Неоновый дневник

# 12

Прозрачное, как первый лед, осеннее небо, путается в сети тонких, черных ветвей деревьев. Я глотаю горький дым, и я кидаю окурок себе под ноги — вот и конец пачке. Я курю много, слишком много, но, зато пью я теперь только раз в неделю. По пятницам. Влад, наверно, гордился бы мной. А еще, мои демоны до сих пор молчат — может, они уже устали от меня? Это было бы охуительно. Я достаю телефон, сверяя свои внутренние часы с электронными — все верно, совещание через час. Открываю пластиковую дверь, ныряя в сумрачное помещение офиса. Перекур окончен.

Леха делает затяжку, и передает мне косяк:

— И че, он прямо так и сказал?

— Ну да. Поставил передо мной стопарь, и сказал: «Выпьешь — работа твоя, такое у нас правило». Да он просто не знал, кто перед ним! Для меня пятьдесят грамм водки, это так. Хуйня! Я просто хлопнула все разом, и смотрю — он мне лимон протягивает. А я такая: «Не, лимон, это для слабаков»!

Мы с Лехой ржем, давясь сладко-горьким дымом. В дверь туалета, в котором мы заперлись, чтобы накуриться, кто-то стучит:

— Завязывайте там! Людям тоже нужно!

— Да сейчас, блять!

Я округлившимися глазами смотрю на Леху:

— Так это же, Лена, Димина жена была.

Дима — наш начальник, директор компании, в которой мы работаем. Еще одно правило — мы все называем друг друга по именам. У нас прогрессивная команда.

— Ну че теперь. Похуй.

Мы дружим с моего первого дня работы, Леха зашел в офис, чтобы настроить мне комп, и уже в тот же вечер он провожал меня домой. Если мне кто-то нравится — я сразу раскрываю карты. Нахер все эти игры, я от них устала. И, кстати, между нами ничего нет. Мы просто прячемся от начальства, накуриваясь в туалете в этот замечательный декабрьский пятничный вечер. Леха открывает маленькое окошко — абсолютно бесполезное действие, мы и так уже спалились. Машет рукой, разгоняя дым:

— У меня собеседование не так проходило.

— Ну не знаю. Мне понравилось. Дима сказал, что творческие люди всегда бухают, а талантливые — бухают по-черному. Так что, это было что-то типа теста. Наверное.

— А ты, значит, талантливая?

— Не, я просто дохера бухаю.

Мы снова ржем, и Леха приоткрывает дверь, проверяя ситуацию в коридоре:

— Ушла. Наверно, уже Диме нас сдала.

— Ну и что. Он нам ничего не скажет. И вообще, он уже сам никакой.

И это действительно так. Когда мы возвращаемся за стол, Дима разливает по стопкам абсент — для самых стойких, и мы с Лехой присоединяемся. Мы с ним тут самые молодые, нам обоим немного за двадцать, девчонки из бухгалтерии уже успели нас поженить, и сейчас, Дима, поднимая свою стопку, пьяно подмигивает мне:

— И где это вы пропадали, а? Мне Ленка все про вас рассказала. По туалетам прячетесь?

Леха ухмыляется, и я перехватываю его взгляд — всплеск обжигающе-голубого из-под длинной черной челки. Да, наверно я нравлюсь ему, но… Я сейчас живу на паузе. Я много работаю, много курю, пью только по пятницам, и стараюсь меньше смотреть на звезды. Я не хожу по клубам, и моя телефонная книга пуста — я удалила все тусовочные контакты. Меня все устраивает, ведь в моей голове все еще тихо. Мои демоны молчат, молчат уже давно, с той самой вечеринки на острове. Вот и заебись.

Абсент охуенно ложится на траву, и, на следующие пару часов, я выпадаю из реальности. Я смотрю на Леху, и вспоминаю вечер моего первого рабочего дня — мы курим на остановке в ожидании моего автобуса. Идет снег — белые хлопья повсюду, на плечах его куртки, на ресницах, на черных волосах. Леха, как и я, не носит шапку — такое же ебанько. Он спокойно рассматривает меня, упираясь мне в лицо черными точками зрачков, и я говорю:

— У тебя такие странные глаза. Как у торчка.

Леха смеется:

— Тогда у тебя — как у алкоголика.

— А какие у них глаза?

— Да обычные. Как у всех.

— Очень смешно. Ты просто видишь людей насквозь.

— А еще, у тебя характер говно.

— Ну, это вообще не новость…

Подходит автобус, и я прищуриваюсь, не могу разобрать номер — потерявшиеся в белом шуме цифры. Кто-то трясет меня за плечо.

— Дина, просыпайся! Пора домой.

Блять, я что, заснула? Открываю глаза, и обнаруживаю себя на небольшом диване в коридоре.

— Лена? А где все? Где Леха? Что случилось?

— Вы с ним тут сидели, а потом ты вырубилась. Они пошли с Димой машину греть. Сейчас домой поедем, Дима вас отвезет.

Ночные поездки по городу с пьяным директором за рулем — тоже обязательная часть пятничной развлекательной программы. Мы грузимся в огромный джип, я заползаю на заднее, Леха садится рядом. Наш директор уже в говно, но мы не испытываем по этому поводу ни малейшего дискомфорта — это далеко не первый раз, когда он подвозит нас после пятничной тусовки, и я уже знаю, что будет дальше.

Дима врубает музыку и набирает скорость с уверенностью первого пилота. Пристегните ремни, гасите свет — спасительное судно вы найдете под сиденьем. У меня холодеет в животе, а еще, как ни странно, я возбуждаюсь. Низ живота горячо тяжелеет. Леха делает глоток и передает мне бутылку — стащил недопитый абсент со стола. Я одобрительно ухмыляюсь ему, ловя себя на мысли, что из нас, наверно, и правда, вышла бы неплохая парочка. Бонни и Клайд, Сид и Нэнси. Правда, додумать эту мысль я не успеваю, так как Дима закладывает крутой вираж, и меня откидывает на дверцу — конечно, я же не пристегнулась.

— Дима!

Оказывается, это он так плавно заехал в паркинг. Так же, не менее элегантно, он открывает дверь, и вываливается из машины прямо на бетонный пол, я слышу смачный шлепок — заебись. Лена с Лехой поднимают наше руководство с пола, и тащат его к лифту, а я иду сзади, разглядывая их спины. Пиздец, как он нас вез вообще?

— Дин, подержи рюкзак!

— Охуеть, какой он тяжелый! Чего ты там носишь?!

— Хочешь, поменяемся? Тащи Диму.

— Иди нахер.

Я допиваю абсент из бутылки. Хорошо, что я живу тут рядом. Впихнув нашего директора в коридор его квартиры, Леха отправляется провожать меня — как всегда каждый раз, каждую пятницу. Мы проходим мимо площади, на которой уже установили новогоднюю елку, и Леха, за каким-то хуем, лезет на ограждение, а потом срывается, и падает внутрь конструкции. Я давлюсь от смеха:

— Леш, ты там живой?

— Живой, блять, как отсюда выбраться?

Мы стоим по разным сторонам фанерной стены — он внутри, а я снаружи, и я смеюсь так, что у меня течет из носа.

— Никак!

— Дина, сучка, помоги!

— Я не могу тебе помочь. Я размазана, как говно по стене туалета в ПНД. Делай подкоп!

Леха ржет по другую сторону. Наконец, он находит какую-то щель, и протискивается между фрагментами ограждения, разрезая рукав куртки об торчащий гвоздь.

— Блять!

Белый синтепон сыпется на землю, а я уже икаю от смеха:

— Леха, ты ебанько! Нахера ты туда полез?!

— Я просто хотел тебя повеселить.

— Да, у тебя отлично получилось. Мне кажется, я даже намочила трусы.

— Фу, извращенка!

— Дурак, не в этом смысле!

Мы идем по улице, и я все не могу успокоиться. Сегодня просто волшебная ночь — я поднимаю лицо к небу, закрыв глаза, и сияющие крупинки падают мне на лицо, застревая в ресницах. Я охуительно себя чувствую — совсем, как в детстве. Леха провожает меня до подъезда, и я, все еще смеясь, обнимаю его:

— Спасибо, что довел.

Он долго держит меня в своих объятиях, и тогда я поднимаю лицо и встречаюсь с ним взглядом. Ему не нужно ничего говорить, я и так все вижу. Он убирает с моего лица мокрую от снега прядь волос и целует меня — сначала осторожно, а потом… Мы ныряем в темноту подъезда:

— Долго же ты ждал.

— Да.

Я расстегиваю свой пуховик, беру его руку и засовываю ее себе под свитер — сердце на секунду замирает от того, какие холодные у него пальцы. Он сжимает мою грудь, продолжая целовать меня, и тогда я расстегиваю его куртку, онемевшими от мороза пальцами пытаюсь расстегнуть молнию на его джинсах, и мне это почти удается.

— Что ты делаешь?

— А ты как думаешь?

Я хочу его, хочу прямо здесь и сейчас. Внутри меня растет желание — спящий дракон открывает глаза, разворачивая свои кольца, скребет когтями изнутри. Я слышу шорох его чешуи. А может, это их шепот? Они вернулись, и теперь у меня нет выбора. Сука.

— Что ты сказала?

— Ничего.

Сейчас он увидит меня настоящую. Ему это не понравится, но теперь поздно поворачивать назад — я уже не могу остановиться. Я хочу, чтобы он выебал меня прямо здесь — на темной площадке между этажами, почему нет? Наверно, он не так себе представлял секс со мной, но мне похуй. Я скидываю свой пуховик на перила, поворачиваюсь к нему спиной, спускаю джинсы и трусы, прижимаясь задницей к твердой выпуклости на его джинсах:

— Давай, чего ты ждешь?

— Сейчас, сейчас…

Я слышу звук расстегивающейся ширинки, он берет меня за бедра, и я упираюсь ладонями в стену, пытаясь удержать равновесие — меня все еще штормит. Я фокусирую взгляд на своих пальцах, и в эту секунду у меня перехватывает дыхание, сердце пропускает удар, и ужас, животный, холодный, липкий, растекается внутри меня. Он слишком пьян, чтобы понять, что происходит что-то не то, и поэтому продолжает трахать меня, пока я ловлю ртом воздух в отчаянных попытках дышать.

— Стой! Остановись!

— Что случилось?

— Все, хватит. Отвали. Отпусти меня!

Я отталкиваю его, натягиваю джинсы, подбираю с пола упавший пуховик. Леха пытается взять меня за руки:

— Что я сделал не так? Тебе было больно?

— Ты не понял? Иди на хер!

Теперь я хочу только одного — остаться одна. Я хочу залезть под одеяло, накрыться им с головой и, зажмурившись, считать — один, два, три… Так я беру под контроль свой страх. Так я беру под контроль свою слабость. Никто не должен видеть меня такой. Лифт приезжает сразу же, и я жму на кнопку своего этажа:

— Что ты смотришь на меня?! Иди домой.

Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — пиздец.

— И тогда вы поняли, что вам нужна помощь?

— Да. Я увидела, что я не смогу справиться с этим сама. Я просто хочу, чтобы это прекратилось. Я хочу, чтобы все было, как раньше.

— А что было раньше?

Действительно, что? Я рассматриваю свои руки, пытаюсь подобрать подходящий ответ. Учеба в универе? Бесконечные вечеринки в клубах? Работа моделью? Ромка? Макс? Я думаю о том, что было в самом начале — о голосах.

— Я хочу, чтобы все было, как до того, когда я начала слышать голоса.

— То, есть вы слышите голоса? И что они вам говорят?

— Это не голоса в обычном понимании. Я просто так их называю — голоса, демоны. Они как будто говорят мне — все, что здесь сейчас происходит, не имеет никакого значения. Я не имею никакого значения. Моя жизнь не имеет никакого значения. Я могла бы здесь не сидеть — и от этого ничего бы не изменилось, понимаете?

— Ваши родители были слишком заняты, чтобы уделять вам достаточно внимания. Наверно, вы чувствовали, что вы им не нужны. Может, у вас были проблемы с отцом?

Как же хочется курить. То, что я пришла сюда — это ошибка. Никто не сможет меня понять, и никто не сможет мне помочь. Я закрываю глаза, и откидываюсь на спинку кресла. Я знаю, что было до голосов, но я никогда и никому не рассказывала об этом. Ну, кроме Влада…

— У меня нормальные родители. Обычные. У меня не было с ними никаких проблем, никто меня не наказывал, мне ничего не запрещали. Дело не в них, дело во мне. Просто со мной что-то не так.

— Так не бывает. Что-то случилось с вами? Когда вы начали их слышать?

Я начала слышать их в шесть лет, после того, как один взрослый человек поиграл со мной в свои взрослые игры. Поиграл, а потом сказал, что я никому не должна об этом говорить. Я знаю, что такое происходит со многими. И пока мы, маленькие девочки, молчим, эти люди продолжают жить, женятся, заводят уже своих детей, а мы остаемся один на один с этой болью. С этим осознанием того, что с тобой что-то не так. С ненавистью к себе, своему лицу, своему телу. Мы отчаянно хотим любви, но, получив желаемое, тут же все разрушаем, потому что продолжаем верить в то, что мы ее недостойны. Мы — испорченные игрушки, сломанные куклы. Нам не верят, от нас отворачиваются. Наши слова, слова ребенка против слов взрослого — просто выдумки, фантазии. Где ты услышала это слово? Кто тебя этому научил?

— Я начала мастурбировать в шесть. Я не придавала этому сексуального окраса, это был просто способ справиться с тревогой, которая возникла у меня после сексуального насилия. Многие думают, что дети быстро все забывают, но я все помню. Мое тело все помнит. Я стала трогать себя там, где он трогал меня, когда «играл» со мной. Так он это называл.

Я проглатываю горькую слюну, в носу щиплет. Может, и правда, забить на все хер, и рассказать ей? Мои демоны слишком долго скребут меня изнутри, и у меня больше нет места для шрамов. Женщина, которая должна мне помочь, молчит, и я продолжаю:

— Я трогала себя дома, в школе, на улице. Как только я начинала чувствовать тревогу — я засовывала руку в трусы. Другие взрослые люди — мои родители, учителя, просто отводили глаза. Они не знали, или не хотели объяснить шестилетнему ребенку, что так делать не стоит. Зато, эту тему подняли на родительском собрании, и родители других детей решили, что им не стоит дружить со мной. Я стала изгоем, надо мной смеялись, обзывали. Дети в классе объявили мне бойкот. Я, наконец, поняла, что со мной не так, и стала делать это дома, одна. Я просто не могла остановиться. Мне было противно от себя, я себя ненавидела, и обещала себе, что я перестану. Но потом что-нибудь случалось, и это был единственный способ успокоиться.

— И ваши родители знали это, но ничего не сделали? Не отвели вас к специалисту, просто не поговорили с вами?

— Нет. Они решили, что все прошло. И успокоились.

— Вы знаете, многие дети, подвергшиеся сексуализированному насилию со стороны взрослых, действительно так поступают. Да и вообще, исследовать свое тело — это нормально для ребенка. Просто ему должны объяснить, что происходит.

— Я знаю. Читала уже потом, когда выросла, литературу. Пыталась разобраться сама. Но дело не просто в мастурбации. Я всегда чувствовала себя испорченной. Знаете, комбо из стыда и чувства вины — отличная почва для ненависти к себе. Я считала себя недостойной внимания, и, вместе с тем, я его отчаянно хотела. Чтобы все меня любили. То, есть, я и сейчас этого хочу. Я захожу в комнату, и думаю: «Я нравлюсь всем этим людям? Что мне нужно сделать, чтобы они полюбили меня»?

— И вы стали заводить беспорядочные связи?

— Я бы не сказала, что они беспорядочные. Это мои друзья, знакомые, однокурсники, ребята из тусовки. Я знаю этих парней, они мне нравятся. Я даже думала, что если я влюблюсь — тогда появится какой-то смысл.

— Появился?

— Нет.

— Ладно, а голоса? Что с ними?

— Я просто заглушаю их. Пью, слушаю музыку, хожу по клубам. Трахаюсь.

— И это помогает?

— Да, но ненадолго. А теперь начались панические атаки. И я не могу с этим справиться. Мне нужно, чтобы вы мне помогли. Я согласна лечь в больницу, я буду принимать лекарства. Буду делать все, что скажет доктор.

Я открываю глаза, и натыкаюсь на внимательный взгляд поверх очков:

— Я вам дам контакт своего знакомого, он занимается такими случаями, как у вас. У него экспериментальное отделение. Туда сложно попасть, но, я думаю, он вас возьмет. Скажете, что я направила. Вот.

Я беру визитку, и машинально кладу ее в карман.

— Экспериментальное отделение?

— Просто позвоните ему. Он все расскажет.

— Какая сегодня погода?

В ровном прямоугольнике окна — низкое небо свинцового цвета. Я высыпаю в ладонь таблетки из стаканчика, белые глотаю, не запивая, желтая отправится в раковину туалета позднее, а синяя… Их я собираю в баночки из-под красок, которые я взяла с собой. Мой лечащий врач не против того, что я рисую, даже наоборот — одна из моих работ украшает стену столовой в отделении пограничных состояний.

— Что?

— Как там, снаружи?

Камилла лежит ничком на своей кровати, уткнувшись лицом в подушку. У Камиллы клиническая депрессия, и две попытки суицида. В отличие от меня, она не принимает лекарства — ее лечат голоданием. У нас прогрессивное отделение, со мной, например, работает гипнотерапевт. Я кладу синюю капсулу в пластиковую банку и плотно закручиваю крышку — я знаю, что медсестре не придет в голову проверять мои краски.

— Хуево там. Дождь идет.

Камилла отрывает голову от подушки, и я встречаюсь взглядом с ее лихорадочно блестящими глазами.

— Я вот расскажу, что ты лекарства не пьешь. Будешь на капельнице лежать.

— Ой, Камилла, не пизди. Нахера тебе это делать?

— Ты вообще, хочешь вылечиться или нет? Пей, раз доктор тебе их назначил.

Я потрясываю баночкой, прислушиваясь к шороху перекатывающихся внутри колес — сколько их там уже? Штук пятнадцать?

— Они мне не помогают.

— Тогда зачем собираешь?

— Это мой запасной вариант.

— В смысле?

— Да забей. Шучу я. Когда выйду отсюда — толкну их кому-нибудь, а себе куплю бухла. И шоколадку.

Камилла смеется, и с соседней кровати подает голос наша третья соседка, Таня:

— Можно потише? Дайте поспать.

Таня — женщина лет сорока. Я не знаю, что с ней, потому что она почти не разговаривает, только спит. А если не спит — лежит, отвернувшись к стене, наверно, так на нее действуют таблетки. Я сама была такой же, пока не решила самовольно скорректировать план своего лечения, опытным путем выяснив, какие именно из десятка принимаемых мною колес делают из меня овоща. Хорошо, что здесь за нами не следят — два раза в день ты просто забираешь свой стаканчик с лекарствами, отстояв небольшую очередь к прорезанному в стене коридора окошку. Я зажимаю желтую таблетку в кулаке, и встаю, прихватив со столика маленький пластиковый стакан.

— Ты куда?

— Да успокойся уже, я за водой. Рисовать буду.

В туалете смываю колесо в раковину, набираю воду. Возвращаюсь обратно, открываю краски и тупо пялюсь на кусок картона, пытаясь преодолеть тошнотворную сонливость — побочный эффект от выпитых мною ранее лекарств. Время замирает, поставленное на паузу, и только белое пространство листа постепенно заполняется красками. Мой доктор будет доволен моей работой, да и вообще я — примерный пациент, хорошая девочка, и, если честно, меня все еще от этого тошнит.

В отличие от своих соседок по палате, я сплю достаточно чутко — снотворное каждый день отправляется в раковину или унитаз, и поэтому сейчас сквозь сон я слышу возню в коридоре. Приподнимаюсь в кровати. Разве пациентов привозят ночью? Слышу, как за закрытой дверью переговариваются медсестры:

— Что случилось?

— Парня какого-то привезли. Передоз, попытка суицида.

Ясно. Добро пожаловать на наш космический корабль. Возможны зоны турбулентности, но, в основном, полет проходит спокойно. Где там были обезьяны-космонавты? Так вот — это мы. Космический зоопарк. Цирк уродов. Утром я пытаюсь высмотреть новенького в очереди за колесами, но перед глазами мелькают только знакомые лица — в отделении не так много пациентов, человек двадцать, и я всех знаю. Иду по коридору, заглядывая в открытые двери палат, видимо, любопытство не купируется препаратами.

Он все еще спит, наверно, что-то вкололи. А может, это действие капельницы, которую я задеваю, садясь на краешек его кровати. Светлые пряди прилипли ко лбу, и я нежно отодвигаю их, открывая белую ниточку уже зажившего шрама на левой скуле. Смотрю на его руки — тонкие запястья, пальцы, которые знают каждый сантиметр моего тела. Я кладу свою ладонь поверх его, и шепчу:

— Ну, привет.

Я сижу с ним целый час, но он так и не приходит в себя. Его сосед, Евгений, болтливый мужик, который лечится тут от обострения шизофрении, подмигивает мне:

— Влюбилась, что ли?

— Женя, отъебись.

Он нервно хихикает, хватает сигареты со столика, и выскакивает в коридор. Тут же, в дверном проеме показывается голова моего лечащего доктора:

— Ты чего тут забыла?! Ну-ка, быстро дуй к себе в палату. Не надо мне тут Евгения смущать.

Я встаю и выхожу в коридор:

— А у меня к вам как раз есть вопрос. От этих лекарств, я, знаете, совсем ничего не чувствую. Ну, понимаете, в сексуальном плане.

Он опускает очки, и растерянно смотрит на меня:

— В каком смысле, в сексуальном плане? Опять придуриваешься?

— Да нет, я серьезно. Я мастурбирую, и не могу кончить. Вообще никаких ощущений. Как будто коленку чешу.

— Так, я тебе сейчас пропишу такое, что про свои штучки вот эти сразу забудешь! Выдумала мне тут! Коленку она чешет!

Разворачивается, и возмущенно удаляется от меня вглубь отделения, продолжая что-то бормотать. Я довольно улыбаюсь — обожаю его бесить. В палате Камилла с Таней сидят на кровати, что-то разглядывая в телефоне. Около моей кровати уже стоит капельница. Пришло время немного полечиться. Я ложусь на кровать, медсестра находит мою вену, я и закрываю глаза — действие препарата уже началось.

— Признайся, ты специально сюда попал, чтобы бесплатно торчать?

Мы с Максом сидим на подоконнике в столовой, она же — комната групповой терапии. Макс смотрит в свой стаканчик, перебирая пальцем таблетки.

— Тут особо не заторчишь.

— Ну, знаешь… Смотря что и как принимать. Вот эти синие — это просто улет башки. Я их даже не пью, собираю. У меня есть план — если мне не смогут помочь, я просто выпью их разом, и все. Оторвусь напоследок.

Он смотрит на меня, и взгляд у него охуевший. А я не шучу. Я действительно так решила. Я больше не хочу так жить. И по-другому не умею. Макс обнимает меня и целует в лоб:

— Дурочка.

В это время в коридоре кто-то падает, и мимо нас пробегают две медсестры. Макс провожает их взглядом. Я кладу голову ему на плечо:

— Да все нормально, это у Евгения опять припадок. Эпилепсия. С ним все будет хорошо.

Поднимаю лицо, смотрю ему в глаза:

— Я рада, что ты здесь. Со мной.

Аленка приносит мне посылку от родителей — шоколадки, коробка зефира, сок. Я открываю литровую пачку, и делаю несколько глотков:

— В следующий раз знаешь что? Налей туда пиво. Хорошо?

Аленка смеется:

— Ну да, конечно. Может еще чего покрепче закажешь? Как ты себя чувствуешь?

Я закатываю глаза:

— Да нормально. Все, как всегда. Пью таблетки, хожу на терапию.

— Помогает?

— Ага. Доктор сказал, что через пару недель будет меня отпускать днем домой. Я буду приходить только утром на капельницы. Вообще, меня здесь любят. Я им картину нарисовала, в столовой висит. Климт.

— Типа, Густав Климт?

— Ну да. «Поцелуй».

— Сфоткай потом?

— Хорошо. А еще, знаешь, что… Тут Макс.

— В смысле, Макс?!

— Ну, в прямом. Пережрал какой-то хуйни, и попал сюда. Чуть не сдох.

Аленка смотрит на меня так странно, что мне становится не по себе.

— Что такое?

— Дин. Этого не может быть. Я на прошлой неделе встретила Наташку, она тебе передавала привет. А еще, она сказала…

— Ну? Что она тебе сказала?

— Макс в СИЗО. Его взяли за распространение. Скоро суд. Ему могут дать пять лет. Его посадят, Дин. Его не может быть здесь. Ты точно в порядке?!

Я беспечно улыбаюсь. Стены клонятся вправо, и комната едет куда-то вбок. Как моя крыша, да? Похоже, я действительно окончательно ебанулась.

— Да все в порядке, я пошутила. Правда. Как Наташка? Все еще злится на меня?

— Нет. Она сама хотела к тебе сходить. Я ей сказала, что в следующий раз она может пойти со мной. Они же… Знаешь, они с Максом сейчас вместе. Ну, то есть… сейчас-то он не с ней..

— Ясно. Слушай, мне нужно на капельницу. Давай созвонимся позже, ладно?

— Да, хорошо, давай, пока.

Мы обнимаемся, и она уходит. Я смотрю в окно на ее удаляющуюся спину, потом иду в свою палату. Сажусь на кровать и закрываю глаза, зажмуриваюсь, выжимая из-под век горячие слезинки. Он садится рядом, кровать прогибается под его весом. Макс берет меня за руку, переплетая наши пальцы:

— Что случилось? Что она тебе сказала?

Я не могу открыть глаза — мне страшно:

— Она сказала, что тебя здесь нет.

— Это неправда. Я здесь, с тобой. Открой глаза, посмотри.

— Нет. Я боюсь, что ты исчезнешь.

— Я не исчезну. Хочешь, докажу, что я настоящий?

Я киваю в темную пустоту. Он целует мое лицо, губы щиплет от соли.

— Помнишь свой план? Давай сделаем это.

Я открываю глаза. Его зрачки прямо напротив моих, черные, огромные, и в них больше нет страха. Тишина вокруг нас плотная, почти осязаемая, и я разрезаю ее своими словами:

— Давай хотя бы сдохнем вместе.

На территории больницы разбит небольшой парк, я часто гуляю тут одна. Персонал отделения хорошо ко мне относится — я не выебываюсь и не создаю проблем. Сейчас мы идем по дорожке, и сухие листья шуршат у нас под ногами. Он держит меня за руку — хоть что-то в этом мире не меняется. На краю территории парка — недостроенный шестиэтажный корпус нового роддома. Нет ни ограды, ни сторожа. Я киваю на него:

— Мы можем принять все колеса, которые я собрала, подняться туда, и прыгнуть.

Он только сильнее сжимает мои пальцы, его профиль маячит на периферии моего зрения.

— Я тут уже четыре месяца, и мне не стало лучше. Я вру всем, Аленке, родителям… Себе. А знаешь, что происходит на самом деле? Все, что я чувствую — это усталость и отупение. Я больше не вижу снов. Ночь — просто восемь часов небытия. Каждый день похож на предыдущий, и все они серые…

Это правда. Звезды на моем небе погасли, и я не знаю, как я буду жить без их отражения в моих глазах. Я больше не охуенная ночная фея, наездница неонового единорога, и в моей радуге остался только один цвет. Да, мои демоны молчат, но цена слишком высока. Если без них нет и меня — тогда нахуй все. Я сжимаю в кармане баночку из-под краски, синие капсулы глухо перекатываются внутри пластикового цилиндра.

— Ну что, Макс — красная или синяя?

Макс улыбается:

— Малыш, у нас нет выбора. Они все синие.

— Точно. Значит, это все не по-настоящему.

Мы садимся на скамейку, и я отсыпаю ему половину, остальное оставляю себе. Он рассматривает горку таблеток на ладони:

— Как это вообще действует? А если мы тут просто заблюем всё вокруг?!

Я хохочу. Это, правда, пиздец как смешно.

— Давай ешь, или передумал?

Он смотрит на меня, и в его глазах — вся моя прошлая жизнь. Отражение ночных огней в лужах. Неоновый свет в чиллауте клуба. Рвано двигающиеся под вспышками стробоскопа силуэты. Оглушающая музыка и тишина ночи, нарушаемая только нашим дыханием. Наше несбывшееся настоящее. Я закидываюсь таблетками и сижу с минуту, закрыв глаза. Ну вот и все.

— Малыш. Пойдем. Не бойся.

У меня немеет переносица, и я с трудом разлепляю губы:

— Я ничего не боюсь.

Макс берет меня за руку, но я не чувствую пальцев. В голове шумит, мысли путаются. Перед глазами расползается серое пятно и его края трепещут, как живые. Он тащит меня наверх, и я падаю на лестнице. Мне смешно, и от этого я ненадолго прихожу в себя. Поднимаюсь, иду по ступенькам вверх уже сама. Пятый этаж. Дохуя. Смотрю вниз. На земле кирпичи и строительный мусор. Если вниз головой — тогда точно пиздец. Я держу его за руку. Виноваты оба, никто не виноват. Надо просто сделать шаг, и тогда пустота внутри станет пустотой снаружи, и все закончится. Я поворачиваю голову, пытаюсь сфокусироваться на его лице; все, что я вижу, это его глаза, но и они ускользают от меня. В голове шумят самолетные турбины, во рту пересохло. Я делаю вдох и тихо, но четко произношу:

— Я люблю тебя.

Продолжение следует…