Нет, не призраки!

И СЛЕДЫ ЗАМЕЛО…

— Berlin, dreiundzwanzig[2], — прохрипел немец и вскинул автомат. Обмотанные соломой сапоги часового выбивали залихватскую чечетку.

— Niirnberg, sieben![3] — отозвалась залепленная спетом фигура и прошла мимо немца.

Обер-ефрейтор Хилле проводил взглядом солдата, который, по-видимому, торопился по своим надобностям, и полез в глубокую нишу. «Почему этот растяпа бродит по траншее без оружия? — удивился часовой. — Ведь гауптман Бредель приказал выходить из блиндажей только с автоматами». Но в такую кромешную ночь не до придирок — сильный мороз сковал все тело, а пронизывающий ветер, кажется, разгуливает свободно даже в брюшной полости. Хилле стянул перчатку и начал изо всей силы дуть на окоченевшие пальцы.

Если бы обер-ефрейтор заглянул под плащ-накидку солдата, то увидел бы крепко зажатый в кулаке финский нож. На свое счастье, Хилле не был любопытным службистом…

Заснеженная фигура миновала несколько поворотов траншеи, повернула голову. Хилле все еще отсиживался в безветренной пище. Сунув нож за голенище, неизвестный взобрался на бруствер и пополз в завывающую белую пургу. Он двигался быстро и ловко, как человек, который выутюжил животом не один десяток фронтовых километров. За полосой лозняка он отбросил капюшон, из-под которого выглянуло раскрасневшееся, иссеченное вьюгой лицо. «Ох и намучился в той воронке, замерз, как пес, — ворчал разведчик Гуля. — Зато пароль подслушал… Потому и обошлось благополучно… Вот выясню обстановочку в Гречанке — и на печку…»

Гуля вспомнил слова ротного: «Посылаю тебя, Федосеевич, потому что больше некого. Ветераны — в госпиталях, а новички еще не обстреляны… Не горюй, артиллерия поддержит на полную катушку…» От этих воспоминаний стало немного теплее. Наверное, в роте сейчас беспокоятся…

Пронизывающий ветер крутил над полем белые вихри. Они перекатывались через разведчика и исчезали в завывающей мгле. Гуля плотнее закутался в плащ-палатку и, проваливаясь в сугробы, направился к проселочной дороге. «Ничего, — бодрился разведчик. — Снег с ветерком еще мне послужит… В непогоду нашему брату спокойнее: немцы прячутся по хатам, часовые не так глазасты. Правда, кругом не видно ни зги — легко попасть прямо сатане в пасть…»

Впереди в косматых вихрях метели замаячил дорожный знак. Гуля прочитал надпись: «Nach Antonowka — 4 km», посмотрел на часы и двинулся дальше. По обеим сторонам проселочной дороги, словно сопки, громоздились снежные сугробы. Против ветра идти стало еще трудней; на ногах будто гири повисли… «Сейчас организовать бы снегозадержание — осенью амбары бы трещали», — вздохнул Гуля и с горечью подумал о том, что его односельчане нынче, пожалуй, не узнали бы своего председателя колхоза. Крадется по своей земле, как бродяга-волк, нет при нем ни партбилета, ни орденов…

Справа из-под горбатого сугроба торчит дышло, видно, кто-то воз сломанный бросил. Можно вырыть нору и хотя бы на минутку спрятаться от этого холода, от вьюги, отдохнуть, потому что болит каждый мускул… «А потом что? Окочуриться?» — разозлился Гуля.

Чтобы не поддаться соблазну, он на все лады принялся ругать Гитлера, Риббентропа, всех известных и неизвестных генералов фюрера. Потом он стал думать о союзниках: «А что им до нас, до нашей беды? Ни холодно ни жарко! На американском золоте держится весь Рур, в каждой немецкой пушке — английские стерлинги… Дай только нам добраться до этих круппов!..»

На окраине Антоновки — большого и разбросанного села — разведчик присел за выкорчеванным пнем, напряженно всматриваясь в даль. Из третьего от края двора один за другим выходили немцы с досками на плечах. Их шипели облепил снег. «Что это они среди ночи задумали? — удивился сержант. — Какого дьявола всполошились?»

Подождав, когда из ворот вышел последний немец, Гуля побрел во двор. Оглядевшись вокруг, примостил на плечо дубовую балку и, пошатываясь, поплелся в глубь села.

У заборов и во дворах стояли зачехленные гаубицы и противотанковые пушки, к сараям прижимались тягачи, бронетранспортеры и средние танки.

Разведчик переложил балку на другое плечо и как будто ненароком задел рукавом по танковой башне; на темпом фоне забелел номер машины, под ним — выведенный эмалевой краской шлем. «Какое-то новое соединение, — догадался Гуля. — Танков с такой эмблемой перед фронтом пашей дивизии еще не было. Поглядим на бронетранспортеры».

Он подошел к остроносой огромной черепахе, что сидела в снегу по гусеничные колеса. Тронул плечом бронированный щит. Появилась готическая буква «D» над скрещенными стрелами. «Тоже новинка…»

Сельская улица показалась разведчику бесконечно длинной. Бревно врезалось в плечо, прижимало к земле. Всюду великое множество вражеской техники. Гуля успел насчитать пятьдесят четыре танка, тридцать два бронетранспортера и не заметил, как оказался перед домом из красного кирпича. Под окнами солдаты аккуратно складывали бревна. Гуля сбросил свою ношу последним, отдышался и сообразил, для чего немцам понадобился строительный материал. Кирпичный дом — по-видимому, бывшая школа — стоял на возвышенности. В ясную погоду отсюда хорошо видно не только всю Антоновку, но и передний край. «Будут оборудовать наблюдательный пункт, — решил сержант. — Надо быстрее сматывать удочки…»

Гуля вперевалку потопал со двора, но потом повернул не вправо, за фашистами, а влево — на западную окраину Антоновки. Заглядывая во дворы, он несколько раз незаметно осматривался… За ним никто не следил…

В поле ветер усилился. Он то подхватывал Гулю и нес, словно на крыльях, то резко толкал в мягкие сугробы. Плащ-накидка, ватник и даже нижняя сорочка от холода затвердели и стали как жесть.

В полночь обессиленный Гуля повис на заборе в Гречанке. Крайнюю хату замело снегом почти до окон — маленьких, заткнутых какими-то лохмотьями. «Немцы не усидят в такой халупе… Постучу!» Разведчик перевалился через забор и на четвереньках подполз к двери. Поднял руку и дважды стукнул кулаком.

— Кто там? — испуганно спросил женский голос.

— Откройте…

Звякнула щеколда. Гуля встал и рассмотрел в сенях женщину.

— Чужих нет?

— Нет. Заходите в хату.

На столе тускло светила керосиновая лампа. Оглядев ночного гостя, хозяйка развела руками.

— Боже мой! Щеки ж совсем белые…

Она пошарила за печкой и вытащила оттуда маленькую фаянсовую баночку.

— Вот здесь на донышке есть гусиное сало. Намажьте лицо и как можно сильнее разотрите.

— Спасибо. Немцев в селе много?

— Много. Только туда дальше, к церкви. Днем возле поповской усадьбы собралось с десяток крытых грузовиков. Проволоку во все концы разматывали. Потом легковых машин понаехало… Видимо, начальство… Дом большой, с коричневой верандой. Тополя возле ограды…

Гуля присел на топчан.

— Вы будете ночевать? — побледнела хозяйка.

— Не волнуйтесь, — успокоил ее Гуля. — Я немного погреюсь и уйду. Но запомните: вы ничего и никого не видели. Ясно?

Женщина понимающе кивнула головой.

«Может, и мой вот так скитается где-нибудь?» — подумала она и, открыв исцарапанный буфет, поставила на стол пол бутылки вишневки:

— Позапрошлогодняя, согреет…

Гуля налил вишневку в чашку. Один глоток он выпил за здоровье хозяйки, другой за то, чтоб вернулся с войны ее муж. Поднялся.

— А огородами к поповской хате можно добраться? — словно невзначай спросил Гуля.

— Можно, — ответила хозяйка.

Со стороны огородов штаб охранял ефрейтор Цоттвиц. Приняв пост, он обошел вокруг сарая, посмотрел на огород, проверил замок на дверях запасного входа в здание. Все на месте, ничего подозрительного. Часовой успокоился. Пощупал карман: там лежала квитанция, подтверждавшая, что с Украины в Радебург на имя Ренаты Цоттвиц отправлена десятикилограммовая посылка. Это уже двадцать седьмая… Рената обрадуется и салу, и пуховому одеялу, и отрезу из чудесной шерсти на женский костюм. Кроме того, Герман Цоттвиц приготовил своей Ренате сюрприз — в шерсть завернул массивный золотой браслет с дорогим бриллиантом. Старая ведьма из Киева уж очень не хотела его отдавать…

Цоттвиц положил руку на ствол автомата и сразу отдернул: холодная сталь обожгла даже через шерстяную варежку. Он посмотрел вокруг и поплелся за сарай. Навстречу ему ветер поднял толстую снеговую бабу. Острый удар пришелся в сердце… Вьюга медленно заметала труп…

Второй часовой, Руди Зайлер, охранял штаб с улицы. Оп не ходил, а трусил рысцой. Но это ему не помогало… Бр-р-р, настоящий сибирский холод! А в штабе топилась печь. Зайлер не раз с завистью посматривал на окна. Поплясав возле ворот, часовой закинул кверху голову. Из трубы вылетели две искры. Ветер подхватил их, покрутил над заснеженной крышей… Это было последнее, что увидел при жизни Руди Зайлер…

Гуля тихо приоткрыл дверь застекленной веранды и очутился в темноте. Ступил несколько шагов, нащупал железную ручку, толкнул ее вперед.

Квадратную комнату освещала крохотная, пятиамперная лампочка. Два длинных провода змеились от нее в правый угол к аккумулятору. Возле завешенного одеялом окна стоял письменный стол с несколькими телефонными аппаратами. Посреди комнаты — еще один стол. За ним, покачиваясь, клевал носом лысоватый гауптман, по-видимому дежурный по штабу. Перед офицером наискось лежала оперативная карта, пестрая от бесчисленных условных знаков. На ней валялась перевернутая хрустальная рюмка, здесь же стояла пустая бутылка из-под французского коньяка.

Два точных, молниеносных движения — и голова сонного гитлеровца запрокинута назад, во рту — кляп. Еще мгновение — и руки гауптмана скручены за спиной крепким шнуром. Гуля быстро сворачивает карту и тихо приказывает:

— Raus weg![4]

В переносицу гауптмана уставился черный глазок пистолета — с ним шутить опасно! Он покорно подымается. Гуля снимает с вешалки шинель на заячьем меху, накидывает ее на офицера, застегивает пуговицы. Потом выталкивает протрезвевшего фашиста во двор.

Тоскливо воет вьюга, трещат на морозе ветки тополей. Хороший хозяин собаку из дому не выпустит…

Разведчик снова подталкивает пленного: времени мало. Они бредут за сарай мимо трупов часовых и на огороде проваливаются по колено в снег.

…Не близко окопы советской пехоты! До самого рассвета придется барахтаться в снежных барханах двум путникам. А вьюга надежно занесет их следы…