Нет, не призраки!

БУДНИ

Майор Воронов развернул карту необычно — западной рамкой к себе — и, языком передвинув папиросу из одного уголка рта в другой, взглянул на обнаруженные разведгруппой огневые точки.

— Сведения ценные, — заключил он. — И преемственность «языков» соблюдена.

— Какая преемственность? — не понял я.

— Сейчас разъясню. — Воронов положил окурок в пепельницу. — Этак мы скоро всех Бушей из вермахта переловим. На Волге Сербиненко подстерег ефрейтора Буша, под Воронежем Пушкарь приволок обер-ефрейтора с такой же фамилией. А твоя группа фельдфебеля организовала… И ранги растут, и немцы становятся более разговорчивыми. — Воронов подошел к окну, свернул в рулон черную плотную бумагу. — Ну вот, братец мой, уже и светает… Говоришь, ребята уснули? Иди и ты, отдохни как следует.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Чтоб никто не беспокоил, закройся в сарае.

— Нет, лучше на свежем воздухе.

За сараем высится копна сена. С теневой стороны я устроил уютную нишу, снял лапти и с наслаждением потянулся. Что может быть приятнее сна на свежем душистом сене!

Но уснул ле сразу. Видимо, сказывалось нервное напряжение. Рейд был не из легких — пришлось убрать двух немецких часовых, долго бродить по вражеским тылам. Там, за передним краем, командир разведывательной группы не имеет права проявлять волнение, растерянность, не говоря уже о страхе. Таишь это в себе, пока не вернешься…

Вокруг — золотая осень. Прозрачный, настоянный на сухой полыни воздух чуть горчит. Метров за двести от копны переливается желтым, багряным и зеленоватым пламенем лес. Направо, в овраге, рдеет красными кистями калина. Удивительно: ветра нет, а грозди качаются. Наверное, воробьи лакомятся ягодами. В безоблачном небе спешат за Вислу косяки гусей. Отсюда до передовой только пять километров, а война лишь изредка напоминает о себе ленивым грохотом, но совсем не пугает пернатых кочевников.

Глаза слипаются — так хорошо, так тепло и уютно…

Вдруг из-за сарая послышался топот. «Строевым!»— командует Спиридонов. Топот усиливается, становится четче, а после резкого «Стой!» — исчезает.

— Вольно… Садитесь на траву, — разрешает Спиридонов.

— На сене мягче, — отзывается чей-то незнакомый голос.

— Будем работать здесь, — категорически говорит Спиридонов, — потому что людей сентиментальных сено всегда тянет на воспоминания. А нам, разведчикам, нечего жнивья бояться… Ну хорошо! Чтоб не повторять общеизвестного, установим такой порядок: вы спрашиваете — я отвечаю. Кое-что расскажет нам и сержант Сербиненко. Начнем!

«Это Спиридонов будет учить уму-разуму новичков». И спать хочется, и на новое пополнение взглянуть подмывает… Выглядываю из своего логовища. Новички расположились полукругом, Спиридонов сидит на футляре из-под стереотрубы.

— Сколько времени будем заниматься? Фамилия моя — Дамаканов. Однако из чукчей мы, — поднимается низкорослый солдат. Вместо глаз — узкие щелочки, в них сверкают две живые дробинки.

— Сидите, Дамаканов. До тех пор пока будем в обороне — ежедневно, в течение трех недель. Ну, а тонкости нашей работы постигнете в деле. Романтика романтикой, а каторжного труда у разведчиков хоть отбавляй… Бурлаков, сколько вы сделали попыток, прежде чем научились бесшумно преодолевать полосу сухого хвороста? — спрашивает Спиридонов совсем юного солдата.

На щеках Бурлакова выступает стыдливый румянец. Новичок молчит. Вместо него отвечает бойкий боец в чистой, но уже не однажды штопанной на локтях гимнастерке (видать, «попахал» землишку):

— Ефрейтор Сомов гонял его восемнадцать раз.

— В свое время мне везло меньше, — добродушно признается Спиридонов. — Или валежник был более трескучим.

Бледный, немного сутулый брюнет робко поднимает руку:

— А мои успехи товарищ Сомов оценил весьма необычно: стоило мне невольно поднять мягкое место, как мой наставник припечатал его кулаком к земле… Мне, студенту, такая методика, откровенно говоря, показалась дикой.

— Значит, студент… Ну что ж, в нашей роте уже есть студенты, даже аспирант — старший сержант Сорокин. Ему тоже от Сомова на орехи доставалось. Так вот, с педагогической точки зрения Сомов, возможно, сбился с азимута. А с точки зрения гуманистической, на мой взгляд, правильно действовал: о вас же заботился!.. Помню, полтора года тому назад пришел к нам боец, по фамилии Сохатов. Такой уж герой — не подходи! Сомов учил его ползать, а он корчил из себя черт знает кого и место, что ниже спины приходится, на полметра от земли возносил. Помучился с ним Сомов и плюнул. А чем все кончилось? На следующую ночь немецкий снайпер всадил Сохатову разрывную пулю. В то самое место… Понятно?

— Вы, товарищ сержант, изложите нам самую соль: что, значит, в разведке самое главное. Чтоб, значит, сразу быка за рога… — басит немолодой уже ефрейтор с медалью «За отвагу».

Спиридонову нравится такая деловитость.

— Вопрос сложный, задачи военной разведки можно разделить на две группы: разведка противника и разведка местности. Самым важным считаю два момента: постоянное наблюдение за противником, особенно за его главными силами, и обязательное правило — никогда не повторять одних и тех же приемов во время поиска. Ну, конечно, непрерывность: разведку ведут днем и ночью, летом и зимой, при любых условиях, в любую погоду. Всеми возможными средствами и способами. И еще одно: в тесном взаимодействии с артиллерией и саперами.

— Разреши, Николай, мне кое-что уточнить, — вмешивается Сербиненко. — Чтоб своевременно получать важные сведения о враге, разведку следует вести сразу на большую глубину. И еще хочу сказать: мы, разведчики, должны хорошо знать военную технику врага, уметь пользоваться его оружием.

— Вчера, — подхватывает аккуратный, тщательно выбритый солдат, — как только привели нас из штаба дивизии, сержант Пушкарь рассказывал о фашистских минах. Интересно, очень занятно! Особенно о минах-сюрпризах — всякие «портсигары», «часы», «зажигалки»… Но говорю со всей ответственностью, что Пушкарь чрезмерно увлекается смекалкой гитлеровских минеров. Об одной мине он прямо так и сказал: «С большим умом придумано!» Не к лицу нам, советским людям, восхвалять врага, преклоняться перед ним!

Сербиненко хмурит брови, но отвечает сдержанно:

— Рассуждаете вы не совсем правильно… А о сержанте Пушкаре говорите просто глупости. С ним я защищал Днепр, Дон, потом вместе возвращались назад… Пришли вот сюда — на Вислу. И дальше пойдем, не сомневаюсь! А враг… враг значительно умнее и изобретательнее, чем кое-кто и до сих пор считает. И то, что мы громили и продолжаем громить не плакатных глупцов, не юродивых и бездарей, а могучую, отлично вооруженную армию, делает честь нам, а не им… — Сербиненко недружелюбно посмотрел на приглаженного бойца и скрутил козью ножку.

— Верно, — подтвердил Спиридонов, перелистывая свой блокнотик. — У кого еще будут вопросы?

— Разрешите? Рядовой Чмисык. О враге — все понятно. А для чего разведывать местность? Взял карту — и все видно…

— Где вы воевали, Чмисык?

— Нигде… Я впервые…

— Тогда прощаю. Карта не всегда дает точное представление о местности. Наши ребята помнят, как в районе Михайловки прорывал немецкую оборону танковый корпус. За передним краем две бригады этого корпуса вскочили, как черт в вершу, на неразведанную заболоченную местность, которая, конечно, не была обозначена на карте. Из восьмидесяти танков тридцать четыре застряли, став хорошей мишенью для гитлеровской артиллерии… А совсем недавно, уже на территории Польши, произошел такой курьез. На карте, вблизи Баранува, значилось кладбище, а осмотрели местность — его и в помине нет. Мы сюда, мы туда — чистенькое поле. Щербаков тогда спрашивает у местной крестьянки: «Где кладбище?» Опа сказала, что фашисты еще в сорок первом сровняли с землей могилы: собирались полевой аэродром строить. Вот вам и карта!

Круглолицый боец спрашивает с места:

— Рядовой Хмелько. Наблюдение днем я себе представляю. А вот что увидишь ночью? Темень теменью…

— Не секрет, что разведке чаще всего приходится действовать ночью, и поэтому важно уметь ориентироваться. В темноте можно много чего заметить. На фоне неба контуры отдельного дота видны на расстоянии до четырехсот метров. Танк, автомашину, опушку леса можно увидеть с расстояния двухсот метров даже в осеннюю ночь. Отблеск артиллерийского выстрела достигает пятнадцати, а вспышки пулеметов — двух километров. Огонек цигарки — и то видно за полкилометра.

Ночью разведчику очень помогает слух. Например, сержант Щербаков по звуку определяет, где находится орудие — на опушке леса, посреди площади или между строениями… А Грицюта один раз сам себя превзошел. Подходит ко мне и говорит: «Против нас новая немецкая дивизия. На рассвете появилась». «Не может быть, — возражаю. — Пулеметы стреляли из тех же самых гнезд. С прежних позиций ведут огонь пушки». «А манера стрельбы, — говорит Грицюта, — совсем другая!» Прислушиваюсь — так точно, прав Грицюта! Теперь разрешите, я у вас кое-что спрошу…

«Черта лысого уснешь! — подумал я и стал обувать лапти. — Пойду-ка лучше в лес!» Тихонько, чтоб не привлекать внимание, оставил я копну сена.

В лесу пахло сухими листьями, муравейниками, грибами, смолой. На стволах трепетали солнечные отблески. Я выбрал сухую поляну, что густо поросла папоротником, внимательно осмотрел ее. Для такого тщательного изучения были причины: ежегодно в двадцатых числах сентября леса средних широт кишат змеями, ужами и другими пресмыкающимися, которые на зиму прячутся под землю.

Неприятных соседей вблизи не оказалось. Сбросив маскировочную рубашку, я прикрыл его голову и наконец уснул.

Не помню, долго ли я спал. Проснулся от резкой боли в правом плече. И ноги что-то тяжелое придавило. Дернулся, раскрыл глаза — двое новичков вяжут мне руки за спиной, третий — поперек ног лежит. А под елью, держась за живот, хохочет Тряскин. Аж слезы из глаз текут!

— Ты что? — кричу. — Совсем спятил?!

— Извини! — вытряхивает он из себя и снова начинает хохотать:

— Ха-ха-ха, го-го, ха-ха!..

Как хочется дать ему по загривку, но при подчиненных неудобно.

Тряскин дружелюбно помогает мне подняться.

— Здесь, Саша, недоразумение небольшое, — он переходит на шепот. — Извини, пожалуйста, сейчас я все объясню!

Направляемся к низине. Когда-то тут была топь, теперь вода высохла, но земля под ногами прогибается. Тряскин показывает следы от лаптей. Как будто и мои, но я, кажется, обходил низину справа.

— Теперь посмотри сюда, — говорит Тряскин. — Здесь он стоял, отсюда и выстрелил дважды. Мы нашли две гильзы от автомата. В кого он стрелял? Гляди! — Тряскин показывает на сучковатую сосну.

Под деревом, словно просмоленный узловатый канат, скрутилось туловище большой змеи. На прошлогодней хвое вижу оторванную пулями гадкую голову.

— Скажи на милость, — говорит Тряскин, — кто из нашей роты может попасть в змеиную шею с тридцати метров? Только Сомов! Логично? Вот мы и пошли по следу, чтобы убедиться. Но на сухой местности следы исчезли. Слышим — в кустах кто-то сладко храпит. Ну, кажется, наш сибиряк уснул. Пускай, думаю, новички разомнутся, попробуют свою силу. А ты, как нарочно, завернулся в маскрубашку — поди узнай в зарослях… Ну, скажи на милость, откуда мне знать, что это ты, а не Федотыч? А ребятам надо же на ком-то тренироваться…

В комнате, которая служила Воронову кабинетом, сплошной табачный дым. Хоть топор вешай. Майор внимательно выслушал наши соображения и, сделав выводы, подписал разведдонесение. Закуриваем по последней и выходим на крыльцо.

В глубине сада толпятся и ветераны и новички. Даже Туркин и Савченко оставили посреди двора самодельные шахматы. Слышно:

— Здравия желаем, курортник!

— Сколько лет, сколько зим!

— Ого, какое брюхо наел!

— Что случилось, Сорокин? — с крыльца спрашивает Воронов. — Неужели Ломтиков?

— Так точно, товарищ майор!

Толпа расступилась, и осунувшийся, уставший после долгой дороги Ломтиков, забыв всякие дисциплинарные условности, бросается на шею начальника разведки. Новички не знают, что Ломтиков вынес полуживого Воронова из вражеского окружения. Семнадцать километров…

— Ну хватит, хватит, — еле слышно ворчит расчувствовавшийся Воронов. — Все в порядке?

— Врачи говорили, что в тыл спишут. А вышло не по-ихнему!

— Садись, Василий! — майор подвигает Ломтикову стул. — И вы, товарищи, устраивайтесь поудобнее. Послушаем, что там, на земле родной…

— Разрешите закурить, товарищ майор? А то я немного не того…

— Дыми и рассказывай.

Ломтиков закуривает, счастливо улыбается.

— Что ни говори, а земля наша вся свободна. Так-да… В Киеве поезд два часа стоял, и я на Крещатик подался. Тысячи людей, как муравьи, возле руин копошатся. С песнями… А Шепетовку проезжал утром. В восемь часов тридцать минут детвора в школу спешила. С настоящими учебниками. И с тетрадями… — Лицо Ломтикова вдруг становится печальным. — Правда, война когти глубоко запустила… В колхозах женщины на коровах пашут. А если коров нет, сами в плуг впрягаются. Тяжело смотреть… Так-да. Жители некоторых сел в землянках бедуют — гитлеровцы при отступлении сожгли все, до бревнышка… Но небо — чистое, солнце — яркое! Головы поднялись, глаза сверкают. И пограничник стоит возле столба с гербом. Так-да… Настоящий, в зеленой фуражке!

— Даже не верится, что мы такую войну сдюжили, — задумчиво говорит Спиридонов.

— Ну, а вы ж как? Что-то многих не видно… — голос Ломтикова осекся. — На задании?

— Пушкарь, Щербаков и трое новичков передний край изучают.

— А Сережа Фролов?

— Схоронили на берегу Вислы.

— А Ваня Величко?

— Под Львовом…

— А сержант Имеладзе?..

— Тоже нет…

Горькое молчание. Искоса гляжу на разведчиков. Закинув голову, Сорокин смотрит на яблоню, усеянную красновато-золотистыми плодами. Гуля растирает на ладони щепотку земли. Сербиненко подгоняет палочкой рыжую невзрачную букашку…

— Как чувствуешь себя? — переводит на другое разговор Воронов. — Брыкаешься левой?

— До Берлина дойду!

— Проверим! — Сомов снимает гимнастерку и сапоги. — Выходи! Бери двоих на помощь…

Лицо Ломтикова светлеет:

— Кто ж с тобой, медведь таежный, управится втроем! Против четверых выстоишь?

— Пускай четверо, — добродушно соглашается сибиряк.

— Постой, Сомов! — вмешивается начальник разведки. — Старичков не трогай, с новичками силой померяйся.

— Можно.

Новобранцы заинтересованы: хвастается или на самом деле силач? Шея мускулистая, плечи широкие, но не геркулесовские. И руки как руки… Ничего особенного. И вдвоем можно с таким справиться… Ой, ребята, не верьте глазам своим!

Возможно, и среди новичков есть крепкие парни. Сейчас увидим…

Чмисык и Пилипенко бросаются на сибиряка. Ловкий Чмисык старается зажать его шею «ключом», Пилипенко делает подсечку. Сомов приседает и молниеносно выпрямляется — вверху мелькают две пары ног, нападавшие распростерлись на траве…

— Развлекаешь публику, Федотыч! — В воротах стоит Пушкарь и мнет пилотку. — А фашистский снайпер косит людей… В обед — лейтенанта Квашу, только что — капитана Рогулина… Вот…

Все поворачиваются к Пушкарю. Он протягивает свою пилотку. Над звездочкой — дыра с обожженными краями. Каким-то чудом пуля не зацепила голову…

— Откуда он стрелял? — спрашивает Сомов.

— Не знаю.

Сибиряк, натягивая на ходу гимнастерку, идет к сараю за карабином.

Тяжелой будет для него ночь…