Не-доросли. Книга 3. Метель

Глава 7. Шаткая корона. Аверс

1. Таганрог, 18 октября 1825 года

Подковы звонко цокали по брусчатке мостовой, глухо стучали кованые шины фаэтона. Тёплая южная осень догорала над Таганрогом, листья только-только начали желтеть, с моря тянуло свежаком, рыбой и водорослями. В пронзительной морской и небесной синеве белела жирная запятая паруса – то ли рыбацкий дубок, то ли греческая фелука из Мариуполя.

Может быть, и контрабандисты (турки или греки) волокут за два моря товар из Трабзона. Или за три – из Смирны.

А может простые рыбаки.

Генерал покосился в море, хищно и злобно усмехнулся, дёрнул плечом – качнулась бахрома на эполете. Мало кто может различить рыбаков и контрабандистов, тем более что разницы-то на самом деле часто и нет. За восемь лет службы в Тавриде генерал достаточно проникся местными реалиями и зачастую с первого взгляда мог разглядеть невидимые для обычного глаза связи.

Тем более, с его опытом.

Кучер натянул вожжи перед самым домом – длинное одноэтажное здание, терракотовые с белым стены, высокие окна и полосатая будка полицейского, наскоро возведённая к случаю, двое солдат навытяжку на входе в сад.

– Приехали, ваше сиятельство, – сказал он, вполоборота, прогудел из густой тёмно-русой бороды. – Греческая улица, как изволили, дом его превосходительства градоначальника Папкова.

Генерал не стал дожидаться, пока фаэтон остановится окончательно и подбежит лакей, распахнул дверцу и молодцевато выпрыгнул на мостовую. Щелкнули каблуки с подковками, генерал выпрямился, поправил на голове бикорн («Есть ещё силы, есть, всего-то сорок четыре года сравнялось! Матушка в сорок пять только овдовела, так сил на сутяжничество было достаточно») и ровным шагом направился к воротам. Прошел между часовыми – те при виде генерал-лейтенанта в парадном мундире вытянулись ещё больше, хотя, казалось бы, тянуться уже некуда. Генерал едва заметно усмехнулся (чуть дёрнулся уголок рта), представив, как они тянутся при виде государя, и бросил возникшему рядом лакею в тёмно-синей ливрее:

– Доложи, что граф де Витт просит аудиенции у государя по срочному делу государственной важности, – неуловимым движением руки генерал обронил в поставленную ладонь лакея серебряную полтину. – Поспеши, братец.

Лакей послушно склонил голову и скрылся за дверью, а генерал неторопливо взбежал по широкому крыльцу.

Приёмная была невелика – две сажени на три, несколько стульев с вычурно выгнутыми спинками, стены обтянуты чёрно-зелёно-белым шёлком («Арбузная приёмная» – мелькнуло на миг насмешливое) – лакеи у дверей, такие же неподвижные, как и часовые на крыльце и у ворот.

Ждать пришлось недолго, хотя де Витт за это время успел и на стуле посидеть, и на ногах постоять, притопывая от нетерпения, словно норовистый конь, и смерить шагами невеликую приёмную крест-накрест из угла в угол. Не терпелось. Горело.

Наконец, высокая двустворчатая дверь открылась на одну створку, на пороге возник давешний лакей:

– Ваше сиятельство, государь просит вас.

Де Витт шевельнул плечами, проверяя, ладно ли сидит мундир, покосился на один эполет, на другой, поправил бикорн, проверяя кокарду (шляпу при государе придётся всё равно снять, конечно, но сидеть она всё равно должна идеально, чтоб кокарда – прямо над переносицей!) и чётко отбивая шаг каблуками по паркету тёмного дуба, прошёл в гостиную.

В Таганроге царь поселился в одном из домов градоначальника Папкова и жил там уже почти полтора месяца. Походный двор, немногочисленный, несмотря на любовь Александра Павловича к роскоши, удобствам и лакеям, располагался здесь же и в окрестных домах, на той же Греческой, на Дворцовом переулке. Комнат в Пашковском доме хватало только для государя, его жены и прислуги.

Государь поднялся навстречу де Витту из кресла с высокой спинкой – карельская берёза, китайский шёлк – шагнул навстречу.

– Ваше императорское величество, – генерал сорвал с головы бикорн, склонился.

– Иван Осипович, дорогой, оставьте чины, – царь чуть заметно поморщился. В ответ на слово «дорогой» губы генерала сами едва заметно дрогнули в усмешке – де Витт был далёк от того, чтобы рассчитывать на истинную дружбу государя, да и не претендовал, не его это дело! Выпрямившись, Иван Осипович остро глянул на лицо государя. Быстрым, едва заметным, но цепким взглядом – невежливо долго смотреть в лицо владыке величайшей империи мира.

Изменился Александр Павлович, изменился.

Волосы с головы пропали совсем, глаза запали, щёки обвисли… а самое главное – взгляд! Тот ли это щёголь и бонвиван, каким знал царя де Витт в двенадцатом году? Александр Павлович глядел сумрачно, почти погасшим взглядом, словно каждое мгновение ожидая какой-то неприятности, чего-то страшного, вплоть до трубы Страшного Суда. И сложно было бы представить сейчас этого прежнего любителя жизни на балу с какой-нибудь легкомысленной красавицей – Машей Нарышкиной или Софьей Вельо. А то и в алькове у кого-нибудь из них.

Постарел государь. Обрюзг, не побоялся слова де Витт, однако взглядом постарался своих мыслей не выдать – глупо было бы.

– Прошу садиться, генерал, – император повёл рукой в сторону кресел. Поколебавшись мгновение и уловив отблеск недовольства во взгляде государя, де Витт всё-таки выждал, чтобы Александр Павлович сел первым и тоже умостился в кресле.

– Государь, – начал он, но Александр остановил его коротким движением руки.

– Подождём минуту, Иван Осипович. Я так понимаю, вы получили какие-то сверхважные сведения по тому вопросу, который мы обсуждали с вами, не так ли?

– Так точно, государь.

– В таком случае, подождём ещё двух человек, они тоже должны присутствовать при этом разговоре. Это недолго. А пока расскажите, как идут дела во вверенном вам деле.

Помедлив немного от удивления (кому это государь собрался доверить то важнейшее, что де Витт хочет рассказать?), граф произнёс сначала неуверенно, потом окреп голосом и стал говорить ровнее:

– Вверенные мне военные поселения находятся в полном порядке, государь, и при любой (он незаметно выделил голосом это слово «любой», и Александр Павлович понимающе склонил голову, памятуя данное им де Витту задание) военной тревоге незамедлительно готовы выступить в поход против любого (опять!) противника. Никаких брожений и опасных идей ни среди офицеров, ни тем паче, среди солдат не замечено, отдельные случаи успешно пресечены. Внутренне хозяйство налажено, снабжение кавалерии и ремонт конского состава почти наполовину производится за собственный счёт.

– Ого, – чуть удивлённым голосом перебил его царь. – А вот граф Аракчеев мне всё время жалуется, что вверенные его попечению военные поселения, где квартирует пехота, никак не могут обеспечить себя и постоянно приходится выделять им казённые деньги.

Де Витт с трудом сдержал ядовитую усмешку – старая неприязнь к Аракчееву (взаимная, впрочем, взаимная!) едва не прорвалась наружу.

– Государь, – медленно проговорил он, тщательно выбирая слова, – граф Алексей Андреевич попечительствует над военными поселениями северных губерний, где земля не столь плодородна… поэтому там и возникают постоянные недороды и нехватка средств…

– Именно поэтому там мы расположили пехоту, которую снабдить легче, чем кавалерию, – согласился царь благосклонно. – Однако же, я думаю, вы помните про волнения в поселениях, тем более, про Чугуевский бунт?

Ещё бы не помнить.

Де Витт на мгновение прикрыл глаза.

– Не волим военного поселения!

– Не волим служить графу Аракчееву!

Чугуев – городок небольшой, на рыночной площади – не протолкнёшься. Две сдвоенные цепи солдат, одни в центре площади, коридором, другие – чуть дальше в ширину, лицом к хмурой озлобленной толпе. На небольшом пустом пространстве грудами свалены солдатские мундиры, рванные штыками, ношеные, в потёках в крови, разрубленные саблями и палашами кивера, фузеи и пистолеты.

Аракчеев, приподымаясь на стременах, кричит, его худое бледное лицо наливается кровью:

– Покайтесь, мятежники, и будете прощены государевым именем!

– Не кайтеся! – орут в ответ из-за оцепления отцы и матери. – Не кайтеся, дети! Лучше сгинуть, чем служить тому кату! Самозванец! Катюга! До царя дойдём, а тебе не спустим!

Граф Аракчеев ждёт ещё какое-то время, потом, чуть дёрнув уголком рта, равнодушно пожимает плечами и кивает солдатам:

– Начиииии-най!

В коридор вступают расхристанные, босые, полураздетые бунтовщики – эта амуниция, эта справа, оружие, сапоги, мундиры и кивера ещё совсем недавно принадлежали им. Они идут по одному цепочкой, и свистят шомпола.

Шпицрутены.

Шшшшш-вак!

Шшшшш-вак!!

Брызжет кровь, шомпола рвут кожу на плечах и спинах. Бунтовщики идут шатаясь, не глядя по сторонам, а солдаты в шеренгах – бьют. Методично, словно рубят дрова или косят сено.

Кто-то упал на колени, прося пощады – один, другой, третий. Капралы тут же выхватывали их из свистящего шомполами кровавого коридора и оттаскивали прочь – эти прощены.

Остальные – идут.

– Ы-раз! Ы-рраз! – орут за спинами капралы.

Шшшшш-вак!

Шшшшш-вак!!

Шшшшш-вак!!!

Двенадцать прогонов через строй в тысячу человек – милость Аракчеева, которой он заменил бунтовщикам шибеницу. Двенадцать тысяч шпицрутенов каждому.

Де Витт содрогнулся и открыл глаза. Он тогда принимал попечение южных армий от Аракчеева, которого царь после этого бунта удалил на Север, и помнил с какой злобой глядели на него уланы и кирасиры… и каких трудов ему стало потом эту злобу одолеть. Тогда у него в душе и поселилась эта стойкая неприязнь, чуть ли не ненависть к Аракчееву – это как же надо было ненавидеть… нет, не ненавидеть – быть равнодушным к вверенному тебе делу, чтоб в богатейшем краю за несколько лет озлобить и довести людей до бунта.

– Государь, – всё так же осторожно сказал он, стараясь не задеть даже заочно царского любимчика, – всё улажено и успокоено, как вашим величеством и было указано. Поселяне теперь верны присяге и готовы выступить против любого врага.

Несколько мгновений царь и граф смотрели друг другу в глаза, опять оба поняв, что означает слово «любого». Не только турок, французов, пруссаков, но и внутренних бунтовщиков. Своенравной спесивой гвардии, пышущей духом якобинства. Против них Александр военные поселения и создавал, а не только для того, чтобы армию удешевить.

В этот миг неслышно отворилась дверь, и на пороге опять возник давешний лакей.

– Государь, – негромко сказал он. – Оба вызванных вами вельможи прибыли.

– Зови, – велел Александр, вяло подымаясь (и в тот же миг упруго вскочил на ноги де Витт).

Обоих прибывших он отлично знал.

Первый – невысокий крепыш лет сорока, прямоносый германский профиль (хотя вообще-то он – силезец) с курчавыми бакенбардами, пехотный мундир, эполеты генерал-адьютанта, чуть взлохмаченные чёрные волосы под бикорном. Иван Иванович Дибич (хотя вообще-то – Ганс Карл Фридрих Антон фон Дибич-унд-Нартен). Полный георгиевский кавалер. Начальник Главного штаба.

Второй – худой манерный аристократ лет на десять моложе, бакенбарды и пышная чёрная шевелюра с высокими залысинами, английское лицо – узкое, как лезвие топора. В статском (тёмно-зелёный сюртук с вензелями, монокль в глазу и цилиндр в руке), хотя вообще-то он – подполковник и бывший адъютант цесаревича Константина. Граф Перовский, Василий Алексеевич, секретарь государя и адъютант цесаревича Константина, внебрачный сын Алексея Разумовского и внук последнего гетмана.

Дверь закрылась.

– Вот теперь все в сборе, – монотонно сказал государь. – Представлять вас друг другу излишне, поэтому сразу перейдём к делу. Говорите, Иван Осипович, господа посвящены в тайну.

Граф де Витт на мгновение задержал дыхание, потом выдохнул и сказал, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно:

– Ваше императорское величество, господа, имею честь доложить вам, что донесение господина Шервуда от семнадцатого июля оказалось совершенно верным – в армии действительно существует разветвлённый и могущественный якобинский заговор, – де Витт помолчал какое-то время, потом добавил. – И у меня есть самые серьёзные основания полагать, что в нём ясно виден польский след.

2. Там же

Император на мгновение поморщился – похоже, Иван Осипович изрядно грешит дурной театральщиной, вон как паузу-то выдержал, впору самому Щепкину или Каратыгину.

Впрочем, морщился Александр Павлович не столько от любви генерала к дешёвым эффектам, сколько от слов о польском следе – так и слышалось в речах генерала «ваши любимые поляки». И больше всего в этот миг государю хотелось указать де Витту, что тот и сам наполовину поляк – хоть мать у него и гречанка, знаменитая Софья Глявонэ, но отец – Юзеф де Витт, ополяченный потомок голландских поселенцев.

Но через мгновение царь преодолел это желание – не столько потому, что не хотелось обижать полезного и верного человека, но и потому, что не хотелось делать вообще ничего. Как и вообще в последнее время.

Стоит ли напрягаться, если всё предрешено?

– Вы готовы назвать имена, граф? – цепко спросил между тем Дибич, предварительно спросив взглядом разрешения Александра.

– Готов, Иван Иванович, – холодно процедил де Витт, его взгляд вдруг стал похож на тот, каким смотрит охотник, когда целится в дичь.

Перовский чуть подался вперёд, в глазах – азарт, вот-вот вскочит с кресла.

Тоже – охотник.

«Был когда-то и ты охотником, – горько-меланхолично сказал себе государь, теряя на какое-то мгновение нить разговора. – А теперь вот…»

Сумрачное настроение государя было давней бедой. Одно дурное предзнаменование за другим нависало над его головой уже несколько лет. А прошлогоднее наводнение и вовсе – знак божий. Как родился – было наводнение, как царём стал – было наводнение, а тут и вовсе – такое, какого не бывало до того в Питере никогда.

Знак.

И церковь Преображения горела яро, с треском, казалось, вся сгорит, а погибли только купола.

И комета в позапрошлом году. Прошлая комета предвестила смерть корсиканского узурпатора, а эта?

Не просто знак, а целая череда знаков. То ли смерть предвещают, то ли потерю престола, то ли и то, и другое.

И как обмануть судьбу?

И надо ли обманывать?

Хотя в последнее время ему стало казаться, что способ разорвать заколдованный круг есть.

Государь вздрогнул и попытался уловить ускользающую нить разговора.

– Тайное общество состоит из пяти вент[1]. Одна из них – в столице, – неторопливо рассказывал де Витт, в голосе его лязгало железо, словно генерал бился с кем-то на шпагах. – Члены общества – почти поголовно офицеры, они все дворяне. Они началуют над тринадцатью полками и пятью артиллерийскими ротами, под ними и часть флота, мне пока что неизвестная. Но точно известно, что в вентах состоят не только армейские, но и морские офицеры. Они рассчитывают на видных военачальников и сановников – Ермолова, Сенявина, Киселёва. Мятеж они намереваются произвести летом следующего года, во время больших военных маневров – убить государя, захватить столицу и установить в стране республику.

– Вот как, – прошептал император, чувствуя, что бледнеет.

– Мои агенты, которых я внедрил к заговорщикам, господа Бошняк и Майборода, доносят, что один из заговорщиков, некий Лихарев восклицал однажды: «Ах! Если бы Вы знали, кто между нами находится, Вы не захотели бы мне поверить».

Глаза Перовского странно блестели, он словно что-то лихорадочно обдумывал, оценивал, машинально теребя на правой руке приставной искусственный палец – когда-то по глупой неосторожности он отстрелил себе палец и теперь на его месте всегда носил набитый ватой серебряный напёрсток. Подполковник словно вычислял какие меры следует предпринять, чтобы обезвредить заговор как можно быстрее и с меньшими жертвами.

Дибич сжал зубы, на челюсти вспухли острые желваки, ноздри раздувались, – перед его глазами словно маршировали полки и роты, шли строем солдаты с примкнутыми штыками, проносились в визге ядер драгунские и уланские эскадроны. Генерал, должно быть, почти воочию видел, что произойдёт, если карбонарии смогут выступить.

Александр содрогнулся.

Перед ним вдруг всплыло давно, казалось бы, забытое.

Сна не было.

Да и до сна ли в такую ночь?

Поэтому, когда по коридорам Михайловского замка застучали быстрые шаги, цесаревич мгновенно откинул тяжёлое одеяло и сел на перине. В висках лихорадочно застучало, в горле пересохло.

Вот оно!

Случилось!

Или – не случилось?!

– Ваше императорское высочество! Александр Павлович, проснитесь!

В дверях – Петруша, пожилой камер-лакей государевой семьи, подсвечник подрагивает в руке, пляшет огонь на фитилях свечей.

– Что случилось, Петруша? – голос цесаревича ощутимо дрогнул, ладони вспотели. Нет, надо держаться, нельзя показывать, что ты что-то знаешь. Хоть лакей и не может ничего знать, но он, Александр должен быть спокоен – он ждёт всего лишь какой-нибудь мелкой пакости, не ТОГО, что сегодня должно случиться.

– Приехал граф Пален, – растерянно отвечал камер-лакей. – Просит срочной аудиенции, говорит, что у него сверхважное дело, не терпит отлагательств.

Растерянность камер-лакея была понятна – военный губернатор столицы по срочному и сверхважному делу должен был приехать не к цесаревичу, а к государю.

Сердце дало сбой, на лбу выступила испарина. Пален. Но с какой он вестью? Кто с ним – заговорщики с вестью о победе или стража с повелением взять цесаревича и бросить в каземат Алексеевского равелина?

– Зови, – сипло сказал цесаревич, вставая с постели, и, дождавшись, когда камер-лакей исчезнет за дверью, крупно перекрестился.

Граф Пален, хитролицый курляндец, вошёл в будуар быстрым шагом, сбросил с головы бикорн, коротко поклонился. На плечах быстро таяли клочья мокрого снега, оставляя на светло-сером мундире губернатора неряшливые тёмные пятна.

– Государь.

Всего одно слово, а как оно сразу всё объяснило! Александра охватила мгновенная крупная дрожь, колени подкосились, но он устоял.

– Пётр Алексеевич, – полувопросительно сказал цесаревич (цесаревич он, пока ещё всё равно цесаревич!).

– Несчастье, государь (опять!), – сказал Пален, чуть склонив голову набок. – Ваш батюшка, Павел Петрович… (ну же, ну!) четверть часа назад скоропостижно скончался от апоплексического удара.

Как??!!!

Александра шатнуло, он слепо попытался ухватиться за что-нибудь. Граф Пален протянул руку, пытаясь поддержать, но цесаревич отпрянул назад и упал бы, если бы его не подхватили чьи-то руки.

Петруша!

По щекам камер-лакея текли крупные слёзы. Разумеется, он всё слышал.

– Батюшка?.. – голоса почти не было.

– Ваш батюшка умер, – терпеливо повторил Пален, в глазах которого росло недоумение. – Апоплексический удар. Теперь государь – вы.

Мгновенно вспомнились вчерашние слова Палена, сказанные сразу после обещания, что отец обязательно останется жив: «Помните, господа: чтобы полакомиться яичницей, надо прежде всего разбить яйца!».

Да ведь он же всё знал!

Он заранее всё знал!

А ты? – мгновенно возразил себе цесаревич. Ты – не знал?! Или – не хотел знать?

Потрясённый Александр обессилено опустился на кровать, кивком отпустил Петрушу (камер-лакей исчез за дверью) и в отчаянии замотал головой. Слёзы рванулись сами.

– Ты!!! – выкрикнул он Палену. – Вы, все! Вы меня кем сделали?! Отцеубийцей?! Вы, гвардия, царедворцы! Каста проклятая!

Он спрятал лицо в ладонях, на душе росло отчаяние. Отчаяние и страх.

– Souverain, assez d'enfantillages, va régner![2] – голос Палена хлестнул словно плетью, разом остановил слёзы.

Александр отнял руки от лица, досадливо тряхнул головой, сбрасывая слёзы с ресниц. Пересилил себя и встал.

Молча подставлял голову и руки, позволяя Петруше и Палену надеть на себя мундир и шляпу, молча шёл по коридору.

Молча вышел балкон, перевёл дыхание и поглядел по сторонам. Втянул сквозь зубы морозный ночной воздух, глянул по сторонам – слева синел лёд на Фонтанке, справа под осевшими уже снеговыми шапками горбились деревья в Летнем саду. Впрочем, ничего этого не было видно – ночь. Зато видно было иное – внизу, в пяти саженях – нестройная вооружённая толпа, взгляды – всполошённые, с надеждой, с испугом. Штыки примкнуты, на эполетах – снег, на усах – иней. Дымные огни факелов, пляшущие рваные тени на сугробах и мостовой.

Преображенцы и семёновцы.

На миг цесаревича пронзило острое чувство ненависти ко всем этим убийцам, которые и его тянут в своё кубло, возникло желание вызвать Конногвардейский полк и разогнать всю эту титулованную сволочь.

А ты сможешь? – гаденько шепнул кто-то из-за спины. – Они ж и тебя сейчас удавят, глазом не моргнув. А на престол… свято место пусто не бывает! Есть Костя, есть Николаша, он совсем мальчишка ещё! Что с Россией будет?!

Он выдохнул и сказал в эти ждущие лица:

– Государь Павел Петрович… – горло перехватило, но он справился. – Государь скончался от апоплексического удара. Я обещаю… обещаю править по всем заветам моей дорогой бабушки, Екатерины Алексеевны.

– Ура государю! – завопил кто-то среди солдат, едва дождавшись, пока Александр умолкнет.

– Ура! – подхватили остальные. – Виват!

Память, как всегда, не вовремя уколола его своим ядом четвертьвековой давности.

Помнил он и то, что было дальше.

Как по дворцу шатались полупьяные заговорщики, напоказ бравируя цареубийством.

Как испуганно смотрела жена, словно спрашивая: «Ты только одно скажи, ты же ведь не знал?», а он… он молчал и отводил глаза.

Как он не мог смотреть в глаза матери. Мать молчала, но взгляд её говорил не хуже слов.

Помнил радостных людей на улицах – петербуржцы обнимались, поздравляли друг друга с гибелью тирании.

И понимал – покоя ему не будет никогда. Он всегда, что бы ни делал, будет чувствовать за спиной кинжал, яд, пистолет, который держит рука в белой перчатке и гвардейском манжете.

Государь вдруг поймал на себе ждущие взгляды всех троих собеседников. Похоже, пока он упивался самоуничижением, де Витт закончил доклад. Сейчас… сейчас надо что-то сказать.

А что он скажет?

– Я… – Александр помедлил. – Я не имею морального права их преследовать!

Лица де Витта и Перовского вытянулись, а Дибич озадаченно нахмурился.

– Однако вы, Иван Осипович, общение с заговорщиками продолжайте и держите меня в курсе этого дела! Это очень важно.

Граф послушно склонил голову.

Он понимал.

– Это будут заботы уже не мои, а моего наследника, – продолжал Александр.

Три взгляда: испуганный – де Витта, напряжённый – Дибича, встревоженный – Перовского.

– Я вряд ли уже вернусь в Петербург, – сумрачно подтвердил Александр. – Граф Дибич, граф Перовский, я думаю, что Иван Осипович тот человек, который нам нужен.

3. Там же, через час

Я не имею морального права их преследовать.

Де Витт криво усмехнулся, на мгновение остановясь перед тем, как сесть в коляску. Против воли обернулся, окинул взглядом крашенный охрой дом Папкова с полосатыми чёрно-белыми карнизами по углам, упрятанный за высокой железной оградой с острыми копьями наверху, весь – от низкого, упрятанного под землю цоколя до крытой листовым железом кровли, там и сям тронутой ржавчиной. Так и подумалось нехорошо: «Что это государь совсем плох, не мог распорядиться, чтобы резиденцию, пусть и временную, в порядок привели?». И тут же отвёл глаза, словно опасался, что за ним может кто-то наблюдать из высоких окон, забранных узорными решётками. Наблюдать и прочитать невольные мысли.

Иван Осипович рывком вскинул поджарое сухощавое тело (какие там годы ещё, ему ещё и сорока пяти нет!) в коляску, упал на нагретую за время ожидания вытертую добела кожу сиденья (южное солнце и в октябре пригревало неплохо), оглянулся на дворец снова, встретился невольно глазами с насупленными часовыми у ворот, те глядели равнодушно, словно каменные истуканы скифской степи, – те вот так же высятся на верхушках курганов, и глядят так же равнодушно. Де Витт невольно вздрогнул и легонько ткнул английским стеком в спину кучера. Тот, мгновенно поняв, коротко цокнул языком и тройка резво тронула с места. Граф откинулся на спину и чуть прикрыл глаза.

Я не имею морального права их преследовать.

Губы графа снова исказила кривая усмешка.

Обед у государя проходил в молчании – не при лакеях же говорить о делах, да и обговорили уже всё заранее, до обеда. А обычная светская болтовня, перемежаемая новостями из Петербурга, почерпнутыми в газетах и письмах, не клеилась. Де Витт пребывал в ошеломлении от того, что услышал от царя и Дибича, поэтому и на обращённые к нему вопросы отвечал вяло и односложно, а в голове всё время гудело, крутилось и плясало одно: «Верить? Не верить?». Дибич тоже помалкивал и только изредка косо поглядывал на собеседников за столом, словно и его тяготила какая-то навязчивая мысль. Да и сам хозяин застолья был неразговорчив. Только граф Перовский по мере сил старался поддержать веселье, но выглядело это на фоне сумрачного молчания остальных, как-то натужно, и вскоре Василий Алексеевич тоже смолк, чуть нервно подкручивая усы, которые и без того стояли дыбом – должно быть, с утра натёр воском. А когда смолк Перовский, то за столом слышно было только звяканье столового серебра, едва слышные шаркающие шаги лакеев да бульканье вина в бокалах.

И только потом, когда граф де Витт откланялся, прощаясь, государь строго и негромко напомнил ему, чуть хмурясь, что совершенно не шло к его рано (не стар ещё государь, совсем не стар, всего-то на четыре года старше де Витта!) облысевшей голове:

– Помните же, Иван Осипович, обо всём, что мы сегодня говорили!

– Помню, ваше императорское величество! – так же негромко ответил граф, кланяясь.

Помню.

Я вряд ли уже вернусь в Петербург.

У де Витта так же, как и тогда, когда услышал эту фразу, мороз продрал по коже, глаза открылись сами собой, граф передёрнул плечами, словно от озноба.

Его императорское величество Александр Павлович задумал вещь совершенно несообразную.

Отказаться от власти.

Тайно скрыться в безвестность.

Бежать от престола.

Де Витт чуть прикусил губу, припоминая известные ему похожие случаи в истории. В том котле, в котором он варился, в этой шкуродёрне тайной войны, где кинжал соседствует с пером и чернилами, казачье седло – с шёлковым цилиндром и фраком, а яд – с толстенными томами книг, без знания истории, науки наук, не обойтись. И тут же выбранил себя за дурную привычку. С детства привязалось – как озадачится да задумается, так и прикусит губу – чуть слева, резцами и клыком. Давно уже не мальчик, а от привычки никак не избавится. И матушки уже почти три года как нет в живых, а отчётливо помнится голос, до старости мелодичный (впрочем, старость пощадила La belle phanariote[3] и сохранила за искательницей приключений не только звучный голос, звонкое сопрано, но и остатки былой красоты, когда-то бросавшей к её ногам не только отца, Юзефа де Витта, но и великих людей, знатных и властных и папского нунция Боскамп-Лясопольского, и графа Станислава Потоцкого, и короля Станислава Понятовского, и принца де Линя, и генерал-фельдмаршала Потёмкина): «Послушайте, Янек, прекратите уже прикусывать губу, в конце концов, это неприлично!» И Янек торопливо разжимал зубы, отпуская губу, потому что от прекрасной, греховной и ветреной матушки в детстве можно было за непослушание и веером по губам получить.

И сейчас – отпустил.

Иван Васильевич Грозный, пожалуй – читал граф де Витт Карамзина, конечно же. И читал не только основной текст «Истории государства Российского», предназначенный для широкой невзыскательной публики, но и комментарии к ней, такие же объёмистые, как и сам труд Николая Михайловича, напечатанные мелким шрифтом – туда редко кто и заглядывает, только любители истории да те, кому это по должности положено, вроде него, графа де Витта. Однако же, упомянутое Николаем Михайловичем венчание Симеона Бекбулатовича на царство – странная гримаса истории, какой-то шутовской маскарад, скоморошество. Правда, скоморошество затянулось почти на год. Способен ли нынешний русский государь на подобное скоморошество?

Были, конечно, примеры и иные.

Диоклетиан, разумеется!

Эдуард Гиббон, «History of the decline and fall of the Roman empire»[4], том первый, тринадцатая глава. Читал Иван Осипович и этот замечательный труд английского историка, семь толстенных томов in-quarto.

Диоклетиан провёл последние девять лет своей жизни частным человеком. Рассудок внушил ему намерение отказаться от власти, и он не раскаивался в этом, живя в уединении и пользуясь уважением тех монархов, которым он передал всемирное владычество. Редко случается, чтобы человек, в течение долгого времени употреблявший свои умственные способности на занятие государственными делами, был способен оставаться наедине с самим собой; отсутствие занятий обыкновенно является главной причиной его сожалений об утраченной власти. Занятия литературой или делами благочестия, доставляющие столько ресурсов в уединённой жизни, не могли иметь привлекательности для Диоклетиана; но он сохранил или по меньшей мере снова почувствовал расположение к самым невинным и самым натуральным удовольствиям: его часы досуга были достаточно заняты постройками, разведением растений и садоводством. Его ответ Максимиану заслуживает той славы, которую он приобрёл. Этот неугомонный старик упрашивал его снова взять в руки бразды правления и облечься в пурпуровую мантию. Он отверг это предложение с улыбкой соболезнования и спокойно прибавил, что если бы он мог показать Максимиану капусту, посаженную его собственными руками в Салоне, его перестали бы упрашивать отказаться от наслаждения счастьем для того, чтобы гоняться за властью.

Но Диоклетиан отнюдь не скрывался, не бежал от престола, его отречение было публичным, прошло в Риме, при Сенате и скоплении римского народа. Что мешает сделать то же самое и Александру Павловичу, если уж ему так восхотелось отшельничества? Благо и наследник в наличии, и можно не ожидать восемнадцати лет гражданской войны, которая разразилась в Риме после отречения Диоклетиана.

Если, конечно, царь не лукавил, и действительно собирался привести задуманное в исполнение.

Коляска миновала заставу, выкатилась за пределы города, дорога потянулась вдоль прибрежных дюн, круто забирая на северо-запад (де Витт остановился в дешёвой загородной гостинице), и генерал чуть поёжился. Ветер с Азовского моря свежел, словно бы и не очень холодный, он забирался под генеральскую шинель, ерошил суконный ворс, ласкал золотое шитьё петлиц и фуражки. По спине Ивана Осиповича осторожно крался озноб, генерал даже чуть удивился – ну не с чего же! По здешним временам настоящих холодов ждать ещё очень долго, если дождёшься вообще. Генерал-шпион опять поёжился, плотнее кутаясь в шинель и снова задумался.

Однако вы, Иван Осипович, общение с заговорщиками продолжайте и держите меня в курсе этого дела! Это очень важно.

Государь тоже мечтает выращивать капусту в тиши? Вот уж позвольте не поверить!

Иван Осипович саркастически скривился.

Александр Павлович в молодости участвовал в заговоре против собственного отца, окончившийся смертью последнего. Вынес на своих плечах всю огненную и кровавую череду войн с Францией, четверть века шпионских и дипломатических игр в Европе и Азии, гекатомбы Двенадцатого года. Бестрепетной рукой раздвинул рубежи России на Кавказе и Балканах, в Польше и на Балтике. И вдруг собрался отречься от власти. Бежать в безвестность. И когда? В тот миг, когда престолу угрожает невидимая рука, когда паутина заговора как грибница почву, пронизала всю армию и гвардию, когда гвардейские генералы чуть ли не открыто фрондируют и бравируют этим в обществе, кичась своим боевым прошлым?!

Как же, как же.

Прикинуться мёртвым и подвинуть заговорщиков на действие. Руководить всеем из тени, оставаясь невидимым.

Ловко.

Но тогда почему?! – молча воскликнул генерал, обращаясь непонятно к кому. К себе, в первую очередь, должно быть. Почему он не открыл мне всей правды?!

А вот потому, – тут же ответил н сам себе. – Это тоже игра, ясно и ежу. Ты совсем глуп, что ли, архишпион? Вот только с кем играет государь на этот раз? Вернее – кого играет?

Его, де Витта, пытаясь добиться, чтобы генерал поступил каким-то, нужным царю образом? Но как? Понять бы ещё! А может быть, наоборот – Александр Павлович как раз и хочет, чтобы озадаченный де Витт бездействовал.

Или же государь играет не его? А Перовского или Дибича, единственных свидетелей разговора, кормит их пустой кашей невнятных намерений? Для того, чтобы они сделали что-то, или наоборот, не делали чего-то?

Де Витт крепко выругался и потёр заскорузлыми на ветру пальцами жёсткий подбородок – на нём, ещё с утра гладко выбритом, уже пробивалась колючая чёрная щетина, наследие южной породы со стороны матери-гречанки, Софье Глявонэ.

Он впервые в жизни не понимал, как ему нужно поступить.

Впрочем, решение имелось – слова государя.

Однако вы, Иван Осипович, общение с заговорщиками продолжайте и держите меня в курсе этого дела! Это очень важно.

4. Переяслав. Конец октября 1825 года

Недомогание граф де Витт почувствовал ещё около Полтавы, но терпел, перемогался. Кашлял, кутался в плащ, смотрел хмуро, моргал покраснелыми глазами. На станциях, пока меняли лошадей, сморкался, отойдя за угол, отряхивал с шляпы и плаща частую капель осеннего дождя, пытаясь справиться с ознобом, жадно тянул огненный чай и обжигающий грог, раздобытый заботливым Карлом Ивановичем. Навязанный Дибичем попутчик опасений генерала не оправдал – на вид штафирка штафиркой, то ли химик, то ли медик, по словам Дибича, но иногда как взглянет стальным глазом – даже у видавшего виды Ивана Осиповича мороз пробирал по коже. Впрочем, такие хмурые взгляды были у Штольца редкостью, чаще он смотрел добродушно, а иногда – равнодушно. К болезни графа он отнёсся с полным участием, угощал прихваченной в дорогу водкой, в Полтаве где-то раздобыл овчинный кожух, в который и вынудил укутаться де Витта. Иван Осипович сначала слабо возражал (что за вид будет у боевого генерала, ветерана войны и шпиона божьей милостью в мундире и овчинном кожухе (тулупе!) – это в Малороссии-то, в октябре-то?!), но потом всё-так сдался, махнул рукой и закутался в кисловато пахнущую овчину, и жёсткий грязноватый овечий ворс щекотал генеральскую шею под фуражкой. Должно быть, кожух и впрямь помог – после Миргорода генералу значительно полегчало, и у де Витта отлегло от сердца – не хватало ещё свалиться и заболеть по дороге, и когда?! Сейчас, когда от государя выдано важнейшее поручение, когда надо успевать ловить каждый час. Вряд ли есть много времени – скорее всего, государь собирается схватить разом всех заговорщиков не позднее января, а значит, времени оставалось не так уж и много.

Лубны и Пирятин миновали быстро, почти не останавливаясь – у станционных смотрителей откуда-то всё время были наготове свежие лошади, да и один только вид грозной подорожной де Витта в сочетании с хмурым генеральским лицом, разгорячённым водкой и пронизывающим ветром подгонял смотрителей шевелиться скорее.

Застряли уже около Переяслава, перед самой переправой через Днепр. На смотрителя, седого согбенного старика, не действовала ни подорожная Ивана Осиповича, ни хмурый взгляд Штольца – не помогало ничего: «Нет лошадей, ваше сиятельство! Завтра будут».

Пришлось ждать.

Тут болезнь и нагнала графа, словно татарская погоня – казака.

Генерал-шпион лежал на широкой лавке на постоялом дворе (на станции кроме него, Штольца и смотрителя, почему-то не было никого), скорчившись под кожухом, его била крупная дрожь, зуб не попадал на зуб, костяное клацанье зубов каталось по комнате, отдаваясь эхом в углах. Шум самовара гулко заполнял уши, забивая едва слышный откуда-то колокольный звон.

– Звонят? – хрипло спрашивал Иван Осипович, чуть приподымаясь на локте, лихорадочно блестя глазами, водил по комнате невидящим взглядом.

Штольц молчал, а смотритель только скорбно крестился, вздыхая, и бормотал себе под нос:

– Да кому бы и к чему звонить-то в такую пору… бредит.

Генерал бредил.

Генерал плыл через Вислу верхом на коне, наперегонки с самим маршалом Мюратом, и ледяная вислянская вода охватывала со всех сторон вязкой холодной пеленой, сковывала руки и ноги. Конь захлёбывался, фыркал и не успевал за неаполитанским королём – шустрый гиенец[5] обидно хохотал, оглядываясь через плечо, словно ему нипочём была эта ледяная вода. Грязно-зеленоватые куски льда (осень или весна – не понять) проплывали мимо де Витта по течению, плыли к северу, к мутной и холодной Балтике, то и дело норовя задеть генерала и его коня неровно обломанным тяжёлым краем. Вот льдина ударила коня в ухо, тот коротко ржанул, голова скрылась под водой и забился. Вода вдруг оказалась совсем рядом с лицом генерала, Иван Осипович хотел закричать, но голос внезапно пропал, а потом ледяная вода хлынула в рот, забивая дыхание.

Очнулся на несколько мгновений. Вместо холодной вислянской воды перед глазами – белёный невысокий потолок почтовой станции, толстостенный стакан мутного стекла у губ и стальной взгляд фон Штольца.

– Глотните, Иван Осипович, – шелестит в ушах голос сталеглазого. Питьё горчит, горчит до судорог и сведения скул, по лбу катится крупный, едва ли не с горошину, холодный пот.

Давно уже нет в живых ни великого корсиканца, к которому он, де Витт, искал во времена оны подходы, ни неаполитанского короля, с которым они плыли наперегонки через Вислу (Мюрат тогда, конечно, победил, но всё ж не так быстро и обидно, как в этом бреду) – уже десять лет, как Жоашена Мюрата, отвергнутого собственным императором, расстреляли в Калабрии неаполитанские жандармы.

От горького питья де Витта на миг замутило, едва не вывернуло наизнанку, но почти тут же генералу полегчало.

Он утёр со лба пот дрожащей о слабости рукой, повёл взглядом по комнате, словно пытаясь понять, где он. Память услужливо и неслышно шепнула на ухо – почтовая станция.

– Ло… – шевельнул губами Иван Осипович, но язык не слушался, словно он вдруг забыл, как правильно произносить слова. Генерал чуть поморщился, но пересилил себя и выговорил-таки. – Лошади… готовы?

– Ваше сиятельство! – потрясённо всплеснул руками смотритель. – Да какие ж вам лошади? Вы ж едва на ногах стоите!

«Да что там едва – совсем не стоишь на ногах-то!» – беспощадно добавил сам себе де Витт. Мысли путались, словно заячьи тропы в зимнем лесу. Он облизнул пересохшие и потрескавшиеся губы, слабо шевельнул плечом, сбрасывая с плеча кожух и открывая золотую бахрому эполета.

– Лошади… готовы? – повторил он настойчивее, и смотритель смутился, прикусил морщинистую губу пожелтевшими от табака мелкими зубами. Прищуренные от старости глаза смотрителя слезились, он шмыгнул небольшим, пуговкой, носом, глянул жалобно и вновь выговорил:

– Ваше… сиятельство…

– Лошади готовы?! – повторил генерал ещё твёрже, спуская ноги с лавки на чисто выметенный некрашеный пол. Чуть притопнул каблуками, и железные подковки на них отозвались дробным стуком. Фон Штольц смотрел на генерала ошалело приоткрыв рот, и в его глазах ясно читалось восхищение, смешанное чуть ли не с суеверным страхом.

– Что, небось уже и панихиду по мне заказали? – ядовито бросил генерал, вставая. Кожух свалился с его плеча, но Иван Осипович его легко подхватил и набросил поверх золотого эполета. Обернулся к смотрителю, снова глянул в его слезящиеся глаза и ограничился одним-единственным словом. – Ну?!

Но сказано это было так, что смотритель понял – медлить и прекословить не стоит.

– Есть лошади, ваше сиятельство, –покорно склонил он голову. – Недавно привели. Пять минут и подам.

Генерал в ответ только удовлетворённо хмыкнул.

Паром бесшумно скользил по чёрной днепровской воде. Двое мужиков неторопливо топтались по выскобленной добела палубе, ходили вокруг шпиля, канат, покачиваясь, тащил паром через великую реку. Крупные хлопья влажного снега падали в воду и исчезали в волнах, мягко били в лицо, налипая на кожу, обжигали холодом. Шляпа не грела, генерал снова кутался в кожух, сидя на обтянутом вытертой кожей сиденье коляски. Фон Штольц нетерпеливо расхаживал по палубе парома, то и дело зыркая по сторонам, словно ему не терпелось поскорее ступить на твёрдую землю.

Может быть, и не терпелось.

Кроме двоих путников, на пароме переправлялось ещё пятеро мужиков на двух гружёных какими-то мешками бричках, запряжённых волами – рогатые равнодушно жевали жвачку, не обращая внимания на тающий на их мохнатых боках снег, глядели исподлобья сквозь косматые чёлки выпуклыми фиолетовыми глазами. То ли запоздалые чумаки возвращались из Крыма с табаком и солью, то ли на последний осенний торг ехали переяславские селяне – им в Киев было гораздо ближе, чем в Полтаву, хотя и приходилось переправляться через Днепр. Селяне поглядывали на обоих благородных (и спокойного, и беспокойного) с едва заметной опаской, словно не знали, что от них ожидать. В общем-то так оно и было.

– Ну куда и зачем вы спешите, Иван Осипович? – с упрёком спросил наконец, фон Штольц, остановившись около коляски. – Вы всё ещё нездоровы, погода… (ему залепил губы очередной снежный хлоп, Карл Иванович с отвращением сплюнул) погода отвратная, самое время переждать…

– Нельзя, – почти неслышно ответил де Витт. – Надо спешить…

– Но зачем?! – патетично и картинно, совсем не по-немецки воскликнул фон Штольц. – Что за нужда?!

– Сто лет назад сказали бы – слово и дело государево, – криво усмехнулся генерал и умолк, отвернувшись под изумлённым взглядом фон Штольца. У того же во взгляде опять процвела сталь, но де Витт этого уже не видел.

Паром наконец, переполз через реку, ткнулся носом в песчаную отмель, и де Витт тут же ткнул ямщика в спину – фон Штольц едва успел вскочить на подножку.

Генерал спешил.

Снег разгулялся – за сводчатыми окнами кабинета над улицей мело уже не на шутку. В бокалах тягуче стыло густое рубиновое вино, в фарфоровом чайнике звучно пыхал медовым паром сбитень.

– Присядьте, Александр Карлович, – насупленно сказал де Витт, преодолевая дрожь – болезнь никак не отставала. Генерал обхватил обеими ладонями толстостенный фаянсовый стакан с дымящимся сбитнем – из стакана тянуло мёдом, липовым цветом и кардамоном. Казалось, что пахнет чем-то ещё, чем-то горьковатым и неприятным, но Иван Осипович не мог понять – чем. Кажется, должно быть, – рассудил он, – из-за болезни. И тут же вспомнил, как в бреду совсем недавно плыл через Вислу.

Визави генерала, плотный сорокалетний середович в светло-сером сюртуке примостился за столом напротив, покосился на сидящего на козетке чуть в стороне, в глубине эркера фон Штольца – Иван Карлович вертел в руках бокал, вино плескалось – вот-вот прольётся. И не проливалось.

– Иван Карлович в курсе наших дел, – успокоил собеседника в сером сюртуке де Витт. – Он – доверенное лицо генерала Дибича.

Александр Карлович чуть поёжился, повёл плечами под сюртуком, чуть поклонился в сторону фон Штольца.

– Бошняк, Александр Карлович, – церемонно обронил он и замер в ожидании ответа.

– Фон Штольц, Иван Карлович, – не остался в долгу курляндец. – Бошняк… кажется, ваш дед был комендантом Саратова во время пугачёвского бунта?

– Точно так, – приветливо улыбнулся Бошняк, но де Витт нетерпеливо бросил:

– Прошу прощения, что прерываю ваш политес, господа, но… дела требуют срочности. Государем указано проникнуть в известное нам дело гораздо глубже. Наш план утверждён, надлежит выявить как можно большее количество участников заговора, чтобы схватить их всех разом.

Бошняк согласно склонил голову.

– Поэтому вам, Александр Карлович, следует немедленно выехать в Каменку. Ну, разумеется, не прямо сейчас, – спохватился он, перехватив недоумевающий и чуть обиженный взгляд Бошняка, а по завершению обеда.

Коляска Бошняка выкатилась со двора, Александр Карлович на прощание махнул рукой де Витту, который смотре вслед из окна кабинета. Генерал чуть покусывал губу о подступающего приступа дурноты – едва дождался отъезда агента, чтоб не упасть в обморок прямо в его присутствии – вот уж что совершенно ни к чему.

– Думаете, он справится? – едва слышно спросил за плечом Иван Карлович – как и когда фон Штольц подошёл вплотную, Иван Осипович не слышал.

– Справится, – процедил де Витт, роняя стакан (тот с хлопком разлетелся на куски от удара о дубовый паркет, брызнули в стороны остатки сбитня). – Он очень неглуп.

Ноги подкосились, и де Витт мягко опустился в вовремя подставленные руки Ивана Карловича.

Обморок.

[1] Вента (фр. vente) – организация и место собраний карбонариев во Франции.

[2] Государь, довольно ребячиться, ступайте царствовать! (фр.).

[3] La belle phanariote – «Прекрасная фанариотка» (фр.), прозвище Софьи Глявонэ, матери графа де Витта. Фанариоты – греческая элита Османской империи в XVI – начале XX вв. Назывались так по району Стамбула Фанар, где в основном и селились.

[4] Гиббон Э. Закат и падение Римской империи.

[5] Уроженец провинции Гиень во Франции, т.е. Мюрат.