Немой миньян

Вечный календарь

Всю молитву Эльокум Пап был зол на себя, что попросил этого хироманта Боруха-Лейба с кислой физиономией погадать ему по руке. «Это потому что в последнее время я перестал заниматься резьбой, я боюсь, как и все. Если бы я сделал вид, что знать ничего не знаю, и продолжал бы заниматься резьбой, я бы так не трясся из-за войны», — мысленно убеждал себя столяр, не отводя глаз от сидура, чтобы его взгляд не упал на священный ковчег. Каждый раз когда в миньяне говорили, что дело идет к войне, и столяр думал о своих дочерях, он боялся взглянуть на резных зверей и птиц. Ему казалось, что, если он поднимет глаза, он увидит, как эти львы и орлы поворачивают головы и прислушиваются со страхом, о чем говорят между собой евреи в молельне. Сколько Эльокум Пап себя ни корил, что он так переживает за эти обструганные им деревяшки, он не мог избавиться от странной фантазии, что они боятся и имеют к нему претензии. Вот и на этот раз его губы шептали слова молитвы из сидура, а мысли были заняты резными поделками, которых он успокаивал, как перепуганных детей:

— Не бойтесь. Я еще покрашу голубой краской стену по обе стороны за священным ковчегом и поставлю там двух больших оленей. Я еще найду у восточной стены место для леопарда.

Но чтобы зверям и птицам не приходилось целый день смотреть на простую, голую биму, он украсит и биму. По бокам ведущих на нее и с нее ступенек он поставит четыре прямоугольные длинные узкие колонны, увенчанные красивыми навершиями, а вокруг бимы выстроит оградку со всякими красивыми финтифлюшками в деревянной решетке, как у плетеного кренделя, который официант подает на стол во время свадьбы. А если он так разукрасит биму, он не может не уважить стоящий напротив нее священный ковчег. Он и по бокам от него установит две невысокие колонны с плоскими навершиями, чтобы поставить на них колонны потоньше, а на самом верху увенчать их башенками с окошками, как во дворцах старых польских магнатов. А между этими колоннами, над священным ковчегом он выстроит домик с двумя резными окошками, а вместо стекол в эти окошки он вставит две круглые плитки с десятью заповедями. А коли так, ему придется сделать и новый пюпитр для кантора, ведущего молитву, чтобы пюпитр кантора не уступал по красоте священному ковчегу и биме. Он украсит резьбой вертикальную доску пюпитра кантора, и эта резная доска будет подниматься до самого потолка. А на ней он вырежет слово «шивити», так, чтобы оно было на уровне глаз ведущего общественную молитву. Чуть повыше он изобразит две руки, сложенных в благословении жрецов, а еще выше — скрижали с десятью заповедями. Но два льва, которые будут поддерживать скрижали, не будут сидеть в пол-оборота, как два толстых кота, греющихся на солнце; эти два льва будут подобны пламени!

Вот так в Эльокуме Папе все больше разгоралась фантазия, хотя он знал, что во время молитвы не подобает думать о постороннем. Но он не мог с этим справиться. Фантазии лезли ему в голову, как мальчишки за яблоками через забор или в щели между досками. Вдруг в его мозгу сверкнула новая фантазия, от радости он даже покачнулся, как пьяный.

Радость была так велика, что прогнала отчаяние, принесенное на костыле инвалидом Герцем Городецем, прогнала она и страх перед войной. Столяру хотелось кому-нибудь рассказать о своих новых планах. Но у молящихся были печальные лица, и он понял, что они вряд ли будут внимательно слушать его. Даже в прежние времена они не слишком восхищались его работой по украшению молельни. Единственным, кто восхищался его резьбой, был слепой проповедник. Но рядом с проповедником стоял сейчас изгнанный из Раголе раввин и что-то ему говорил. Не будет же Эльокум Пап встревать в их разговор и мешать раввину. С другой стороны столяр боялся, что, постоянно глядя на мрачные лица, он быстро сам впадет во мрак, как все окружающие. И Эльокум Пап вспомнил о владелице хлебопекарни Хане-Этл Песелес; она ведь хозяйка двора и молельни, ее наверняка порадуют его новые планы по переустройству и украшению Немого миньяна.

Он поспешно снял филактерии, талес, положил их в ящичек под своим местом и первым вышел из молельни. Он шел быстро, с опущенной головой, чтобы не заразиться беспокойством евреев, стоявших кучками в переулках и толковавших между собой. Эльокум Пап догадался, что они говорят про немца, который уже отобрал у литовцев Мемель. Они гадают, пойдет ли он тем же манером на Данциг, уступят ли поляки город без боя или же вспыхнет война. Но столяр решил вести себя так, словно ничего не происходило. Он шел, стараясь не видеть и не слышать ничего вокруг себя. Его длинные ноги сами знали, как вывести его с улицы Стекольщиков на Немецкую улицу, оттуда — в переулок Гитки-Тойбы, а потом — через еще пару извилистых переулков — к пекарне Ханы-Этл Песелес на Завальной. Хана-Этл Песелес всегда принимает его с улыбкой, его сегодняшним планам она обрадуется больше обычного.

По дороге в пекарню у него было достаточно времени подумать, и он снова и снова убеждался, что бейт-мидраш без служки — как дверь без замка. Если уж речь идет о том, чтобы перестроить Немой миньян изнутри, установить в нем новые резные украшения и тот дорогой предмет, о котором он думал, то, конечно, нужен служка, чтобы беречь эти сокровища. И Герц Городец отлично подошел бы на роль служки Немого миньяна, не будь он в прошлом просто гультаем. Об этом надо будет незамедлительно поговорить с хозяйкой двора и молельни, Ханой-Этл Песелес. По правде говоря, этот Герц Городец пока не стал богобоязненным евреем. Хотя он теперь и точильщик ножей, он все еще не верит, что если дать убитому в могилу нож, он приходит ночью и режет убийцу. И уж наверняка Герц Городец не поверил бы и в жуткую историю, случившуюся в старой Холодной синагоге местечка Заблудово, что рядом с Белостоком.

Однажды в Судный День ночью в синагоге собралось множество евреев, в два раза больше, чем живет евреев в Заблудове, и все они стояли, накрыв головы талесами. Раввин-праведник понял, что это пришли молиться не только живые, но и покойники со старого и нового кладбища. Он поднялся на ступеньки, ведущие к священному ковчегу, и возгласил: «Я повелеваю всем молящимся снять талесы с головы!» Живые сразу же сняли талесы с головы, но часть евреев, мертвые, остались стоять укутанные в талесы с головой. Раввин-праведник возгласил: «В Святом Писании сказано: „Не мертвые будут восхвалять Всевышнего“[145]. Посему я повелеваю им вернуться к своему покою!» На этот раз мертвые послушались раввина-праведника. Так же как они стояли закутанные в талесы с головой, они начали тихо выходить из Холодной синагоги, а живые смотрели на них, затаив дыхание. С тех пор в Заблудове, что рядом с Белостоком, существует обычай не хоронить мертвых вместе с их талесами, чтобы они не могли укутаться в них с головой и прийти молиться вместе с живыми. Но точильщик Герц Городец, наверное, не поверит в эту жуткую историю, хотя целый город евреев видел это собственными глазами.

Эльокум Пап тоже не поверил собственным глазам. Пекарню Ханы-Этл Песелес на Завальной улице буквально осаждали толпы мужчин и женщин. Часть людей терпеливо ждала своей очереди, другие пытались протолкнуться силой. Все разговаривали и даже шумели, но не слишком сильно. Некоторые смущенно улыбались, словно не были уверены, что поступают правильно, стоя в этой очереди и толкаясь. Каждые пару минут из пекарни кто-нибудь выходил, неся в руках буханку хлеба или выпечку в бумажном пакете. На место вышедшего тут же пропихивался следующий.

— Что здесь происходит? — Эльокум Пап остановился около какого-то еврея с похожей на букву Т бородой и большим толстым носом, одетого в легкое демисезонное пальто с бархатным воротником.

— Чтоб я так знал о бедах, как я знаю, что здесь происходит, — пропел еврей приятным голосом, словно он был певчим в Хоральной синагоге. — Боятся войны, хотя ни в чем не уверены, вот и расхватывают хлеб на случай голода. Но больше одной буханки или пары кусков выпечки в одни руки не дают. Так велела хозяйка, чтобы всем хватило. Вот она, хозяйка!

Хана-Этл Песелес стояла на улице и смотрела на толпу с сомнением во взгляде, словно чужая бедная еврейка, которая пришла последней и видит, что ей уже не достанется ни фунта хлеба. Она подумала, что столяр ищет у нее протекции, чтобы войти в пекарню без очереди, и начала оправдываться, не дожидаясь, пока он откроет рот:

— Разве я сейчас что-то решаю? И откуда мне знать, кто в этой очереди нуждается в буханке хлеба раньше, а кто — позже? Сегодня — среда, послезавтра — пятница, а у меня для моих аскетов не будет халы. В первый раз аскеты из бейт-мидраша, что на моем дворе, останутся без халы на субботу.

— Меня война не волнует. Буря в стакане воды! А если и стоять в очереди меньше, чем за две недели до Песаха, то я бы стоял, чтобы заготовить мацу, а не квасной хлеб, — Эльокум Пап говорил с пылом. — Я к вам пришел по поводу часов с вечным календарем.

— Какие часы с вечным календарем? — переспросила удивленная Хана-Этл Песелес и, чтобы лучше слышать столяра, немного отодвинулась от шумной толпы, собравшейся вокруг пекарни.

Эльокум Пап понял, что сейчас у владелицы пекарни нет времени терпеливо выслушивать его планы по переделке священного ковчега, пюпитра для ведущего молитву, бимы и фантазии о новых резных украшениях. Он рассказал только о том, что заставило его вздрогнуть, когда пришло ему на ум. Такой вещи он в своей жизни еще не видал.

В трех железнодорожных станциях от Вильны, в местечке Валкеник[146], есть деревянная синагога с самыми красивыми резными украшениями. И наиболее любопытный в ней предмет — пергаментный календарь на тысячу лет. Этот календарь вмонтирован в дверцы священного ковчега, по обеим сторонам которых имеются колонки, где этот календарь закреплен. Он прокручивается благодаря специальным деревянным часам, и если правильно эти часы завести, по вечному календарю можно узнать, на какие дни выпадают все праздники. Когда год проходит, календарь опять немного подкручивают и снова заранее знают все праздники на целый год. А когда тысяча лет закончится, календарь можно будет перевернуть на новую тысячу лет, точно так же, как перекручивают свиток Торы по окончании годового цикла назад, к недельной главе «Берешит». Так вот, если Хана-Этл Песелес закажет у писца для бейт-мидраша в ее дворе вечный календарь на пергаменте, то он, Эльокум Пап, поедет в Валкеник посмотреть в тамошней Холодной синагоге на эти деревянные часы, чтобы суметь вырезать точно такие же. Эти часы с вечным календарем он вмонтирует в священный ковчег Немого миньяна, и тогда Немой миньян будет единственным в Вильне бейт-мидрашем, который имеет такой календарь. Об этом вечном календаре с часами он слыхал от одного валкеникского извозчика, который приезжает два раза в месяц в Вильну за товарами для местечковых лавочников. Этот извозчик не будет выдумывать сказок, он богобоязненный еврей с бородой.

— Я еще подумаю, ехать ли мне в Валкеник на поезде или на телеге с этим извозчиком. Всего-то туда пятьдесят верст, а грязь на дорогах скоро высохнет, — подвел итог Эльокум Пап и только тогда заметил, что владелица пекарни улыбается ему, как маленькому мальчику. Она говорит ему громко, как глухому или старику, выжившему из ума:

— Кому в наши времена нужен календарь на тысячу лет вперед, вечный календарь? В наше время достаточно вымолить у Всевышнего дожить до следующего года и чтобы не было войны на свете.

Хана-Этл Песелес продолжала бы еще говорить со столяром и улыбаться, но тут подошла домохозяйка с претензиями, что она годами покупает в той же самой пекарне, а теперь не может достать ни хлеба, ни выпечки. Говорят, что на полках внутри уже пусто. Лицо Ханы-Этл Песелес в одно мгновение стало печальным, и она начала оправдываться перед домохозяйкой, что она сегодня не распоряжается в собственной пекарне. Эльокум Пап отошел от двух женщин и обругал себя самого:

— Осел ты этакий! Владелица пекарни поняла по тебе, что ты болван, недотепа, так же как этот раввин-праведник в Заблудовской синагоге в ночь Судного Дня разгадал укутавшихся в талесы мертвецов.

Он пошел назад, опустив голову, и по дороге домой думал: «Кто их знает! Может быть, как раз эти люди, которые теперь заготавливают буханки хлеба, подобны мертвецам в талесах. Сегодня они себя убедили, что дело идет к войне; завтра они себя убедят, что они уже умерли». Но чем ближе подходил Эльокум Пап по улице Гаона к своему подвалу, тем дальше уходила от него растерянность и грусть. На сердце у него стало веселее. В такое время хорошо иметь друга, и таким добрым другом будет ему инвалид. Он повидал мир, и ему есть, что рассказать. Герц Городец, конечно, уже встал. Эльокум Пап скажет ему: «Герц Городец, если хочешь, ты можешь стать служкой в Немом миньяне, и тебе будут платить из той же самой кассы, что и аскетам. Я добьюсь этого у казначея, лесоторговца с печальным лицом. А если ты хочешь остаться точильщиком, оставайся точильщиком, как я остаюсь столяром, но при этом я и дальше буду в Немом миньяне и главным старостой, и помощником служки. А спать ты будешь у меня в столярной мастерской, и тебе не придется выпрашивать место в сенях заезжего дома на улице Стефана». Так он ему и скажет.

Спустившись в подвал тяжелыми шагами, столяр увидел, что старшие девочки уже ушли на учебу, а младшая еще спит. На плите кипел чайник, и Матля уже ставила на стол завтрак для мужа. Наверняка инвалид еще не проснулся, а может, одевается. Хозяин случайно посмотрел в угол, где вчера ночью стояло точило, и увидел, что там пусто. Эльокум застыл с открытым ртом, растопырив пальцы, как зубья на граблях, которыми сгребают скошенное сено. Увидав, что у мужа аж язык отнялся и он вопросительно выпучил на нее глаза, Матля стала оправдываться, что она не виновата. Она калеке грубого слова не сказала. Он встал раньше ее, а как только встал, сразу же забрал свое точило в столярную мастерскую, и она услыхала, как он точит. Она была уверена, что он там работает над какими-то своими вещами. Но через полчаса он вышел из мастерской с костылем под левой рукой и точилом на правом плече и сказал ей так: «Передайте вашему мужу, что я наточил инструменты, про которые он говорил вчера, что они нужны ему для работы: рубанок, долото, топор». «Спасибо вам обоим за ужин и за ночлег, — сказал он, — но больше я не приду ни к вам, ни во двор Песелеса, ни в Немой миньян, потому что здесь все помнят меня по веселым временам, а теперь я на всех навожу тоску». «Добрые времена больше не вернутся», — он сказал, когда уже стоял со своей тяжелой машиной на ступеньках. Он даже не остался выпить стакан чаю и съесть кусок хлеба с сыром.

Столяр повернулся к ступенькам, ведущим из подвала, чтобы последовать за инвалидом. Но он сразу же раскаялся и остался стоять, глядя в два подвальных окошка, расположенных почти на уровне тротуара. Он долго и растерянно смотрел на проходившие мимо окон ноги в ботинках, сапогах, туфлях, ботах. Потом он медленно повернулся к жене и переспросил:

— Так он сказал? Добрые времена больше не вернутся?

Эльокум снова замолчал и подумал: «Значит, так же как этот раввин-праведник разгадал мертвецов в талесах, Герц Городец понял лучше меня, что вскорости мы все можем обрести ту же судьбу, что и еврейчик со скрипочкой».

— Знаешь, Матля, что говорят на улице? Снова говорят о войне, и на этот раз вполне всерьез.

— Горе мне! Снова война? — Матля всплеснула руками. Но прежде чем она успела заплакать или опуститься на стул в отчаянии, или схватить кошелку и закричать, что она бежит на улицу закупать картофель, муж пробурчал: «Погоди немного, я сейчас вернусь», — и широкими шагами, перемахивая через ступеньки, вышел из подвала и отправился во двор Песелеса. Он знал, что слепой проповедник, который приходит до рассвета к молитве первым, уходит последним. После всех молитв он еще долго сидит у своего пюпитра и учит Тору наизусть. Сегодня сразу же после молитвы его отвлек разговором изгнанный из Раголе раввин. Сейчас слепец должен наверстывать упущенное, читать псалмы этого дня или учить главу из Мишны. На Синагогальном дворе знали, что каждый, кто ищет слово утешения, идет к проповеднику, а столяр чувствовал, что сегодня такое слово нужно ему, чтобы продолжать работать для жены и детей и иметь еще силы на резьбу.

Эльокум Пап не ошибся. Слепой проповедник был в своем углу. Рядом с ним все еще стоял реб Гилель Березинкер и прощался.

— Доброго дня вам, реб Мануш, — говорил он проповеднику мягко и вежливо, с такой благодарностью и почтением, что Эльокум Пап остолбенел. Он знал, что этот злобный аскет — большой знаток Писания. Но было ясно как день, что его ученость не превосходит его заносчивости и что он никому доброго слова не скажет. Тем не менее, он задержал реба Мануша долгой беседой и теперь склоняется перед ним втрое. Видимо, у этого изгнанного раввина очень уж худо на сердце, раз он так вертит хвостом перед слепым ребе. Но когда тот же реб Гилель Березинкер подошел к выходу и увидел стоящего там и глядящего на него неуча столяра, он снова стал высокомерным и горделивым. Он обиженно закашлялся и вышел из молельни, выпятив свою медно-рыжую бороду как свидетельство того, что у него такой же металлический характер и что он получил звание раввина еще холостяком.

— Ребе, это не годится. — Эльокум Пап подошел к слепому проповеднику, сразу же узнавшему его по голосу. — Когда я пришел в Немой миньян в первый раз, вы ободряли меня, побуждая строить и украшать резьбой. Но теперь все это не годится, совсем не годится.

— Что не годится? — реб Мануш Мац своей палкой-поводырем пощупал пол впереди себя. Он слишком задержался, и ему было пора хоть что-нибудь перекусить.

— Что не годится? — переспросил столяр и на какое-то мгновение ушел в себя, словно полностью забыл об этой суматохе на улице, сумбуре вне его и в нем самом. — Не годится, ребе, то, что наш бейт-мидраш все еще называется Немым миньяном. Это название для Холодной синагоги, где молятся мертвецы в талесах. Мы еще живы и молимся с первыми лучами солнца, мы должны называться Миньяном молящихся до рассвета.

Реб Мануш Мац считал столяра и резчика человеком честным и прямым, но в то же время фантазером, а иногда даже человеком ребячливым. Он и говорит, как ребенок. Но из-за страха перед войной, который заразил даже всегда полагавшегося на Господа реба Мануша Маца, тот заговорил на этот раз со столяром, как со все понимающим взрослым:

— Все дни свои я был проповедником, тем не менее я всегда чувствую, что я чего-то недосказываю. И так глубоко лежит это во мне, что я даже не знаю, как называется то, чего я недосказываю. То же самое со всеми нами из молитвенного братства стражей утра. Как бы рано мы ни вставали на молитву и сколько бы молитв мы ни произносили, ни пели и ни изливали в слезах, в нас все еще остается молитва, у которой нет ни слов, ни мелодии. Мы не можем ни пропеть, ни выплакать ее. Поэтому я считаю, что наш бейт-мидраш должен называться так же, как назывался до сих пор — Немым миньяном.

Проповедник стоял, опершись на палку, и долго молчал. Каждый день кто-то из молящихся миньяна делится с ним своими бедами. Лесоторговец Рахмиэл Севек и стекольщик Борух-Лейб делают это с тех пор, как он их знает. Вержбеловский аскет, с которым он знаком дольше, чем со всеми остальными, годами не разговаривал с ним, потому что он когда-то сказал ребу Довиду-Арону, что тот поступил нехорошо, бежав от своей жены.

— Благородный еврей, — поучал он тогда аскета, — должен уметь брать на себя не только бремя Торы и заповедей, но и бремя плохой или неподходящей ему жены.

За эти слова вержбеловский аскет был обижен на него долгие годы. Но теперь, от ужаса и страха перед войной этот аскет оставил свою обиду и говорит: «Пожалуйста, попросите ее, чтобы она приехала и чтобы был наконец мир». Даже раголевский раввин, молчаливый и придирчивый еврей, сегодня излил ему свое сердце. Не говоря уже об обитателях двора Песелеса, постоянно рассказывающих ему о своих огорчениях. Но как бы ни отличался один от другого характером и заботами, в одном все равны. Каждый считает, что виноват не он, а кто-то другой. При этом каждый признается, что и он немного виноват, но не из-за своей нечестивости, а из-за своей праведности, потому что он этому другому слишком доверял. Слепой проповедник, нащупывая палкой дорогу, уже дошел до двери и снова остановился, повернувшись к идущему за ним столяру:

— Гемара спрашивает, что делать человеку в мире сем? И Гемара отвечает: он будет себя вести подобно немому[147]. Поэтому я думаю, что надо быть человеком, достигшим высокого уровня, чтобы стать членом Немого миньяна. И не раз думал я и о себе самом, что быть слепцом, возможно, не наказание за мои грехи, а милосердие Господне. Именно потому, что я слеп, я могу видеть каждую вещь не такой, какой она является, а такой, какой она должна была бы быть и выглядеть.

— А война будет? — неожиданно выпалил Эльокум Пап.

— Для того чтобы ответить на этот вопрос, я должен быть пророком, падающим с очами открытыми[148]. — Слепой проповедник глубоко вздохнул и, подняв обе руки вместе с посохом, сказал: — Лишь Один, пребывающий в высотах, лишь один Он знает, что с нами будет.

Эльокум Пап остался в бейт-мидраше в одиночестве. Пару минут он еще слышал, как реб Мануш Мац стучит своей палкой по ступенькам. Потом в Немом миньяне стало тихо, очень тихо. С улицы лился бледный свет, без единого теплого золотого луча. Какое-то время Эльокум Пап смотрел на мраморные плиты с высеченными на них именами былых жертвователей. Золото букв уже осыпалось. Остались только вырезанные в камне буквы. Столяр вспомнил, как в прошлом году летом каменотес Лейбеле Балтраманцер смеялся: «Кто смотрит на высеченные на камнях имена?» — так он смеялся. Но Лейбеле Балтраманцер — старый еретик, по сравнению с ним Герц Городец — полный праведник.

Со стены в мраморных плитах взгляд Эльокума Папа перекочевал на биму, и он подумал, что его прежний план поставить там четырехугольные колонны — это плохой план. Будет гораздо красивее, если вокруг бимы будут стоять четыре круглые колонны, с навершием в виде короны — короны Торы. Нижние и верхние колонки по обе стороны от священного ковчега надо окружить резными поясками, похожими на гирлянды цветов. Кроме зверей на четырех ногах и птиц на двух ногах и с крыльями, вокруг священного ковчега можно установить льва с хвостом, как у кита, оленя с крыльями орла, и орла со святыми мезузами на ногах, вместо когтей, чтобы раздирать ими кошерных и слабых ягнят. Но больше, чем резьбой, он удивит Вильну своим вечным календарем, где дни меняются при помощи часов, вмонтированных в дверцы священного ковчега. Лучшие обыватели города придут посмотреть на великое чудо и станут постоянными прихожанами Немого миньяна. Мало ли что сказала владелица пекарни, что в нынешние времена достаточно вымолить у Всевышнего дожить до следующего года, а вечный календарь не нужен! И в первый раз, летом прошлого года, когда он к ней подошел со своими планами, она улыбалась, а ее продавщицы смеялись над ним. После этого она смягчилась и во всем ему помогла. Лесоторговец с печальным лицом, Рахмиэл Севек, тоже ему помог. Они оба будут ему и дальше помогать, он только должен быть упрямым и не отступать.

Он прикрыл глаза и представил себе, что будет делаться в Немом миньяне после того, как он вставит вечный календарь с часами в дверцы священного ковчега. Около пекарни Ханы-Этл Песелес сегодня стояла длинная очередь за хлебом, порожденная страхом перед войной. Завтра страх перед войной пройдет, у пекарни никто не будет стоять. Но к календарю, который будет вращаться на часах из недели в неделю, из месяца в месяц и из года в год — к нему будут всегда приходить! Каждую пятницу евреи будут приходить и выстраиваться в очередь, чтобы взглянуть на вечный календарь, когда закат. Евреи хотят знать, когда выпадает начало месяца или високосный год, или когда первый день Песаха, сколько осталось до Лаг ба-Омера, а сколько до Шавуота — обо всем можно узнать по вечному календарю с часами. Вечный календарь с часами может помочь и в более запутанных вещах. Кто-нибудь не помнит, на какой день выпадает годовщина смерти его отца. Он, скажем, из-за болезни потерял память, или он в юности был гультаем, как Герц Городец, или еретиком, как Лейбеле Балтраманцер, и не сохранил в памяти дату смерти отца. Но он помнит, что его отец умер именно в тот день, когда между русским царем и немецким кайзером началась война. О том дне и годе, когда началась война, ведь помнят все. Он подходит, откручивает календарь назад и видит, что это было Девятого Ава. И он знает, что годовщина смерти его отца — Девятого Ава. Разве это мелочь — вечный календарь!

Ощущая прилив счастья, Эльокум Пап открыл глаза и шагнул к священному ковчегу. Он хотел посмотреть, насколько толсты доски двух его дверец, в которые надо будет вмонтировать календарь с часами. В то же время в сердце он посмеялся над самим собой, как это он раньше боялся взглянуть на сделанные им резные украшения над священным ковчегом, словно они были жрецами, на которых нельзя смотреть, когда они простирают для благословения руки под талесами. Теперь он поднял голову и, уверенный в себе, посмотрел на львов, поддерживающих лапами скрижали с десятью заветами, и на орлов с коронами на головах. Но вдруг он остановился, потрясенный и испуганный.

Эльокум Пап услышал собственными ушами, как эти львы и орлы кричат «Шма Исроэл». За ними гонятся, в них стреляют, но они не могут убежать, потому что он прибил их гвоздями. А сделал он это, чтобы весь мир знал, что он мастер, художник. Ему хотелось, чтобы целый бейт-мидраш назывался его именем, чтобы говорили «бейт-мидраш Эльокума Папа», но ничего ему не поможет, в самом деле будет война. Прав Герц Городец, что добрые времена больше не вернутся. И права Хана-Этл Песелес, что будет достаточно вымолить у Всевышнего дожить до будущего года в такое время. Поэтому он должен думать о жене и детях, а не о вечном календаре, крутящемся на часах. «Вытащи гвозди из наших тел, чтобы мы могли убежать отсюда», — кричали львы, поворачивая к нему головы с высунутыми огненными языками, чтобы сжечь его, орлы с коронами на головах начали хлопать крыльями и устремились на него, чтобы выклевать ему глаза. Столяр Эльокум Пап наверняка знал, что обструганные деревяшки не могут кричать, не могут летать и не могут выклевать ему глаз. Он был взволнован и злился на себя за то, что он стал еще более сумасшедшим, чем вержбеловский аскет. Но он не мог найти выхода. Он задрожал всем телом и отступил назад, подняв глаза на священный ковчег. Так он отступал, пока не вышел из Немого миньяна. Он прикрыл дверь и остался стоять на ступенях, уткнувшись головой в дверь и выжидая, когда смятение в его голове пройдет и он сможет вернуться домой, в подвал.