Не-доросли. Книга 3. Метель

Глава 5. Карбонари

1

Сентябрь подкрался незаметно, словно бы исподтишка – вот только вчера стояла на дворе тёплая солнечная погода, ломко блестели блики на невских волнах и в заливе, горели искры на шпиле крепости и крестах Николы Морского, а сегодня вдруг небо нахмурилось, потемнело, наползла с чухонской стороны серая пелена, заморосил дождь. И оказалось вдруг, что в Летнем саду добрая половина листвы отливает багрецом и золотом.

Вот она, осень.

Сентябрь принёс с собой новости. На улицах, в парках, там и сям, текли шёпотки, разговоры, питерцы хмурились из-за широких серых полотнищ газет, со вкусом повторяя слова: «Миссолонги… Ибрагим-паша… Дмитрий Ипсиланти». Греция не отпускала. От этих имён даже в сентябрьском дождливом Петербурге веяло южными тёплыми морями.

Влас досадливо моргнул, сбрасывая с ресниц капли дождя, повёл плечами под тяжёлой, изрядно намокшей шинелью. Почти незаметная морось как-то быстро перешёл в назойливый осенний дождь, сырость ещё не добралась сквозь шинель до мундира, но на полях шляпы уже висели крупные капли, то и дело срывались с твёрдых полей. Кадет уже пожалел, что потащился в одиночку в такую даль, да ещё в такой день. С другой стороны, жалко было тратить воскресный день на сидение в корпусе. Вот и захотелось к брату в гости наведаться, в Екатерингоф.

Смолятин шёл по набережной, то и дело поглядывая через Фонтанку на Галерный остров – там всё ещё высились остовы разбросанных прошлогодним буйством воды судов – их понемногу разбирали на дрова, хоть шхуны, хоть барки. Слишком велики оказались повреждения. Кадет передёрнулся, вспомнив свои прошлогодние приключения, плавание по бешено кипящей невской воде на обломке шхуны. Свои и друзей.

При мысли о друзьях Влас невольно погрустнел и замедлил шаг. В прошлом году они были вместе, все трое, как один. Особенно после наводнения. А нынче вдруг оказалось отчего-то оказалось, что каждый сам по себе. Они не ссорились, но что-то между ними стояло, что-то незримое, но ощутимое.

Нет, в первый день всё было очень даже хорошо. Встретились и пообнмались даже, расспросили, что у кого дома как, Влас, припомнив даже имя очаровательной сестрёнки Глеба, спросил, как у неё дела, за что удостоился внимательного и подозрительного взгляда литвина.

А вот потом…

Грегори ходил смурной, словно его дома какой-нибудь башкирский леший покусал. Как его там, Гришка называл? Шурале! И постоянно пропадал где-то в городе, пользуясь любым удобным поводом. А пару раз Влас видел его вместе с теми уличниками, с которыми они схлестнулись в июле прошлого года на Обводном. Вот и сегодня с самого утра сумрачный Шепелёв сумел втихаря улизнуть из корпуса раньше него, Власа.

То же самое было и с литвином. Глеб хоть и не изображал из себя мировую скорбь, но тоже при каждом удобном случае исчезал в городе, каждое воскресенье. А на расспросы товарищей отмалчивался, смущённо крутил головой, а то – мрачнел и просто замыкался. Только раз обронил, когда они совсем уж вплотную подступили: «Не могу я вам сказать. Слово дал!». С тем и отстали от него.

Так и жили теперь – каждый поврозь.

Может быть, они в чём-то обижались на него, Власа, – иногда приходило в голову Смолятину. На его летние приключения, на его путешествие вокруг Норвегии. Рассказов было много, и помор не единожды ловил зависть не только в глазах друзей – гардемарины глядели так же.

Глупо обижаться на чужое везение.

Влас вздохнул, пытаясь представить, стал ли бы он обижаться, если бы так повезло Грегори или Глебу и лениво прыгнул через лужу на брусчатке. И оказался на краю набережной, у гранитного парапета. Дальше вдоль берега шла утоптанная и разбитая колёсами и копытами дорога. Здесь заканчивалась Фонтанка, здесь заканчивался и Петербург – дальше окраинные дома, в которых ютилась мастеровщина, да ещё квартировали небогатые питерцы – младшие офицеры и чиновники нижних рангов.

Здесь невдалеке жил и Аникей.

Здесь Большая Нева плавно переходила в Финский залив.

Влас на мгновение остановился на краю набережной, бросил взгляд в залив. Где-то там, за дождливой пеленой, скрывался Кронштадт, мокли под дождём линейные корабли и фрегаты, где-то там и фрегат «Елена» стоит рядом с сидящим на мели шлюпом «Восток», открывателем нового континента. «Восток» вынесло на мель в прошлогоднее наводнение, да так он там и куковал, бедняга, с полуразрушенной кормой. А рядом – виновник, линейный корабль «Прохор» – его швырнуло на шлюп, он шлюпу корму и разломал.

Влас вдруг отчётливо представил это зрелище, которое он видел два месяца назад, когда «Елена» вошла в Среднюю гавань. Помнится, он тогда удивился, что суда, выброшенные на мели и берег наводнением, до сих пор не сняты. И капитан Пустошкин, неодобрительно покосившись на юнгу, всё-таки снизошёл до объяснения (за время плавания расторопный и деловитый кадет заслужил снисходительное отношение Ивана Андреевича): «Сначала было некогда, юнга. Нужно было спасать людей, восстанавливать жильё… потом стали рассматривать корабли. Которые сняли, а которые оставили – проще заново построить. Разбирают понемногу».

Жалко было «Восток» – три океана прошёл шлюп, в ледовых полях стыл и через экватор ходил, а теперь вот – в лучшем случае на заборы и дрова пойдёт.

Дивно – волнами побило новые корабли в Средней гавани, недавно построенные, а старьё в Петровом канале, которое туда поставили, чтоб разобрать по ветхости – уцелело. «Мироносец», спущенный на воду ещё перед войной с Наполеоном да его ровесник «Чесма» – линейные корабли.

Обидно.

В Архангельске окраинные улицы часто были кривыми (а в Онеге на окраине и вовсе не было улиц, дома «камницей» стоят, словно какой великан горсть камней швырнул на береговой склон), но не здесь, не в Петербурге. Тем более, совсем рядом с этой окраиной – парк Екатерингоф, любимое место гуляний столичной публики, место, где в Петровы времена русские солдаты впервые захватили шведские суда. Хоть и окраина, а место – почётное.

Дома, как и везде на питерской окраине, были деревянные, но усердно притворялись каменными – резьба под камень и кирпич, штукатурка и побелка известью, черепица на крышах. Голландия, да и только. А копни глубже, под штукатурку – обычный русский сруб в лапу, тёсаные стены. Прав ли был государь Пётр Алексеевич, не прав ли со своим запретом деревянного строительства в новой столице – не ему, Власу судить. По его поморским вкусам, рубленое-то строение красивее кажется, глазу приятнее. Тем более, что сам Пётр Алексеевич этот свой запрет по недостатку денег сам сплошь и рядом нарушал. Отсюда и пошли эти штукатуренные под Голландию избы.

До дома, где жил Аникей, оставалось идти всего-ничего, когда Влас вдруг увидел, как в грубом заборе (как обычно в Питере, сколоченном из барочных досок) отворилась калитка и из неё, чуть пригнувшись в низком проёме, вышагнула наружу фигура в тёмно-синей форме морского офицера. «Аникей!», – понял кадет, прибавив шагу, и хотел уже было крикнуть или махнуть рукой, но не решился – брат был не один. Следом за ним вышел ещё один, тоже офицер, тоже моряк, хоть и не такого высокого роста. Фигура второго тоже показалась Власу знакомой, и кадет замедлил шаг, пытаясь его узнать.

Оба офицера повернулись к нему лицом и направились вдоль по улице. Шли по другой стороне, и – диво! – пошли мимо, всего в каких-то пяти шагах – не заметили на пустынной улице!

Впрочем, что за диво? Они шагали быстро и целеустремлённо, не обходя даже лужи, о чём-то оживлённо говорили, даже руками размахивали, словно что-то сверхважное случилось.

Может быть, и случилось.

До Власа донеслось несколько слов: «Кондратий… солдаты… Бестужев… Московский полк… следующим летом... маневры…».

Ничего не понять.

Влас прижался спиной к забору, глядя на офицеров почти в упор. Тот, что справа, повыше ростом, и впрямь был Аникей. А второй, слева, ближе к Власу, пониже ростом – кто-то иной, тоже лицом знакомый. Да это же Завалишин! Не тот старший лейтенант, знакомец по Матке и старший офицер с фрегата «Елена», а второй Завалишин, который в корпусе когда-то математику преподавал, и его, Власа, с друзьями да Глебова знакомца, пана Адама, с Гром-камня снимал.

Дмитрий Иринархович!

Что толкнуло Власа смолчать – он и сам не знал. То ли обида, что не сразу заметили, то ли тоска от холодности прошлогодних товарищей, то ли всё вместе – не знал. Проводил взглядом обоих офицеров, постоял несколько мгновений у забора, не замечая, что пачкает плечо шинели о мокрые доски, потом вдруг закусил губу и пошёл следом за Аникеем и Завалишиным.

Зачем?!

Он и сам не смог бы себе ответить.

Может быть, он хотел показать им, какие они полоротые растяпы, что не заметили его в пяти шагах. Может быть, ему стало интересно, куда они идут. А может быть, просто ему было по пути идти за ними – шли они вдоль набережной к Большому Калинкину мосту. Ему, если идти обратно в корпус, было по пути.

Но в корпус он сейчас возвращаться не хотел. Шёл следом за офицерами, стараясь не отставать, и вместе с тем, так, чтобы они и дальше не замечали его. Что, впрочем, было совсем не трудно – и брат, и Дмитрий Иринархович (хоть и был второй Завалишин всего-то на каких-то четыре года старше Власа, младший Смолятин даже в уме никак не мог назвать его Митей, а тем более – Митькой – ибо офицер!) шли, не оглядываясь, словно спешили.

Может и спешили.

За мостом – Калинкина деревня. Давно уже не деревня, а только по-прежнему все так кличут, поиначив старинное ижорское имя. И ижор тех не осталось уже, давным-давно либо обрусели либо поуехали вверх по Неве, и деревни той давно уже нет, а всё – Калинкина деревня. Про деревню эту в прошлый раз, весной ещё, Власу рассказывал Аникей – кадет тогда впервой побывал у брата на квартире, незадолго до начала вакаций.

За Калинкиной деревней офицеры повернули направо, на Екатерингофский проспект, на набережную канала. Шли недолго, скоро остановились около невысокого, в три этажа, доходного дома. Высокие окна, розовый и серо-жёлтый туф, полуторасаженный забор и решетчатые кованые ворота. Аникей подозрительно и внимательно огляделся по сторонам, словно опасался чего-то. Власа закрыл ломовой извозчик – длинные дроги, гружённые дровами, выехали из переулка как раз в этот миг, и серая шинель кадета осталась для старшего брата незамеченной. Влас не собирался прятаться. Само получилось.

Один за другим офицеры нырнули в парадное, тщательно притворив за собой дверь. Кадет же остался стоять на другой стороне улицы, около парапета набережной канала, задумчиво постукивая по брусчатке каблуком.

Зачем Аникей и второй Завалишин сюда шли?

Предположим, шли они к другу какому-нибудь. Или ещё к кому… Но почему тогда они так озирались, прежде чем войти в дом? И почему так они спешили? О чём так горячо говорили? Что значат их слова? Какое до солдат дело морским офицерам? И при чём тут маневры?

Влас прикусил ноготь большого пальца, вприщур глядя на парадное. Нет, тут что-то иное.

Что?

2

Дворник, лохматый скуластый татарин (удивительное дело для Петербурга, дворник – не чухонец, а татарин, словно в Москве – Власу уже довелось слышать об этой московской особенности от Бухвостова и рыжих близнецов Данилевских) в ответ на вопрос Власа хитро прищурился:

– Офицера? – он шевельнул широкой рыже-чёрной бородой и передвинул на бритой голове войлочный малахай. – Офицера много раз приходила. Разная офицера.

Он стоял так, чтобы загородить кадету проход во двор. Влас несколько мгновений прикидывал, не удастся ли прошмыгнуть мимо дворника, но тот, хоть и не особо рослый, монументально загораживал почти всю калитку – попробуй-ка, прошмыгни. Кадет вживе представил, как могучая волосатая рука хватает его за ворот шинели жилистыми прокуренными (на поясе у дворника висел кисет, а рядом с ним – кривая глиняная трубочка, жёлтый чубук с чёрно-пепельным жерлом – видно частенько ею пользовались) пальцами и поёжился. Ещё чего не хватало.

Влас прождал брата, сидя на парапете набережной (двадцать пять горячих и лишение прогулок на месяц, если застукает за таким офицер!), почти час, но ни Аникей, ни Дмитрий Иринархович не спешили показаться из парадного, и кадета уже несколько раз посещало сомнение – а ну как они проходным двором вышли на какую-нибудь соседнюю улицу (какую именно, он не знал) и поминай, как звали? А он сидит тут, как дурак, нарушает правила для кадет, да ещё и в желудке уже несколько раз пели иерихонские трубы и нехорошо посасывало – хотелось есть. Но, по здравому размышлению, Влас понял, что такого быть не должно – и брат, и Завалишин вошли не во двор, а именно в парадное. Выкинуть такой финт они могли бы, если бы заметили кадета и хотели от него скрыться. Но зачем?!

Или… не от него?

Наконец, терпение мальчишки лопнуло, и, подгоняемый голодом, нетерпением и любопытством (неизвестно чем в большей степени), он рискнул сунуться к парадному. И наткнулся прямо на дворника, который окликнул его из калитки.

Влас задумчиво сунул руки в карманы, пошевелил пальцами. Бесстрастное, словно выточенное из старого дуба, лицо дворника чуть оживилось – самую чуточку, на какой-то неуловимый миг по нему промелькнуло что-то живое, и прищур на всё то же мгновение стал чуть более хитрым. Но тут же всё исчезло.

Кадет Смолятин вздохнул. Понятно, что дворник приношения ждёт (чаевых, как принято сейчас говорить средь энглизированного питерского общества), да вот только закавыка – и хотел бы кадет мзду дворнику дать, да в кармане даже полушки не найдётся, последний алтын отдал извозчику, чтоб до Екатерингофа доехать. Надеялся у брата хоть пятью рублями разжиться.

А оно вон как.

Дворник, видимо, понял, что бакшиш не получит, и его невозмутимость куда-то исчезла с лица, вместе с хитринкой в глазах. Он свирепо выставил бороду вперёд, ухватил наперевес метлу и хмуро бросил:

– А ну, давай, бачка! Ходи отсюда! Алга[1]!

Вряд ли он ударил бы Власа метлой, дойди дело до открытой свары – всё-таки перед ним был не уличник (бульвардье! – вспомнил Влас невольно), а поднять руку на мальчишку в форме Морского корпуса – для дворника дело нешуточное. Но и сам Влас не стал доводить дело до свары – а ну как принесёт на шум какого-нибудь флотского офицера, которых в Питере больше, чем кошек в доходных домах? Тогда точно, и розог не миновать, и без прогулок останешься, на радость разным зубоскалам.

Кстати, о зубоскалах…

И о бульвардье.

Грегори!

И его нынешний приятель, уличник Яшка-с-трубкой!

Вот кто мог бы ему помочь! Что Гришка, что Яшка – большие мастера разговаривать с дворниками, прислугой, полицейскими… к кому угодно в душу влезут. Яшка – навык, видимо, в уличной жизни. А вот откуда это умение у Грегори – это для Власа была загадка. Видимо, прирождённое свойство характера такое.

Ему повезло.

Бежать до самого Корпуса не понадобилось – Грегори встретился ему около Мойки. Двойная удача – с ним был и бульвардье.

Яшка-с-трубкой.

Потом, позднее (вечером, назавтра, через неделю, может быть), вспомнив об этом, Влас немало удивился своему везению. Как только понадобились Гришка и Яшка, как они тут как тут. Но чего только не бывает в этой жизни. Потом он вспомнил своё прошлогоднее везение на Осударевой дороге и перестал удивляться.

Грегори слушал друга с неприкрытой усмешкой, Яшка же вообще смотрел куда-то в сторону, всем своим видом показывая, что ему мало интересны господские дела. А какие дела у него могут быть с Гришкой? – вдруг с непонятной досадой подумал Влас и сам себе удивился – да ты никак ревнуешь друзей своих? Обидно, что не с тобой время проводят?

А и обидно, что ж…

Тем более, прошлогоднюю стычку из-за рундука Влас всё ещё не забыл, хоть дело и было давным-давно улажено.

– А может, ты на пустом месте тревогу поднимаешь? – резонно возразил Грегори. – Может, они в гости шли или там у него…

– Содержанка? – закончил за запнувшегося друга Влас (кровь бросилась в лицо, – кадет Смолятин уже слышал ранее от старших товарищей, что бывало, небогатые офицеры содержали женщину вскладчину, навещая её по очереди – гардемарины в курилке во время рассказа звонко гоготали, сами густо краснея при этом).

– Или весёлый дом, – добавил Яшка, независимо щурясь и разглядывая низкую серую тучу над простором залива. Край тучи горел золотом и багрянцем – солнце клонилось к закату. – Тогда понятно, почему они озираются…

Влас покраснел ещё сильнее. Да, не приветствуется офицерам ходить по таким местам открыто. Но вряд ли весёлый дом будет в таком месте – прямо в доходном доме. Обычно в особняке каком-нибудь (об этом кадеты тоже слыхали от гардемаринов – про некоторых старших говорили, что они в такие дома ходят как на службу, а кое про кого было слышно, что он лечил подцепленную там гусарскую болезнь).

Нет, никаким походом в гости, никакой содержанкой и никаким весёлым домом тут и не пахло

– Я думал об этом, – мотнул головой Влас. – Не сходится.

И в нескольких словах изложил друзьям свои возражения.

Мальчишки переглянулись, потом Грегори повёл плечом.

– Ладно, пошли, поговорим с тем дворником.

Поговорили.

Дворник, увидев, что назойливый кадет вернулся с двумя товарищами, нахмурился и перехватил метлу, готовясь вытянуть кого-нибудь из мальчишек вдоль хребта. Яшка предусмотрительно остался позади, даже к калитке не стал приближаться – с его стороны было бы крайним неблагоразумием пытаться поговорить с дворником, тем более, на чужой земле, тут Влас явно дал маху.

– Ну, чего опять надо, ну? – хрипло крикнул дворник, приближаясь к мальчишкам быстрым шагом. – Полиция звать буду!

В этот миг Грегори с кривой усмешкой что-то быстро бросил ему по-татарски – дружелюбно и примиряющее. Дворник приостановился и всё так же хрипло ответил. Они заговорили – дворник торопливо, а Грегори – медленно, отрывисто и явно подбирая слова – лоб мальчишки под фуражкой то и дело озадаченно морщился.

Влас и Яшка, бегая глазами от одного к другому, пытались хоть что-то понять, но сумели уловить только имя самого дворника – Мустафа. Смолятин встретился взглядом с уличником и вопросительно поднял брови: «Что, мол, они говорят?», но Яшка только коротко мотнул головой: «Не понимаю!».

Склонился к уху кадета и быстро прошептал:

– Кабы он был чухонец… я бы хоть что-то понял, а так… татары у нас в дворниках редко бывают, здесь не Москва…

Наконец, дворник мотнул головой, коротко расхохотался и отступил назад – в его морщинистой руке, землистой от скупого северного загара, мелькнула и скрылась мелкая монетка, сунутая Гришкой, – то ли копейка, то ли алтын. Влас не успел разглядеть и насупился, вспомнив про свои пустые карманы.

С монеткой-то и я бы его, небось, разговорил, – не слишком уверенно подумал он. Но продолжать мысль было некогда – дворник скрылся в проёме калитки, а Грегори вернулся к мальчишкам.

– Что ты узнал? – спросил Влас нетепеливо.

– Что узнал, что узнал, – нараспев пробормотал Грегори. – Давайте-ка отойдём подальше, во-первых, а то тебя уже приметил хозяин дома, как ты что-то выспрашиваешь у дворника, потому и тереться тут нам не стоит.

Отошли за угол, и Влас снова спросил:

– Ну же, Грегори?!

– Не запряг пока, – с внезапно прорезавшимся недружелюбием ответил Шепелёв. – Но ладно… в общем, приходят эти офицеры сюда не впервые. Никакого весёлого дома тут нет, это ты правильно рассудил. И днём ходят, и вечерами, почти каждый день, по одному и по трое-четверо бывают, так что и содержанкой не пахнет никакой, тут ты тоже прав. Тем более, что и в квартире, в которую они приходят, живёт такой же офицер.

– На пирушки какие-нибудь, – предположил Яшка, весело блестя глазами, но Влас, подумав мгновений, покачал головой. – Или в карты играть…

– Не похоже. Слишком часто ходят. И без девок.

– Да, вряд ли, – согласился с другом Грегори. – Тёмное дело какое-то.

– Тёмное, – повторил Влас, весело блестя глазами. – Ничего, мы его просветлим. Куда выходят окна той квартиры, не узнал?

– Узнал, как не узнать, – всё с той же кривой усмешкой сказал Грегори. – Полезно знать другие языки всё же… татарин этот аж прям запрыгал, как услышал, что я по-ихнему говорю… хоть и всего пару десятков слов знаю.

– Видели, не тяни, – нетерпеливо сказал Влас.

– И во двор выходят, и на улицу, – пожал плечами Шепелёв. – Вон те три окна в бельэтаже – это господские окна, а с кухни и из людской окна выходят во двор, как водится. А ты чего задумал-то? К чему тебе знать, где там окна выходят?

– А ты догадайся, – с лёгким холодком (сам удивляясь, откуда этот холодок в его речи взялся – и ведь с каждым словом всё сильнее, словно росло в душе какое-то странно раздражение на друга!) сказал Влас.

Догадаться было несложно.

3

Вечерело.

За окнами корпуса сгущались полупрозрачные питерские сумерки. Глеб Невзорович сидел широком на подоконнике, свесив правую ногу и чуть покачивая ею («Чертей качаешь! – вспомнилось сердитое поучение Данилы Карбыша, слышанное шляхтичем ещё в детстве). На душе отчего-то было кисловато – сам не мог понять от чего.

В спальне (Глеб по привычке звал спальню французским словом «дортуар», принятым в учебных заведениях бывшего Княжества – в виленской гимназии так и звали в те времена, когда Глеб там учился) было пусто – кто в гимнастическом зале, кто в библиотеке, кто в увольнении.

За дверью послышался весёлый хохот – знакомый хохот. Никто во всём корпусе не смеялся так заразительно, как Грегори, Гришка Шепелёв.

Дверь распахнулась, с бывшей галереи (а сейчас – из узкого коридора со стрельчатыми окнами) в спальню ввалились двое, и тут же остановились на пороге.

– Ага, – сказал Грегори (он стоял чуть впереди, правое плечо вперёд, словно к драке готовится, фуражка сбилась чуть набок, шинель нараспашку – пятнадцать розог, если попадёшься в таком виде дежурному офицеру). – На ловца и зверь бежит, а, Власе?

Влас Смолятин (как всегда застёгнут на все пуговицы, козырёк фуражки – строго посредине лба, серые глаза смотрят пронзительно и напряжённо) аккуратно обогнул друга, оглядел шляхтича с головы до ног.

– И верно, – сказал он, наконец, сумрачно. – А я думал, не поискать ли где человека по городу…

На мгновение Глеб ощутил странное чувство – не обиду, а всего лишь желание обидеться. Всего на миг. И почти сразу же это желание прошло – очень уж серьёзно смотрели на него друзья. Пришло понимание – он им нужен. И вместе с пониманием – радость, на какое-то время заслонившая то, что открылось ему совсем недавно, то, что сейчас стало главным в его жизни.

Выбраться из корпуса на ночь глядя – да нечего делать, легче лёгкого. Доски в заборе на двор Башуцкого по-прежнему отодвигались свободно – разведи и лезь. Весной, после заварухи на Голодае и порки кадет Башуцкий велел дворнику заколотить дыру и сменить собак, но заколоченные доски продержались на месте не больше двух недель.

Мальчишки один за другим проскользнул на чужой двор, и Глеб, который лез в дыру последним, обернулся, придерживая доски, чтобы не наделали шуму, становясь на место. Успел заметить взгляд Корфа (гардемарин курил у сарая, прикрывая трубку рукавом, но при виде троих друзей не проронил ни слова) – в нём мешались лёгкое удивление и такая же, едва заметная зависть – должно быть, остзеец тоже сейчас хотел бы выбраться из корпуса на ночь глядя, чтобы бродить по питерским улицам ни о чём не думая. Ни о том, что скоро выпускные экзамены, после которых успешных гардемаринов переведут в мичмана (что будет с неуспешными, думать не хотелось). Ни о том, что сегодня вечером дежурный офицер, проходя по коридору, может по какой-либо причине захотеть проверить их дортуар и, не найдя их троих, поднять тревогу (или просто пометить себе в записной книжке «Невзорович, Шепелёв, Смолятин – полсотни розог за отсутствие ночью в спальне» и успокоиться на том – смотря кто будет дежурный офицер, Глеб, как ни пытался, не мог вспомнить, кто дежурит сегодня – да и не всё ль равно).

По двору Башуцкого крались один за другим, стараясь не топнуть сильно, не нашуметь. Где-то спросонья ворчал в будке сменённый после весенних приключений и уже заново прикормленный кадетами пёс – чуял Волчок знакомые запахи и порыкивал сквозь сон, словно хотел дать понять мальчишкам, что не они, дерзкие, здесь, на этом дворе, хозяева, а он – хоть десять мешков колбасы ему с кухни корпусной перетаскай. Нечего забываться, сорванцы.

Сорванцы и не забывались.

По одному просочились через двор, выскользнули в калитку мимо дремлющего в сторожке дворника – калитку дворник, по молчаливому уговору с воспитанниками корпуса тоже не запирал, понимал, что иначе могут и доску из забора выломать на улицу – точно так же, как и из корпусного двора на двор Башуцкого. Ищи потом ту дыру да заделывай, а они потом новую… проще сразу калитку не запирать. Тем более, что иногда найдешь в сторожке гривенник, а то и пятиалтынный.

Фонари не горели.

То ли масло закончилось, то ли фонарщик запил, а только по всей 13-й линии Васильевского острова было сумрачно и полутемно. В этом полумраке от ближнего забора отделилась едва заметная тень – Яшка-с-трубкой. Глеб уже знал от друзей, что бульвардье пойдёт с ними, но всё равно ощутил странное чувство – нечто вроде досады, словно этот уличник чем-то ему мешал.

– Долго собираетесь, – глухо бросил им уличник, потом, не сказав больше ни слова, повернулся и зашагал впереди, словно указывая дорогу. Хотя дорогу-то они как раз знали хорошо.

По 13-й линии до набережной.

По набережной – до Исаакиева моста, пока что неразведённого. Где-то в глубине рассудка мелькнула опасливая мысль – ночью мосты разводят, и придётся им, пожалуй, ночевать где-нибудь в Коломне или Екатерингофе, а то и на Обводном, в Яшкином логове. Мелькнула, и Глеб сразу же отбросил её как трусливую – а то не понятно, что до утра в корпус вернуться вряд ли выйдет. Розги обеспечены, а в довесок к ним ещё и право свободного выхода из корпуса отнимут – весной пожалели невесть с чего, так сейчас не пощадят. Шляхтич ощутил короткий, почти незаметный укол сожаления и досады – как всё было хорошо, нет – Влас со своими подозрениями.

После моста – мимо Сенатской и государя Петра и, не доходя до стройки Исаакия – направо.

По Конногвардейскому бульвару – до Крюкова канала, где высится угрюмыми кирпичными стенами Экипаж.

Вдоль канала до Кашина моста (деревянные фермы на быках бутовой кладки) и, мимо Кашина питейного дома, – на Екатерингофский проспект.

И вот оно, трёхэтажное здание доходного дома, вон он, в подворотне, дворник-татарин, вон и окно нужной квартиры светится.

Бельэтаж.

– Кто-то небедный там живёт, – заметил словно сам себе Яшка, оценивающе глянув на высокие окна. Впрочем, бельэтажем это назвать было трудно – не дворец и не особняк, доходный дом. Ни тебе лепных карнизов, только едва заметные выступы, ни фигурных точёных столбиков балконных перил, ни витражных стёкол…

– Что делать думаешь? – отрывисто спросил у Власа Грегори, так же, как и Яшка, измеряя взглядом высоту этажей. До светящегося в бельэтаже окна было сажени три. – В парадное постучать?

– Угу, в колокольчик позвонить, – с ядом ответил помор, неспешно расстёгивая шинель. – Чтоб этот твой приятель-татарин успел метлу схватить. Залезу к окну и послушаю.

Яшка в полумраке с уважением покосился на Власа, Глеб, заметив этот взгляд, криво усмехнулся – как просто дворянину заслужить уважение черни. Всего-то влезть в чужое окно.

– А в окна-то лазил хоть раз? – спросил, между тем, Яшка.

– В окна не доводилось, тут твоя правда, – признался Влас. – А вот по вантам – не раз.

Яшка в ответ только молча указательный поднял палец, призывая товарищей помолчать. Глеб немедленно оскорбился – да что этот бульвардье себе позволяет?! Но всё-таки промолчал – не время было и не место. После посчитаемся, – пообещал себе шляхтич, загибая для памяти мизинец. С детства повелась за ним такая привычка, палец подогни – и в жизни не забудешь!

Уличник быстро оглядел фасад дома, казалось, его прищуренный взгляд отмечает малейшие мелочи. Должно быть, так оно и было – скорее всего, атаману не раз приходилось лазить в окна, форточничать.

Без скрипа затворилась калитка, лязгнул засов, и послышались шаркающие шаги татарина – дворник уходил в сторожку.

– Трубу видишь? – спросил, наконец, Яшка.

Коленчато-суставчатая водосточная труба тянулась почти от самого тротуара до жестяной кровли и проходила, на глаз, всего в неполном аршине от балкона. А балкон – в том же неполном аршине от нужного окна.

– Понял, – сдавленно ответил помор. И правда, чего ж тут не понять.

– Тогда так, – процедил атаман. – Я в этом деле лучше вас понимаю, потому, не обессудьте уж, господа, указывать здесь мне.

Все трое недорослей молча проглотили слова уличника, тем более, что он был прав. Для чего его и позвали.

– Ты и ты, – Яшка по очереди ткнул пальцем в сторону Глеба и Грегори (добро ещё в грудь прямо не ткнул, – с неприязнью подумал литвин, – тогда б точно пары зубов недосчитался), – будете на стрёме стоять.

– На чём? – не понял Невзорович.

– Смотреть будете, не идёт ли кто, – терпеливо пояснил уличник. – Если кого видите, свистите или ещё шумните как-нибудь…

– Да понятно, понятно, – нетерпеливо бросил Грегори.

– Мы лезем по трубе на балкон, – продолжал атаман. – Я остаюсь на балконе, а ты, трескоед (обидное слово прозвучало настолько обыдённо, что никто из троицы недорослей и не подумали оскорбиться – так, стало быть, и оставаться Власу для уличников трескоедом) полезешь по карнизу к окну. А я тебя за пояс придерживать буду, чтоб не убился, если сорвёшься.

Глебу досталась для наблюдения западная сторона проспекта, которая в паре сотен сажен от места нового приключения кадет распахивалась на пустырь и дальше – в море. Поэтому шляхтич особенно не беспокоился – если даже и принесёт кого с этого пустыря или от моря нелёгкая (что вряд ли), его будет видно и слышно издалека – и частенько оглядывался назад, на уличника и помора.

Фонари не горели и здесь.

Вернее, их не было на этой окраине – должно быть, руки у городских властей до того ещё не дошли. Что, впрочем, было на руку как ворам-форточникам, так и уличным грабителям.

Так и четверым мальчишкам.

Шинель Власа валялась на тротуаре около стены дома – стояло торчком на брусчатке твёрдое сукно, и в сумерках со стороны могло показаться, что кто-то присел у стены на корточки, поднял воротник и угрюмо смотрит на прохожих.

Которых на деле – нет.

А сам помор висел над той же брусчаткой на трёхсаженной высоте, опираясь носками сапог на узкий карниз и цепляясь кончиками пальцев за лепнину. Литвины казалось, что он ясно слышит прерывистое дыхание друга, и рвущийся из груди сдавленный стон. Кому и зачем это надо?! – внезапно подумал Глеб. – Ведь очевидно же, чего надо в этом доме Аникею. Вот крикнуть сейчас Власу, сказать, чтобы спускался, а потом… потом выложить как на духу всё, что знаешь.

Нельзя.

Не простят. Ни пан Адам Ежи, который вряд ли и помнит о существовании его, кадета Глеба Невзоровича, ни пан Олешкевич, который и привел его впервые в дом. Ни, тем более, не простит и он сам. Да и Янек… Ян Проспер Виткевич по прозвищу Валленрод, шляхтич из Пошавше, кабы знал – тоже вряд ли бы простил.

Поэтому Глеб помалкивал, то и дело кося взглядом на висящих на карнизе мальчишек – Яшка лез следом за Шепелёвым.

Вот они переводились через широкие, словно планшир фрегата, балконные перила, и остановились перевести дух. Потом Влас решительно полез дальше – с балкона к окну.

А Яшка, внезапно перегнувшись через перила, злобно прошипел в сторону Глеба:

– Ворон не лови, литвин! Гляди, куда велено!

Невзорович вздрогнул и отвернулся к пустырю на морском берегу (удивительно, и как его до сих пор не расхватали под мызы и особняки?!). Зло подумал про Яшку: «Погоди, гадючий выползок, увидимся ещё на узкой дорожке».

И чего таращиться на тот пустырь?

Ну увидит он, Глеб, какого-нибудь подвыпившего мастерового или загулявшего солдата. Ну свистнет. А потом что? Яшка и Влас будут прыгать вниз? С двух-то сажен на брусчатку? Ноги ломать?

Шляхтич вновь покосился на стену.

Влас висел уже у самого окна, невесть за что и держась руками – уж не за воздух ли? А Яшка, перевалившись до половины через перила балкона, придерживал помора за пояс обеими руками.

Самое смешное, они оба понимали, что сорвись сейчас Влас – свалятся оба и грохоту будет порядком. Но касание даёт иллюзию безопасности.

Глеб передёрнул плечами и вновь уставился на запад, на пустырь. Затея с этим подглядыванием в окно и подслушиванием казалась ему все более и более отвратительной, но спорить с друзьями он не стал – лучше вместе хлебать тюремную баланду, чем врозь – райскую амброзию. Впрочем, им пока что тюрьма не угрожала. Равно как и амброзия.

Он не знал, сколько прошло времени, похоже, он даже забылся тяжёлой вечерней дремой, когда под веки, казалось, целыми ведрами насыпан песок, а голова кажется невыносимо чугунной. Внезапный резкий свист Грегори (Шепелев наблюдал за восточной стороной проспекта, там, где набережная Екатерингофского канала переходит уже в настоящую перспективу), а за ним и громкий, словно кричащий шёпот, вдруг хлестнули словно плетью:

– Полундра!

С шумом сорвался с карниза Влас, но Яшка не оплошал – намертво вцепился в форменный кадетский пояс бычьей кожи и, переведя дыхание, одним рывком втащил помора на балкон. И почти тут же подшиб его под колени, валя на пол балкона – скрыться за грубовато-простым каменным балясником.

Замерли оба, как мыши.

Глеб шарахнулся, вжался в подворотню, изо всех сил притворяясь деталью экстерьера здания. Этой, как её… кариатидой? нет, кариатида – это каменная девушка с грудями, которая балконы держит, а мужчина – теламон!

Вот теламоном и прикинемся, и наплевать, что поддерживать нечего. Да и не по чину доходному дому в Коломне иметь теламонов и кариатид.

Куда девался Грегори, Невзорович не заметил – Шепелев словно растворился в вечернем полумраке.

И только после того, как шляхтич затаил дыхание, ясно послышались шаги – звонко цокали по камню железные подковки солдатских сапог, скрипела кожа, пахну́ло порохом, маслом и давно не мытыми телами.

Солдаты.

Патруль.

Он прошёл всего в каких-то полутора саженях от Глеба – плясало на едва заметно ветру дымно-багровое пламя факела в руке офицера, и отблески его плясали в том же ритме на кончиках солдатских штыков на мушкетах, закинутых в положение «на плечо».

Патруль пошел в сторону пустыря, и Глеб страшным шепотом окликнул затаившихся на балконе Власа и Яшку:

– У нас мало времени! Скоро они пойдут обратно! Либо слезайте, либо сидите как мыши под веником!

В ответ наверху послышалась невнятная возня, потом по водосточной трубе, издавая невероятный лязг и треск (хорошо, что патруль был уже далеко и ничего не было слышно), съехали сначала Влас, а потом и Яшка.

– Бежим! – таким же громким шёпотом велел вынырнувший из темноты (и где только прятался?!) Шепелёв.

Остановились только на Канальном мосту. Часто дышали, стараясь замедлить колотящиеся в горле сердца, Яшка прислонился к перилам, вцепился в них пальцами.

– Давненько… я так… не бегал, – в три приема выговорил он.

За Мойкой серела в светлой осенней питерской ночи громада Новой Голландии. Кирпич, гранит, дорические колонны – всё это сейчас было неразличимо, сливалось в одну серую громаду, излучающую сумрачную мощь.

Невзорович покосился на Власа – помор часто дышал, лицо его было сумрачным, почти угрюмым – неяркого света масляных фонарей хватало, чтобы это разглядеть. Он словно решал про себя какую-то сложную задачу, условие которой его ошарашило только что.

Возможно, так оно и было. Невзорович с трудом подавил кривую усмешку – острое желание в очередной раз сказать с кривой ухмылкой: «Да нет никакой загадки, Власе!» опять овладело им.

Нет.

Надо молчать.

Закон карбонариев – тишина[2].

– Ну что там? – жадно спросил помора Шепелёв. – Видел брата?

– Видел, – странно замедленно подтвердил Влас. – Был он там.

– И что там было? – всё так же настырно спросил Грегори. – Гулящие девки?

Влас вдруг вздрогнул, словно приходя в себя, мрачно глянул на друзей, потом на Яшку, который старательно делал вид, что его все это не касается – методично набивал и раскуривал трубку, а сам время от времени нет-нет, да и насмешливо щурился в сторону кадет («Тоже форточники, ни добычи, ни чего-либо ещё, бежали от первого патруля!»).

– Потом, – сказал Влас решительно прямо в изумлённые лица друзей. – Всё расскажу, но потом. Мне надо сначала с братом поговорить об этом.

4

Кирпичные ступени крыльца были глубоко выщерблены посредине – почти сто лет по ним шаркали ногами хозяева, жильцы и посетители. Скромный флигель – красный кирпич, черепичная крыша, три стрельчатых окна. Влас не впервые приходил к брату и давно перестал приглядываться к дому, в котором жил Аникей.

После памятного лазания по карнизу прошла целая неделя.

Перебежать мост через Неву до развода они успели. Мало того – успели и до обхода. Когда дежурный офицер (а дежурил, по счастью, добрейший Ширинский-Шихматов) заглянул в спальню, все трое уже лежали под одеялами и старательно жмурили глаза. Лежали они в постели, правда, прямо в мундирах и панталонах, но князь, скользнув по спальне беглым взглядом, ничего не заметил.

Повезло.

Влас на мгновение приостановился на верхней ступени крыльца, разглядывая глянцево-чёрную, словно эбеновую, дверь и подвешенный рядом с ней литой дверной молоток. По старинке жили хозяева флигеля, в котором квартировал Аникей. В Петербурге давно уже вошли в моду колокольчики на шнурках.

Пару мгновений Влас прикидывал, стоит ли постучать, но вспомнив, как ворчал в прошлый раз Аникей (слуги у мичмана Смолятина не было и дверь пришлось отворять самому), решительно взялся за бронзовую литую ручку в форме львиной головы. Дверь отворилась легко, без малейшего скрипа. Слуги у Аникея нет, но масла на смазку дверных петель мичман не жалеет. А может быть, это не он, а хозяева дома, – отметил про себя Влас, аккуратно прикрывая дверь за собой.

Язычок замка звучно щёлкнул и почти тут же откуда-то из глубины флигеля раздался голос брата:

– Кто там?! Митя?!

Митя, как же, – язвительно и с лёгкой обидой подумал Влас, мягко ступая по рассохшемуся паркету – ореховые плашки не простили неосторожности и мгновенно запели под ногами на разные голоса. Влас поморщился и досадливо отозвался:

– Я это, Аникей!

– Влас?! – слышно было, как мичман Смолятин рывком встал и шагнул к двери, и кадет Смолятин торопливо шагнул навстречу.

Дверь в гостиную (одно название, что гостиная, меньше шести квадратных сажен!), узкая и без створок, косяки поцарапаны неуклюжей починкой, краска давным-давно вспучилась пузырями и облезла от приморской сырости. Влас остановился в проёме, бросил взгляд туда и сюда.

Понятно, что брат ждал не его, а какого-то Митю. Завалишина, небось, – догадался Влас. Обшарпанное кресло в углу, рядом с ним – продавленный диван с вытертой узорной обивкой, когда-то ало-золотой, теперь – бледно-серой с оттенками. На невысоком столике около дивана небрежно брошена распахнутая «Северная пчела». На полках открытого шкафа – книги. Шагрень, вытертая кожа, серая и жёлтая, полустёртая позолота на переплётах.

– Проходи, проходи, – несколько суетливо сказал Аникей, широко поведя рукой в сторону дивана – он сам с него и встал только что. – Молодец, что зашёл! А я вот тут новости читаю…

– И что пишут? – спросил Влас, ломая голову, с чего начать разговор. Он примостился на край дивана, облизнул губы.

– Да что… всё по-прежнему. Греки режутся с турками… – перечислял старший Смолятин скучающим голосом, упав в кресло и закинув ногу на ногу. – Адмирал Миаулис напал на флот капудан-паши около Патраса, в Морее и Кандии чума, про Колокотрониса болтают, будто он примирился с турками… Ибрагим-паша высадился под Наварином, Решид-паша вторгся в Пелопоннес…

– Я всё знаю, Аникей, – брякнул Влас в лоб, не найдя ничего умнее.

Мичман смолк резко, словно поперхнувшись, несколько мгновений разглядывал брата, словно пытаясь понять, что Влас имеет в виду.

– Что, вправду всё? – попытался пошутить он. – Может, тогда скажешь, турки победят или греки?

Влас досадливо дёрнул щекой, раздражённый шуткой брата – она показалась кадету глупой и детской. Впрочем, Аникей и сам что-то понял и спросил сумрачно:

– Пояснил бы, что ли? Что это – всё? А то ты сказал и слишком много, и слишком мало…

– Ты – карбонарий, – утвердительно и без малейшего сомнения сказал Влас, впиваясь взглядом в лицо брата.

Несколько мгновений длилось тягостное молчание, потом Аникей опять попытался неловко пошутить:

– Так я вроде ж не итальянец… в Неаполе, Венеции и Риме не бывал…

Влас опять досадливо дёрнул, на этот раз – плечом.

– Какая разница, – бросил он. – Карбонарий, этерист, эксальтадо[3]… Гульельмо Пепе, Рафаил Риего, Александр Ипсиланти… Не придирайся к словам, ты всё прекрасно понял.

– Ладно, – вздохнул Аникей, откинулся на спинку кресла, обхватил руками колено. глянул на младшего испытующе и чуть удивлённо. – Рассказывай. С чего ты взял, откуда такие догадки…

– А потом я вечером влез на балкон и подслушал, – закончил Влас устало. Рассказ получился долгим – Аникей дважды наливал из графина воды и себе и младшему брату – сохло в горле.

– Подслушивать нехорошо, – укоризненно сказал Аникей, и Влас почувствовал, что краснеет.

– Нехорошо, – признал он, опустив на миг глаза. Но почти тут же снова вскинул голову. – Но я не жалею.

– И что же ты услышал? – в голосе мичмана Смолятина явственно лязгнуло железо.

– Да почти всё, – сознался кадет Смолятин. – И что многие офицеры с вами. И что выступить вы собираетесь следующим летом, когда большие манёвры будут. И что государя…

Он не договорил – Аникей метнул на него такой грозный и пронизывающий взгляд, что кадет невольно поперхнулся.

– Помалкивай про то! – прошипел Смолятин-старший. – А не то голова на плаху. И не только твоя или моя.

– Понял, – чуть побледнев, спокойно сказал Влас. – Только если ты такой осторожный, то не стоит держать в шкафу на полке в открытую то, что тебя может привести за решётку.

Он одним движением оказался около шкафа, коротким толчком руки выбил из ряда потертую книгу, повернулся к Аникею и нараспев произнёс:

– «Путешествие из Петербурга в Москву», сочинение господина Радищева.

Аникей на мгновение смутился.

– Эка, глазаст, – пробормотал он невнятно и тут же ощетинился. – А ты откуда знаешь, что это за книга?!

– Сорока на хвосте принесла, – невозмутимо ответил младший брат, втискивая книгу на место, между уставом Петра Великого («Книга Устав морской о всём, что касается доброму управлению в бытности флота на море») и «Русланом и Людмилой» недавнего издания.

– Сорока, – процедил Аникей.

Влас промолчал.

Радищева ему ещё зимой давал почитать под большим секретом, пятью клятвами, в число которых входило поедание земли, гардемарин Корф,.

Но Аникею этого знать было не надо. Да он и так, должно быть, догадывался, памятуя свои кадетские и гардемаринские годы, что для воспитанников Морского корпуса запрещённая литература – вовсе не секрет.

Молчание затягивалось.

– Ну ладно, – не выдержал первым старший, и младший с трудом сдержал усмешку. – Допустим, ты узнал что-то. Допустим, я – карбонарий, этерист. Что с того? Не побежишь же ты доносить?!

– Примите меня к себе, – тихо сказал Влас.

Вот этого старший не ожидал никак.

– Ты что, ополоумел?! – резко спросил он после нескольких мгновений ошалелого молчания.

– Но почему нет?! – возразил кадет почти мгновенно. Он ждал, что Аникей ответит именно так. Или примерно так. – Я же понимаю, вы хотите республику, конституцию, рабство отменить! Это же благородное дело!

– Благородное, – процедил Аникей с непонятной интонацией. – Да уж. Ладно, проныра. Я поговорю с… (он помедлил неуловимое мгновение, словно колеблясь, назвать имя или всё-таки нет) с мэтрами. Может быть, и согласятся. Поручусь, если что…

– Дмитрий Иринархович тоже поручится! – торопливо вставил Влас.

При упоминании Завалишина на лице Аникея возникла мгновенная, почти незаметная гримаса, словно он услышал что-то неприятное. Но почти тут же и исчезла, и он только коротко кивнул.

[1] Алга! – вперёд, пошёл (тат.).

[2] Карбонарии – члены тайного, строго законспирированного общества в Италии в 1807 – 1832 гг.

[3] Этеристы – члены тайного общества греческих революционеров «Филики этерия» (1814 – 1820 гг.), ставивших целью восстановление греческого государства. Эксальстодос (exaltados – восторженные, исп.) – испанская партия левых либералов периода революции 1820 – 1823 гг.