Не-доросли. Книга 3. Метель

Глава 6. Октябрь

1

Вечерний барабан простучал к отбою, проскрипели в коридоре полы под шагами дежурного офицера. В спальнях Морского корпуса было тихо. Брошены на столы и тумбочки книги и тетради с конспектами, навигация, артиллерия и парусное дело тусклыми призраками виснут в изголовье кадет и гардемаринов, неслышными шагами крадутся в сны, заставляя недовольно бормотать и ворочаться на жёстких матрасах, набитых морской травой.

Не спали только кадеты пятой роты.

В пятой спальне царила неспешная и почти бесшумная суета – пришло время «полночной окрошки».

Словно по волшебству из чьей-то тумбочки на столе возникло блюдо – отодвинули в сторону и Жданова, и Гамалею, и Карамзина. Кадеты выкладывали на стол прибережённые с ужина куски хлеба, купленные в ближней мелочной лавке сыр, варёные и печёные яйца, лук. Рядом с блюдом возник высокий кувшин с пахучим квасом, легли точёные деревянные ложки. Яичная скорлупа и луковая шелуха горстями летела в корзину для мусора, стучали ножи, мелко крошили лук, сыр, хлеб, сваливая крошево в широкое блюдо. Тёмной струёй в блюдо пролился квас.

Первым зачерпнул ложкой из блюда Грегори (после разделения воспитанников по возрастам и драки на Голодае мало кто в их спальне отваживался оспаривать первенство недоросля из Оренбургской губернии и двух его друзей – ни прежние, ни новые), за ним – другие кадеты, по старшинству. Порядок старшинства соблюдался строго, словно в большой крестьянской семье, где все черпают ложками в очередь из котла или горшка. Торопливо стучали ложки, воспитанники жевали изумительно вкусный ужин. Спроси сейчас у любого из них, что в этом ужине такого вкусного – никто не смог бы ответить.

Когда блюдо опустело, Грегори (в прошлом году это делал Бухвостов или Корф, как старший по возрасту) кивнул рыжим близнецам. Данилевские ещё с весны поняли, что с Шепелёвым лучше не спорить. Они неторопливо собрали ложки со всего стола и потащили блюдо к своей тумбочке. Потом уютно устроились каждый на своей кровати – оба в сюртуках нараспашку, по-татарски скрестив ноги и разбросав штиблеты на полу. Жорж перебирал струны гитары (за лето он научился вполне сносно играть и петь) – тихо-тихо, чтобы не слышно было в коридоре – и напевал:

Где друзья минувших лет,

Где гусары коренные,

Председатели бесед,

Собутыльники седые?

Деды! помню вас и я,

Испивающих ковшами

И сидящих вкруг огня

С красно-сизыми носами!

– Нет, чтоб про моряков сложить такое, – чуть недовольно проворчал, покосившись в угол, Грегори – он пристроился на стуле около своей кровати и бездумно листал любимого Эксквемелина. – А то хоть про нас… кадет или гардемаринов…

– Сложат ещё, – отсутствующе сказал Влас. Он смотрел куда-то в окно, словно о чём-то напряжённо думал, а то и вообще был не здесь. – И петь будут. А пока что о гусарах поют…

На затылке кивера,

Доломаны до колена,

Сабли, шашки у бедра,

И диваном — кипа сена.

Трубки черные в зубах;

Все безмолвны — дым гуляет

На закрученных висках

И усы перебегает.

– О гусарах, – с лёгкой, едва заметной долей презрения, процедил Глеб. Он опять был мрачен, даже зол почти. – Ряженые гусары… настоящие гусары были в Речи Посполитой – и шведов били, и турок, и… – он помедлил пару мгновений, словно раздумывая сказать или нет обидное слово, но всё же договорил, – и вас, москалей.

Грегори невольно вспыхнул, словно порох, но сдержался.

– Было, – согласился он неожиданно миролюбиво. – Читал. А только где она теперь, та Речь Посполита?

Он дунул, словно сдувая пух с кончиков пальцев.

Но едва проглянет день,

Каждый по полю порхает;

Кивер зверски набекрень,

Ментик с вихрями играет.

Конь кипит под седоком,

Сабля свищет, враг валится…

Бой умолк, и вечерком

Снова ковшик шевелится.

На челюсти Глеба вздулись крупные острые желваки, вот-вот кожу прорвут.

– Ладно вам, – сказал внезапно Влас, прерывая назревающую ссору. – Потом будете выяснять, чьи отцы круче дрались в двенадцатом. Разговор есть. Поговорил я с братом…

Глеб и Грегори, мгновенно забыв про спор, дружно повернулись к помору.

Влас говорил монотонно, уставившись в собственные колени, словно там происходило невесть какое интересное действо – к примеру, Деревянный театр и пьеса покойного ныне Коцебу «Гуситы под Наумбургом», и блистательная Каратыгина изображала Берту.

Наконец, он умолк, и только тогда поднял голову и глянул на друзей.

И поразился тому, насколько по-разному они смотрели.

Грегори – с удивлением и даже как-то враждебно, словно не мог понять того, о чём только что рассказал помор. А Глеб – радостно и торжествующе, словно давно ждал этого рассказа, мало того – давно ждал именно тех слов, которые сказал Влас.

Литвин уже раскрыл рот, чтобы сказать что-то, но Грегори опередил.

– Стало быть, вот как, – медленно и раздельно выговорил он, сузив глаза. – Карбонарий твой братец.

Слово «братец» вдруг резануло Власа словно бритвой, показалось нестерпимо обидным, снисходительным каким-то. Смолятин сжал зубы, собираясь с духом и отыскивая что-нибудь обидное в ответ.

– Карбонарий, – повторил Гришка всё так же раздельно.

– Ну да, – непонимающе кивнул помор. – Карбонарий, этерист, эксальтадо…

– Филомат, – с непонятной усмешкой вставил Глеб, глядя в сторону, словно боясь выдать себя. Друзья только покосились на него, но литвин даже не шевельнулся в ответ и не обронил ни слова. Всё, что он вроде как собирался сказать, он удержал в себе. Передумал отчего-то.

А теперь что вижу? – Страх!

И гусары в модном свете,

В вицмундирах, в башмаках,

Вальсируют на паркете!

Говорят умней они…

Но что слышим от любого?

Жомини да Жомини[1]!

А об водке — ни полслова!

Где друзья минувших лет?

Где гусары коренные,

Председатели бесед,

Собутыльники седые?[2]

Песня закончилась, и Жорж отложил гитару. Пора было ложиться спать – с каждой минутой риск быть застуканным дежурным офицером или унтером был всё выше. Большинство кадет уже дремали, а кто и весело выводил носом рулады.

Вот кто-то всхрапнул погромче, и Жорж Данилевский, раскидывающий постель, неприязненно покосился на храпящего.

– Егор, прибей тигра! – процедил он, откидывая одеяло.

Егор, уронив с плеч сюртук, подхватил со своей кровати подушку и с размаху огрел несчастного соседа по голове, враз прекратив очередной раскат храпа. Храпевший, смолянин Васька Дубасов, Дуб, мгновенно вскинулся и сел на кровати, сбросив на пол одеяло о ошалело моргая глазами и озираясь.

– А?! – невнятно выговорил он. – Я где?

– In London, – язвительно бросил в ответ Жорж под общий хохот. Разбуженный неуверенно улыбнулся, но почти тут же бесшумно отворилась дверь, и на пороге возник дежурный офицер.

Худое лицо и пышные усы, под густыми бровями – холодные серые глаза, на дне которых теплится добрая искорка, надвинутый на лоб бикорн, плотно сжатые губы и прямой нос, эполеты старшего лейтенанта.

Сергей Александрович Ширинский, князь Шихматов, его сиятельство.

– А ну спать, кадеты! – голос его сиятельства холодно лязгнул. Он был вроде бы негромок, а хватило того, чтобы воспитанники брызнули по своим кроватям. Последним откинул одеяло, сбросил мундир и панталоны и нырнул в постель Егор Данилевский. Дунул на свечу, и в спальне стало почти темно, только бледно-жёлтым светом мерцала на стене ночная лампада – её не гасили никогда.

Дверь захлопнулась.

И теперь в тишине слышен был только яростный прерывистый шёпот троих друзей – помора, литвина и Грегори.

– Ну да, карбонарий! – свирепо шептал Влас. – Ну и что?!

– На государя умышлять? – кисло бросил Грегори. Первоначальный запал его уже прошёл, сбитый выходкой Данилевских и появлением его сиятельства. Но в голосе его по-прежнему слышалось упорство. И даже упрямство. – Против присяги идти?!

– Чего они хотят? – вдруг спросил Глеб, приподнявшись на локте и глядя на друзей странно блестящими глазами. – Ты спросил у него, чего они хотят? В конечном итоге?!

– Я же говорил – запальчиво ответил Влас, невольно возвышая голос, и тут же встревоженно оглянулся – не слышит ли кто. Но все уже спали, посапывая носами. – Уничтожить тиранию! Уничтожить рабство! Крепость отменить – хватит держать крестьян за скотов!

Грегори хотел было что-то возразить, но смолчал, только открыв рот – словно вспомнил что-то важное. Вспомнил и мгновенно залился краской – лицо его, и без того смуглое, в полумраке спальни стало совсем чёрным.

Сжал зубы и отвернулся.

– И что ты решил? – напряжённо спросил Глеб. Он словно прикидывал что-то в уме и не мог решить – сказать ли друзьям что-то важное или не сказать.

– Что решил… – неопределённо проговорил Влас. – Доносить всяко не стану. Попросил, чтобы меня к себе приняли (Грегори при этих словах дёрнулся, словно пытаясь возразить, но сдержался – видимо, опять вспомнил что-то своё). Брат обещал похлопотать…

Он вопросительно приподнял брови, глядя на друзей.

Глеб в ответ коротко улыбнулся, загадочно глядя на помора – так, словно что-то знал и склонил голову. А Грегори, дёрнув щекой, отвернулся:

– Уволь, – процедил он. – Шепелёвы мятежниками и заговорщиками не были никогда. И присяге не изменяли.

Резко повернулся на другой бок, лицом к стене, укрылся одеялом с головой и затих.

Власу не спалось.

Давным-давно сопел носом Грегори, так и не повернувшись от стены, то и дело прерывисто вздыхая во сне. Ровно посапывал и Невзорович – этот, казалось, знал что-то важное, но молчал.

Молчал, литовская морда.

Спали и все остальные кадеты. Густо похрапывал «тигр» Дубасов, которого на этот раз некому было прибить. Власу он не мешал, да и шевелиться не хотелось, а остальные спали и ничего не слышали.

Пару раз бесшумно отворилась дверь – заглядывал дежурныйунтер, проверяя все ли воспитанники спят – и так же бесшумно затворялась. Глухо тикали в углу напольные часы – резная квадрифолическая башня старой берёзы, чуть подрагивали стрелки, качался маятник, взблёскивая в лунном свете и тут же вновь пропадая в тени. В приотворённую форточку тянуло сырым холодным воздухом, доносилось шуршание – билась в оголённых осенью ветках сирени летучая мышь – запуталась, бедолага.

Власу не спалось.

Он неподвижно лежал на спине, унырнув под одеяло по самый подбородок и почти не мигая, разглядывал потолок, где по ровному слою белил метались корявые тени веток.

А в самом деле, почему он прямо сразу, с порога, захотел пристать к этим карбонариям? Ведь он же про них не знает почти ничего.

Хотя почему же – ничего?

Они дворяне, в большинстве – офицеры, и они – против рабства и тирании.

Аникей – с ними, Дмитрий Иринархович – с ними. Они – молоды!

Мало этого, что ли?

Но как они собираются побеждать? Они хотят республики или чего-то ещё? Что будет с государем?

Неужели прав Грегори?

Так ничего и не решив, Влас глубоко и прерывисто вздохнул.

Надо говорить с Аникеем ещё.

2

– En garde! – звонко пропел под сводами гимнастического зала голос фехтмейстера, и два ряда кадет, упруго полуприседая, разошлись и стали друг к другу лицом, поблёскивая нагими клинками.

Мсье Франсуа ле Гош прошёлся по открывшемуся в середине зала пустому пространству, придирчиво поглядывая то вправо, то влево, словно сравнивая, кто как держит оружие. Старый потёртый мушкетёрский мундир (чёрное сукно и белые ремни, белые панталоны, чёрная шляпа с бурбонскими орлами) делал его похожим на отставного служаку – впрочем, таковым он и был, конечно.

Когда парижане разломали Бастилию, Франсуа ле Гошу было около двадцати лет. Точного своего возраста он не знал, да ему это было и незачем – есть запись в церковной книге, сделанная красивым почерком кюре, и ладно. Знать счёт лет – дело благородных, а он всего лишь егерь у маркизов де Лешелль. И пределом мечтаний Франсуа была женитьба на покладистой деревенской девушке, да место главного ловчего во владениях маркиза. А парижские дела его не касались вовсе.

Так он считал.

Но вышло совсем не так.

Жениться Франсуа не успел – невесту унесла оспа, беспощадный бич Европы. И тогда Франсуа напросился сопровождать господского сына на его службе.

Луи Шарль ле Кат, граф д’Эрвильи, маркиз де Лешелль был старше своего слуги на четырнадцать лет, и в отличие от неотёсанного деревенщины Франсуа, успел уже повоевать в Америке на стороне мятежников-патриотов. Командир пехотного полка Рогана-Субиза в Ренне, он сам учил нескладного деревенского парня правильно держать шпагу, саблю и палаш, открыв в нём талант к фехтованию.

При штурме Тюильри парижанами в девяносто втором году Франсуа получил удар штыком в подрёберье. Очнулся в карете, которая раскачивалась по булыжникам, и первое, что он увидел – лицо графа Луи. «Мы проиграли, Франсуа, – сказал граф печально. – Но мы ещё можем выиграть».

Эмигрантов приютила Бельгия, потом, когда Франсуа выздоровел окончательно, граф, прихватив верного слугу с собой, перебрался в Англию. «Англичане, конечно, наши враги, – сказал он сквозь зубы в ответ на немой вопрос егеря, – но враги знакомые, привычные. А дьявол знакомый лучше дьявола незнакомого, тем более, если они друг другу готовы перегрызть глотку».

Граф Луи погиб при Кибероне, когда англичане и эмигранты вместе попытались высадиться во Франции в надежде на помощь Вандеи. Шуаны не подвели, но республиканский генерал Гош оказался сильнее. Под пулями солдат республики (французскими пулями!) Франсуа добрался до английского фрегата, волоча на скользком бревне своего командира – граф Луи хрипел, кашлял кровью. Умер граф уже в Англии, и Франсуа, похоронив господина, понял, что дорога у него одна – в корпус принца Конде. Сражался на Рейне и при Шлингене, после Кампо-Формио вместе со всем корпусом оказался на русской службе, бился в Северной Италии и Швейцарии против Моро, Макдональда и Жубера.

После Люневильского мира корпус Конде был распущен, а всем эмигрантам республика разрешила вернуться на родину.

Но давно забылось лицо и даже имя той девушки, на которой он когда-то собирался жениться, заслонённые лицами и именами случайных походных подруг, маркитанток, итальянских и немецких девушек. Никого не осталось в живых из родни, унесённой террором, болезнями и войнами. Всё меньше тянуло Франсуа домой, оставалась только неприязнь к республике, которая убила графа Луи.

Франсуа подался на службу в русскую армию. Подальше от Франции. Командир Уфимского мушкетёрского полка, в который попал на службу Франсуа, выслушав его рассказ, согласился на ношение французом бурбонских лилий на русской форме – её даже менять не пришлось, ещё со времён Швейцарии сохранилась, в корпусе носили русскую форму.

Смоленск.

Бородино.

Денневиц.

Лейпциг.

Краон.

Париж.

Он вернулся. Только за тем, чтобы понять, что за двадцать лет стал здесь чужим. И уехал обратно в Россию.

И вот уже почти десять лет служил при Морском корпусе преподавая фехтование, так усердно вбитое в него когда-то графом Луи.

О том, что в этом году им будут преподавать фехтование, кадеты узнали ещё в августе, но первого урока фехтования им пришлось ждать до октября. Причин они не знали.

С утра состоялось знакомство.

Грегори не мог бы сказать, что наставник по фехтованию ему понравился – носатый щуплый француз, с насмерть въевшимся в кожу загаром, остроскулый, в чёрных усах едва заметная седина, тёмно-серые глаза – взгляд убийцы. И потрёпанная форма корпуса Конде – сразу видно, что кичится своим боевым прошлым. Влас скользнул по французу безразличным взглядом, а вот в глазах Глеба (Грегори сразу это увидел!) враз обозначилась симпатия – должно быть, мсье Франсуа показался литвину похожим на его камердинера, Данилу Карбыша, хотя Грегори, убей его все боги разом, не видел ничего общего, кроме манеры носить старую форму. Хотя возможно, именно это и понравилось Глебу. И то, что француз сражался во время войн как раз против отца и брата Невзоровича, этому наверняка не мешало.

После знакомства выбирали оружие.

Грегори не колебался ни мгновения – сразу же взял привычную саблю, точно такую же, с какой учил его обращаться дядька Остафий. Потом отступил назад и несколько мгновений разглядывал, как выбирают оружие друзья. Язык не поворачивался сказать «бывшие друзья», даже и думать так не хотелось.

Влас выбирал оружие долго. Неуверенно перебирал шпаги, рапиры, палаши и сабли, морщил лоб, переходил от одной стойки к другой. Его толкали в спину и в бок другие, более уверенные кадеты (впрочем, таких было мало – только те, кто до корпуса уже держало в руках клинок, кого гоняли домашние учителя фехтования). Влас отстранялся, пропускал их, а потом снова возвращался к стойке разглядывая оголённую серую сталь, равнодушно скалящуюся заточкой. Наконец он, поколебавшись, вытянул из стойки длинную итальянскую рапиру, взвесил её на руке и отступил в сторону, стал рядом с Шепелёвым, но даже не взглянул на него. Грегори в ответ только чуть дёрнул щекой.

Глеб тоже не сразу взялся за рукоять, переходил от стойки к стойке. Но в его движениях и ни каплю не было той неуверенности, что у Власа, наоборот – литвин придирчиво щурился, брезгливо оттопыривал губу, словно ему не нравились выставленные мсье Франсуа клинки.

Привередничал.

Через несколько мгновений Грегори понял, что за движениями Глеба следит не только он. Мсье Франсуа, глядя на литвина, саркастически морщился. Точно так же он поглядывал и на тех, кто слишком уверенно брал клинок, отталкивая таких, как Влас. Француз словно думал, что их теперь придётся переучивать. Возможно, он именно так и думал. Возможно, он был совершенно прав.

Наконец, литвин выбрал – у него в руке была почти такая же сабля, как у Грегори, только чуть шире и чуть короче. Шагнул в сторону от стоек, замер рядом с Власом.

Рыжие Данилевские выбрали шпаги, тоже одинаковые – длинные, с фигурной гардой – видно было, что близнецы уже держали их в руках ранее.

Когда в зале, наконец, стихли щепотки и вдоль стены выстроился ряд вооруженных мальчишек, мсье Франсуа ещё раз оглядел кадет, брезгливо выпятив губу, и велел половине перейти к противоположной стене – наугад тыкая то в одного, то в другого рукой. «Вот ты, ты, ты и ты…». Так и оказалось, что Грегори остался на месте, а Влас и Глеб оказались напротив него. Случайный выбор француза только подчеркнул раскол среди друзей. Шепелев на мгновение ощутил на языке горечь. Только на мгновение, а потом его вдруг захлестнула злость.

Пусть так.

Будем считать, что и не было ни прошлогодней драки на Обводном канале, ни стычек с чугунными. Ни Голодая. Краем глаза он увидел, как ехидно скалится Сандро и чуть прикусил губу.

А он не верил, что такое бывает.

Значит, бывает.

Он на мгновение глянул на них, на Глеба и Власа, поверх клинка сабли, словно представляя, как сойдется с ними в бою. Представил. Вспомнил свист сабли, рассекающей воздух, вспомнил, как сочно чавкает под клинком зелёная плоть лозняка.

Шепелеву вдруг стало муторно.

Неужели придется?!

Не хочу!

Но что делать, если придется? Ведь они и в самом деле хотят примкнуть к карбонариям! «Ах! боже мой! он – карбонари!» – вспомнилось прочитанное весной. Книга ходила по рукам гардемаринов и кадет, допущенная цензурой, но не вполне одобренная корпусным начальством. Крамолы в ней не было, но к выходу на сцену государь ее не одобрил, поэтому и адмирал Рожнов, и офицеры, кто поумнее, делали вид, будто не знают о том, что читают воспитанники.

Ужас, с которым эту фразу воскликнул Фамусов, тогда, весной, показался Грегори смешным. Сейчас смешно ему уже не было.

Присяга – не пустые слова.

Он встретился взглядом с Власти и литвином – они смотрели на него с сожалением и досадой.

Значит, им тоже не всё равно! – вспыхнула надежда в душе.

И как раз в этот миг голос француза рванул воздух:

– En garde!

Впрочем, сойтись клинок к клинку им не пришлось.

Никому не пришлось.

Мсье Франсуа прошёлся между рядами вооруженных воспитанников, оглядел каждого, отмечая про себя, кто как держит эфес, затем начал вызвать каждого и требовать, чтобы тот показал, что умеет. После десятка-другого движений останавливал, каждый раз роняя какие-то слова – всякий раз язвительные. Его послушать, так никто в России не умеет толком фехтовать, с внезапно прорезавшейся злостью подумал Грегори, слушая слова француза.

И вздрогнул, услышав своё имя:

– Le cadet Шепелёв, s'il vous plaît![3]

Привычно свистнула сабля, Грегори рубанул раз, и два, провернулся, атаковал… и замер, остановленный окриком француза:

– Assez, cadet![4] – мсье Франсуа оглядел Шепелева с ног до головы и бросил, оттопырив губу. – Казак…

Так сказал, словно это было ругательством.

Впрочем, Власа он вообще остановил после первых же движений, молча махнув рукой.

Глеб тоже не удостоился доброго слова – его саблю француз остановил так же быстро, как и саблю Грегори.

– Польская школа, cadet. Это вам не карабелой с коня махать.

Все трое друзей (или всё -таки бывших друзей?) быстро переглянулись.

С одинаковой злостью.

А мсье Франсуа уже снова вышел на середину гимнастического зала, прошёлся, заложив руки за спину и стал так, чтобы видеть одинаково оба ряда.

– Сегодняшний урок нужен был только для того, чтобы я увидел, что вы умеете и к какому оружию привыкли, – почти не ломая русской речи (удивительно было бы после стольких-то лет службы в русской армии) провозгласил фехтмейстер. – Выбранное вами оружие вы сдадите обратно до следующего года. Учиться со следующего занятия все будете на одинаковом!

Он шагнул вперёд и остановился около Власа. Прикоснулся кончиками пальцев к его рапире.

– Вот на таком! Рапира – основа фехтования, это благородное искусство, а не махание саблей, как делают ваши казаки или польские уланы.

Грегори ощутил, что его уши и щёки заливает огонь. Покосился на друзей – Глеб был не менее красен.

– Хотя и прежние ваши навыки, смею надеяться, не пропадут даром! – закончил француз, и в этот миг за дверью зарокотал барабан.

Конец урока.

3

Лёве сидел в пустой спальне, примостившись около подоконника в позе, которая кому-нибудь непривычному непременно показалась бы невероятно неудобной – откинулся на простом, едва ли не кустарном стуле назад как можно дальше (наброшенный на плечи распахнутый мундир свисал почти до самого навощённого пола, забросил ноги на подоконник (десять розог, если увидит офицер) и примостил на коленях толстую книжку. Мекленбуржец неторопливо пробегал глазами одну страницу за другой, то и дело останавливаясь, чтобы что-то обдумать – в эти мгновения он поднимал голову вверх и как-то странно смотрел на потолок, словно пытался что-то на нём разглядеть. Но на старательно побелённых за лето досках нельзя было разглядеть даже ни одного сучка, трещинки или развода древесных волокон, не то, чтобы какого-то знака. Однако Лёве, посмотрев некоторое время (взгляд его при этом становился каким-то отрешённым, словно он слышал какие-то голоса, а вот пенсне в черепаховой оправе, наоборот, весело поблёскивало), чуть вздрагивал и снова переводил взгляд на чуть пожелтелые от времени страницы. Рядом с локтем мекленбуржца на широком подоконнике лежала записная книжка с брошенным наискосок хардмутовским карандашом «Кохинур» – похоже, Лёве не просто читал, но и выписывал что-то для себя, сохранял на память.

Дверь отворилась, не скрипнув, и Грегори, настороженно озираясь, пролез в спальню. Не хотелось никого видеть, тошно было на душе. В спальне почти пусто – хорошо. Не совсем пусто – плохо. Но Лёве уже поднял голову, встретился взглядом с Грегори, и кадет Шепелёв постоял на месте, покачался с пятки на носок, усмиряя рвущуюся из души тоскливую злость.

Впрочем, мекленбуржец, видимо, что-то почуяв, тут же снова уткнулся в книгу. Сделал вид, что его тут нет, от чего Грегори вдруг разозлился ещё больше, хотя уж кто-кто, а фон Зарриц-то точно был ни в чём не виноват.

– Что это ты там читаешь? – спросил он нарочито грубо и чуть прикусил губу – снова от злости, теперь уже на себя самого.

Фон Зарриц глянул косо и чуть насмешливо, словно отлично понимал, что творится на душе у Грегори, и только молча захлопнул книгу и кивнул на неё – смотри, мол, что, глаз нет?

Плотная коричневая кожа переплёта – видимо, кто-то, ветхости ради, переплёл старую книгу заново. Выцветшая и полустёртая позолота славянской вязи. Едва читаемые буквы словно шёпотом говорят – давно дело сделано.

Грегори чуть дёрнул щекой, не в силах ничего разобрать на переплёте, перевернул крышку и на титульном листе в лицо бросились буквы на пожелтелой от времени бумаге. «Повѣствованiя Иродота Аликарнасского, книга 1. Перевелъ Андрей Нартовъ. Печатано въ Санкт-Петербургѣ при Императорской Академiи Наукъ, 1763 года».

– Ого, – сказал Грегори, чувствуя, как брови медленно лезут на лоб, а вся злость мгновенно куда-то улетучивается. Об этой книге он уже слышал от своего учителя Хохлова, да и здесь, в корпусе, в классах, упоминали «отца истории» не раз. – Откуда взял такое?

– Корпусная библиотека – настоящий кладезь премудрости, – довольно и вместе с тем с плохо скрытым ехидством ответил Лёве. – Если знать, что и где искать, то многое можно найти.

– Ну ищет-то положим, Креницын, – заметил Грегори, всё не выпуская книгу из рук. – Ему и знать, где искать…

– А вот и нет – всё так же довольно ответил Лёве, чуть косясь на книгу – видно было, что ему смерть как хочется вытащить её у Гришки из рук и снова читать, но он не решается. – Он мне позволяет самому в хранилище заходить, поискать книги.

Грегори вытянул губы трубочкой, словно хотел присвистнуть, но в последний момент сдержался – негоже под кровлей-то. Глянул на мекленбуржца уважительно – похоже, фон Зарриц незаметно для остальных успел попасть к суровому библиотекарю в фавориты. Да и немудрено, целыми днями-то в библиотеке пропадая.

– А ты и впрямь не туда учиться пришёл, Лёве, – задумчиво процедил он, листая книгу и бездумно разглядывая заголовки. «Книга первая. Клио». «Книга вторая. Эвтерпа». «Книга третья. Талия». «Книга четвёртая. Мельпомена». «Странные названия», – подумал Грегори мельком и повторил вслух. – Не туда. Точно.

Мекленбуржец молча кивнул и уже увереннее взял книгу из рук Шепелёва. Захлопнул и бросил на подоконник, поверх записной книжки, случайно сбив карандаш – тот покатился по полу. Лёве стремительно наклонился следом, а когда выпрямился, Грегори уже вертел в руках записную книжку. Мекленбуржец чуть покраснел и сделал движение, словно собираясь выхватить книжку у Шепелёва из рук, как только что взял Иродота. Но отчего-то не решился.

– Выписываю вот… интересное… для себя – сбивчиво пояснил Лёве, приглаживая чуб.

– Можно? – Грегори, не дожидаясь разрешения, перелистнул одну страницу, другую. В глаза бросилось выписанное аккуратным, твёрдым почерком.

Союзы заключаются у скифов таким образом: наливают в глиняный стакан вина смешав оное с кровью теx, кои заключают союз, а они для cero порезывают у себя тело ножом. Потом окунув в стакане саблю , стрелу , топор и дротик, говорят многие заклинания; после сего заключающие союз оное выпивают также и те из их провожатых, кои познатнее прочих.

– Союз, – задумчиво повторил он, отдавая обратно записную книжку. В памяти вдруг всплыл летний рассказ дядьки Остафия о крестовом братстве среди казаков. Должно быть, корни этого обычая очень древние, ещё от скифов.

Он поморщился, вспомнив вдруг размолвку с друзьями. На душе неожиданно стало тоскливо – неужели это всё? Навсегда? И ничего уже не вернуть?

И что теперь?

Доносить?

Грегори даже замутило от одной мысли о том, что надо вот сейчас пойти к директору и рассказать… что рассказать? На друзей донести? На Аникея?!

На тех, кто хочеет убить рабство, это позорище России? На тех, кто хочет Маруську освободить?!

Опять вспомнилось «Ты – господин, а я – холопка!» и на мгновение даже потемнело в глазах. Он мотнул головой и поймал на себе сочувственный взгляд Лёве.

– Это что, про побратимство? – спросил Грегори, чтобы отвлечься. Как можно более равнодушно спросил, отдавая фон Заррицу записную книжку.

– Ты тоже про такое слышал? – обрадовался мекленбуржец, весело блеснув стёклами. Осторожно и быстро убрал книжку под переплёт Иродота, и Грегори невольно заподозрил, что у Лёве там написано что-то ещё, что-то такое, чего не следует показывать постороннему глазу. Вон как быстро убрал, словно опасается, не попросил бы Шепелёв книжку снова. Можно было бы и проверить (если спросить, он наверняка не откажет… или откажет), но зачем? У каждого есть право на свои личные тайны.

– Слышал, – сказал он задумчиво. – Ещё как слышал.

– Тоже о скифах?

– Нет, – Грегори усмехнулся. – Почти современное. Про времена Екатерины Алексеевны… и немного иначе.

– Расскажешь? – загорелся Лёве, весь подавшись вперёд.

Рассказать немудрено.

Грегори умудрился управиться в пару минут, всего несколькими фразами передал мекленбуржцу рассказ дядьки Остафия, и Лёве, дослушав, убеждённо заявил:

– Это тот же самый обряд. С древних времён тянется, – и добавил, помедлив. – Слышал, наверное, что скифы – наши предки?

– Слышал, как же, – всё так же туманно ответил Грегори.

В этот миг дверь в коридор вдруг распахнулась, и в спальню разом ввалилась целая толпа – и новые, и прежние вперемешку. После весенней драки на Голодае вражда между ними как-то постепенно сошла на нет, и после того, как в августе начались новые классы, новый учебный год, уже никакой ненависти и даже особой неприязни не было. Хотя косые взгляды со стороны новых нет-нет да и ловили на себе прежние.

Ввалились, быстро и шумно растеклись по спальне, каждый к своему месту. Проскользнули плотной кучкой, весело переговариваясь, новые, и Грегори вдруг ощутил на себе взгляд Сандро, полный странного любопытства, словно Поццо-ди-Борго что-то знал про него, что-то такое, что могло вожаку новых в чём-то помочь, дать над ним, Грегори, какую-то власть. Вот только этого не хватало! – разозлился Шепелёв, отворачиваясь. Но от этого стало только хуже – следом за новыми в спальню втекали прежние – эти шли врассыпную, каждый сам по себе, помалкивали и супились друг на друга. Дурной знак, – промелькнуло в голове, Грегори чуть прикусил губу и метнул взгляд на друзей. Но и тот, и другой прошли мимо, стараясь не глядеть в его сторону. Грегори тоже отвёл взгляд, дёрнул щекой – сама дёрнулась, непроизвольно, и кадет сжал зубы, борясь с внезапно подступившим к горлу непонятным, незнакомым чувством. Эге, братец, да ты не разреветься ль собрался? – удивился он сам себе и сжал зубы сильнее, засопел носом, стараясь дышать глубже.

Он вдруг вновь ощутил на себе взгляд, повернулся и успел увидеть, что смотрит на него опять Сандро. Только во взгляде этом теперь странным образом мешались сочувствие и злорадство. И понимание даже, словно и с самим Сандро что-то подобное когда-то случалось.

Может быть, и случалось, – сказал себе Грегори, вновь отворачиваясь. Чего от Сандро ждать теперь было решительно непонятно. Да и как угадаешь? Может, он попробует отыграть своё влияние, переворот совершить. Может, попробует под себя прежних подмять. А может, его, Грегори, приручить.

Лёве, всё это время внимательно глядевший на Шепелёва, вдруг негромко произнёс, словно сам для себя:

– Сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии — Давидовы, нъ розно ся имъ хоботы пашутъ, – и добавил коротко и всё так же непонятно, щурясь за толстыми стёклами пенсне. – Копиа поютъ[5].

– Чего? – вздрогнув, переспросил Грегори, но фон Зарриц только махнул рукой – не понимаешь, мол, и ладно. Грегори проглотил и это.

Не до того было, чтобы выяснять.

Никуда он доносить ничего не пойдёт.

Пусть будет как будет.

4

В дальнем углу заднего двора, примостившись около вкопанного толстыми ножками-пеньками в землю стола, суетилась хозяйская кухарка. Чистила окуней, – шепотом матерясь сквозь зубы, скоблила здоровенным ножом мелкую плотно приросшую чешую. Скользкая рыба вывертывалась из рук, скользила по мокрым и жирным доскам стола, уляпанным чешуёй, и несколько раз, когда кухарка накалывала руку твёрдыми костяным шипами плавника, досталось богу и матери в голос, после чего бедная женщина каждый раз опасливо оглядывалась – нет ли поблизости кого из господ. Но господа на заднем дворе появлялись нечасто. И даже окна из господских квартир редко выходили на задний двор. А вот во флигеле, где жил Аникей – три комнаты разного размера, две угловых изразцовых печи, кухня, парадное и чёрная лестница – все выходили либо на задний двор, либо в сад. Старший брат как-то, когда Влас впервые пришёл к нему в гости и озирался по сторонам, разглядывая персидский узор на бумажных обоях, обмолвился: «Нужен мне такой простор, как же. Ни семьи, ни прислуги… для чего? В крикет, что ль, играть? Добро ещё хоть в три комнаты квартира нашлась, а не в шесть или вовсе двенадцать. Тогда не только в крикет сыграть можно было бы, а и в футбоол, а то и в гольф, пожалуй». Мрачноватый юмор старшего брата рассмешил Власа, но Аникей был в чём-то прав – такая большая квартира холостяку-мичману была, конечно, не нужна, но меньше были только однокомнатные ночлежки для мастеровщины, в подвале и на чердаке, а такое офицеру не по чину. Nobless oblige, неволя пуще охоты. Офицерская молодёжь обычно снимала в таких случаях квартиру вскладчину, но Аникей попросту ещё не нашёл компаньона. И так сумел снять квартиру подешевле, с комнатой, выходящей на задний двор, от которой воротили нос съёмщики позажиточней. Запах с заднего двора и его вид Аникея не волновали совершенно, тем более что комната эта большую часть времени пустовала совершенно. И был в ней из мебели только один обшарпанный диван да столик с масляным светильником. Даже стульев не было ни одного, все были нужнее в других комнатах. Но Влас, приходя к брату в гости, каждый раз выбирал для ночёвки именно эту комнату.

Так и сейчас.

В изголовье дивана, у смятой круглой подушки валялась открытая книга – вчера весь вечер Влас читал «Пирата» Вальтера Скотта. Читал с интересом, иногда усмехаясь – вот бы эту книжку Грегори подсунуть, после его любимого Эксквемелина-то. Но тут же вспоминал то, что случилось на этой неделе, криво улыбался и мрачнел. Вот и сейчас – дёрнул щекой и снова отвернулся к окну. Кухарка закончила чистить рыбу и стояла над столом, мрачно озирая растерзанные рыбьи тушки, сгребённую в кучку требуху и чешую и воткнутый в столешницу здоровенный нож, измазанный кровью и слизью. Вытирала о затерханный салоп правую руку и посасывала уколотый шипастым острым плавником палец левой.

Добрая будет уха, – чуть повеселев, подумал Влас.

Сзади, чуть слышно скрипнув, отворилась дверь, Влас, вздрогнув, обернулся. В притвор просунулась косматая голова с аккуратно остриженной окладистой бородой и буйным, едва ли не казачьим чубом – забавное сочетание, если подумать. Серебряная серьга в ухе, внимательный взгляд прищуренных серых глаз из-под густых бровей, матросская форма.

– Доброе утро, господин, – выговорила голова густым басом. Денщик брату достался степенный, внушительный, как голосом, так и внешностью. – Его благородие к столу зовут, позавтракать, чем бог послал.

– Иду, Елизар, иду.

На завтрак Аникею бог послал кофе, плюшки с корицей и чашку сливок. Вдобавок денщик, чуть кособочась, поставил на стол глубокую сковороду со шкварчащей яичницей – совершенно поморская чирла, только что не на оленьем сале, как мгновенно определил, принюхавшись, Влас. Но шкварки свиные в ней были точно.

– Давай-ка, брат, налетай, – Аникей весело сделал широкий приглашающий жест, повёл рукой над столом. – Прямо со сковороды давай, не будем привередничать и манерничать. Вас в корпусе такой едой редко балуют, а то и вовсе никогда… помню я.

Под светлыми от солнца и морской соли редкими усами мичмана Смолятина играла весёлая улыбка, но в глазах явственно проглядывала озабоченность, и Влас даже знал ей причину – мичман опасался, что кадет снова заведёт песню про заговор и про то, что тоже хочет участвовать, помогать, служить стране…

Правильно опасается.

Опасайся, Аникей, опасайся, – злорадно подумал Влас, уплетая за обе щеки яичницу, старательно вымакивая хлебным мякишем полужидкий желток. – За всё с тебя спрошу, погоди только. Только вот этот кусок дожую… и вот этот тоже… и вон тот…

Аникей только посмеивался, отпивая кофе и жуя плюшку с корицей да вприщур разглядывал младшего брата, словно пытался что-то понять – похож ли Влас на него самого и его друзей, таких, какими их помнил сам Аникей ещё с корпусных времён. Впрочем, эти корпусные времена миновали совсем недавно, всего каких-то пару лет назад.

Или года три, – заметил сам себе Влас, наконец, отрываясь от сковороды, на которой яичницы оставалось не больше четверти. Устало перевёл дух, придвинул к себе чашку с кофе, осторожно отхлебнул и чуть поморщился – не было привычки. В корпусе кадет обычно потчевали молоком да сбитнем, даже чай желающим приходилось покупать самим и пить его в людской, где столовались нижние чины корпусной обслуги.

Откусил от плюшки, прожевал, глотнул кофе и вдруг спросил прямо в лоб, глядя, как Аникей ковыряет ножом и вилкой оставшийся кусок изрядно остывшей яичницы:

– Ты поговорил?

Аникей от неожиданности уронил с вилки на сковороду обратно коричневую сморщенную шкварку, но тут же снова подцепил её вилкой, бросил в рот и аппетитно захрустел поджаристой кожей. Прожевал и только тогда спросил:

– Ты про что?

Влас насупился, глянул исподлобья.

– Ого, какой сердитый, – засмеялся мичман добродушно. – Капитаном будешь, матросы от одного взгляда сами на ванты бросятся, даже в день прихода в порт приписки. Ладно, не злись. Не говорил ещё, случая не было. Да и некуда пока что спешить. Ещё только октябрь двадцать пятого года, а не июнь двадцать шестого.

Влас поджал губы, про себя обдумывая слова брата. Стало быть, они намечают что-то на следующее лето? Но переспрашивать не стал – мичман и так выглядел несколько сконфуженным, понимал, что невзначай проговорился.

– А ты ещё подумай, – торопливо сказал Аникей – спешит, чтобы я забыл про его оговорку, отметил Влас про себя. Его такими фокусами с толку сбить было трудно – слишком рассудительный был, не терял присутствия духа. Даже Корф, помнится, его как-то похвалил за это.

– О чём это подумать ещё? – Влас снова набычился.

– О том, – туманно ответил Аникей и тут же пояснил. – Надо ль тебе это, да и для чего, тот ли возраст…

Кадет глянул ещё хмурее, и Аникей смолк, с коротким смешком подняв руки – сдаюсь, мол. Но упрямый мальчишка не угомонился.

– Я тут поговорил кое с кем, – сказал он словно бы невзначай.

Аникей подавился куском яичницу, вытаращил глаза, закашлялся, и справился только с помощью доброго глотка обжигающего кофе. Глубоко и часто подышал обожжённым ртом, переводя дыхание.

– Ты ополоумел? С кем?

– А, – понял его кадет. – Да нет, ты не беспокойся, я никаких имён не называл.

– Кроме моего, – с кривой усмешкой вставил мичман.

– Ну да, – смущённо признал Влас после минутной заминки. – Но они никому не расскажут, ни единого слова!

– Они?! – опять ужаснулся Аникей, хватаясь за голову. – Ты всему корпусу растрепал, что ли?!

– Да нет же! – разозлился кадет, выведенный из себя непонятливостью брата. – Только Грегори и Глебу! Они же мои друзья, они мне во всём помогали! Должен же я им был рассказать, ради чего они со мной ночью через полгорода тащились и на балкон к тебе лезли!

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, потом Аникей обречённо (что уж мол, с тобой теперь поделаешь) вздохнул и спросил:

– И что? Поговорил ты с ними…

– Поссорились, – убито признался Влас, отводя глаза. – Глеб со мной заедино, а вот Грегори… этот на дыбы встал. Измена, говорит, нарушение присяги…

Он поднял голову и в надежде воззрился на Аникея. У мичмана ходили по челюсти желваки, он глядел хмуро и сумрачно, словно хотел сказать – не лезли бы вы, салажня, куда не просят, не вашего это ума дело. Влас вдруг, похолодев, понял, что и брат тоже не знает ответа на этот вопрос – как это они, офицеры, будут переступать через присягу, да ещё и солдат с матросами к тому же самому принуждать будут. Дело нешуточное, Грегори ведь прав, как бы этих карбонариев и впрямь солдаты на штыки не подняли.

Хотя гвардии привыкать разве?

Влас вдруг отчётливо вспомнил рассказ Корфа про мартовский переворот 1801 года и убийство Павла Петровича. Разве тогда гвардия не нарушила присягу? И раньше, во второй четверти восемнадцатого века, разве гвардейские полки не играли престолом и короной, как жонглёры в цирке Филиппа Астлея – булавами? И Екатерина Великая престол тоже не унаследовала, а муженька своего непутёвого свергла, а потом и вовсе пришибла.

Влас прикусил губу.

Вся эта история вдруг показалось ему с иной стороны – не весёлой игрой в карбонариев и эксальтадос, а чем-то серьёзным, ощутимо пахнущим кровью.

Он содрогнулся и поднял глаза на брата, – мичман Смолятин чуть заметно улыбался, видно было, что и ему в голову тоже приходили подобные мысли.

– Не передумал? – спросил он таким тоном, что Власу на миг захотелось швырнуть брату в лицо сковородкой с остатками яичницы, которую ни тот, ни другой так и не доели. И кофе стыл в чашках – не до него было.

Влас отчаянно-бесстрашно мотнул головой. Аникей уже больше не улыбался.

– Ещё спросить что-то хочешь? – голос мичмана Смолятина уже больше не подрагивал.

– Отец знает? – хрипловато выговорил кадет Смолятин.

– Знает, – Аникей чуть отвернулся, словно ему стало отчего-то не по себе. – Я в письме ему намекнул, он понял. А когда в Питере был летом, мы с ним обо всём поговорили. Матери обещал не рассказывать.

– А он сам? – неверяще спросил Влас. В голове не укладывалось, – неужели отец, служака, постоянно повторявший о верности присяге, мог одобрить?

– Без восторга отнёсся, известное дело, – чуть скривил губы Аникей. В голосе его вдруг прорезалось едва заметное пренебрежение. – Тоже про присягу мне напоминал. Только когда я ему про волю для мужиков крепостных сказал, он согласился, что дело благородное…

– А вот кстати… – Влас вдруг поразился, как эта мысль не пришла ему в голову раньше. – Твои… (он помедлил, подыскивая правильное слово, но так и не найдя подходящего, мысленно махнул рукой) твои карбонарии, они своих крепостных уже освободили?

Аникей даже дёрнулся, словно его ударили. Несколько мгновений он смотрел на брата, словно пытаясь понять, Влас ли у него такое спросил, потом процедил настороженно:

– Крепостные есть не у всех.

– Но всё-таки есть? – въедливо уточнил кадет, не отводя глаз от лица брата. Мичман начал медленно краснеть, и Влас ясно видел – краснеет Аникей не от гнева, а от смущения, самого настоящего.

– Не у всех, – повторил мичман, скрепя сердце.

– И они не освобождают их? – настырно продолжал кадет.

– У многих крепостные – не их владение, а их семьи… – маловнятно промямлил Аникей. – Они не вольны в том…

– Но есть такие, что и вольны? – не отставал мальчишка.

Аникей кумачово налился кровью, – казалось, ткни иголкой или лаже лучинкой – и брызнет алая струйка.

– Есть, – с неохотой сказал он. – Им если освободить, так по миру пойти – ни приданого сёстрам не собрать, ни зажитка никакого в семье не будет – освобождать-то с землёй надо.

– А потом? После вашей революции? – тихо спросил Влас. – Там можно будет без земли? Или сестёр можно будет без приданого замуж выдавать?

Аникей молчал.

Умолк и Влас, охваченный странным чувством, словно ему только что впервые рассказали побасёнку про крещёного еврея в общей бане – либо подштанники надень, либо крестик сними. Если уж ты горишь идеей освободить крестьян, так будь готов принести в жертву свой зажиток, а нет – так и не становись в позу освободителя.

А не зря ли я лезу в эту кашу? – впервые возникла у него пугающая мысль.

[1] Антуан-Анри Жомини́ (Генрих Вильямович / Вениаминович Жомини, 1779 – 1869 гг.) швейцарский военный писатель, бригадный генерал французской службы, генерал от инфантерии русской службы, один из крупнейших военных теоретиков XIX в.

[2] Денис Давыдов.

[3] Кадеет Шепелёв, прошу! (франц.).

[4] Достаточно, кадет! (франц!).

[5] А ныне встали стяги Рюриковы, а другие – Давыдовы, но врозь их знамёна развеваются. Копья поют! («Слово о полку Игореве», перевод Д.С. Лихачёва).