Нет, не призраки!

С ПРИДАНЫМ

Схватка была мгновенной, как яркая вспышка молнии. Под стальным брюхом немецкого тягача одновременно ухнули две противотанковые гранаты, и ослепительное пламя взвилось выше сосен. Эхо нескольких автоматных очередей разнеслось в глубине леса. А через двенадцать секунд все смолкло.

Из орудийного расчета в живых остался только один солдат в мешковатой форменной куртке. Его схватили, запихнули в рот какую-то тряпку и велели бежать вприпрыжку за худощавым, шустрым разведчиком.

Бежали минут двадцать. Затем перешли на обычный походный шаг. Тряпку вынули, дальше стало дышать легче. А на душе Эрхарда Вольке было все так же тоскливо и муторно. Он понимал многое. Его отец, седоусый аахенский железнодорожник, в 1918 году нес мимо собора с гробницей Карла Великого красный флаг. Эрхард помнил, как в их домишке часто собирались машинисты, кочегары. Они приносили в их тесную комнатку не только запах мазута и креозота… Разве забудет он, как до позднего вечера читали у них нелегальные книжки? А потом под старой липой спорили и мечтали…

После жестоких американских бомбардировок от липы остался только черный пень. Тысячи «мустангов» бомбили крохотные лачуги бедняков — грузчиков, паровозников, путейцев. А рядом в цехах огромных военных заводов Шахта и Круппа на «тиграх» и «пантерах» сшивали броневые плиты, отливали пушечные стволы…

«Спрут спрута не сожрет», — думал Вольке.

…В 1933 году нацисты стали полновластными хозяевами Германии, удрученный Зигфрид Вольке сказал как-то сыну, что это — начало гибели национального престижа. 22 июня 1941 года старик обнял Эрхарда: «Война с Советской Россией принесет людям много бедствий. Но верь мне, сынок: большевики наверняка свернут шею фюреру!» Шпиков, доносчиков и провокаторов было больше, чем достаточно: в августе сорок первого отца швырнули в карцер Плетцензее и после трехнедельных пыток расстреляли. Через месяц от инфаркта скончалась фрау Вольке. Эрхарда спровадили на Восточный фронт: дескать, там ему и капут…

— Послушайте. Вольке, — спросил по-немецки высокий, черноглазый разведчик, прочитав записи в зольдбухе[8] — что вы делали в тылу после первого ранения? Ведь срок немалый — почти два года.

— Шесть месяцев провалялся в госпиталях. Потом выписали белый билет и послали в шахту. Подручным крепильщика… — немец умолк.

— Пожалуйста, продолжайте. Я вас внимательно слушаю.

— Когда в сорок третьем была объявлена тотальная мобилизация, меня направили в артиллерийский полк. До Шепетовки ехали по железной дороге. В Шепетовке несколько дней простояли — ив бой под Житомир. Удар советских войск был страшен. Можете представить, в полку осталось всего четыре орудия… Переформировка под Лодзью. Снова фронт… Забарахлил мотор тягача… Дивизион ушел вперед, на новые огневые позиции, а наше орудие вынуждено было остановиться…

Вольке сообщил о себе все, что, на его взгляд, заслуживало внимания. Сперва он говорил медленно и спокойно, глядя прямо в глаза Сорокину, потом заговорил быстрее, а когда начал рассказывать о разных воинских частях и подразделениях, то перешел на скороговорку. Тонкий психолог, Сорокин понял: пленный уверен, что его уничтожат сразу же после допроса, но старается сообщить побольше сведений, чтобы убедить русских в искренности, а главное — избавить от многих неприятностей… Сорокин решил быть откровенным до конца:

— Вы хорошо понимаете, Вольке, насколько нежелательно и опасно ваше присутствие в разведгруппе, выполняющей боевое задание? Теперь все «языки» в один голос называют себя антифашистами, а некоторые даже проклинают Гитлера. Где же эти, с позволения сказать, антифашисты были раньше?

— Я сын коммуниста, — твердо произнес Вольке. — И прошу мне верить!

Сорокин перешел на русский:

— Дай-ка, Грицюта, его документы.

Содержимое бумажника из крокодиловой кожи было самым обычным. Зольдбух, всевозможные фото: отец с сундучком в железнодорожной фуражке; мать — сорокалетняя женщина с открытым, честным лицом и тревогой в глазах; какие-то девушки. Внезапно Сорокин поднес к самым глазам старую, исцарапанную и потертую открытку.

— Внимание, братцы, — он поднял сизоватый прямоугольник над головой.

С открытки смотрел Ленин…

Все были поражены. Еще бы! Портрет Ильича в кармане гитлеровского солдата. За такую открытку ему на каждом шагу грозил расстрел. Но теперь…

— Откуда у вас это? — тихо спросил Сорокин.

Вольке спокойно, будто ничего особенного не произошло, ответил:

— В сорок третьем перед отправкой в бой наш полк восемь дней стоял в Шепетовке. Нас разместили на частных квартирах. Я попал к довольно пожилой хозяйке…

— По какой улице? — встрепенулся Иващенко.

Вольке непонимающе замигал.

— Как называлась улица? — перевел Сорокин и объяснил: — У нас есть шепетовчанин, младший лейтенант Кравчук.

Немец улыбнулся уголком рта:

— Понимаю. Но название улицы забыл. Помню только, что напротив больницы — усадьба со старыми елями. Однажды я зашел к хозяйке за тарелкой. Пока она искала, я подошел к этажерке. Среди школьных учебников на средней полке стояла книжка в переплете из коленкора. В ней был портрет Ленина и эта открытка. Конечно, я посоветовал немедленно спрятать книжку, а открытку попросил отдать мне. Хозяйка сперва растерялась… Потом рассказала, что оба ее сына служат в Советской Армии, что с ними — неизвестно… Пожелала, чтобы я выжил в этой адской войне. И вы знаете, с того дня я поверил, что уцелею… Все немцы немного сентиментальны…

— К сожалению, это еще не самая плохая их черта, — грустно заметил Сорокин и окинул товарищей вопросительным взглядом.

— По-моему, парень не потерянный, — глухо сказал старший разведгруппы сержант Щербаков.

— Пассивный малость, — задумчиво вставил Макаров, — пусть исправляется.

— Переведи ему, Сорокин, — почти шепотом произнес Щербаков, — что новой Германии понадобятся не тюхи-макухи, а борцы. И верни автомат.

— Берите, Вольке, — сказал Сорокин, протягивая оружие. — Надеюсь, вам понятно? — заметив, что руки немца задрожали, он дружелюбно добавил: — Ничего, ничего, все будет нормально!

— Довольно лирики! — проворчал Щербаков. — Работа не ждет… В путь!

Когда ремепь автомата привычно лег на плечо, Вольке понял, что русские не только сохранили ему жизнь, но и приняли как товарища. Почувствовав свободу действий, немец решил, что обязан как-то отблагодарить своих новых знакомых. Вольке поравнялся с брюнетом, который его допрашивал четверть часа тому назад, и затараторил русскому на ухо:

— Господин унтер-офицер! Судя по всему, вашу группу интересует обстановка в Редькинцах. На западной окраине этого села расположен штаб нашего полка. Если понадобится «язык», то более подходящего, чем первый помощник начальника штаба майор Анрихе, вам не найти.

— Это почему же? — глаза Сорокина черными буравчиками вонзились в лоб немца.

— Очень знающий офицер, подлый и жестокий нацист. Подчиненные Анрихе давно протерли брюки на коленях, моля всевышнего избавить их от шефа…

— Разобрал, о чем речь, Федор? — Сорокин многозначительно глянул на Щербакова.

Старший группы кивнул.

Вольке сообразил, что неумышленно нарушил субординацию. Он деликатно извинился и продолжал:

— Пожалуйста, учтите еще и такую деталь. Майор Анрихе отвечает за штандарт, по-русски — за знамя полка. Вечером он снимает полотнище с древка и кладет себе под подушку рядом с пистолетом. Сам ординарец майора мне рассказывал… Конечно, дом в котором живет Априхе, всегда охраняют лучшие солдаты комендантского взвода.

— Вы знаете кого-нибудь из охраны?

— Некоторых.

— Пожалуйста, Вольке, проводите нас к этому дому через огороды. Из трех китов, которые необходимы в ночном поиске — благоразумие, расчет и смелость, — первый важен для вас вдвойне.

— Понятно, господин унтер-офицер.

— Еще одна премудрость. Шум — наш враг. Ходить надо тихо. По траве — снизу ногу двигайте, с корня давите на стебель.

Последним, как правило, оставлял штаб майор Анрихе. Перед уходом он аккуратно сортировал различные документы, прятал их в сейф, снимал с древка полотнище штандарта и минуту любовался черной шелковой свастикой в золотистом кругу, от которого во все стороны расходились окаймленные золотом черные клинья — отблески величия третьего рейха. Командиру полка оберст-лейтенанту Граузаму боевой штандарт вручил не кто-нибудь, а сам фюрер…

Анрихе аккуратно сложил и спрятал полотнище в свой портфель, потом сухо попрощался с дежурным и вышел на улицу. Нервным движением достал портсигар, закурил и трижды глубоко затянулся. Майор был возмущен. Сегодня старший офицер разведки гауптман Шот заявил вслух, что в победу Гитлера теперь могут верить лишь дураки, а разумные люди должны всерьез подумать о том, как спасти свои головы. За такую информацию друзья Анрихе из гестапо не пожалеют и тысячи марок… Но почему, уходя из штаба, Шот сверкнул зелеными лучистыми глазами и твердо сказал: «Подлецы всегда плохо кончают…»? Кого он имел в виду? На что намекал толковый, даже талантливый разведчик? Не беда, все равно Шот ничего не узнает. Гестапо никогда не медлит…

На горизонте догорал закат, и небольшой домик, в котором квартировал Анрихе со своим ординарцем, казался ему сейчас почему-то розовым. Цвет этот пробудил неприятные воспоминания. В 1943 году майор приказал сжечь целиком партизанское село на Полтавщине. Горящие хаты тоже были такого цвета…

Майор торопливо открыл дверь, прошел в свою комнату. Ее окна выходили на запад — кровавые блики, просеявшись сквозь листву, сновали по стенам. Анрихе раздраженно опустил штору, щелкнул выключателем.

Взяв со стола бутылку немецкого коньяка «Азбах», майор наполнил рюмку. Пил медленно, с наслаждением. Вторую выпил залпом. Потом отодвинул бутылку, расположился за столом и начал писать. Ровным, разборчивым почерком он исписал три листка. Внимательно перечитал текст: Шоту несдобровать. Анрихе зло ухмыльнулся, палил еще коньяка и выпил.

«Все-таки в обороне спокойно живется, — думал Анрихе, снимая сапоги. — Можно по-человечески поспать. И партизаны не страшны: двое часовых возле дома! Ну-ка, проверю…» Анрихе быстро сунул ноги в комнатные туфли, чуть оттянул штору.

Во дворе за домом враскачку шагал часовой. Он заметил майора, отдал честь и побрел дальше.

Довольный Анрихе миновал темный коридор и вышел на крыльцо. У ворот стоял часовой, охраняющий дом с улицы. Это был Гейнц Ворбс — смелый, дисциплинированный обер-ефрейтор из комендантского взвода. Чтобы как-то объяснить свое появление, Анрихе сказал:

— Душновато. Не правда ли, Гейнц?

Часовой молча (на посту разговаривать запрещено) откозырял.

Возвратясь в комнату, Анрихе подошел к железной кровати армейского образца и прилег на двойной матрац.

Спалось плохо. Сперва приснился фельдфебель Рехтсляйн. Он сидел на подоконнике полураздетый и, болтая ногами, щурил близорукие глаза.

— Когда я по неосторожности сказал, что после Сталинграда фюрер может заказывать отходную, вы, герр майор, сообщили в гестапо. Эти молодчики расстреляли меня на берегу Днепра. Теперь я пришел за вами. Слышите, герр майор?

Рехтсляйн потряс костлявым кулаком, подбежал к кровати и вдруг превратился в… гауптмана Шота. Правой рукой он схватил майора за горло и гаркнул: «Вставай! Подлецы плохо кончают!»

От ужаса Анрихе проснулся.

— Вставай! — повторила темная фигура.

Майор запустил руку под подушку: пи штандарта, ни оружия…

— Тихо! Моментально одевайся! — Тень недвусмысленно ткнула майора под ребра стволом парабеллума.

Анрихе кинулся к окну, чтобы позвать на помощь часового. Его схватили за плечо с такой силой, что хрустнули суставы. Но часового майор все-таки разглядел: солдат лежал возле сарая, поджав под себя ноги. Издали казалось, что кто-то переломил его пополам…

Майору связали руки, как слепого выпроводили наружу. С крыльца он увидел другого часового — Ворбса привязали к забору, и он стоял, как живой.

— За мною и — пи звука! — предупредил рослый солдат в маскировочном костюме.

Лес вторично поглотил разведгруппу. Нервное напряжение немного улеглось, и Щербаков разрешил путникам передохнуть.

— Сейчас там смена часовых… Обнаружат… Надо скорее переходить линию фронта, — встревожился Эрхард Вольке.

Услышав баварский говор, майор Анрихе вытаращил глаза.

— Скажи ему, Володя, пусть не волнуется, — попросил Сорокина Щербаков. — Хотя майор и с богатым приданым, но в этих дебрях сам леший за тысячу лет никого не найдет. Все будет в ажуре: «Alles in Ordnung!»[9]