Не в Тему

Государство Израиль, наши дни

Папка с романом уже месяца два как была передана Ефиму, состоялось несколько заседаний студии, а мэтр все молчал. Я же, из деликатности, не напоминал ему — текст объемный, нужно время, чтобы прочесть все до конца, да и вообще… По правде говоря, я волновался и сам был не прочь оттянуть момент суровой, но справедливой критики. Все-таки роман этот был моей первой серьезной работой, а Ефим — первым читателем.

Придя на заседание в тот день, я заметил свою папку на столе перед Ефимом. Мэтр был мрачен, явно не в настроении. Обсудив намеченное, выпили и закусили, причем выпили как-то больше обычного. Когда уже поднялись расходиться, Ефим устало сказал:

— Борис, задержитесь, пожалуйста. Поговорим, — и кивнул на папку.

Мы сидели за опустевшим столом, друг напротив друга. Папка моя лежала между нами, будто та самая запретная полоса.

— Вы знаете, Борис, сегодня у меня особенный день… мой личный, так сказать. не праздник, нет. в общем, годовщина моего первого ареста. Многое забылось, очень многое, а вот этот день так и стоит перед глазами. Я ведь потом в Мордовии сидел. Вы ведь из столицы, да? А в Потьме не бывали?

— Нет, как-то не приходилось…

— И хорошо, нечего там делать. Гиблые места, знаете ли. Я вот часто вспоминаю те времена и думаю — за что мы боролись? Против чего — это понятно, а вот — за что? Мы, сионисты, получается, боролись свое право уехать сюда, в свою страну. И вот мы здесь! — Ефим хлопнул ладонями по столу и как-то саркастически огляделся вокруг, — И многие из наших, активистов, неплохо устроены! Депутаты парламента, кое-кто даже министром стал. ну, этих-то вы знаете. Как приехали — сразу общество бывших узников ГУЛАГа организовали, "Заря Сиона" — слышали, конечно. А оттуда

— прямая дорога наверх, в политику. Я Додика однажды спрашиваю — Додик, говорю, ты ведь инженер-строитель, а чем ты занимаешься? Давай, иди работай, отстраивай Эрец-Исраэль, ты же так стремился сюда! Быть свободным народом в своей стране, а? А он мне: я, Фима, не для того у чекистов в лагере горбатился, чтобы еще и здесь на дядю вкалывать. Мы, говорит, свое заслужили, вот так! Но это ладно, это наши внутренние разборки. может, ребята и правы по-своему. Я это все к чему — прочитал я ваш роман, Боря… И вот о чем мне подумалось: если вы, Боря, правы — тогда получается, что все вот это, — Ефим обвел рукой пространство вокруг, — не имеет смысла, понимаете? Никакого. Смысла. Не имеет, — казалось, Ефим даже точки между словами выговорил.

— Ну, на самом деле я не имел в виду, чтобы уж вот так, совсем.

— А получилось именно так, дорогой мой, — вздохнул Ефим, — Но дело даже не в этом. Беда в том, что ваш роман — он никому не будет в тему. Вот смотрите — для нас с вами, как для писателей, существует, грубо говоря, две культурно-социальные сферы, где мы можем существовать: печататься, находить своего читателя и прочее. Первая — еврейская, понятно почему. Сфера эта захватывает Израиль, все страны рассеяния, где эмигранты-евреи говорят, пишут и читают по-русски, и, конечно, часть российского пространства. Здесь как художник — вы абсолютно свободны. Правда, есть одно "но": если уж вы трогаете еврейскую тему как таковую, писать об этом нужно с придыханием, и никак иначе. Не трогайте ее вообще, нет проблем! Но если уж тронули — будьте любезны, восхититесь многотысячелетним наследием предков. А сфера вторая, конечно же, русская. Это пространство метрополии и русская эмиграция (не русскоязычная, а именно русская). Очень многообразная сфера, множество ниш — занимай любую. И ваш скепсис в адрес иудаизма там очень бы пришелся ко двору! Некоторые из наших, кого не очень привечают здесь, иногда печатаются в самых что ни на есть черносотенных московских изданиях — но это крайность, разумеется. Но вы же, дорогой мой, даже их священную корову пнуть умудрились, да еще как! Думаете, вам это простят? Нет, и не рассчитывайте!

Ефим помолчал, побарабанил пальцами по папке.

— А знаете — жаль. Пишете вы неплохо. Вот только — не в тему, ах, как не в тему, Борис! Ну хочется вам в жанре исторического романа себя попробовать — ну напишите про. ну я не знаю. Холокост, например — я уверен, и ваша семья тоже пострадала в свое время?

— Еще бы.

— Ну вот! Вам и карты в руки! В каком-то смысле — личный опыт, и тема — беспроигрышная, а тема порой и текст вытягивает…

— Ну хорошо, напишу я, допустим, про Холокост. И что потом? — спросил я.

— Ну как что. Напечатаем вас — отрывок в альманахе, может, даже в пятничном приложении к газете. издадите книжку — за свой счет, разумеется, для начала. сделаете себе хоть какое, но имя. Да вот, к примеру. — Ефим как-то тяжело встал и, покачиваясь, подошел к потрепанному книжному шкафу. Видно было, что мэтр слегка перебрал. Я тоже поднялся и подошел к нему.

— Вот тут у меня собралась за последние годы. хм. библиотека, скажем так. Многие участвовали в работе студии, другие — просто дарили экземпляры. В каком-то смысле — история русскоязычной литературы в Израиле!

Он открыл запыленные стеклянные дверцы, принялся перебирать корешки, нежно прикасаясь к ним, иногда вытягивая из плотного ряда тоненькую книжку в мягкой обложке. Вдруг он обернулся ко мне — в его глазах стояли слезы.

— Они все умерли, Боря. Все. Вот Арик — ах, какой это был журналист, какое едкое перо. а рассказы, какие рассказы он писал! А вот Миша — поэт, гений, не от мира сего человек. Раечка, тоже поэтесса — ее поэму тогда "Новый Мир" напечатал, а потом она умерла. Они все заболели — от жары, от тяжелой отупляющей работы, от курева, от водки. Одинокие, никому не нужные. Они тратили свои последние шекели, чтобы издать хоть какие-то книжки, и получались вот эти вот блокнотики дешевенькие. их же ни один магазин не берет на реализацию. А вот Лева — целый роман написал, называется — "Отпусти, Палестина", про свою армейскую службу в Ливане. Левы тоже уже нет. а роман его — вот он, здесь. Три книжки. Остальное неизвестно где: кому он дарил — выбрасывают сейчас при переездах. Зачем все это, Боря? Зачем они жили, зачем писали?

Он шмыгнул носом, поморгал, глядя вверх, чтобы высохли глаза.

— Скоро нас выгонят отсюда, — сказал он глухо, — Они уже приходили на той неделе, присматривались к помещению. Здесь будет "Бейт Хабад". Благообразные такие, с бородами, все Писание цитируют. Мне некуда взять эти книги, и они их выкинут. Арика, Мишу, Леву — всех, всех на помойку. У них свои книги — правильные, на правильном языке, на правильную тему. — вдруг он схватил меня за рукав, — Боря, послушайте меня, я знаю, что говорю — бегите отсюда, бегите из этого болота! Не тратьте время и деньги, идите на какие-нибудь курсы, учитесь, ищите работу, забудьте про этот свой чертов роман! Никому это не нужно, понимаете? Вообще никому!..

Ефим покачнулся, и я помог сесть на стул. Он явно стыдился своего откровения.

— Что-то я не в форме сегодня, — попытался он улыбнуться, — Не в форме и не в содержании… Плесните мне минеральной, пожалуйста, да и пойдем — поздно уже, закрывать пора.

Как ни удивительно, домой я возвращался как на крыльях. Ведь больше всего я боялся, что скажет мне Ефим: роман ваш — бездарная писанина, нечего тут критиковать, и вообще говорить не о чем. Но этого не произошло, наоборот! Пессимизма мэтра относительно судьбы своего текста я не разделял. При всем уважении, бормотал я сам себе, шагая по темным улицам, я вам не Арик и не Миша, я сам по себе! И издаваться за свой счет на оберточной бумаге я не стану. Знакомства в Москве кое-какие у меня остались, есть кому написать, с кем посоветоваться — все еще будет, хо-хо-хо!

Чувствовал я себя подобно юноше, находящемуся на пороге романтических отношений, верил я в себя и в то, что уже сделано, и в то, что непременно будет еще совершено. Вдруг зазвонил мой сотовый телефон, и я ответил, стоя прямо у своего подъезда.

— Добрый вечер, — собеседник говорил на иврите, — это Борис?

— Да.

— Вы ищете квартиру на съем, так? Для одиночки? У меня есть для вас хороший вариант.

— Простите, это какая-то ошибка. Я не ищу квартиры.

— Ну как же, — с легким раздражением сказал собеседник, — мне оставили сообщение с вашим именем и номером, поиск жилья на съем. Я из маклерской конторы "Ицик Нехасим", вы же у нас были, верно? Наверное, с моим компаньоном беседовали, он мне ваши данные и передал. Так вот, однокомнатная студия, нижний этаж виллы, отдельный вход, оплата включает воду и муниципальный налог, электричество отдельно.

— И все-таки я не ищу квартиру, извините. И к вам я не приходил.

— Ну, что ж. ладно, раз так. Передумаете — позвоните по этому номеру, — и окончательно разочарованный во мне Ицик повесил трубку.

Когда я вошел в квартиру, Юленька как раз вышла из ванной, закончив все подготовительные процедуры: назавтра у нее на работе снова намечался "день кайфа",

очередной гастрономический культпоход, и готовилась она к нему серьезно, от косметических масок для волос и для лица и до покрытых ярким лаком ногтей на пальчиках ног. Я вдруг подумал, что даже к нашей свадьбе она готовилась менее тщательно — впрочем, тогда у нее было меньше материальных возможностей. Юленька взглянула на меня как-то вопросительно, что ли, и тут же отвела глаза, и вдруг подозрение зародилось во мне.

— Скажи мне, — спросил я, — это ты мой телефон маклерам оставила?

— А что, уже звонили? — спросила она, как ни в чем не бывало, — Что-то подходящее?

— Юля, — выговорил я, — ты меня что, выгоняешь?

— Почему сразу "выгоняешь"? — вскинулась она, — Вечно ты драматизируешь. Я подумала — ты сам захочешь уйти… Решила вот помочь.

— Нет, я не хочу уходить. Это мой дом.

— Это не твой дом, — отрезала Юленька, — А съемная квартира. И довольно паршивая, кстати. Короче, Орлов, ты что, никаких шагов предпринимать не собираешься?

— Нет.

— Ну смотри, — она дернула плечиком, — Дело твое, — и ушла в спальню, и дверь закрыла. Да и без хлопанья дверью было ясно, что идти за ней не следует.

Я лежал на диване, чувствуя спиной все его вмятины и выступы. За окном, над острыми листьями финиковой пальмы, светился народившийся серп луны, хасиды в синагоге за углом шумно праздновали "главу месяца", а я вновь ощущал себя стоящим на пустынной остановке, под дождем, безо всякой надежды дождаться автобуса. Азарт победителя пропал, сомнения и страхи снова принялись терзать меня. Потом я подумал, что, может быть, с рассветом что-то изменится, и закрыл глаза, чтобы спрятаться от окружавшей меня пустой ночи, и сам не заметил, как заснул.

Римская Империя, Египет, город Александрия

Год 64 AD (от Рождества Христова, согласно Юлианскому календарю)

Год DCCCXVII (817) a.u.c. (от основания Рима, согласно римскому календарю)

Год 3824 (от сотворения мира, согласно еврейскому календарю)

Солнце едва тронуло косыми утренними лучами плоские крыши еврейского квартала Дельта, а двери лавочки Юды Тамара уже были открыты. Юда торговал пряностями, по преимуществу заморскими, и прозвище Тамар он получил из-за своего занятия²⁸. Его лавочка славилась своими финиками, привезенными из самой Иудеи, крупными и сладкими, и все покупательницы Юды могли быть точно уверены, что финики эти не собраны в седьмой год, когда по Закону земле положен отдых и все, что выращено в пределах Страны Израиля, становится запретным, особенно к продаже и вывозу в дальние страны. Но большинство товара у Юды было привезено из иных стран и поэтому было разрешено к употреблению даже самым строгим ревнителям закона без каких-либо ограничений. Окрестные хозяйки, да и женщины из прочих районов города: гречанки из Брухейона и египтянки из Ракотиса с утра до вечера толпились в его тесном магазинчике, пристроенном прямо к дому — просторному каменному жилищу основательного, состоявшегося человека. Однако же, хозяйки в этом прекрасном доме не было — Юда, несмотря на свои изрядные тридцать с небольшим лет, до сих пор не был женат. Самые опытные специалистки по созданию еврейских семей ходили около Юды кругами, цокали языками и закатывали глаза, нахваливая свой товар. ну, не товар, конечно, а… прекрасная девушка из известной своей праведностью семьи, дедушка — раввин (да будет благословенна его память!), папа — раввин, все братья — достойные юноши, усердно изучающие Закон. А какая красавица — это же просто Ашуламит из "Песни Песней"! Но Юда только хмыкал в свою рыжеватую бороду, поводил широкими плечами — мол, спасибо за заботу, почтеннейшие, но я уж как-нибудь сам. И возвращался к своим благоухающим товарам, требовавшим неустанной заботы. А заботиться было о чем: лавку наполняли пряности самых различных видов, цветов, вкусов, запахов и назначений: римский гарум в маленьких амфорах, который в концентрированном виде пах так, что мог свалить с ног легионера-преторианца, но капля его, добавленная в самую незатейливую пищу, превращала ее в блюдо, достойное сенатора; корица и имбирь из далекой страны Оду, и оттуда же — желтая смесь карри: говорили, что в этой стране почти совсем не едят мяса, и не только свиней, как в Иудее, но даже и коров, а приправы обильно добавляют во все виды овощей, и потому живут долго, а умирать приходят на берег священной для них реки, огромной, как сам Нилус; пахучая смола асафетида, за которую поставщики-египтяне просили все больше и больше, а собирали ее с каждым годом все меньше и меньше; и еще великое множество вязких жидкостей, разноцветных порошков, высушенных цветков и кусочков коры в мешочках, глиняных и стеклянных амфорах. Про каждый из своих товаров Юда мог рассказать многое: как именно и к какому блюду его применять, откуда его привозят и как добывают, как называется он на языке своей родины, а также на всех языках, имеющих хождение в Великом Городе.

Юда уже и не помнил, когда он впервые увидел Мирьям. Наверное, она пришла в его лавочку, как и прочие хозяйки, по совету соседок. Тогда она еще неважно говорила по-гречески, не знала еще многих слов и названий. Через несколько лет они смогли уже разговаривать свободно, и к этому времени Юда знал, что она замужем за плотником Йосэфом, знал он и самого Йосэфа по работе в порту, где Юда постоянно встречал поставщиков товаров, а Йосэф ремонтировал корабли, видел Юда и их сына Ясона, которого мать порой посылала в лавку. Долгое время Мирьям оставалась для Юды просто покупательницей, доброй знакомой, с которой в интересах дела необходимо поговорить при каждой покупке, поинтересоваться, здоровы ли муж и дети, предложить холодной воды в жаркий день, дать попробовать пару фиников или смокв из новой партии… Но потом пришло время, когда Юда вдруг понял, что он с нетерпением ждет каждого прихода Мирьям и, если она вдруг задерживается с регулярной закупкой приправ, он начинает нервничать и беспокоиться, не случилось ли с ней чего, и дня через два-три после того, как прошел подсчитанный им срок, но Мирьям все не приходила, он обязательно спрашивал у кого-то из ее соседок, как бы про между прочим — а что там с Мирьям, женой плотника Йосэфа, что-то не видно ее? И успокаивался, когда ему говорили, что все с ней в порядке, вот только сегодня утром ее встречали…

По окончании хлопотного дня, лежа на кушетке в своем доме и потягивая вино, разбавленное холодной водой, Юда размышлял о своих чувствах и приходил к неутешительному выводу: он влюбился. Разумеется, это чувство посещало торговца пряностями не впервые — о, и далеко не впервые! Но до сего дня Юда, считавший себя хорошим евреем (и вполне заслуженно), никогда не нарушал заповедь "не пожелай жены ближнего своего". А вот сейчас он впервые понял, что готов ее нарушить. И что было удивительнее всего — он вовсе не хотел становиться тайным любовником Мирьям и обходиться с ней, будто с блудницей: он хотел видеть ее своей женой, здесь, в этом доме. Он мог бы дать ей гораздо больше, чем ее теперешний муж, мелкий ремесленник — о, гораздо больше! У его жены была бы собственная рабыня — нет, даже две рабыни! Ей никогда больше не пришлось бы выполнять никакой тяжелой и грязной работы по хозяйству! Но как, как он мог бы достичь желаемого? Сводницы квартала Дельта были здесь ему не помощницы: их дело — создавать еврейские семьи, а не разрушать их. Юда решительно не знал, что делать, но чутье опытного торговца подсказывало ему: покупателя необходимо заинтересовать, сделать так, чтобы он захотел прийти еще. И Юда просто начал с того, что стал уделять Мирьям больше внимания, чем обычно, и он ничуть не лицемерил — ему самому хотелось этого. Их разговоры становились с каждым разом все дольше и дольше, а потом Юда заметил, что Мирьям стала приходить в такое время, когда посетительниц почти не было, и им никто не мешал. В этом уже был определенный риск для репутации Мирьям: замужней женщине не полагалось оставаться наедине с мужчиной, если только он не был ее родственником, а долгие беседы при посторонних обязательно вызывали пересуды в квартале. Юда же, в свою очередь, пренебрегал поучением мудрых: "не умножай бесед с женщиной": желание было сильнее благоразумия, и он умножал. Они беседовали в лавке, беседовали в маленьком тенистом палисаднике, разбитом у самого входа: Мирьям рассказывала о своей прошлой жизни в Нацерете и Кфар-Нахуме, а Юда, никогда в Иудее не бывавший, слушал с интересом и в свою очередь рассказывал об Александрии, о величественных храмах бывшей столицы Страны Фараонов — Мемфиса, о гигантских треугольных башнях, выстроенных в пустыне еще в древности — так давно, что сейчас, в наше торопливое и беспокойное время, уже никто и не помнит, для чего они были нужны… Юда чувствовал (или ему хотелось так думать), что сердце Мирьям постепенно обращается к нему, но не знал, сможет ли он стать для нее кем-то большим, чем просто друг. Но он видел, что Мирьям чувствует себя более свободно, чем раньше, когда говорит с ним, чаще улыбается и смеется. Так было до этой зимы, до наступления месяца шват. Зимой Юда заметил, что Мирьям стала задумчивой и молчаливой, затем она обмолвилась, что муж ее уехал по делам, и, судя по всему, отсутствовал он долго, месяца два. Затем до Юды дошли слухи, что плотник Йосэф вернулся, но Мирьям не повеселела — напротив, стала еще более замкнутой и мрачной. И вот в один из дней, когда они были в лавке одни, и Юда по привычке, дружески, поинтересовался у Мирьям, как ее дела — она вместо ответа вдруг расплакалась. Юда всполошился: сначала он решил, что его вопрос почему-то обидел Мирьям. Он усадил ее на скамью, протянул глиняную кружку с водой. Было видно, что Мирьям очень неловко от того, что она не смогла сдержаться, но успокоиться она сумела еще не скоро, и только потом ответила встревоженному Юде:

— Йосэф хочет, чтобы мы. чтобы мы вернулись в Иудею.

— Господи сохрани, — пробормотал Юда ошеломленно.

Для большинства александрийских евреев Земля Израиля представлялась чем-то размытым, неопределенным, более персонажем историй из Торы, нежели конкретным местом, где можно было бы жить, трудиться и умереть. Молитвы, соблюдение основных заповедей и уплата храмового налога — всего этого было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя хранящим заветы далеких предков и ощущать на себе свет избранности Всевышним. Но переезжать навсегда жить в сирийскую провинцию Иудея — помилуйте! На это решались единицы, и ни от кого из них более не было вестей, и никто не знал, доплыли ли они до Яффы или Аскалона, а если и доплыли, то смогли ли выжить на новом месте. Юда же, в силу характера своих занятий, плотно общался с купцами из Иудеи и окрестных провинций и знал из первых рук, как обстоят дела в Земле Обетованной. А обстояли дела не очень. Власть священного каезара Неро, разумеется, простиралась над всей империей, но вот власть прокуратора Иудеи Люциуса Альбинуса последнее время прочностью не отличалась. Римская когорта, стоящая в Ерушалаиме, уже давно мозолила глаза храмовой элите; прушим, воздевая руки в синагогах, проклинали обгречившихся и сулили жизнь вечную павшим за веру; а на заднем плане клубилась и сгущалась новая сила — замкнутая община ревнителей Закона, поселившаяся у Соленого моря, и их последователи, рассеянные по всему Ерушалаиму и по всей провинции. Праведники, чьи колени от долгих молитв стали подобны верблюжьим копытам, жили в пустыне, переписывали древние свитки, комментировали и толковали их, прозревая скорый приход Машиаха. Крестьяне, ремесленники и торговцы, внимая яростным проповедникам, отписывали все свое имущество общине Единства, как и велел Устав, и с того момента подчинялись уже не столько местным властям, сколько мевакрим (надзирающим). Мевакрим ходили из города в город, ночуя в домах братьев, где их всегда ждали, собирали положенные пожертвования, отдавали приказы об изготовлении и хранении в тайниках оружия, зерна, масла и вина, ибо готовилось большое дело, мир должен был измениться в одночасье, власть чужеземцев пасть, и вместо прежней жизни, полной лишений, беспросветного труда и ведущей к мучительной смерти, должна была прийти совсем другая — изобильная и беззаботная, полная небывалых удовольствий, без войн и болезней… Но предстояло еще много сделать для этого, и Единство не покладало рук. Ходили слухи, что мевакрим добрались уже и до Александрии, но говорили об этом скупо, вполголоса, потому что Единство отрезало длинные языки вместе с головой.

— Сейчас в Иудее трудные времена, — сказал Юда Мирьям, — Неизвестно, сможет ли твой муж заработать там на кусок хлеба… Ему стоит хорошенько все обдумать.

Мирьям согласно кивала, из ее прекрасных глаз все еще капали слезы. Юда попытался выспросить, в чем причина такого странного решения Йосэфа, но Мирьям была немногословна, и у Юды осталось ощущение, что она чего-то недоговаривает.

Когда Юда остался один, он задумчиво стоял за прилавком, постукивая пальцами по каменной столешнице, отполированной за годы торговли, и через некоторое время стало понятно, что он отбивает ритм боевого марша легионеров, а в его бороде прячется улыбка. Ты совершаешь большую ошибку, плотник Йосэф, думал Юда. Собираясь подняться в Иудею, ты, возможно, приобретешь весь мир, но потеряешь жену. Это обещаю тебе я, Юда Тамар, торговец пряностями из квартала Дельта.

Юда был опытным дельцом, он умел видеть свой шанс и умел не упускать его.