Не в Тему

Римская Империя, Египет, город Александрия

Год 65 AD (от Рождества Христова, согласно Юлианскому календарю)

Год DCCCXVIII (818 a.u.c.) (от основания Рима, согласно римскому календарю)

Год 3825 (от сотворения мира, согласно еврейскому календарю)

Прошло несколько месяцев с тех пор, как Йосэф заговорил о возвращении в Иудею, давно минули осенние праздники: радостный Рош-А-Шана — Новый Год, грозный Йом-Кипур — День Искупления, и веселый Суккот — Праздник Шалашей, а жизнь в семье александрийского плотника так и не вернулась в прежнее русло, на что Мирьям втайне надеялась. Йосэф стал замкнутым, мало улыбался, часто и подолгу молился, но совсем перестал бывать в синагоге рабби Александра, вместо же этого уходил куда-то по вечерам, проводил время со Зрубавелем и его товарищами, читал тайные свитки и слушал их толкования, и почти всегда брал с собой Ясона. Муж стал придирчив: следил за тем, где и какие продукты покупает Мирьям и готовит ли по всем правилам, в доме теперь не бывало ни мяса, ни вина, а когда у жены бывали запретные дни, он избегал даже случайно касаться ее руки или плеча, держался от нее на расстоянии. Он велел ей выбросить всю ее одежду, пошитую из слишком ярких тканей, и отныне ей было позволено выходить из дома только с покрытой головой — никто не должен был видеть ее роскошных кудрявых волос, ибо в них — соблазн Велиала… Мирьям все это напоминало жизнь в доме отца, тоже ревностно соблюдавшего Закон, но тогда она не знала другой жизни и принимала все как данность, а теперь, среди шумного и разноцветного города, она начинала чувствовать себя заключенной в темницу. Она пыталась выспросить у Йосэфа, зачем все это, и неужели нельзя жить так, как раньше, как живут все их знакомые и соседи, но муж злился на ее вопросы и говорил, ничего толком не объясняя: твое дело — вести дом и быть примерной женой и матерью, говорил он, а мое — изучать Закон и следовать ему, и тогда в будущем мире моя праведность разделится между нами обоими. Иногда, будучи в добром расположении духа, Йосэф делился с ней тем, что изучал на тайных встречах с братьями, говорил о книге Ханоха, седьмого праотца, который за праведность свою был взят живым на небо к самому Творцу.

— Вот что делает праведность и соблюдение Закона! — торжествующе поднимал он палец, — И как же я был неразумен раньше, в молодости! — Йосэф с сожалением качал головой, — Ты ведь помнишь, Мири, как еще в Галилее я ходил порой к рабби советоваться, можно ли взять заказ у гоев, и он говорил — можно, но ты можешь строить только до тех пор, пока не дойдешь до чуждой работы, то есть до карниза, украшенного сценами из жизни их ложных богов! Их ты не можешь изготавливать, ибо сказано: "да не будет у тебя других богов пред лицом Моим!". И что я же делал? Нет бы послушаться мудрого человека — а я брал заказ, если он бывал выгоден, и делал чуждую работу, и служил идолам гоев! О, как я повредил своей и твоей душе, как отдалил я нас от блаженства Эдема! За это Всевышний лишил меня разума и позволил спуститься сюда, в Мицраим! Но теперь — теперь все исправится! Братья помогут мне вернуться на путь истинный, мы вернемся в Иудею и узрим Царствие Божие!

Мирьям не понимала, почему Йосэф так изменился и что это за Царствие Божие, за которым непременно нужно ехать в Иудею, но она знала одно — ей страшно. Раньше ее пугал только Зрубавель, теперь же она боялась и собственного мужа. Ей казалось, что он ослеплен, и в этом ослеплении готов разрушить и ее жизнь, и жизнь их сына. И единственным местом, где она чувствовала себя хорошо и спокойно, была пропахшая пряностями лавка Юды Тамара. После того, как Мирьям, неожиданно для самой себя, рассказала ему про свою беду, у нее вдруг будто упала пелена с глаз — она поняла, что Юда не просто ее хороший знакомый и даже друг, а мужчина, которому она нравится.

Это было незнакомое для нее чувство — нравиться постороннему мужчине. Мирьям смущали сами мысли об этом, но теперь ее тянуло к Юде, будто к теплу очага в промозглый зимний день. Его глаза, его сильные руки, которыми он поддерживал ее за локоть, его теплые пальцы, которыми он порой касался ее руки… Наконец настал день, когда Юда обнял ее и поцеловал, и Мирьям едва не лишилась сознания, потому что закружилась не только ее голова, но и весь мир вокруг. Уходи от него, сказал ей Юда, и Мирьям, еще не до конца придя в себя, сразу поняла — от кого. Уходи сегодня же, вместе с сыном. Я хочу, чтобы ты жила здесь, со мной. Я выплачу ему сумму, указанную в ктубе, я заставлю его дать тебе гет³¹! Пусть он плывет, куда хочет, а ты останешься со мной!

Конечно, Мирьям не ушла от Йосэфа ни в тот день, и ни на следующий, и ни через неделю. Но мысль об этом поселилась в ней и подтачивала ее изнутри, будто болезнь. Благодаря Юде она почувствовала себя не просто желанной женщиной, но человеком — свободным и самостоятельным. Вдруг оказалось, что кроме долга повиноваться мужу и за это обрести долю праведности в какой-то будущей жизни, у нее еще есть удел в этой: она может что-то изменить, может стать снова счастлива и спокойна! И главное — в ее силах защитить сына, не позволить увезти его из Александрии! Что будет с Ясоном в Иудее? Кем станет там он, едва говорящий на арамейском? Кому понадобятся его греческие знания, полученные в Мусейоне? Юда рассказывал ей, что канаим охотятся на таких, будто на диких зверей. Или. или, вслед за отцом и Зрубавелем, Ясон сам станет разбойником, и кровь будет на руках его? Мирьям холодела, глядя в такое будущее. Но и уйти из дома Йосэфа было страшно — Мирьям никогда не видела, чтобы кто-нибудь так поступал. Мужья уходили от жен — по разным причинам, или жены становились вдовами, такое бывало сплошь и рядом, но Мирьям не знала ни одной жены, которая ушла бы сама от живого и здорового мужа. Душа Мирьям металась, не зная, что делать, а время шло. Наконец, осенним вечером, когда спала жара, в дом к Йосэфу пришли несколько незнакомых мужчин. Он сразу повел их в мастерскую, и они долго говорили там, гремели металлом, а затем гости стали выносить что-то в мешках из грубой холстины и класть на повозку, стоявшую на улице. Когда они ушли, Йосэф вернулся, держа в руках тяжелый на вид кожаный мешочек.

— Что это, Йосэф? — спросила Мирьям.

— Я продал часть своего инструмента, — ответил Йосэф, — Скоро продам оставшееся, а также материал и заготовки. Получится вполне приличная сумма, чтобы вернуться в Святую Землю…

Мирьям набрала в грудь воздуха и тихо сказала:

— Я не хочу плыть с тобой.

— Что? — Йосэф расслышал ее, но не поверил своим ушам, — Ты — не хочешь?!

— Не хочу. И не поплыву. И Ясона не пущу.

Йосэф смотрел на нее так, будто увидел впервые.

— Мирьям, Мирьям! — предостерегающе произнес он, — Одумайся, женщина! Ты не можешь не хотеть! Ты принадлежишь мне, понимаешь? А Ясон — тем более!

— Я не принадлежу тебе, — тихо, но твердо сказала Мирьям, — Я — не вещь. И сына я тебе не отдам.

Йосэф вдруг усмехнулся, сел на лавку, откинулся назад, будто в таверне, вытянул ноги.

— Ну-ну, — сказал он, — Плыть ты не хочешь. А чего же ты хочешь, женщина?

— Я хочу развод, — выдохнула Мирьям и почувствовала, как после этой фразы закончилась вся ее прежняя жизнь. По коже пробежал мороз, и ей вдруг показалось, что тело ее потеряло вес, ноги перестали чувствовать твердь каменного пола, и она, будто призрак, покачивается на легком сквозняке.

— Разво-о-од?! — еще больше удивился Йосэф, — И гет, наверное, ты тоже хочешь получить?

Он встал и подошел к ней вплотную, взял ее твердыми пальцами за подбородок и больно дернул вверх:

— Послушай меня, Мирьям бат-Хана, — прошипел он, едва сдерживая бешенство, — Ты не посмеешь опозорить меня! Меня, Йосэфа-Пантеру! Ты поклялась, стоя под хупой³²! Ты посвящена мне по закону Моше и Исраэля!

— Я выходила за плотника Йосэфа, а не за Пантеру, — тихо сказала Мирьям. Ее глаза застилали слезы, но она смотрела прямо на Йосэфа. Он зарычал, но отпустил ее, метнулся к столу, схватил миску и ахнул ее об пол со всего размаха. Осколки брызнули по всей комнате.

— Вот тебе, а не развод! — гаркнул Йосэф и вдруг замолчал, пораженный какой-то мыслью, — Постой-постой, — забормотал он, — Да-да, я все понял! Вот оно в чем дело! Ты спуталась с кем-то, пока я сражался в Гелиополе! Так ведь?

— Перестань, Йосэфа

— Нет, почему же — перестань? Я угадал, верно? И кто же он? Кто-то из соседей, да? Или. о, нет… ты спуталась с необрезанным, с грязным греком! Поэтому ты и не хочешь возвращаться в Иудею! Ты возненавидела меня, потому что я обратился к Правде, так? Тебе не по нраву праведная жизнь, ты хочешь быть такой, как все они — Йосэф махнул рукой куда-то в сторону двери, — Хочешь есть жертвенное мясо, пить вино, посвященное их идолам, да? Истинно сказано про таких, как ты: "ее бедра — основа тьмы, и много грехов находится под ее юбкой"! О, как я был слеп. глупец, глупец! — он замотал головой.

Мирьям попыталась что-то сказать, но он остановил ее жестом:

— Молчи, распутница! Слова твои — яд, молчи! — Он шагнул к двери, потом снова к Мирьям, — Мы все равно вернемся в Иудею, все вместе! А там. — Он злорадно усмехнулся, — Там я отпущу тебя. И посмотрим, будешь ли ты хоть кому-то нужна! — И Йосэф вышел, хлопнув дверью.

Мирьям стояла у стола, боясь сделать шаг и не удержаться на ногах. Больше не сдерживая рыдания, она думала — Боже, какое счастье, что Ясона нет дома, что он не слышал всего этого.

— Увы, друг мой Геро, — ответил Филон, осторожно отпивая из кубка, — Советы мудрецов о том, что следует быть свободным от пьянства и распутства, блюсти себя — уже не для нас. Эти грехи нам более не угрожают.

За этими дружескими обращениями — Фило и Геро — стояла, конечно, многолетняя дружба этих двух очень разных людей и молодость, проведенная в Александрии, где Филон родился в богатой семье и был одним из "золотых юношей" с прекрасным образованием и блестящим будущим, и куда Герон, юный афинский механикос, приехал в поисках покровителя, который покупал бы его чудесные машины. Когда они познакомились, Филон уже был одним из философов Мусейона, и во многом благодаря его поддержке Герона также приняли на содержание и дали возможность спокойно работать. А когда по Александрии во времена правления императора Калигулы прокатился страшный погром, когда греческий и египетский плебс с наслаждением грабил дома и лавки единобожников, убивал их самих, насиловал их жен и дочерей — тогда Герону, по счастливой случайности, довелось спасти Филона, буквально вырвать его из рук озверевшей толпы, раскидав погромщиков своими пудовыми кулаками, а потом дотащить на себе щуплого философа до царского квартала, куда черни преграждали путь легионеры. Теперь это были просто два старика, и точно так же, как и тысячи других александрийских стариков в этот прохладный вечер, они сидели у огня, пытаясь согреться.

— Старость — удивительный период жизни, ты не находишь? — сказал Герон, — Твой разум сияет, как Фаросский маяк в ночи, у тебя есть то, что даже ценнее самих знаний — опыт! Тебе нужно меньше времени на сон и на еду, любовь и страсть не нарушают равновесия в твоей душе — ты совершенен, ты достиг всего, о чем мечтал! Так работай же, разгадывай тайны мира! Увы, увы — твое тело подобно очагу, в который нерадивый слуга забыл подложить дров, и вот от него исходит все меньше и меньше тепла, и тени выползают из углов и заполняют твою бедную комнату. Еще немного — и серый пепел затянет последние угли…

— Молитвы и пожертвования на дела, угодные Богу, спасут от смерти, — сказал Филон.

— Ну, тогда у меня нет шансов осушить кубок на твоих похоронах, друг Фило, — усмехнулся Герон, — Ты же знаешь, я давно не играю в эти игры.

— Ты так и не пришел к истинному Богу, — с сожалением заметил Филон.

— Не пришел, — легко согласился Герон, — Зато я приблизился к большему — к Истине. И заметь — я сказал "приблизился", а не "обрел Истину", и это тоже одно из моих достижений — скромность разума, Фило. Кстати, о разуме — твой диспут с молодым Лисимахосом был хорош^

— А на чьей стороне выступил бы ты, Геро? — спросил Филон.

— Касательно наличия разума у животных, я, пожалуй, соглашусь с тобой: те создания, что окружают нас, людей, лишены стремления и способности к познанию мира, а следовательно — и разума. Но вот что касается Провидения, воли Творца в нашем мире^ — Герон с сомнением покачал головой.

Филон посмотрел на старого друга с сожалением, с каким праведники взирают на грешников.

— Разве ты станешь отрицать, что всем частям нашего мира присуща благоустроенность и мудрость? Растения произрастают на пропитание животным, животные живут на пропитание и в помощь нам, людям, а мы строим прекрасные полисы, да и вообще все человеческое сообщество, за исключением земель варваров, управляется продуманно и разумно! Таким образом, наш мир является гармоническим, тесно связанным в своих частях целым, и в этом обнаруживается не что иное, как творческая сила Божия! А зло физическое, присутствующее в нашем мире, суть судебная деятельность Творца! А ты — неужели ты в своих занятиях не прозревал в найденных тобой закономерностях печать Бога?!

— Печать бога? — проговорил Герон, — Печать бога, — медленно повторил он, глядя в огонь невидящими глазами, — Нет, но я нашел кое-что другое! — и он вдруг подмигнул Филону, — Сейчас, мой друг, я покажу тебе. и постараюсь объяснить так, чтобы ты понял… — и Герон, кряхтя, принялся выбираться из уютного кресла, затем подошел, прихрамывая, к нише со свитками, и достал с самой верхней полки один, завернутый в холст. Усевшись обратно, Герон принялся осторожно разворачивать и раскрывать папирус, и Филон увидел, что это чистовой вариант манускрипта, хотя и не законченный. А еще он обратил внимание на то, как тяжело, со свистом, дышит Герон после короткой прогулки по комнате, как он незаметно потирает рукой середину своей широкой груди.

— Геро, дружище, — сказал Филон, и голос его дрогнул, — Ты обращался к лекарю Мусейона?

— К лекарю… — Герон быстро взглянул на Филона и вновь опустил глаза в манускрипт, — Наш друг Теон знает свое дело, но боюсь, тут даже он бессилен. Самый дельный совет, что он мне дал — это написать testamentum³³…

— Геро. — Филон не знал, что сказать, на его глаза навернулись слезы.

— Ну, ну, — сказал Герон, заметив смятение друга, — перестань, Фило. Помнишь, что писал мудрец Димитриус: "Время рождаться, и время умирать…"? Ты же сам доказывал Лисимахосу, что Провидение не допустит гибели мира, ибо как его потом восстановить? И значит, мир вечен. Я и тут с тобой соглашусь — в том смысле, что смерти нет, но есть изменение: и для целого мира, и для каждого человека. Итак, наш мир устроен разумно, и глупо бояться этого. Впрочем, я по-прежнему полагаю, что того бога, которого вы воображаете себе чем-то вроде мирового каезара, не существует. И вот почему. Смотри сюда!

Заглянув в развернутый перед ним манускрипт, Филон в мерцающем свете очага увидел рисунок, напоминавший симметричный холм, разделенный вертикальными линиями. Под основанием холма красовались непонятные Филону знаки и несколько формул.

— Все началось с игры в кости, — сказал Герон, — точнее, с наблюдения за играющими. Однажды я вдруг подумал — а можно ли исчислить вероятность того, что при броске выпадет то или иное значение? Ведь результат броска — это случайность в чистом виде! Но властен ли закон над случайностью? Я одевал свою рабочую тунику, чтобы не выделяться, и сидел в таверне квартала Ракотис — смотрел и записывал выпавшие очки. Однажды меня приняли было за соглядатая и чуть не побили, — усмехнулся он, — но все обошлось. В результате этих наблюдений я пришел к выводу, что если наблюдаемое событие (выпадение некоего числа) является действительно случайным (то есть никто из игроков не жульничает), то вероятность наступления этого события поддается вычислению, то есть предсказанию! Закон — существует, даже в случайности! Но чтобы разглядеть его, число наблюдений должно быть весьма большим — даже нескольких вечеров в таверне недостаточно, друг мой! Тогда я придумал испытание, которое дало мне возможность выделить фактор случайности из множества прочих. Для этого все прочие пришлось, по возможности, уравновесить, сделать одинаковыми, не допускать их изменения. В своем дворике я посадил несколько грядок различных растений — тех, что придают пикантный вкус пище. Я тщательно отбирал семена: принимал одинаковые, отбрасывая слишком маленькие или слишком большие. Я посадил их все в один день, на одинаковую глубину, и следил, чтобы мой слуга поливал весь участок в одно и то же время и тратил строго одну амфору воды за раз. Тень не падала ни на одного из моих питомцев — я растил их на открытом месте. Я проредил всходы, оставив равное расстояние между всеми травинками. Как ты уже понял, все они, таким образом, оказались в совершенно одинаковом положении, и в награду я ожидал — чего? Как ты полагаешь, Фило — что я должен был бы увидеть?

— Что? — непонимающе спросил Филон.

— Эх, дружище, а еще философ! Многомудрые размышления лишили тебя простого здравого смысла, основного орудия испытателя! Я ожидал — должен бы был ожидать, как сделали бы многие на моем месте, что все растения вырастут одинаковыми! И когда они достаточно вытянулись, я стал замерять их высоту: каждые несколько дней, до тех пор, пока они не перестали расти и мой слуга не собрал изрядный урожай пряностей, который теперь высушен, растерт и разложен по мешочкам. Так вот, друг мой Фило, — голос Герона зазвучал торжественно, — Мои питомцы оказались вовсе не одинаковыми! Для каждого сорта, в пределах каждого дня — да, они были похожей высоты, но не строго одинаковой. Я взял каждый такой набор чисел, разбил их по значению высоты на группы с шагом в две уники³⁴, посчитал, сколько растений попадают в каждую группу и расположил их на рисунке от меньшей высоты к большей. Смотри: по горизонтали — высота, по вертикали — число попаданий в группу. И во всех случаях у нас получается одна и та же фигура! — и Герон победно коснулся пальцами манускрипта, — Вот эта перевернутая корзина!

— По-моему, это больше похоже на холм, — с сомнением сказал Филон.

— Как угодно, — согласился Герон, — Пускай холм. Суть в том, что во всех случаях, независимо от сорта и возраста растений, большинство из них действительно достигают очень похожей высоты — вот эта группа в центре. И в то же время всегда есть немного отклонений: немного слишком высоких и немного слишком маленьких травинок. И получившаяся корзина, или, как ты выразился, холм, описывается одними формулами, всегда! Вот этими, Фило! — и Герон снова ткнул в манускрипт, — Вот она, подпись бога! А точнее, самое верное доказательство, что его нет!

— Почему же? — вскинулся Филон.

— Потому что эти расчеты описывают поведение случайных величин, на которые не действует какой-то особенный фактор, и неискушенный ум ожидал бы увидеть здесь либо полное однообразие — травинки совершенно одинаковой высоты! — либо полный хаос. Но вместо этого — четкий закон, порядок, как и везде в нашем мире.

— Так это как раз и указывает на силу Провидения! — Филон взволнованно вскочил, откинув теплое покрывало, и заходил по комнате, — Ты прав, Геро, что это подпись Бога, ты просто неверно ее читаешь! Закон, властвующий над случайностью — это же совершенно ясно говорит нам, что все создано Яава_ — он запнулся, — То есть, я хотел сказать, Всевышним. Сераписом.

— Увы, Фило, вынужден тебя разочаровать, — проговорил Герон, — Дело в том, что законы нашего мира нерушимы, и существуют вне нас, вне наших желаний и стремлений. Мы им даже не нужны — они были до нас, будут и после. Камушки разного веса падают с одинаковой скоростью, море наступает на берег и отступает назад, светила на небосклоне совершают свой круговорот… А теперь мы знаем, что и у случайности есть свой четкий порядок. И это значит, что чудес не бывает, Фило, вот что. Можно нарушить закон жрецов и стать грешником, но закон природы нарушить нельзя. Никому нельзя, Фило. Даже богу. А это значит, что его нет.

Филон сел обратно в кресло, сжал подлокотники руками. Глядя в огонь, он сказал:

— Я затрудняюсь возразить тебе сейчас, Геро, но мне кажется, нельзя мерять волю Бога сухой математикой.

— Не возражай, друг мой, не нужно, — Герон махнул рукой, — Я пишу этот манускрипт не для того, чтобы спорить с тобой или с нашими мудрецами из Мусейона. Пускай нас всех рассудит время и работы будущих испытателей. Возможно, я замахнулся на нечто слишком большое, большее, чем я сам, но. думаю, в моем положении это позволительно. Я еще не придумал названия этой работе, но мне кажется. "Теория Всего" — это будет правильно. Я нащупал связь между случайностью и закономерностью, я коснулся нитей, которыми соединено все в нашем мире. Моя теория далеко не завершена, я сделал лишь первые шаги, но. больше мне не успеть. Интересно, кто будет следующий? Кому выпадет удача открыть главные законы нашего мира? Может быть, это будет какой-нибудь старый еврей, вроде тебя? Или кто-то, как я, сидящий в своем кресле в ожидании последнего удара от стоящей за его спиной болезни? И когда это случится — через поколение, через два? Очень хотелось бы увидеть тот мир, тот день, когда это произойдет.

— Нет, мой друг, великое прозрение в этот мир принесет не кто-то вроде нас с тобой, грешников из плоти и крови, но — Помазанник, Сын Божий! — провозгласил Филон, — И день его прихода увидят все праведники, потому что восстанут из мертвых!

— Жутковатая картина, не находишь? — Герон покосился на друга, — Впрочем, мне в списки праведников явно не попасть, так что от этого зрелища я буду избавлен. Послушай, Фило, давай я представлю тебе свой парадоксос — можешь даже назвать его Парадоксос Герона, если угодно. Я подробно излагаю его в манускрипте, но пока скажу так: дело не в том, есть бог или же нет. Этот вопрос вообще не ст оит того, чтобы его задавать. Любой из двух ответов на него, как ни странно это звучит, ничего не изменит, не прибавит и не убавит в наших знаниях об этом мире. Наш главный вопрос звучит по-другому: как устроен мир, каковы его законы? Из того, что мы знаем на сегодняшний день, не следует однозначно, существует бог или нет. Но уже сейчас ясно, что наши представления о боге — ложны. И закономерность случайности доказывает это. Мне жаль, Фило, но Помазанник, как ты его называешь, не придет, а если даже и придет — он не сможет оживить мертвых, не сможет мановением руки излечить больных, не сможет словом утихомирить войны. И на вершине Олимпа никто не живет, и никогда не жил. И к Александросу Мегас не являлся во сне Серапис, и вообще никто никогда не говорил устами бога, за отсутствием таковых в природе. И даже, — Герон понизил голос, — Наш каезар Неро — вполне возможно, он действительно великий правитель, а также поэт и музыкант… Но он не бог, Фило, он всего лишь человек.

Филон передернул плечами:

— Я не хотел бы жить в твоем мире, Геро. В нем нет высшего смысла.

— Ты уже живешь в нем, Фило. Просто все мы обладаем чудесной способностью — придавать высший смысл всякой ерунде, не замечая главного.

— И вот такими идеями ты делишься с нашим юношеством?!

— Нет, конечно, — Герон вздохнул, — Для них это было бы слишком. ново, скажем так. Я просто стараюсь, чтобы они сами пришли к понимаю того, как устроен наш мир. Чтобы, когда придет день, в который искусный лекарь избавит их от недуга, они благодарили бы его. ну, и отчасти — законы случайности. но не мифического бога, который якобы спас их!

Помолчали, отхлебнули вина. Затем Филон спросил:

— Твой любимый ученик, Ясон бен-Йосэф, написал забавный трактат, ты уже с ним ознакомился?

— Да, он показывал мне наброски. Все-таки мне не удалось вырастить из него механикоса… Он разбирается в математике и механике, но в душе он не механикос, и даже не плотник. философ, мыслитель, сочинитель — вот его стезя.

Филон достал из синуса тоги новенький свиток стандартного размера.

— Окончательные варианты уже представлены на суд коллегии Наставников, — сказал он, — Завтра мы огласим свое решение. По традиции, механикос Мусейона не имеет права голоса на подобных обсуждениях, касающихся Библиотеки, но. все же я хотел бы услышать твое мнение.

— Мудрость иудейского народа не подлежит сомнению, — осторожно начал Герон, — Насколько я понял, история, написанная юношей, базируется на ваших священных книгах. И все же идея всеобщей любви и примирения показалась мне. преждевременной, что ли. Возможно, волк и будет жить рядом с агнцем, но вот гордый римлянин рядом с грязным варваром — вряд ли. Да и не всякий грек согласится облобызать иудея — уж тебе-то, Фило, это известно прекрасно. Что же касается языка — по-моему, никаких нареканий здесь быть не может. Из малыша Ясона получится прекрасный Хранитель Библиотеки!

— Да, да, — рассеяно ответил Филон, медленно прокручивая манускрипт перед собой, — Между прочим, юноша усвоил многое из того, что я преподавал ему. Вот, например, это место: "В начале было Слово…". Мое учение о Логосе оставило в нем след! И к языку его работы у меня нет претензий. Но, скажу тебе, друг мой, как иудей: этот манускрипт — очень опасное и вредное чтение!

— Отчего же? — поднял брови Герон, — Поясни, друг Фило!

— Не обижайся, Геро, но только такой далекий от Бога человек, как ты, может вообразить себе, будто история Ясона имеет свои корни в богодухновенном Переводе Семидесяти! Увы ему, но это не так по сути своей. Неужели ты не понял: главный персонаж трактата, этот рабби, которого он тщится выставить Машиахом — просто выскочка и самозванец! Нарушающий святость Шаббата, возлежащий с блудницами, грешниками и гоями (извини, Геро), не чурающийся египетского колдовства — какой же он Помазанник? И ко всему прочему, в самом конце истории его распинают, как последнего разбойника! Горе тому народу, чьим царем станет этот проходимец! Ясон бен-Йосэф — старательный ученик, но. Я знаю, что за манускрипты он читал в Хранилище Библиотеки — не стоило их ему читать, нет. "Прибавляющий знание увеличивает страдание” — так, кажется, писал почтенный Димитриус? Увы, прочтя трактат, я понял, что Ясон более твой ученик, нежели мой. Ты соблазнил юношу своими идеями, старый Геро, и теперь он не верит в Единого Бога — да и вообще ни в какого, я полагаю…

Герон задумался на минуту, а потом хитро усмехнулся в бороду:

— А это замечательно, клянусь Зефсом! А я-то, старый дурак, не раскусил до конца его замысел. Юноша прав, Фило, тысячу раз прав! Все эти велеречивые пророки, ведущие за собой беснующиеся толпы, все эти прозреватели грядущего — все они на поверку оказываются или ловкими жуликами, или до глупости наивными бедолагами. Знаешь, было время, когда я полагал, будто концепция Единого Творца более здравомысленна, нежели наши греческий и римский пантеоны. Но теперь. теперь я понял: наш, человеческий разум — одинок в этом мире. Возможно, у природы тоже есть разум, но он не таков, как наш — ему чужды сомнения, любовь, ненависть. Он бесстрастно соблюдает свои законы, только и всего. Он холоден, Фило, как свет луны нынешней ночью. А вот идея Единого Творца, дарованная толпе — это страшное оружие. Боюсь, грядут времена, когда и тень сомнения в истинности Учения станет преступлением, и диспуты перестанут сотрясать старые стены Мусейона, ибо спорить будет опасно, а добродетель будет заключаться в догматической приверженности Закону. Впрочем, не это главное, Фило. Возможно, юноша и написал свой труд немного, как говорится, не в тему, но все же — каков твой veredictum³⁵?

— Мой veredictum. — Филон задумчиво глядел в огонь, — Как Наставник и философ, я готов оценить данный трактат весьма высоко — действительно, я не нашел в нем ни единой ошибки. Как старому александрийскому иудею, мне было неприятно читать сей труд. Но сложность в другом: если я отдам свой голос "за" — коллегия Наставников скажет, что я пытаюсь продвинуть соплеменника на теплое местечко. Да-да, Геро, именно так и будет, поверь мне. А если я выскажусь против — слухи об этом дойдут до господина этнарха, и тогда вся Дельта будет коситься на меня.

— Что же ты выберешь? — спросил Герон, — Возможно, в твоих руках сама судьба юноши. Место Хранителя — это гарантированное будущее, а он действительно хорош, Фило, он может стать одним из тех, кто приумножит славу Мусейона.

— У меня впереди целая ночь, — медленно сказал Филон, — И я приму верное решение.

В очаге, потрескивая, догорали поленья, отдавая последнее тепло. Два старых философа молча смотрели на красные угли, думая каждый о своем, и их трудные мысли, подобно дыму, покидали комнату и медленно и без остатка растворялись в мировой тьме.

Римская Империя, Египет, город Александрия

Год 65 AD (от Рождества Христова, согласно Юлианскому календарю), месяц декабрь Год DCCCXVIII (818 a.u.c.) (от основания Рима, согласно римскому календарю), месяц декабрь

Год 3825 (от сотворения мира, согласно еврейскому календарю), месяц адар

— Она изменяет мне, брат! Я чувствую — изменяет!

Они сидели на каменной скамье во дворике дома рабби Менахема. Приближалось время вечерней молитвы и трапезы, братья собирались, по одному или по двое проскальзывая темным переулком в дом. Бесшумно приветствовали сидевших у забора Зрубавеля и Йосэфа, исчезали в мерцающем от свечей дверном проеме. Йосэф говорил шепотом, и ему самому казалось, что его горло перехватила ярость и обида. Зрубавель слушал его, мрачно кивая головой.

— Ее глаза бросаются туда и сюда, в поиске добропорядочного мужа, чтобы поймать, важного мужа, чтобы увести его с пути истинного, праведного мужа, чтобы сделать его неправедным, и отвлечь праведного от исполнения заповедей, спутать хорошего мужа, заставить честного нарушать закон, — проговорил он наизусть, — Так говорят наши мудрецы, и именно поэтому в Единстве нет женщин. Женщина подобна норовистой лошади, брат: как только ты перестаешь держать ее в узде, она убегает.

— Что же мне делать, брат?

— Ты должен устранять все преграды на своем пути к праведности, — ответил Зрубавель, — И ты знаешь, как по Закону наказывают неверную жену…

Йосэф знал и поэтому вздрогнул.

— У меня нет двух необходимых свидетельств, — сказал он, — Кроме того, здешние законы.

— Я уже говорил тебе не один раз — есть лишь один Закон, которому мы должны следовать! Я добуду тебе свидетельства. Брат Авшалом проследит за твоей женщиной

— он опытный и честный человек, ему можно доверять. Очень скоро мы узнаем правду, и да свершится Закон!

— Амэн…

Аплодисменты оглушительно прозвучали в гулком амфитеатре Мусейона, и на голову победителя состязания был возложен митровый венок, будто на полководца, а его трактат торжественно принят Главным Хранителем Библиотеки для занесения в каталог. Ясон аплодировал своему удачливому товарищу вместе со всеми и очень старался, чтобы слезы обиды не выступили у него на глазах. Сейчас ему более всего хотелось походить на воинов Спарты, которые никогда не давали волю эмоциям. Он с самого начала понимал, что его шансы выиграть невысоки — пользуясь уроками рабби Герона, он даже посчитал приблизительно вероятность своей победы, и полученное значение не было большим, но все равно, огонек надежды горел в душе Ясона, и вот теперь он погас, задутый аплодисментами в честь триумфатора. Больше всего Ясону было обидно, что его трактат будет уничтожен: согласно правилам, манускрипты, недостойные занесения в каталог и хранения, разрезались на отдельные листы и использовались в качестве черновиков, а сам текст перечеркивался широкой чернильной полосой, да никто больше и не смотрел на него. Никому не суждено узнать историю галилейского рабби, никому и никогда.

По окончании занятий Ясон вышел из Мусейона, побрел по улице и сам не заметил, как ноги принесли его к дверям Библиотеки, но у самого входа он остановился — заходить в зал было уже незачем. Разве что освободить скриниум от своих, теперь уже ненужных, черновиков. но это можно сделать и когда-нибудь потом. Ясон обошел массивное здание и спустился по широким ступеням к самой воде, сел на холодный камень. Зеленая вода залива лениво шлепала о гранит, полируя его вот уже сотни лет. Вокруг никого не было, и слезы можно было уже не сдерживать. Ясон плакал и думал о том, как, в сущности, несправедливо устроен мир: единственное, что он по-настоящему любил и умел делать — это читать и. да, и писать манускрипты. И единственное место в целом свете, где можно было этим заниматься — Библиотека Мусейона, и вот, он упустил свой шанс остаться в ней навсегда. Отец уже продает свои инструменты — наверное, скоро им и вправду придется уплыть из Александрии. Впрочем, Зрубавель говорил, что в пещерах у Соленого Моря, где обитает община Единства, хранятся манускрипты, в которых заключена главная мудрость мира, но постигнуть ее можно, лишь следуя Пути. Ясон почувствовал, как в нем просыпается любопытство — захотелось узнать, что же написано на папирусных и пергаментных свитках, хранящихся в далекой Иудее. Вдалеке, в последних лучах заходящего солнца, белел парус корабля, идущего вдоль дамбы. Совсем скоро стемнеет, и вспыхнет свет Фаросского маяка, и моряки еще долго будут оглядываться на подмигивающее им в темноте око Великого Города, как бы говорящее им — не бойтесь, следуйте своему пути, все будет хорошо…

Юда уже собирался закрывать лавку, когда дверь открылась, и вошла Мирьям. Было видно, что женщина еле стоит на ногах, а лицо ее бледно. Он только успел поднять глаза, а она уже была рядом, почти упав на прилавок и вцепившись в его руки своими, чтобы не упасть.

— Юда, Юда, — бормотала Мирьям, — Я не могу больше, я не знаю, что делать.

— Что случилось, Мири? — спросил он, и она вздрогнула — так называл ее Йосэф. раньше, когда все было хорошо.

— Муж. Он продал весь свой инструмент, все, чем он работал. Уже приходили покупатели смотреть наш дом. Наверное, совсем скоро он заберет нас отсюда.

Юда оторвал ее руки от своих, вышел из-за прилавка, подошел к Мирьям и крепко обнял ее, фактически удерживая от падения. Ощущая его тело и вдыхая его будоражащий запах, Мирьям чувствовала, как постепенно голова ее проясняется.

— Послушай, Мири, — шептал он ей в самое ухо, — Все будет хорошо. Наступает Шаббат, он не станет ничего предпринимать в этот день, а наутро дня Первого ты вместе с Ясоном приходишь сюда и остаешься у меня, он не посмеет вас тронуть. Я пойду к господину этнарху, я добьюсь для тебя разрешения на развод. Ты никуда не поплывешь, и твой сын тоже.

— Юда, мне страшно.

— Не нужно бояться, я с тобой. — Юда поцеловал ее, и Мирьям почувствовала, как он прикоснулся к ней — так, как он никогда не делал раньше, так, как до этого ее касался один лишь муж. Она с трудом оторвала свои губы от губ мужчины и нежно отстранила его:

— Милый, не сейчас. Я не могу. Потом.

— Да, конечно. — Юда смотрел в пол, его лица не было видно в тени. Потом он поднял голову — его глаза были, как всегда, спокойны, в них сияла нежность.

— Я буду ждать тебя. А сейчас иди домой. У нас еще будет время — все время, которое только есть в этом мире…

Мирьям подошла к двери, в полутьме нащупала ручку в виде головы льва — дверь в лавку оказалась приоткрытой. Когда она вышла на улицу, ей почудилась какая-то тень, метнувшаяся за угол — а может быть, это просто разлапистые листья пальмы на ветру мешали последним лучам заходящего солнца падать на улицы Великого Города.

На следующий вечер Йосэф и Зрубавель сидели на той же скамье, что и в прошлый исход Шаббата, только теперь перед ними стоял брат Авшалом — невысокий и коренастый, одетый в потертую тунику и залатанный походный плащ.

— Вчера, перед самым заходом Шабата, — сказал Авшалом, — Я видел это своими глазами. Со мной был брат Ицхак, и он видел тоже.

— Что вы видели? — спросил Йосэф, и голос его предательски дрогнул.

— Он обнимал ее, — равнодушно сказал Авшалом, глядя не на Йосэфа, но на Зрубавеля, — Юда Тамар, торговец пряностями из Дельты, обнимал женщину по имени Мирьям.

Йосэф опустил голову.

— Здесь все ясно, — послышался голос Зрубавеля, — Пришло время исполнить Закон. Держи, Йосэф-Пантера!

Подняв глаза на Зрубавеля, Йосэф увидел, что тот протягивает ему меч с походной перевязью — хорошо знакомый ему меч.

— Ты должен покарать ее, Йосэф, — говорил Зрубавель, — Но сначала ты отомстишь за свою поруганную честь! Возьми свой меч, Пантера, и одень плащ — мы выходим сейчас, Авшалом и Ицхак будут нас сопровождать. Хорошей всем нам недели, друзья, да хранит нас Бог!

Торговец пряностями Юда Тамар не мог заснуть. Он сидел на открытой веранде своего дома, завернувшись в теплое покрывало, и потягивал вино из кубка. Металл холодил губы. В доме было тихо, слуги уже давно спали, в кустах трещали цикады. Ты проиграл, плотник, думал Юда, и улыбался в темноте. Ты проиграл. Не прошло и года,

как я добился своего. Завтра… нет, уже сегодня, твоя женщина станет моей, и мы будем счастливы, а ты. ты можешь плыть в свою Иудею, если тебе так больше нравится.

Занятый своими мыслями, Юда не услышал хруст осторожных шагов по песку дорожки и очнулся, только когда прямо перед ним на веранде, словно бы ниоткуда, возникли двое. Высокий мужчина остался стоять у самых ступеней, а тот, что пониже, с лязгом достал из-под плаща короткий меч и приблизился к Юде.

— Ты Юда Тамар? — спросил он, и по голосу Юда узнал плотника Йосэфа. Юда поднялся с кушетки и отступил назад, к самым перилам. Дальше хода не было. Голос у Юды пропал, и он смог выдавить только:

— Да.

— Ты соблазнил мою жену, — сказал Йосэф, — Она будет наказана, но и ты вместе с ней. Я, Йосэф-Пантера, которого вы хотели обмануть, пришел исполнить Закон!

Повисла пауза. Йосэф медлил, в полумраке Юда не видел его лица, только свет луны холодно блестел на приподнятом клинке. Юда беспомощно оглянулся назад — ему пришло в голову, что можно прыгнуть через перила, в сад, но ноги были ватными и не повиновались, и тут раздался суровый голос второго мужчины:

— Не страшись, брат Йосэф, сделай это!

Йосэф сделал шаг к Юде и резким движением выбросил правую руку вперед, и его меч вошел в тело Юды по самую рукоятку. Боль была такая, что даже кричать было невозможно, и Юда просто упал, задергавшись в агонии. Йосэфа рвало. Зрубавель подошел, деловито наклонился и выдернул из Юды меч, тщательно вытер лезвие об одежду умирающего торговца пряностями, затем похлопал Йосэфа по страдальчески согнутой спине:

— Ты молодец, брат, твоя рука свершила Закон. Пойдем, теперь ты должен наказать блудницу, и сделать это нужно быстро — корабль ждет тебя в порту, путь в Иудею открыт.

— Как. уже? — выговорил Йосэф, вытирая рукой бороду.

— Да, время пришло. Киттим не признают Законов Всевышнего, они распнут тебя и за стражника в Гелиополе, и за этого жалкого торговца, и за блудницу. Но мы спасем тебя, на корабле есть два места, для тебя и для твоего сына. Община в Иудее ждет вас!

Йосэф вышел с веранды, пошатываясь, никак не попадая мечом в ножны. У входа в сад ждали Авшалом и Ицхак, почти невидимые в темноте. Проходя мимо них, Зрубавель сказал негромко:

— Откройте лавку, заберите все деньги, что найдете. Встретимся в доме плотника.

За мгновение до смерти Юда Тамар смог подумать короткую мысль — о том, что если бы не его слабость к Мирьям, то завтрашнее утро наступило бы и для него. Он хотел было пожалеть об этой слабости, но не успел.

Ясон уже спал, а Мирьям все сидела у стола, так и не решившись сказать сыну о своих планах на завтра. Может, так и лучше, подумала она. Просто взять его за руку и повести за собой, как в те времена, когда он был совсем малыш. Без лишних объяснений и сомнений. Потом он будет благодарить ее за то, что она не дала отцу сломать ему жизнь. Свои вещи Мирьям уже собрала — несколько самых дорогих платьев, коробочка с парой цепочек и браслетов из настоящего египетского золота. Вещи же сына можно будет собрать утром. Мирьям уже собиралась погасить лампу, когда дверь домика распахнулась без стука, и комната наполнилась мрачными мужскими фигурами. Кто-то молча прошел в мастерскую, кто-то остался стоять у двери, все время выглядывая наружу, а Йосэф подошел к спящему Ясону, потряс его за плечо, затем силой поднял и посадил на кровати, еще даже не открывшего глаза.

— Вставай, сын, пора в путь. Просыпайся же!

Мирьям хотела что-то сказать, но увидела, что на Йосэфе под плащом надет меч, и голос покинул ее. На нее никто не обращал внимания: Ясон встал, торопливо оделся, сунул в подставленный походный мешок какие-то свои вещи, оказавшиеся под рукой, потом незнакомый бородач крепко взял его за плечи и повел к выходу. Только в дверях Ясон, видимо, наконец проснувшись и осознав, что происходит, оглянулся на Мирьям:

— Мама^

Бородач вытолкнул его в темноту ночи: "Идем, идем!", Мирьям рванулась было за ним, но сильная рука усадила ее обратно на скамью. Теперь все мужчины смотрели на нее: хмурый, как всегда, Зрубавель, второй незнакомец, разглядывающий ее с интересом, с каким порой рыночные торговцы глазеют на хорошеньких горожанок, и Йосэф, в руке которого она увидела обнаженный меч, который испугал ее более, чем все, что происходило до этого.

— Исполни Закон, брат, — торжественно сказал Зрубавель.

— Оставьте нас, — вдруг сказал Йосэф. Мужчины не шелохнулись. Тогда Йосэф обернулся к ним и взревел хриплым, незнакомым Мирьям голосом:

— Выйдите, оба! Ждите меня на улице, ну!

Зрубавель и незнакомец переглянулись, Зрубавель дернул плечом, и оба вышли, захлопнув за собой дверь. Наступила тишина. Было слышно, как за оградой дворика переступает копытами лошадь и поскрипывает, двигаясь вперед-назад, повозка.

— Ты знаешь, какое наказание положено неверной жене, — тихо сказал Йосэф, — И я должен сделать это, своей рукой, но… я не могу. Ты мать моего сына, и я. я любил тебя. Я буду молиться за тебя в Иудее — пускай ты получишь прощение или наказание от самого Всевышнего, а я умываю руки.

Сказав так, Йосэф взмахнул мечом и обрушил страшный удар на столешницу. Треснула доска, Мирьям вскрикнула и зажала себе рот руками. В ужасе она смотрела на Йосэфа, который повернулся и вышел из дому, затем всхрапнула лошадь, приглушенные голоса забубнили что-то неразборчивое, щелкнула плеть, и скрип колес затих в конце переулка. Мирьям сидела в темноте — от удара лампа на столе перевернулась и погасла. Через некоторое время она встала, вышла из дома и пошла — сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, спотыкаясь, и вскоре она уже бежала, тяжело дыша, хватая ртом прохладный ночной воздух. Она бежала к единственному человеку во всей Александрии, который мог ей сейчас помочь — к торговцу пряностями Юде Тамару.

тюками сновали туда-сюда, зычно перекрикивались матросы на разных языках. Позвякивая металлом, мимо прошел патруль Двадцать Второго легиона. Бородач буквально тащил Ясона сквозь суету куда-то к краю причала, остальные трое мужчин шли позади. Там, куда свет факелов уже почти не доставал, был пришвартован корабль, заполненный грузом, два жилистых египтянина укладывали последние мешки с пшеницей. Зрубавель свистнул, помахал кому-то рукой — ему махнули в ответ с кормы. Сопровождающий подтолкнул Ясона в спину, показывая направление рукой — скользкий деревянный трап соединял причал с палубой корабля. Осадка груженого судна была изрядной, и с высокого причала трап шел вниз, в пугающую темноту. Ясон беспомощно оглянулся на Йосэфа:

— Отец, мы что, уплываем? А как же мама?

Йосэф не слушал его. Он вдруг как-то ссутулился, вцепился в край плаща Зрубавеля, будто не хотел его отпускать от себя, и говорил торопливо:

— Я ведь не успел продать дом… Как же быть? Деньги-то немалые… У меня с собой почти ничего и нет.

— Я все устрою, брат, — отвечал ему Зрубавель торопливо, — В Иудее тебя ждет община Единства, ты не будешь ни в чем нуждаться, тебе не понадобятся никакие деньги! Главное, слушайся брата Ицхака, он приведет тебя к нужным людям!

Бородач, не отпускающий его ни на секунду — это и есть брат Ицхак, понял Ясон, и он тоже плывет в Иудею. Но. Ясон дернул отца за руку и повторил свой вопрос. Йосэф обернулся к нему, будто впервые увидев сына. Ясон никогда не видел его таким растерянным.

— Мама… — эхом повторил Йосэф, — Мама предала нас, сын, — голос его дрогнул, — Предала, понимаешь? Нету у тебя больше мамы!.. И не надо! — голос Йосэфа окреп, — Ты солдат, как и я! Вперед, на корабль, в путь!

Ясон открыл было рот, чтобы сказать что-то. или спросить — он сам не знал, но вдруг рядом кто-то спросил удивленно на койне:

— Йосэф? Ясон? Что вы делаете здесь в такой час?

Рядом с ними стоял, подошедший неслышно, грузный старик в простой одежде, опирающийся на посох, будто странник.

— Мы уплываем, господин Герон, — ответил Йосэф, — Мы поднимаемся в Святую Землю.

Герон помолчал, оглядывая спутников Йосэфа: Зрубавеля, бросавшего на него хищные взгляды, Ицхака, державшего Ясона за плечо, Авшалома, у которого в руке вдруг появился нож, и он поигрывал им с удивительной ловкостью. Затем старый механикос медленно сказал, обращаясь по-прежнему только к Йосэфу:

— Это твоя жизнь, друг мой, и ты вправе распоряжаться ею. Но, может быть, ты оставишь сына? Я позабочусь о нем, обещаю тебе. Не обрекай его на скитания.

— Скитания? — переспросил Йосэф и усмехнулся криво, — Ты так ничего и не понял, господин Герон… Ты всегда относился ко мне как к бедному чужаку — относился по-доброму, не спорю, и я благодарен тебе за все. Но ты не понимал, что и я, и Еошуа — сыны великого народа, мужи дома Давидова! И только нам дано изменить этот мир — нам и Помазаннику, что поведет нас, а не вам, грекам, с вашими рваными манускриптами, с вашими идолами, с вашими машинами, которые лишь вводят в соблазн! Но скоро все изменится, вот увидишь, господин Герон! Весь мир поклонится Всевышнему, и вы все поймете, что мы — народ Бога, мы!

— Да-да, этого-то я и боялся, — непонятно пробормотал Герон и сказал уже громче, — Ты заблуждаешься, мой друг. Твой бог Яава — только в твоей голове. А Серапис — только в голове тех, кто верит в Сераписа. Мир велик и сложен, и молитвы не помогут тебе постичь его. Прислушайся к своему сыну, Йосэф, юноша понимает гораздо больше, чем ты.

— Что там плетет этот необрезанный? — вдруг спросил Зрубавель по-арамейски, — Кажется, он произнес имя Всевышнего? А знаешь ли ты, — продолжал он уже на койне, обращаясь к Герону, — что это имя произносить запрещено?

С этими словами он стремительно подошел к Герону и сокрушительно ударил его по лицу — старик не успел ни отшатнуться, ни прикрыться рукой и рухнул на землю, как подкошенный. Зрубавель и Авшалом, не сговариваясь, подхватили тяжелое тело под мышки и потащили в темноту, и уже оттуда донесся крик Зрубавеля:

— На корабль их, быстро!

Брошенный сильными руками на палубу, Ясон плакал и кричал: "Рабби Герон, рабби Герон!", а брат Ицхак, зажимая ему рот, бормотал:

— Заткнись, щенок. Какой он тебе рабби. Тоже мне, нашел кого называть рабби.

Краем глаза, сквозь слезы, Ясон видел фигуру отца, стоявшего у борта и вцепившегося жилистыми руками в ванты. Огни Малого порта стремительно удалялись, удалялась темная громада спящего Великого Города, и только око маяка величественно и печально глядело вслед всем, кто был на корабле, прощаясь с ними навсегда.

— Да, это он.

Не в силах более смотреть на изуродованное, но узнаваемое лицо друга, Филон повернулся и вышел из зала Медицинских занятий Мусейона. Главный Смотритель ждал его в галерее. Филон не сказал ему ни слова, просто кивнул утвердительно и поднял голову, глядя в вечернее небо, чтобы высохли непрошенные слезы на глазах.

— А ведь я предупреждал его, и не раз, — сказал Главный Смотритель, — Но он любил одеться простолюдином и гулять ночью по городу — говорил, что ему так лучше думается… Завещание будет оглашено завтра, — перешел он на официальный тон, — но ты, Наставник Филон, назначен волей покойного распорядителем его бумаг, это я могу сообщить тебе уже сейчас. Приступай немедля, нам нужно освободить комнату механикоса.

В комнате Герона хлопотал его старый слуга, наводя в последний раз порядок, уже ненужный его бедному хозяину. Слуга был печален — куда теперь идти старому рабу, зачем ему свобода? А новый механикос, скорее всего, придет с новым слугой. Филон жестом отпустил его — он хотел побыть один. Осматривая нишу с манускриптами, Филон понял, что его старый друг уже проделал за него большую часть всей работы: трактаты лежали в полном порядке, скриниумы аккуратно подписаны, труды самого Герона на верхней полке разложены согласно хронологии. Филон, привстав на цыпочки, дотянулся до знакомого ему манускрипта, завернутого в холст, затем сел на кушетку под самой лампой, развернул свиток и принялся читать с самого начала, не пропуская даже малопонятные ему исчисления и чертежи.

"Время жрецов знания и простолюдинов течет по-разному, — писал Герон, — Живущий силой своих мышц занят тем, что питает их, а потом тратит полученную энергию, и так до тех пор, пока естественный ход вещей не прерывает его личный круговорот. Не то — живущий мыслью. Для мысли ни море времени, ни пустыни пространства — не преграда. Читающий свитки общается с далекими предками, а пишущий свитки обращается к далеким потомкам. Блажен муж, умеющий построить полезную машину, но во много раз более блажен тот, кто способен создать воображаемую машину, то есть проникнуть силой мысли в секреты природы. Если мне нужно понять, как поведет себя вода, превращенная в пар, и достаточна ли будет ее сила для вращения вот этих лопастей — что я делаю? Я строю машину и получаю ответ на вопрос, достаточна ли для меня эта сила. Но если я хочу понять движения светил — какую машину мне построить? Дерево и металл, вода и пар мне уже не помощники. Ия строю воображаемую машину, я двигаю светила силой мысли, подобно богам — и так исчисляю законы… Мой друг Филон говорит, что вначале было Слово. А я говорю, что вначале было численное соотношение. Закономерность, то есть мера закона".

Филон криво усмехнулся, мотнул головой — ему хотелось отложить манускрипт и спорить, спорить с другом и соперником, но того уже не было рядом, остались только написанные им строчки. И Филон продолжал читать. А вот это о Библиотеке: "Мое сердце ноет, когда я смотрю на эти стеллажи свитков. Смотритель Димитриус и все, кто наследовал его должность, исповедовали мудрую идею: нужно собирать все, не отвергая ни одной мысли, ни одного рассказа. Но я предвижу другие времена — придут рабы единого бога и станут беспощадно вымарывать все, что неугодно им. Каезару Юлиусу было просто все равно — и часть библиотеки сгорела. Но придут те, кому не все равно, и они могут уничтожить оставшееся. Клянусь своим местом в ладье Харона, я не хотел бы дожить до этих времен.".

— О нет, как ты неправ! — шептал Филон, — Когда весь цивилизованный мир дорастет до идеи Единого Бога, настанут чудесные времена, удивительные! В Торе заключена вся мудрость нашего мира, и все, все будут изучать ее, а другие, ложные идеи, просто не будут появляться на свет!

"День, в который ты ничему не научился — пропал даром".

"У таких разных народов — такие одинаковые божества. Мифы — это истории о непонятном".

"Если человека сильно испугать, он отдает последнее. А если испугать целый город или целый народ, то на этом испуге можно очень много заработать. Таким образам, культ любого бога — это всего лишь вопрос денег".

Филон откладывал манускрипт, вставал с кушетки, ходил по комнате, размахивая руками и что-то бормоча себе под нос, потом снова садился и вчитывался в папирус, поднося его к самым глазам, хмурил брови, покусывал губы, подолгу сидел, глядя невидящими глазами в очаг, потом снова читал… Затем он медленно свернул манускрипт, посидел еще немного, глядя в пол. Медленно, тщательно подбирая слова, Филон обращался к тому, кого уже не было рядом и кто не слышал его, и потому не было нужды произносить сказанное вслух:

"Прости, старый друг. Все, что я могу сделать для тебя — это позаботиться о том, чтобы в Мусейоне сохранилась память о тебе, как о великом механикосе. Твое имя будет выбито на стене главного зала Библиотеки, твои трактаты будут бережно сохраняться в горе Сераписа, и по ним твои последователи будут учить юношей… Но если всплывет эта твоя работа — о, в тот день я не хотел бы быть тобой, поверь мне. Господин Смотритель и господин Префект не простят тебе отрицания святости каезара Неро и Сераписа — на этих двух божествах стоит наша цивилизация. А я, Филон Иудей, скажу тебе: нет Бога, кроме Яава — истинного Бога, царя нашего мира, и учитель наш Моше — пророк его. Я всегда пытался объяснить тебе это, но ты не хотел слушать. Ты прочел Перевод Семидесяти и сказал, что это еще один сборник историй о богах и героях, но ты ошибся, бедный старый Геро! Хитроумность твоих машин — ничто по сравнению с мудростью Яава. Перевод Семидесяти — это Закон, данный Всевышним, это история великого народа, следующего великой цели. Придет день, и мы, иудеи, станем светом этого мира, и воцарится Помазанник, и народы будут молить о великой чести подержаться за край одежды иудея, потому что с ним — сам Бог, и праведники восстанут из мертвых к вечной жизни. А ты, друг Геро, так и останешься кучкой праха, потому что завтра твое старое тело, по обычаю гоев, сожгут на погребальном костре и пепел развеют со ступеней Библиотеки в море. Ты отверг Бога, и Бог отвергнет тебя. В новом мире, в Царствии Божием, твои машины никому не понадобятся — Яава и сын его, Помазанник, устроят все так, что не нужны будут никакие хитроумные приспособления, все будет происходить само, по велению слова праведников. Но это потом, в будущем. а пока — пусть греки не знают о твоем главном заблуждении, пусть помнят о тебе как о муже большой мудрости. Ты был хороший человек, Геро, ты заслужил это".

Филон с трудом поднялся из кресла и подошел к очагу. Языки пламени прыгали по чернеющим головешкам, от очага тянуло теплом. Филон осторожно положил свиток на угли, и сквозь строки, написанные холодной теперь рукой Герона, проступили черные пятна, и пламя вспыхнуло весело и ярко, пожирая идеи старого механикоса, давая окончательный ответ на все его вопросы и все выдвинутые им гипотезы — в прах, все обращается в прах. но, быть может, наши мысли все-таки не сгорают совсем? Они уносятся вместе с дымом и искрами в бесконечную пустоту и там существуют среди хаотично носящихся частиц, чтобы потом, целые эпохи спустя, вновь появиться в чьем-то любознательном разуме и воплотиться в стремительно летящие строчки, написанные на каком-нибудь новом языке… Быть может, в этом и заключается наше бессмертие, наш смысл? Увы, ответа на этот вопрос не знал ни Герон, чей путь окончился вчера, ни Филон, которому тоже недолго оставалось прогуливаться по аллеям Мусейона, ни кто-либо другой из мудрецов, ходивших и беседовавших вместе с Филоном, ни Йосэф-Пантера, который плыл вместе со своим сыном в Иудею, навстречу войне и страшной, бесславной смерти, и даже никто из тех, кто был уверен, что знает: ни бородатые иудейские мудрецы Александрии и Ерушалаима, ни бритые наголо жрецы Исиды и Осириса, ни хранители горы Сераписа — никто, никто не знал верного ответа. И не узнает никогда.