Не обещай (СИ)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Ванзейский бриз

На выходных Рик везет меня в дорогой стейк-хауз на Ваннзе. Мы собирались встретиться там с эфэмовцами, но прежде Франк устроил им катание на озере, и они припозднились. Отпрошен только Рик. Мы заказываем без них.

Я подкалываю его, что, мол, так и знала — не любит он слишком долго ждать мяса. Но мне уже менее весело, когда Рик и меня заставляет взять себе стейк, а когда мне его приносят и я вижу, сколько мне придется проглотить его, полусырого, сочного, еще почти шипящего, веселье мое улетучивается.

Мужественно вооружаюсь вилкой и острющим зазубренным ножом с деревянной рукояткой, но, смалодушничав, начинаю с фри из сладкого картофеля. Рик требует, чтоб не тянула, а не то остынет, и возвращается к недавнему разговору о нашем совместном бизнесе.

Очевидно, Рик надеется, что дал мне достаточно времени, чтобы я «отошла». Он, наверно, не намерен отступать перед такой призрачной преградой, как мое недавнее «жеманство».

И его тем более не останавливает мое вытянувшееся вмиг лицо. До того момента я пребывала в некоем мечтательном, даже романтическом состоянии и, в свою очередь собиралась вновь заговорить об отпуске.

Но, как и было замечено ранее, отпуск и бизнес — вещи несовместимые…

— Так че — замутим вместе?

— Мы и так мутим, — говорю, безучастно жуя стейк.

— В смысле: дело.

Стейк, вообще-то вкусный и дорогой, в момент кажется мне невкусным и резиновым. И вообще — по-моему, у меня от них несварение.

— Слушай, — отзываюсь я. — Уволь, а.

— Ты это серьезно?

Пожимаю плечами, мол, куда уж серьезнее.

С минуту он молчит. Не сказать, что поражен или удручен — просто думает и сопоставляет в уме.

Его перебивает мой телефон: меня оповещают об очередном ЧП на одной из строек. Встречаю известие, как будто речь идет о моей стройке и моем доме, незамедлительно делюсь им с Риком.

Он слушает и замечает:

— Охота всю жизнь на «дядю» работать?

Пожимаю плечами:

— Мне нормально. Не меньший стресс — работать на себя.

Вернее было бы сказать «на тебя», но я не говорю. Лишь делаю вид, что верю в искренность его предложения сотрудничать «на равных». Что верю, что он и сам в это верит.

— Так ты со мной не хочешь? Почему?.. — допытывается он.

На мгновение мне кажется, что вижу в его взгляде затравленность, и даже боль. Мне должно бы хватить этого с лихвой и мне хватает, но…

— Да ладно, — усмехаюсь невесело. — Достанешь, вон, чем-нибудь и кидану тебя так же, как та… А ты потом со мной будешь… рыцарство свое проявлять.

Меня совсем не по-рыцарски прерывает кряканье утки на озере. Кажется, ее в конец достал селезень или же она его достала. Хорошо, им обоим не надо искать, где бы освежиться.

Пусть себе крякают — я в принципе сказала уже все.

Он разочарован, я вижу. Я ведь не такая, как «та». Как «все они». Я ведь могла бы не допускать даже мысли о том, чтобы кидануть его — не то, чтобы шутить об этом вслух. Да я, кажется, специально так сказала — чтобы он не слишком уговаривал. Как будто обрубаю что-то. Зачем?..

Наверно, я тогда уже чувствовала близость обрыва, а за ним — глубокую пропасть.

Он не говорил мне, по краю ли обрыва бродит сам. Только, бывало, подначивал — как сегодня. А я хваталась за его подначки, подогревалась ими — так значит так. Использовала — не его, а просто то, что он готов был и хотел мне дать. И я брала, не боясь. Согласно своему обычному отношению к жизни: не бояться.

То ли подстыла я на этой веранде, то ли холодок этот скорее изнутри меня холодит — чувствую, что мне нужно подвигаться.

Расправляюсь с обедом под негромкое, мерное баханье внутри себя:

«Так надо. Так правильно».

Или, может, это звякает что-то с Павлиньего острова?

Кто я?.. Кто я?.. Кто я для тебя?.. Ты кто для меня?..

Это ж работа, все только работа. Я нужна тебе для работы?.. Я нужна тебе, чтобы возиться с бумажками и ведомствами, вносить структуру, наводить порядок? Со мной удобно, удачно и успешно, со мной у тебя хорошо получается?.. И в постели по совместительству тоже. Тебе так хорошо — мне разве плохо? Разве мне этого мало?..

Холодок во мне не холодит — освежает. Приятная свежесть в летний зной. Не холодок — ветерок это. Свежий бриз. Он разгоняет все вопросы, прежде чем они успевают сформироваться во мне.

Переглядываемся с ним почти безразлично. Кто знает, а вдруг у него внутри сейчас тоже что-то тикает? Не разберу, да и пора мне.

Под звон посуды — убирают мой прибор — мы прощаемся «до вечера» поцелуем в губы, легким, как дуновение летнего ветерка.

Тут ему опять звонят, а я напяливаю маску «на выход» и жестами прошу его, чтобы не провожал.

На тесном, сводчатом выходе меня застает ЭфЭм, только из-за маски не узнает никто. Кажется, этот тим билдинг эвент им организовала их пиар менеджер, которая строит их в группку, да так, чтоб с соблюдением дистанции. Она велит им не снимать масок а, поскольку улыбок все равно не видно, делать красноречивые жесты — и фотографирует их для вебсайта.

Также замаскированный, Франк машет мне на улице, высаживаясь из такси и спеша к своим:

— Привет, Кати. Уходишь?

— Привет, — говорю, — Франк. Ухожу.

— Мартина увидишь сегодня?..

Отрицательно качаю головой и делаю ему знак, что мне пора.

***

Знойное лето попало в пробку трехнедельного пекла. Оно расплавлено и недвижно, зато коронавирус цветет по-бешеному.

Когда разговариваю с Каро, мы с ней с удивлением обнаруживаем, что в Милане сейчас плюс двадцать пять, то есть, на десять градусов меньше, чем в Берлине. Каро смотрит на меня очень тоскливо, разговаривает вяло, жалуется на головные боли. Говорит, что из-за высокой влажности пару раз едва не падала в обморок и даже с трудом припоминала, где находилась в момент воображаемой «отключки».

— Помнишь, тогда, на танцах?.. — трагично-дистрофично спрашивает она.

Не помню, но вспоминаю на ходу: когда-то Каро, вот так вот доходяжничая, в состоянии показушной самоотверженности притащилась на репетицию к Ларисе. Было это накануне выступления и пропускать категорически не предлагалось. Но вместо того, чтобы оценить те жертвы, Лариса, как назло, вкатила нам какую-то особенно нечеловеческую растяжку — и давай распекать Каро за то, что та оказалась в «отвратительной форме», и растягивать ее «мануально», так, мол, надо, и угрожать, как она любила — а ну, мол, соберись, носки — к себе, сейчас по жопе надаю. В ответ на те растягивания, распекания и угрозы Каро, хоть и додыхала — психанула, ножкой топнула и дверью хлопнула — рванула прямо посреди репетиции домой, только Лариса ее и видела. Не любит она, Каро, ни боли, ни физических перегрузок. Наездов тоже не терпит.

На мое спонтанное предположение, мол, а у нее там случайно не корона, Каро в ужасе таращит на меня глаза, будто впервые видит, с уверенностью отрицает, затем поспешно завершает разговор. Успеваю сказать, что ей явно нужен отдых.

Моя бедная мама изнывает на работе — по целым дням ведет уроки в маске, пока в начале августа, наконец, не начинаются шестинедельные летние каникулы. В этом году они в Берлине начинаются поздно. Отец до последнего читает лекции из удаленки.

Хворает Рози. На мое неоднократное предложение навестить, чего-нибудь принести или просто как-нибудь помочь, мол, я ведь переболела недавно, она реагирует чуть ли не еще более истерично, чем Каро — на мою инсинуацию о ее заболевании ковидом. Без Рози мне на работе делать нечего — скукотень. Тем более, что, несмотря на новую вспышку пандемии, необычайно бодро продвигаются «мои» стройки.

Лишь один только громогласно возвещанный «прием» у йеноптиков подламывается на финишной прямой — я уезжаю на несколько дней, но большинство ответственных заболевает, поэтому встречаюсь я непонятно с кем и все «всухую».

Мы с ним не виделись две недели… нет, три…

На прошлые выходные я же еще спонтанно к маме ездила, заночевала у нее. Мама не болеет и это уже хорошо, но, когда позвонила мне и с дрожью в голосе поведала, что вот уж вроде и каникулы, но в школе ее, скорее всего, в покое не оставят, пока она не поставит «этот чертов бустер», я почувствовала, что нужна ей. Естественно, ставить маме бустер или не ставить, я не знаю и честно ей об этом сказала. В итоге мы с ней порешили на том, что окончательно решит она сама, но, если ей понадобится «платная наклеечка» в прививочной истории, я достану.

За эти три недели произошло еще кое-что — ему исполнилось тридцать. Я знала, когда у него день рожденья, настойчиво звала в какой-нибудь спонтанный «отрыв» и кинуть все, но он был «жестко» занят, так что поздравить его у меня получилось лишь скомкано, «голосовым».

***

Да, три недели — это ужасающе долго. Не сам ли он сказал когда-то, что тем слаще встреча?

Сегодня, сейчас мы вновь увидимся, и от предвкушения по мне разливается тягучая сладость. Все правильно он говорил.

Сегодня солнечно и жарко-ветрено. Сегодня особенно волнителен цвет его глаз — вот он сам, сидит напротив. Прежде чем что-то говорить после «привет», решаю всласть в них наглядеться.

У него тоже было много работы и на работе, и по его проектам. Хоть мы с ним и не виделись, я помогала ему, как обещала. Перед школьными каникулами успела оформить основное.

Наверно, он снова не захочет говорить об отпуске. А может, хоть в честь его тридцатилетия, из-за стресса прошедшего почти незамеченным, рванем куда-нибудь хотя бы на пару дней. На день. Вместе.

Когда беру его за руку, он даже будто вздрагивает, но тут же сжимает мою, поэтому я не сразу успеваю заподозрить неладное.

Порываюсь сказать первая, что соскучилась, но не успеваю — слышу его:

— Кати…

Это так непривычно, что он произносит мое имя. Он редко его произносит.

— Знаешь, я… Кати…

Приятно, оказывается, слышать, как он его произносит. Не только приятно — будоражит. У меня внутри приятно холодеет, а кое-где горячеет, но все это ненадолго.

В этот же момент я смекаю, что, скорее всего, он неспроста решился назвать меня по имени и за этим последует что-то знаковое. Готовлюсь к чему бы то ни было, хоть готовиться и бесполезно.

— Кати, знаешь, я ведь… уже не так молод…

— Спасибо, — парирую.

Ведь мы с ним почти ровесники. Я даже на полгода старше, поэтому, если он «не так молод», то я, значит, еще менее молода. Но это я конечно, так — не всерьез стебусь.

— Я… короче, семью хотел… детей… Я понимаю, ты, наверно, может, не сейчас… или…

От него несет какой-то кисловатой, скомканной, сконфуженной досадой. Вижу, он рад бы матернуться, но заставляет себя не делать этого. А лучше бы и матерился, как по мне.

Выпускаю его руку из своей. Мне становится до омерзения противно и досадно от того, что он так запинается и мнется. Ему, оказывается, не идет это.

Быстро, очень быстро понимаю, что за эти три недели нашего «порозня» явно случилось что-то, и что-то конкретное. Вернее, даже не что-то, а кто-то. Припоминаю, как он отказывался уехать вместе на его день рожденья, как в тот день был недоступен. Наотмашь отбиваю туманные предположения о том, с кем он отмечал. Что же, ему из-за этого теперь неудобняк?

Но он сейчас совсем не то несет… Он отчего-то решил, будто бы опыт с Михой отбил у меня желание рожать. Это бесит независимо от того, правда это или нет.

Еще он почему-то не решается сказать мне об этом прямым текстом, хоть сказать ему и хочется. Это бесит вдвойне.

А еще он хочет детей и хочет их поскорее, потому что он, видите ли, «уже не так молод». И что он собирается мне этим сказать? Со мной ли, без меня, но он их сделает? Кажется, это бесит втройне. Даже втрое больше, чем первое и второе вместе взятые.

Впоследствии я оценю эту мою взбешенность. Я буду благодарна ей за то, что не сломалась сейчас, не стала наезжать на него, но и, наоборот, не ушла в себя, потупившись и оплакивая упущенную, утерянную навеки сладость. Нет — она, взбешенность помогает мне за считанные секунды уяснить для себя две вещи: первое — я не нужна ему, читай: ему на меня наплевать и второе — он уже все решил.

Еще благодаря взбешенности я не пускаюсь выяснять, что он решил. Когда, как и зачем решил, в свой день рожденья или раньше. Хорошо, что не пускаюсь — все равно меня перебил бы его сотовый, который звонит сейчас, и так бы он ничего мне не сказал.

Кажется, ему срочно надо куда-то ехать, как в прошлый раз — мне. Куда-то или к кому-то — уже не имеет значения.

Один — один…

Черт, нет, это было уже. Давно было. Кажется, было уже и два — два.

Тогда сколько — сколько?.. Какой теперь счет?..

Не знаю — однажды мы, кажется, перестали его вести, а теперь возобновлять, по-моему, поздно.

Прежде чем оставить меня один на один с моими креветками, которых мне теперь хочется назвать осиротевшими, Рик платит за нас обоих, учтиво справившись, не хотела ли я еще чего-нибудь. А если б захотела, он — что, деньги мне оставил бы? Или сам бы остался, не поехал?.. Может, мне самой его об этом попросить? Да мне не сложно, только был бы в этом прок.

Молчать, думаю, дура. Молчать и не опускаться до разбора этой хрени.

Нет, все гораздо хуже, чем я думала. Боюсь, все зашло так далеко, что оттуда уже не возвращаются.

Стоп, кто это сказал «боюсь»? Кто посмел?

«Ни хрена я не боюсь» — бормочу, допивая «радлер». А чтобы не подумали, что я, как алкоголичка, разговариваю со своей тарой, цапаю сотовый и делаю вид, что я это ему только что сказала.

«Ни хрена я не боюсь» — повторяю я, чем радую искусственный интеллект в поисковике моей сотки. Кажется, от радости поисковик до того зашкаливает, что он сгоряча находит мне:

«Услуги терапевта-невропатолога. Терапия страха, панических атак, психозов любой степени тяжести. Возможна онлайн-консультация».

Нет, невозможна, думаю решительно. Потому что консультировать не из-за чего.

Я еду домой и не жду, что увижу его сегодня вечером. Не жду и не испытываю страха даже, когда, ткнувшись в шифоньер, нахожу, что в нем теперь заметно меньше его вещей, зато заметно больше места.

Когда Рик вечером все-таки приезжает ночевать и даже спит со мной, я просто принимаю его, не задумываясь, сколько еще осталось так принимать.

***

Глоссарик

Ваннзе — озеро в Берлине, представляющее собой раширенный участок русла реки Хафель

Павлиний остров — остров-заповедник на реке Хафель на юго-западе Берлина, на острове расположены парк и достопримечательности

радлер — пиво с лимонадом