— Я никуда не поеду ни на какую гребаную встречу к твоему гребаному Резо. Я сказала.
— Не к «моему», он мне не родственник… Блять, Кати, да почему?..
— Я так решила. Сам езжай.
— Я не могу.
— Я тоже не могу.
— Я, блять, работаю.
— Я тоже работаю. Высади.
— Да еб твою мать, там ненадолго…
— Я сказала: высади.
В общем, дела у нас идут как нельзя лучше. А иногда я даже и на работе появляюсь, да.
Сейчас, к примеру, на Карре-Ост.
Жарища сегодня. Безжизненный, раскаленный объект раскинулся перед моим неосведомленным взором на манер Долины Смерти. Чего это тут тихо так — стройтехника, что ли, барахлит?..
— Это вы от «Аквариусов»? Где начальник стройки, мать его за ногу?! — накидывается на меня Марио, низенький, волосатый и лысоватый бригадир подрядчика. — Воды нет!
— Сейчас будет, — говорю. — Большая пробка в Трептове.
— Да причем тут пробка?
— Да он из Трептова едет.
— А-а… — затем, опомнившись: — Так это не вы разве?..
Все так думают, думаю, а сама только киваю и уже набираю полусекретный, добытый мной некогда номерок в районной службе водоснабжения. Плету им, что тут у нас черт знает какой армагедец. Мне обещают дать воду через четверть часа.
— Что говорят? — спрашивает бригадир уже чуть более миролюбиво. Наезд, предназначавшийся мне, как «бауляйтеру», то есть, «начальнику стройки», попритушен.
— Щас дадут. Это из-за них в Трептове пробка.
Воду дают и правда почти «щас», хоть я и просто так, навскидку сказала.
Пригорюнившийся было на жаре зеленоватый экскаватор, загнанный на груды строительного мусора, оживляется. Голодным динозавром набрасывается он на изрядно искромсанный полутруп здания и с колоссальным грохотом отхрупывает своими гигантскими челюстями-кусачками по куску от перекрытия с торчащими венами кабелей и арматуры. Пыль из свежих ран обдают водяным туманом.
— От же повезло нам, что ты приехала, — восхищается Марио. — Хрен бауляйтера того дождешься… неделю на стройке не показывался, падла… да больше… Я ж даже в лицо его не знаю.
— Не мог он, — говорю. — У него «корона». Была.
— Да у кого ее не было, — добродушно ворчит он. — Гм-гм.
— Да он бы, — говорю, — вряд ли бы вам помог.
— Эт почему?.. — бригадир теперь явно в хорошем расположении духа и не прочь «пофлиртовать».
И я не прочь:
— «Телефонов» не знает, — говорю. — А я знаю.
— Молодец.
— Мгм. Да вон он. Здорόво, с возвращением. Так, мне пора.
— Да ты куда? — бригадир уже успел ко мне «прикипеть» и появление нашего бауляйтера почти игнорирует.
— На другую стройку, — скалю зубы. — Давайте, работайте тут. Если че — вызывайте.
— Вали уже, — смеется «наш». — Супер-девочка. Без тебя как-нить справимся.
— Не уверен, — тянет бригадир, кивает нашему в знак приветствия и подает руку нехотя, будто раздумывает. — Здорово. Будем знакомы. Чё, «корону»-то вылечил?..
Препоручив Карре-Ост нашему, отчаливаю, и взгляд мой случайно падает на подсобку на дальнем краю территории. Рабочие устроили себе там стихийную столовку. Обедать вместе им никто не разрешил бы, и они ныряют туда поодиночке.
«До последнего нырять будут» — думаю безучастно. «Пока не снесут».
Выдвигаюсь в сторону метро и мгновение соображаю, куда ехать.
В голове хрипло-матерным эхом отдается наездливый голос. Меня передергивает, но это не отвращение, а повеселевшее возмущение: я ж «сказала».
На волне возмущения еду не на Курфюрстен, хоть и «ненадолго же», а в свой горемычный Бланкенбург. Пусть считают меня супер-девочкой.
***
Устала. Супер-девочки тоже устают.
В Бланкенбурге проторчала почти до вечера, на фирму уже не поехала.
Опять иду, опять на метро.
— Кати, да там вроде Йеноптик разродились… — бубнит мне в наушнике Мартин. — Встречу назначили.
— Круто, — говорю пресно и киваю, хоть он и не видит.
— Через две недели.
Не круто. Совсем. Я буду в отпуске — это я так решила — а без меня не круто…
Повинуясь необъяснимому рефлексу, оборачиваюсь и до меня доходит, что меня на шаговой скорости «ведет» по проезжей машина. Моя машина.
— Перезвоню, — говорю Мартину.
— Ну так как…
Но я уже «повесила» и сажусь к себе в машину.
Собираюсь спросить, как он тут оказался, но не успеваю и рта раскрыть — Рик по «громкой» говорит с Резо. Запихиваю наушник обратно в ухо, делаю вид, что мое совещание еще не окончено. Веду себя, безусловно, как маленькая, но — я ж «сказала».
Когда «совещания» у нас обоих, наконец, «завершены», мы застываем в пост-совещательном ступоре и безмолвно плывем навстречу вечернему городскому мареву.
— Хавать дома есть? — спрашивает Рик.
Чего спрашивает? Прекрасно знает, что нет.
Полагаю, вопрос риторический — не отвечаю.
Рик не настаивает. Лезет ко мне в ноги и поднимает ко мне на колени пакет, в котором оказываются две коробочки с тайской лапшой.
Марево оказывается пробкой на въезде в Панков. Мы увязаем в этой пробке и принимаемся за лапшу.
— Че, Курфюрстен я теперь сам буду делать? — спокойно осведомляется Рик. С места — в карьер.
— Хочешь — сам, хочешь — не сам, — отвечаю с полным ртом. — А только я с этим сутенером больше встречаться не собираюсь.
— Он не сутенер. То вообще была не его точка.
— «Точка», — едва удерживаюсь, чтобы не фыркнуть. — Ну, не его, так его брата или свата. Почем я знаю. Я в их генеалогии не разбираюсь.
— Между прочим, он как раз-таки собрался перестраивать объект, доводить до нового пользования, если ты забыла. И я — тоже.
— Не забыла, — говорю. — Кстати, Карре-Ост скоро доломают… потом начнется…
Но ему неинтересно слушать. Может, потому что там без взрывов и он не задействован в этом их проекте. А может, просто дуется из-за Резо.
***
Вечер нынче, кажется, приятный, но мы до того наторчались на улице, что нас с ним даже на балкон не тянет.
Вероятно, это должно было произойти рано или поздно, хоть до этого момента я и не задумывалась, что должно было. Не ждала, так сказать.
Начинается с того, что мы заглядываем на кухню, я не знаю, зачем, да так там и оседаем. Пива нет, поэтому пьем чай.
— В отпуск не хочешь смотать? — спрашиваю.
— Эт куда?
— Хоть куда.
— Какой щас отпуск…
Да, с ним так и есть, думаю, с бизнесом. И чего ему неймется? Работал бы себе спокойно на Франка. Бизнесмен, е-мое, вот не могу…
— Слушай, я ж не говорила, что совсем тебе помогать перестану.
Не собираюсь его задабривать, просто раздражает, оказывается, этот мрачный его вид.
— Мгм.
— Да блин. Если надо чего подписать, там, отправить или куда обратиться…
— Мгм.
— Да хорош уже — заладил.
— Это ты заладила. И ты прекрасно знаешь, что хрен я сам куда могу обращаться или чего подписывать.
— Это я уже поняла. Хоть мне, между прочим, никто не потрудился толком объяснить, почему.
Потому что читать-писать он умеет, это я теперь знаю. Паспорт с ПМЖ у него тоже есть, есть даже лицензия на эти его взрывы.
— Для тебя это так важно?
— Нет. В принципе. Ну, если ты не убил, там, никого.
Он как-то странно смотрит на меня.
— Да брось, — пытаюсь обратить все в шутку. — Во, блин, устали… Денек сегодня… Слушай, делай себе свои дела со своим Резо, я ж не возражаю. Вы все утрясли?
— Я туда не ездил. Не успел.
— А че, на работе задержался?
— Нет.
— А куда ты ездил?
— В Нойштрелиц.
— Зачем? Мы же там «всё» уже.
— Рита попросила. Позвонила сегодня.
Тэк-с. Я супер-девочка и меня так просто ничем не испугаешь. Сейчас тоже: это его «Рита попросила» как молнией такой в меня полыхает, а я не пугаюсь совсем.
Просто так же молниеносно спрашиваю:
— Да? Интересно. И долго ты так собираешься?..
Так вот, из-за чего ему некогда съездить со мной в отпуск.
Из меня рвется еще целая туча всего, всяких дурацких замечаний, вопросов и наездов. Вместе с тем мне жаль его за его дебилизм.
Ругаться с ним не хочется. Я не наехала — просто спросила спокойно и даже участливо. Он молчит.
Из-за нее?.. Это из-за нее?.. Нет… Пацан причем…
— Ей что — ребенка не на кого было оставить?.. — догадываюсь. — На бабушку, там… с дедушкой…
Молчание. Вот балбес.
— Ты-то ей чего помогаешь? Это даже не твой ребенок.
— У меня нет своего, — говорит он.
Ну, это, допустим, правда. И все же я не могу удержаться, чтобы не поднять на него брови.
Рик говорит:
— А почему бы и нет? Каждому мужику охота, чтоб у него сын был. Ну, кроме тех, которые, там… себе мозги водкой расхуяривали… или наркотой. Эти, там, бросают, не знаются, видеть не хотят.
И это все правильно, думаю. И ты не такой, думаю, ты бы не бросил. Ты даже чужих не бросаешь. Это все хорошо, но… мне от этого плохо.
— А если не сын?.. — произношу только.
— Чего — не сын?..
— Ну, если дочка…
— В смысле?..
— В смысле — бывают же еще и дочки…
Ему о детях поговорить захотелось — ладно… и из меня журчит-струится это:
— Мне, например, все равно было. Поначалу я даже не хотела знать.
— Почему?
— Это сложно передать словами. Я представляла, что будет мальчик и радовалась мальчику. Потом напредставлялась, нарадовалась и представляла, что будет девочка и радовалась девочке. По очереди. Оттягивала, оттягивала этот момент, когда узнаю и когда, обретя мальчика, потеряю девочку — и наоборот. Странно, да?..
Он смотрит на меня не мигая, будто наблюдает.
— А потом, когда узнала, что у меня не будет ни мальчика, ни девочки, подумала: «Пусть будет так, как будто бы у меня могли быть оба».
Меня одолевают самые смешанные чувства. Должно быть, я не привыкла еще показывать ему таких чувств, хотя, возможно, сейчас-то и должна была бы показать. Но я не знала.
Вот я и не прячу даже, не драпирую этих чувств — просто не знаю, как их показать.
Вместо этого даю вырваться на волю словам:
— Да, с ними так, с детьми.
И отчего-то тут же чувствую, что лучше бы я этого не говорила.
Он пристально смотрит на меня и произносит:
— В натуре.
И если за моими словами не слышно невысказанного, невысказанное слышно у него:
«Откуда тебе знать? У тебя их никогда не было. И что-то ты не очень рвешься их заводить».
Это, что ли, он подумал? Он тоже молчит. Возможно, наши переглядки длятся секунду, а может, вечность.
Возможно, он хотел сказать вовсе не это. Но если так — откуда тогда эта синхронность мыслей, которая следует теперь? А потому что ведь в моей скудной жизни как? Где не задавшиеся дети, там и… Миха.
— Ты с ним встречалась.
— Что значит — «встречалась»? — раздражаюсь я.
Не будет же он в самом деле теперь опять меня к тому ревновать?
— Мы встретились. Ну, то есть, как встречаются — случайно.
Как странно сейчас все вокруг нас и между нами. Так странно, что ни он, ни я не думаем смеяться над многозначительностью этих слов: «случайная встреча», над их особой значимостью для нас. Нет, сейчас что-то ясно говорит, что это — пройденное и не об этом сейчас речь.
— Да, я знаю. Я вас видел. Тогда.
— Скажи, пожалуйста, откуда ты все это узнаешь?
— А что, не должен был?
— Да нет. Мне скрывать нечего.
— Тогда… зачем… скрыла?.. — произносит он медленно и веско, с паузами между слов.
— А что, за каждый шаг перед тобой отчитываться должна? Слушай, ну тебя ж не это вовсе интересует. Наверно, хочешь знать, о чем мы говорили?
— Да ладно. О чем вы там могли говорить…
Что это с ним? Ведь что-то его гложет. Ему не понравилось, что я разговаривала тогда с Михой?
— Да, об этом говорили.
— Я думал, для тебя все это в прошлом.
— Просто он не знал, как у меня тогда все было. Он не знал и отчасти поэтому и…
— …заехал тебе тогда?
Глаза его сужаются. В это мгновение будто чья-то невидимая рука тянет за шнурок и включает над его головой лампочку. Свет этой лампочки озаряет не только его лицо, но будто и всю его душу, и то, что сейчас творится в его голове, тоже показывает.
Я вспоминаю, в какую ярость его привело рукоприкладство Михи.
«Он ненавидит, когда бьют женщин» — наконец-то прозреваю я. — «Он этого хронически не переносит. Не может терпеть. И ему даже плевать, наверно, что за женщина — своя, чужая. Он пасть готов за это порвать. Что угодно сделать. И он… Тогда он защитил меня, да… Но будь на моем месте какая-нибудь другая женщина, на улице, там, в метро или в том борделе, он…» — думаю с внезапной грустью — «…защитил бы и ее. Да, он не терпит насилия по отношению к женщинам, но отчего мне вдруг от этого так стремно? И мало ли что он когда-то сам про них… про нас, то есть, говорил — сам он никогда и пальцем женщину не тронет, какой бы она ни была — такой, как его бывшая или такой, как… я».
А на лице его теперь еще кое-что.
«Да» — говорит его лицо. «Я — это я, а он — это он. Да, я настоящий мужик, а он настоящий говнюк. И я и пальцем не трону женщину, а он, тварь, тронул. Ту, которую любил когда-то. С которой жил. Которая когда-то носила его ребенка. Которую он трахал. Тебя. И как же ты после всего этого, после того как я разбил ему ебало, могла вообще в его сторону смотреть — не то, что разговаривать с ним?»
Я вижу, он не понимает. Во взгляде его колючее недоверие и даже неприязнь.
— Он должен был знать, — настаиваю я. — Я должна была ему рассказать, как это было у меня.
— Ты ничего ему не должна.
Тут он, кажется, прав — а меня судорогой сводит от недовольного осознания этого.
Он недоволен мной, а я недовольна им. И мы, кажется, немножко недовольны каждый — сам собой, я, по крайней мере.
Еще он не слышит меня, кажется.
То ли мое недовольство, то ли еще какая-то злость на него заставляют меня зацикливаться на том, что он, якобы, опять и попусту приревновал.
— Слушай, чего ты про него вспомнил?
— Это не я про него вспомнил, а ты, — говорит Рик. — Ты каждый раз про него вспоминаешь, когда разговор заходит о детях.
— Да потому что… в моей… гребаной жизни… они только от него и возникали, эти дети. Так вышло. Ты выяснить хотел — ну, выяснил. А хочешь, давай теперь тебя поразбираем?..
— Меня? А что тебя интересует?
— В самом деле, что меня может интересовать. О себе ж как не рассказывал, так и не расскажешь.
— Ну, расскажу — и что с того? Давай, спрашивай.
Где-то я это уже у него слышала и видела. Ах, да. Когда попробовала как-то раз завести разговор о его матери. Что же там такое было с его матерью?..
— Ну, например, про родителей твоих, — говорю. — Про маму…
Недоверие, разочарование и недовольство теперь видоизменяются. Теперь в его взгляде уже откровенная враждебность, угроза даже.
Будто сказать он мне хочет
«Нарываешься? Давай, попробуй».
Наверно, когда-то они вдрызг разругались, возможно, не разговаривают уже много лет и ему неприятно об этом говорить. Инстинктивно чувствую, что его неприязненное отношение к моей маме тоже берет свое начало в этом неблагополучии.
Черт, понимаю, что сейчас чертовски не время для этого — и твердо решаю приберечь это, оставить на потом, но обязательно как-нибудь выяснить.
Я чувствую, что я не просто сержусь и раздражаюсь — что мне теперь прямо плохо, реально больно, кажется. Так больно, что мне даже не хочется говорить ему: «Да пошел ты к черту, не буду я у тебя ничего расспрашивать, пока сам не расскажешь. Я тебе не инквизиция».
На этом все замирает. Мы уходим в себя и не разговариваем друг с другом, затем все будто затирается и возвращает нас к вечерним ласкам и объятиям, как будто не было ничего. И лишь какое-то время в воздухе витает этот запах. Еле уловимый, но тревожный, пугающий запах слов «разлад», «расстройство», «размолвка»…