадетам было достать проще всего. Кортики нашли через Бухвостова – тот, узнав про дуэль, только странно хмыкнул, а на другой день три кортика перекочевали в руки трёх секундантов, двое из которых, Венедикт и Лёве то и дело неприязненно косились на третьего, Сандро, а тот, перехватывая их взгляды, в ответ только весело скалился. Кортик Грегори не подошёл – для дуэли требовалось, чтобы оружие было одинаковым.

Местом дуэли выбрали пустынный берег залива за Галерной гаванью, время – когда в Корпусе разрешат воскресные увольнительные.

Бухвостов увязался за секундантами, какое-то время внимательно слушал их разговоры, то и дело крутя головой с какой-то странной смесью восхищения и негодования во взгляде, потом, выбрав мгновение, сказал, что сам хочет посмотреть на это зрелище.

Увольнительные разрешили в ближайшее воскресенье.

Сегодня.

Сегодня, – повторил про себя Влас и вдруг ощутил на языке мерзкий привкус и странный холодок где-то в душе – словно за ворот осторожно и мягко вползло холодное склизкое щупальце – спрут или кракен, как там эту тварь зовут в Европах – и кожа разом покрылась густой россыпью пупырышков. – Боишься, что ли? – изумлённо спросил Влас сам у себя, и, прислушавшись понял – да, боится. Но не того, что придётся пролить кровь. Разом вспомнилось то, как позапрошлым летом ватаге промышленников пришлось им столкнуться с голодным ошкуем – тот страх был иным.

Так чего же ты боишься, Влас?

Того, что вот это – дуэль, вражда и остальное прочее – теперь навсегда, – тут же ответил он сам себе. И никогда больше не будет того, что было раньше – после Обводного канала, после драк с чугунными и новыми

Никогда.

Никогда?

Влас закусил губу, приглушая внезапно подступившие слёзы, глубоко вдохнул, потом так же глубоко выдохнул. Помогло. Не хватало ещё прийти на поединок с зарёванным лицом!

Пора было вставать.


К месту дуэли шли все вместе.

Венедикт, выбрав мгновение, многозначительно глянул на Власа.

– Говори, – хмыкнул помор. – Никто не слышит.

На сажень от них не было никого – Бухвостов, Грегори и Сандро шли впереди, Глеб и Лёве приотстали.

– Отец заезжал с утра, – сказал Иевлев негромко, почти шёпотом. Мимо прогрохотал ломовой извозчик, взвихрив лёгкое облачко снежной пыли. – Он узнал про твоего брата.

Влас остановился, разом повернувшись лицом к кузену.

– Ну?!

– Он жив, – просто сказал Венедикт. – Ранен, кажется, и под стражей сейчас. Может, вскорости и свидеться разрешат.

На душе у Власа враз стало легко-легко. Брат был жив, хоть и под стражей. Остальное не так уж и важно. Предложи ему сейчас кто-нибудь из друзей помириться, он согласился бы не раздумывая. Но они промолчали, хоть и тоже остановились и смотрели на двух кузенов со стороны. Молча.

Предлагать примирение должна вызвавшая сторона – это все он знали твёрдо.


Скованная льдами ширь Маркизовой лужи, там и сям помеченная тёмными пятнами промоин и торчащими вверх глыбами редких в этих краях торосов, с едва заметной темной полосой на месте речного фарватера. На окоёме, где-то далеко на западе виднеется едва заметным пятнышком Кронштадт – детище великого государя, прибежище русского флота. Ветер, налетая с залива, дочиста вылизал каменистый берег Васильевского острова, оставив на песке и камне только редкие и тонкие полосы снега.

– Здесь, – остановился Бухвостов. Огляделся по сторонам и утвердительно кивнул сам себе. – Да, здесь.

Все молча с ним согласились – место и вправду было подходящее. Берег ровный и твёрдый, снега мало, ноге увязнуть нее в чем, домов поблизости мало, да и неблизко они.

То, что нужно.

Власа вдруг охватило странное чувство – словно всё это с ним уже было. И почти тут же понял, где и когда. Весной. Вот Грегори, вот Невзорович, вот он, Влас, вот Лёве с Венедиктом, вот Сандро, вот Бухвостов. Всё совсем как тогда, во время драки на Голодай-острове. Не хватает только Корфа и Яшки с ватагой его уличников.

Чувство нереальности происходящего было настолько сильным, что Влас даже попятился, ожидая, что вот-вот проснётся – и вправду-то сказать, в каком сне могло бы ему присниться, что он сойдётся с людьми, которых считал лучшими друзьями – настоящими друзьями! – с оружием в руках, с остро заточенной сталью, пусть даже и до первой крови только, а не до смерти.

На него уставились с недоумением – похоже, что никто не ощутил того же самого, что и он. И чтобы скрыть смущение, Влас отошёл в сторону и начал собирать плавник – совсем как на поморском берегу. Обкатанные и облизанные волнами дочерна ветки деревьев, обломки судовой обшивки и набора – вон в некоторых даже и медные скобы торчат.

– Влас, зачем? – окликнул его Бухвостов с недоумением.

– Костёр разведём, – нашёлся Влас. – Пусть если со стороны посмотрят, то подумают, что мы просто костёр жжём, чтобы репу испечь или ещё что…

– И то – дело, – одобрительно согласился Сашка, тоже ухватив расщеплённый с одного конца обломок шпангоута. – Репу, кстати, я тоже прихватил.

По берегу раскатился дружный хохот семи молодых лужёных глоток.

Бледный полупрозрачный огонёк жадно и робко лизал почернелые дрова, полусырые сверху и просушенные до янтарного звона в глубине.

– Может, начнём уже, а? – спросил Грегори, щуря глаза на огонь и разглядывая горку некрупной, с кулак взрослого мужика, помытой репы на припорошённом снегом песке. – Чего время зря тянуть.

Влас при этих словах почувствовал вдруг то же самое утреннее ощущение – горечь во рту, мороз по коже и мерзкое щупальце за воротом, и понял, что с каждой проведённой у огня минутой его решимость тает, как снег весной.


Секунданты сошлись посреди небольшого песчаного пятачка, убитого волнами и ветром до твёрдости камня. Развернули полотняный свёрток, и три совершенно одинаковых кортика тускло блеснули на неярком зимнем солнце.

Дуэлянты стояли в равностороннем треугольнике лицом друг к другу уже без шинелей и мундиров – широкие рубахи и панталоны трепал набегающий с залива лёгкий ветерок, и Влас сразу почувствовал озноб. Ещё чуток – и начнут руки дрожать, – сердито подумал он. Глупое место выбрали. Но по-настоящему рассердиться почему-то не получалось.

Кортик удобно лёг в ладонь точёной костяной рукоятью. Интересно, чей он? – возникла вдруг глупая мысль, и Влас поспешил отогнать её прочь. После выяснять будешь, сейчас не до того.

Совсем не до того.

Разошлись на полторы сажени, повернулись лицом друг к другу. Секунданты торопливо разбежались по сторонам, освобождая дуэлянтам место.

Ждали

Свист боцманской дудки в руках Бухвостова (то ли Корф, выпускаясь летом из Корпуса, оставил ему свою дудку, то ли Сашка своей обзавёлся – никто этого не знал) ударил по нервам, словно плетью по оголённой спине – внезапно.

И трое мальчишек с кортиками в руках стремительно рванулись друг к другу.


Дальнейшее в памяти Власа потом всплывало какими-то урывками, тонущими в стремительной и сумбурной коловерти: мелькали клинки – то у самого лица, то у живота, то у груди, слышалось хриплое дыхание и вскрики, вихрился снег.

Никакого высокого фехтования, словно со шпагой, рапирой или саблей тут, конечно, не было – со стороны, скорее всего, это больше походило на матросский ножевой бой, а если и вовсе точно – то скорее на простонародную кабацкую поножовщину. Но со стороны ни Влас, ни Грегори, ни Глеб этого увидеть не могли.

А те, кто мог – замерли в оцепенении, заворожённо глядя на свалку тел и мелькающую сталь.

Опомнились через какое-то время – Власу показалось, что прошло не меньше получаса, но умом он понимал – это вряд ли. С острия его кортика капала кровь – кого-то он всё-таки зацепил. Правый бок жгло, и рубаха стремительно намокала кровью, дыхание вылетало из груди со свистом, сердце гулко колотилось где-то в горле.

Грегори, не выпуская кортика, зажимал длинную рану на левом плече, из-под пальцев струилась кровь, стекала по лезвию и падала в снег, тут же пробивая в нём глубокие алые дырки. Шепелёв непрерывно облизывал губы, словно они вдруг враз пересохли – возможно, так оно и было. Влас вдруг ужаснулся – а что, если там рана – глубокая?

Литвин стоял в расслабленной позе, чуть разведя руки в стороны, а на груди ширилось длинное косое кровавое пятно – его полоснули через всю грудь наискось. Глеб вдруг глубоко потянул носом, словно его мучил насморк.

И что теперь? – со страхом подумал вдруг Влас, роняя кортик и делая шаг вперёд, и тут же его словно пригвоздил к месту короткий свист боцманской дудки.

– Basta! – воскликнул Бухвостов, вставая между ними. – Уговор был – до первой крови. Первую кровь пролили все трое! Все удовлетворены?!

Грегори и Глеб молчали, словно остолбенев, а Влас. нетвёрдой рукой отодвинув Сашку в сторону, сказал дрогнувшим голосом:

– Какое к чёрту удовлетворение?! Глеб, Грегори… друзья… простите меня, дурака…

Качнулся к ним и обнял обоих.


Огонь уютно потрескивал, стрелял угольками в стороны, но никто не пытался отодвинуться – все семеро сидели кружком вокруг костра. У запасливого Сашки нашёлся при себе и небольшой анкер с пивом.

– Я как знал, что этим всё и закончится, – пояснил он весело в ответ на удивлённые взгляды кадет. – Вот и прихватил с собой. Но вы все трое молодцы – ни один не сдрейфил, крови не испугался. А теперь – можно и мировую выпить.

Можно, молча согласились все, по очереди отпивая прямо из клапана и передавая друг другу бочонок.

Когда бочонок обошёл полный круг, Глеб вдруг рассмеялся:

– У нас кровь смешалась…

И правда, после дуэли, пока обнимались, перемазались в крови друг друга – не разберёшь, где чья. Наверняка и перемешали.

– Как по обряду побратимства, – согласился Лёве, весело блестя глазами. – Теперь вы друг другу – побратимы. Никуда не денешься, – и произнёс нараспев. – Союзы заключаются у скифов таким образом: наливают в глиняный стакан вина смешав оное с кровью теx, кои заключают союз, а они для cero порезывают у себя тело ножом. Потом окунув в стакане саблю , стрелу , топор и дротик, говорят многие заклинания; после сего заключающие союз оное выпивают также и те из их провожатых, кои познатнее прочих.

– Ну, стакана у нас нет, – задумчиво проговорил Бухвостов, – но кое-что придумать можно.

Он отобрал у кадет кортики, с которых ещё не стёрлась кровь, сунул их по очереди в горловину бочонка, смыв кровь пивом, и передал бочонок на второй круг. Отпив по глотку (вкус пива почти не изменился), Влас, Грегори и Глеб весело переглянулись и одновременно рассмеялись.

Братья.



10.03.2022 – 17.11.2023

Загрузка...